Завещаю непримиримость

Первый этап

Где-то совсем рядом был фронт, и поэтому немцы спешили. Нас не стали допрашивать, нас быстро погнали на запад. Я знал, что если упаду, меня пристрелят, как собаку. И я бежал, порой теряя сознание. Меня поддерживали товарищи. Если бы не они — лежать бы мне там, в Синявинских болотах, с простреленной головой. Рядом топали немецкие сапоги, как кнутом стегал нас крик:

— Шнель! Шнель!

Так бежали мы, изнемогая от боли и усталости, километров пять. Совсем стемнело. Наконец, немцы остановились.

— В овраг! Живо! — крикнул офицер.

Нас согнали в овраг, положили на землю, накрыли брезентом. Ничего не видя, мы слышали, как выстраивается вокруг нас караул.

Рано утром прибыл конвой из двенадцати человек. Нас подняли прикладами и, подгоняя грубыми окриками, снова погнали по грязной дороге. Так мы шли целый день без остановки. Конвой следовал за нами на машине, там немцы горланили песни, пили, ели, хохотали. А мы не получили ни крошки хлеба, ни глотка воды. К вечеру оказались в Синявино.

Нас загнали в глубокий овраг. Там было еще шестеро пленных. На краю оврага немцы поставили ручной пулемет, направили дуло на нас. Опять накрыли нас брезентом. Пошел дождь.

Мокрые, уставшие, голодные, прижались мы друг к другу, кое-как согрелись. Стали шепотом спрашивать, кто из какой части, как попал в плен. И вдруг один парень в очках — потом я узнал, что он студент-историк из Ленинграда — шепчет:

— Тише, ребята. Немцы про нас говорят.

Замерли. Слышим, немцы что-то по-своему долдонят.

— Ну? — спрашиваем у студента.

Он помолчал и говорит:

— Утром расстреляют нас. Из пулемета. И брезент снимать не будут…

Это была страшная ночь. Кто-то плакал. Кто-то проклинал Гитлера, войну, свою судьбу. У другого, видно, помутился рассудок — он все повторял всю ночь:

— Прощайте, братцы, не поминайте лихом… Прощайте, братцы…

Кто-то бредил.

Уж не знаю как, но я заснул. И приснился мне родной дом, жена, ребятишки мои, которые остались в оккупации. Но во сне была мирная довоенная жизнь, дом мой родимый, спокойный и чистый, жена обнимала меня, и я шептал:

— Настенька… Настенька, милая моя…

— Встать! Шнель!

Я открыл глаза, и слезы потекли по моим щекам — таким невыносимым, безнадежным, безвыходным показалось все, что окружало меня…

Не знаю, почему нас не расстреляли (потом я часто думал — лучше бы расстреляли). Может быть, студент перепутал.

Опять нас погнали по дороге, толкая в спины прикладами. Вторые сутки без пищи и воды. Путаются мысли, не хватает воздуха. А мы все идем, идем… Пытались у конвоиров попросить воды — показывают в ответ автоматы.

К вечеру пришли на станцию Мга. Здесь пересыльный полевой лагерь для военнопленных. Шесть рядов колючей проволоки. Вышки на углах, где дежурят с ручными пулеметами немецкие охранники. Вокруг ходят часовые с собаками.

Нагнали в этот лагерь человек с тысячу. Таких же, как мы, оборванных, в крови, измученных и голодных.

За три метра к колючей проволоке подходить нельзя — вбиты колья с дощечками — «Смерть!» И в углу уже лежит куча убитых. Их никто не убирает.

Прошел еще день. Ни воды, ни пищи. Чуть пригрело солнце, начали разлагаться трупы. К вечеру поднялся в лагере ропот. Мы кричали:

— Пить! Есть! Пить! Есть!

Немцы закопошились. Появился какой-то начальник, что-то приказал. И вот подвезли на двух телегах куски сырого конского мяса и бочку воды. Мясо побросали через проволоку, воду вылили прямо на землю — образовалась грязная лужа. Трое суток люди не пили и не ели. И теперь, забыв обо всем, они кинулись к мясу и воде. Тогда немцы открыли огонь из автоматов и винтовок по безоружным, беззащитным… Это продолжалось несколько минут. Все шарахнулись в центр лагеря и сбились там в кучу. А около конского мяса и лужи остались десятки трупов. Десятки раненых ползли к нам. И тогда в лагерь ворвались немцы и стали прикладами и штыками добивать раненых…

Больше двадцати лет прошло с тех пор. Говорят, время лечит любые раны, все забывается. Нет, это неправда. Стоит мне закрыть глаза, подумать о пересыльном лагере на станции Мга, — и я снова слышу выстрелы, стоны, предсмертный храп, вижу ползущих раненых, которых колют штыками… И поэтому я кричу сейчас: люди, заклинаю вас, не забывайте! Помните, что принес миру фашизм. Пока на земле есть хоть один человек, исповедующий фашистские идеи, не забывайте! И — боритесь!..

…С палками нагрянули полицаи. Нас выстроили в шесть рядов. Пришел немецкий офицер, молодой, с откормленным лицом. Он ходил вдоль рядов, заглядывал в лица, улыбался. Потом закричал:

— Комиссары, политруки, командиры, пять шагов вперед!

Строй заколыхался, загудел. Но никто не вышел. Немецкий офицер опять закричал:

— Ну? Кто комиссары и политруки?

Ряды молчали.

— Снять шапки! — закричал офицер.

Полицаи стали бегать вдоль рядов. У кого были прически, они отводили в сторону.

— Это и есть комиссары и политруки, — сказал офицер и заулыбался.

В сторону отвели четырнадцать человек. Среди них был и я. Нашлись среди нас трусы, малодушные. Они плакали, просили пощадить, клялись, что никогда не были командирами. Помню, молодой совсем парень с красивым худым лицом ползал у ног офицера, говорил быстро, заикаясь:

— Господин офицер, я никогда не был комиссаром. Господин офицер, я против советской власти… Вот ей-богу… — и он, вставая на колени, неумело крестился.

На него противно было смотреть… Потом я часто думал: да, война самая верная проверка человека — на ней он раскрывается весь — когда смерть смотрит тебе в лицо, невозможно скрыть, спрятать твое подлинное естество.

Офицер отпихнул парня ногой, сказал:

— Кто хочет есть и жить, — поступайте в нашу армию.

— Я… Я… — зашептал парень и опять пополз к офицеру. Остальные молчали. Многие отвернулись, другие открыто смотрели в глаза фашисту. Парня увели. И тогда вслед кто-то крикнул звонким, еще мальчишеским голосом:

— Смерть предателю!

И повторили десятки голосов:

— Смерть предателю!..

Нас, теперь тринадцать человек, перевели за отдельную изгородь и под особой охраной продержали на ногах всю ночь. Это была ночь второго октября 1942 года. Трижды пролетали над лагерем наши бомбардировщики. И как мы хотели, чтобы началась бомбежка… Но самолеты шли на дальние цели.

Утром подошел паровоз с двумя вагонами, один из них был пустой. Нас загнали в него. Задвинулся засов. На буферах и подножках стояла охрана. Паровоз тронулся.

Мы не знали, куда нас везут. Четвертые сутки мы были без воды и пищи. Уже не было сил разговаривать, шевелиться. Тяжелое полузабытье сковало меня.