Завтра наступит, я знаю

Глава 2

Во время испытания стекаются все беды.

Иоанн Дамаскин

Она надеялась, что хотя бы дома, в котором и пресловутые стены помогают, в голове прояснится; развеется, наконец, зыбкий туман, затягивающий временами сознание, пройдет несвойственная ей, уже надоевшая апатия. Тем более что лечащий врач выписал ее с легким сердцем, хоть и несколько недоумевая: видимо, все же сомневался в диагнозе, но кто о таком вслух говорит при пациенте? Во всяком случае, очень немногие. Приступы полнейшего безразличия и отупения легко объяснялись лошадиными дозами успокаивающих средств, которые Регина твердо решила дома не принимать, желая, наконец, вернуться к кристальной чистоте рассудка. Несмотря на положенный ей месяц больничного она собиралась выйти на работу через неделю. Потихоньку-полегоньку подготовить дела к сдаче — и… Пока не остыло стремление убраться куда угодно, к черту на рога, в самом деле, лишь бы не видеть опостылевшей действительности.

Конечно, Регина, далеко не девочка, помнила мудрое высказывание, что, куда бы человек ни поехал, он повсюду будет таскать за собой самого себя. Так оно и есть. От нажитых тараканов в голове сразу не избавиться. Но сделать это все же легче, если не остается повсюду, куда ни кинь взгляд, прежних привязок-якорей, упорно тянущих к привычному, прошлому, твердящих, что так оно спокойнее, надежней… Проверено, знаем. Регина-то в свое время и замуж выскочила поспешно, чтобы не оставалось повода вернуться в родительский дом, к домашнему рабству. Кому сказать — не поверят: взрослая женщина сжималась от страха, что мамочке что-то не понравится, мама не одобрит… Что скажет папа на ее оплошность? Как они поглядят, с каким упреком и огорчением, если она не оправдает их надежд? Абсурд, вроде бы, но до того памятного тридцатника она не находила сил сбросить с себя ярмо родительской опеки и удушающей любви. На то же, чтобы изжить окончательно чувство вины и желание вернуться, Регине понадобилось десять лет.

Но сейчас речь шла не о замужестве, в которое когда-то Регина бросилась, очертя голову, видя наискорейший способ решения всех проблем. Сегодня она собиралась продумать дальнейшую жизнь тщательно, как взрослая мудрая женщина, не поддаваясь эмоциям и порывам, но и не труся. Уходить — так уходить.

Для правильного решения и нужна была ясная голова. Отдых в родных стенах. Крепкий полноценный сон. Спокойный анализ ситуации — и спокойствие, спокойствие…

Ага, как же.

Познаешь тут дзен, когда сперва едва не психанешь из-за таксиста, перепутавшего улицы Строителей и Машиностроителей, потом продрогнешь на ледяном ветру, хоть от машины до подъезда десять шагов… Морозы, знаменитые мартовские морозы все же ударили в ночь, да еще с пургой, перешедшей в обильный снегопад, что унялся лишь к полудню; так что эти десять шагов Регина брела, как через поле, выдирая ноги в легких сапожках из свеженаметенных белых барханов. Единственный на три двора дворник не успевал расчищать дорожки к подъездам…

А на лестничной площадке выскочила из квартиры досужая баба Шура, спасительница — вот словно сердцем почуяла, что вернулась соседка жива-здорова, а ведь окна ее выходили не во двор, а на проезжую часть! — и запричитала:

— Ой, Региночка, живая, ну, слава те хоссподи! Вернулась? Выписали? Не рано ли, а то, глянь, плохая какая, краше в гроб кладуть… Не нужно ли что? Ты только скажи, или в стенку стукни, я бабка крепкая, еще сгожусь куда сбегать, в аптеку там, или к батюшке, пригласить пособоровать…

Регина вымучено улыбнулась:

— Спасибо, баб Шур. Сказали — все в норме, жить буду, и даже, вроде бы, неплохо.

— Ну да, ну да… А ты все-таки побереги себя, пожалей-то, а то вон и с лица вся синяя, как покойница, прости-хоссподи, и ноги еле волочешь. Куда это годится — мощи такие выписывать? Давай, помогу…

И даже всерьез попыталась поддержать под локоть, пока она доставала ключи.

Памятуя, что ежели б не бабкин звонок в скорую, то пятничный вечер мог оказаться последним, Регина стиснула зубы и, в пику назойливой грымзе, улыбнулась еще шире.

— Это я от больничной жратвы чуть живая, баб Шур, чесслово! Ты же сама, поди, знаешь: там для всех диета номер десять, на цвет лица влияет отрицательно. Ничего, сейчас борща наварю — и живо пойду на поправку. Тебе спасибо, баба Шура, что в беде не оставила: с меня пирог и вечная благодарность, ты же знаешь…

Заулыбавшись, осознав, что ее человеколюбие оценено должным образом, соседка выпустила-таки Регинин локоть и отступила.

— Да что ты, что ты! Я ж не спасибо ради, я по доброте… Точно, ничего не нужно? Ну, отдыхай, отдыхай, а то глядеть на тебя страшно, болезная ты наша…

Переборов желание плюнуть на бабкин след, Регина, нарочито не торопясь, открыла дверь, закрыла за собой, шваркнула сумочку и ключи на тумбу и, подавив рычание, прислонилась спиной к холодной дверной поверхности. Ну, бабка!.. Впрочем, есть и от нее польза: апатию как рукой сняло, на смену ей пришла здоровая злость, и это, пожалуй, было первой сильной эмоцией, испытанной с роковой пятницы.

— Да дай бог тебе здоровья, баба Шура! — сказала она громко. И расслышала на площадке торопливо удаляющиеся шажки и щелканье замка. Вот так. Не дождешься, соседушка, не отвампиришь. Хоть все это, конечно, хрень — насчет энергетического вампиризма, но чувство удовлетворения от того, что не повелась на развод, не закипела, не взбеленилась — грело душу.

Однако что там было про «краше в гроб кладут»? Она сбросила шапочку, щелкнула выключателем, подошла к большому зеркалу. Доля правды в словах сердобольной перечницы все же была. Побледневшая, осунувшаяся, с выразительными тенями под глазами, потускневшими волосами, собранными в простецкий хвост, Регина мало походила на всегдашнюю себя, ухоженную, следящую за собой пусть без фанатизма, но с известной тщательностью, появляющейся у многих женщин после сорока. Приучив себя после какого-то очередного тренинга по саморазвитию во всем находить положительные стороны, она вгляделась в свое отражение, втянула и без того запавшие щеки… Марлен Дитрих для такой аристократично выпирающей линии скул удалила, говорят, несколько коренных зубов, а тут и без того отличный результат. Линия скул, да… Она вздохнула. Что ж, будем менять имидж. Хороший бонус к судьбоносному решению о жизненном повороте…

Скинула пальто, сапоги, успевшие подмокнуть от растаявшего снега, прошла в зал с намерением обустроиться в любимом уютнейшем кресле… Да так и замерла.

По жизни Регина была аккуратистка. Одно время, правда, год-другой после побега из родительского дома, со спокойной совестью позволяла себе полный бардак в мужниной квартире. Во-первых, его атрибутика — готовые и недоделанные амулеты, талисманы, свечи, балахоны, расписанные мистическими знаками, какие-то баночки с хрен знает чем, пучки сухих и заплесневевших трав — валялась по всем углам и к разбазариванию, вернее, к прибиранию была запрещена. Во-вторых, освободившись от родительской тирании, она даже из обихода изгнала прививаемые ей-чадушке когда-то привычки, такие, как ежедневная уборка, готовка всего только самого свежего, уход за одеждой, уход за обувью… Потом, когда фаза детского протеста миновала, да и развод остался за плечами, Регина с удивлением поняла, что бытовой хаос ей изрядно надоел, и жить в нем просто-напросто некомфортно. А когда не под кого подлаживаться, выясняется, что есть внутренняя потребность в упорядочивании, в эстетике пространства, наконец… Чтобы окружали тебя вещи, которые нравятся, чтоб было их ровно столько, сколько нужно, не больше, чтоб просто приятно глазу и сердцу. И уже в собственной обители обустроила все, как хотелось. А, поскольку, жила одна, ревностно охраняя свою «берлогу» и даже во время недолгих двух романов предпочитала сама захаживать к своим мужчинам, но не пускать к себе в святая святых — так и получалось, что порядок у нее, на зависть подругам, поддерживался идеальный. Это и впрямь нетрудно, если ты одинока.

Но сейчас — по квартире будто Мамай прошелся.

— Это что ж такое? — спросила она растерянно вслух.

Конечно, такого кавардака, как в детском стишке: «Был на квартиру налет? К нам заходил бегемот?» не было. И жуткой картины разгрома после обыска, что иногда можно было увидеть в фильмах, не наблюдалось. Не погром, не разорение, но все же… Первое, что бросалось в глаза — зияющие пустоты на книжных полках. Будто кто-то намеренно изъял определенные тома, сочтя остальное недостойным внимания, или просто рук не хватило, чтобы унести. Исчез музыкальный центр с коллекцией дисков. Испарился ее портрет, написанный каким-то начинающим художником еще, когда Регине было лет семнадцать; единственная вещь, которую она забрала из родительской квартиры, уступив наследство тетке, отцовой сестре… Содержимое платяного шкафа убавилось вдвое. Навскидку трудно было определить сразу, что именно пропало, но… С екнувшим сердцем Регина метнулась к секретеру, достала заветную шкатулку. Немногие драгоценности испарились. Деньги, впрочем, и немалые — заначка для круиза по Франции, которую нынче она хотела использовать совсем в иных целях — к немалому изумлению оказались нетронуты. Спасибо и на том… Странные воры.

Она вернулась в прихожую и осмотрела замок. Тот оказался без царапин, без… «следов взлома», как пишут в криминальных хрониках. Регина торопливо вдела в паз головку дверной цепочки и задумалась.

Неприятно, конечно, но если учитывать, что какое-то время, пока она тут валялась весь пятничный вечер без сознания, а потом и вовсе не валялась — ее увезли, а квартира невесть сколько оставалась без присмотра — кто угодно мог воспользоваться теми самыми ключами, которые баба Шура передала ей лишь незадолго до выписки. До этого, как соседка написала в записочке, она заходила поливать цветы и приглядывать за хозяйством. Перекрыла газ, воду, даже догадалась отключить роутер… Не-ет, не будет баба Шура у себя под боком гадить, она, хоть и вредная, хоть с закидонами, но не дура, да и алчности в ней нет. А вот ее племянники, что вечно у всего дома на опохмелку клянчат — те могли… Ладно. Разберемся.

…В ванной и на туалетном столике в спальне пропала почти вся косметика. И духи. Ну, это понятно, не особо щепетильные покупатели возьмут задешево у не особо порядочных продавцов и хороший парфюм, и нераспечатанные помады; но зачем вору понадобилась ее любимая кружка из Ломоносовского фарфора, спрятанная в закрытом кухонном шкафчике? И в пару к ней сахарница с крошечным заварочным чайником? Устав от этих загадок, Регина махнула рукой — после, все после! — залила в фильтр свежей воды, сполоснула чайник и, в ожидании, когда можно будет поставить его на огонь, присела на табуретку. Машинально потянулась к отсутствующему телефону. Вот она, привычка… Мобильник обычно кочевал с ней по всему дому, и, пребывая на кухне, она пристраивала его на одно и то же место: на полку, рядом с блендером. А сейчас совсем забыла, что телефон пропал: затерялся где-то в цепочке передвижений ее бесчувственного тела из прихожей в «Скорую», затем в приемное отделение, затем в реанимацию, затем в палату… И она вроде бы с этим уже смирилась. А вот теперь, вспомнив, ни с того, ни с сего подумала: а не один ли это вор постарался?

Уткнувшись лицом в ладони, потерла лоб.

Так и до паранойи недолго…

Спокойно, Регина, спокойно. Всякие неурядицы могут случиться с людьми, когда они падают без сознания, и далеко не все вокруг в это время кристально честны. Надо будет — она это дело раскрутит, но сохраняя при этом душевное равновесие и не скандаля, ибо сейчас ей, как никогда, нужно поберечь нервы. Иначе кому она будет нужна, новая жизнь, без нее самой?

Без мобилы, конечно, непривычно, но эта проблема решается просто. Салон под боком, в ее же доме, только зайди с фасада. К тому же, у нее есть…

Словно отвечая на ее мысли, в зале тренькнул телефон. Стационарный, оставшийся еще от прежних хозяев квартиры. Регина тогда не хотела платить за новый номер, но подумала — и хозяйственная жилка в ней взяла верх. Абонплата при ее заработке составляла сущие копейки, так что пусть аппарат стоит, не жалко… Иногда и пригождался. Вот как сейчас…

Она сняла трубку. Наверняка трезвонит Жанка, у нее единственной из подруг номер не только мобильного, но и этого телефона.

— Слушаю.

В трубке раздался всхлип.

— Сволочь ты, Ринка, какая же ты сволочь… Сучка недорезанная, это все из-за тебя!

Растерянно она так и села, где стояла, прямо на пол.

— Кто это? Вы что, с ума, что ли, сошли?

— Сука ты, Ринка, — видимо, взяв в себя в руки, холодно и зло повторила неизвестная. — Он умер, слышишь? Из-за тебя! От тебя уезжал, не знал, как отвязаться! Ну, трахнулись вы с ним разок на стороне, ну, добилась ты своего, а так-то зачем? Оставила бы его в покое, глядишь…

— Я не пони…

И вдруг волна ужаса нахлынула на нее. Она узнала.

— Марина, ты что несешь? Что ты несешь, а? Я только из больницы, десять дней там отлежала, как я могла с кем-то трахаться? Ты что себе навыдумывала? Ты меня слышишь? Что, с Игорем что-то случилось, да?

— Он умер… — безжизненно повторила Маришка Никитина, бывшая одноклассница, бывшая лучшая подруга, однажды умыкнувшая у нее парня, но, вроде бы, давно прощенная и забытая…

— Что происходит? — тихо спросила Регина. Даже не у той, что звонила — у себя. — Марина, я, правда, только сейчас верну…

— Ты все врешь, а он умер. Будь ты проклята!.. Не смей даже приходить на похороны, слышишь? Чтоб я тебя завтра не видела! Да чтоб ты вообще сдохла!

И гудки, гудки, гудки…

Она осторожно дотянулась до верха тумбочки, положила трубку, не вставая. Ноги вдруг сделались какими-то неживыми. Трубку-то положила, а руку не убрала, так что, когда раздался новый звонок, лишь вздрогнула, сжала ее крепче и подняла вновь.

— Да?

— Ой, Ринка! — выдохнула Жанночка-Жанетта-Жанка, балаболка, добрейшей души существо, хоть и легкокрылое и легкомысленное, несмотря на возраст, но наивернейшее. — Ты уже дома, да? Ой, я дура; раз с этого телефона отвечаешь, то конечно, дома… Прости, что не встретила у больницы: такие пробки из-за снега, что не успела. Я сейчас приеду, я скоро! Ты не выходи никуда, я и в магазин забегу, и все, что нужно, возьму, не дергайся! Я…

Она тараторила без устали, но чувствовалась в ее бодрости какая-то фальшивая нота. Должно быть, говори они сейчас в живую, без посредства проводов и волн — старательно отводила бы глаза в сторону, лишь бы не смотреть, лишь бы себя не выдать…

— Ты при деньгах? — наконец отмерла Регина. Надо было бы сразу спросить про Игоря, но… Боясь услышать ответ, прикрылась другой темой, нейтральной.

Жанна с облегчением выдохнула:

— Ну конечно! И с картой! Что купить?

— Ты при паспорте? Слушай, загляни по дороге в салон, прикупи мне какой-никакой простенький телефон с симкой, а то я все старые повыкидывала, а свой потеряла. Сделаешь?

— Конечно! Жди, я уже рядом!

…Потом они с Жанкой пили, наконец, чай с «Прагой», Регина осаживала подругу, порывавшуюся, на манер бабы Шуры, то поддержать ее под локоток, то что-то сделать самой… И, наконец, не выдержала.

— Жанночка, погоди ты о работе. Это я и сама узнаю, когда выйду. Ты вот что скажи: что там, у Никитиных… случилось? Мне Марина звонила и как-то странно себя вела…

Запнулась.

Подруга переменилась в лице.

— Рина, ты только не волнуйся…

— Да я не волнуюсь. — А у самой аж горько во рту стало от ожидания. — Давай, говори, не тяни.

— Игорь… Вчера разбился. Насмерть. Ехал в ночь от какой-то бабы, дорога ледяная, видимости никакой — метель же, сама помнишь. Ну и вынесло его на встречку, прямо под внедорожник. Оба всмятку, МЧС растаскивало. Обоих, говорят, из машин выпиливали… Ой!

Она зажала рот и уставилась на Регину круглыми глазами.

— Ужас, — сказала та потерянно. — Просто ужас. Трое детей остались, мать больная… Маринка по нему всегда с ума сходила, каково ей теперь…

Запнулась, вспомнив давешний звонок. И как-то отстраненно подумала, что жена Игоря, ревнивая как черт, скорее всего, приняла ее за ту самую бабу, от которой возвращался муж. Ну да, был у Марины когда-то повод ревновать: лет двадцать назад. Но потом-то! С чего она так взбеленилась?

Впрочем, с женщины в ее состоянии что возьмешь? И Жанке, пожалуй, о ее наезде знать не нужно.

Кажется, былое безразличие опутывало ее вновь. Или это подсознание защищало, смягчая шок от смерти когда-то близкого человека? Шут его знает. Но на какое-то время она вновь почти погрузилась в милосердный туман забытья…

— Рин, а тебе его совсем-совсем не… ну, не жалко?

Вздрогнув, она очнулась и увидела в глазах подруги чистое детское недоумение, даже растерянность.

— Да как же не жалко, — вздохнула Регина. — Столько всего между нами было… И первая любовь, как-никак, такое не забывается. Жан, ты на меня не смотри так, я, кажется, еще под успокоительными. Там, в больнице, чем нас только не пичкали. Рыдать потом буду, дня через три, когда отойду.

— А, ну да, — спохватившись, забормотала подруга. — Я так и подумала. Ты правда не очень переживаешь? Ой, что это я говорю, идиотка!

— Когда… хоронят?

На последнем слове Регина запнулась. Сердце болезненно сжалось, и в носу, наконец, предательски защипало.

— Завтра в десять, — выдохнула Жанна. — Он некрещеный, так что отпевать не будут, сразу от дома на Нижнее кладбище повезут. Ты… как? Не надо бы тебе… Разволнуешься, мало ли что — шарахнет снова. Или нет, может, опять напьешься своих таблеток да съездишь со мной? Не простишь ведь себе, если не проводишь! Ты только близко не подходи, чтобы Маринка не увидела. Там наших много будет, за ними постоишь, ребята тебя прикроют.

Она говорила торопливо, глотая слова, жалостливо поглядывая, словно Регина ну до того убита горем, будто они с Игорешкой расстались не двадцать лет назад, а лишь вчера. Впрочем, Жанночка всегда страдала излишним романтизмом и умела раздувать из малейшего намека такого слона, что и Достоевскому с Бальзаком не приснится.

Хотя, конечно, Игоря было жалко. Невыносимо. И как первого и незабываемого, и как друга, и… как ровесника. Почему-то смерть одногодков или тех, кто моложе, всегда задевает сильнее. Когда уходят старшие — это как-то в порядке вещей, так уж мир устроен: а вот когда одноклассник, с которым ты за одной партой столько лет отсидишь… Рядом с друзьями детства и сам поневоле как бы возвращаешься в тот возраст, и будь ты даже старухой или стариком, но смерть одноклассника воспримешь как почти смерть ребенка.

…Жанна просидела до позднего вечера и ушла с явной неохотой, лишь спохватившись, что у нее с кем-то назначена встреча. Не иначе, как с «последним шансом»… После ее ухода, уже собираясь ко сну, выйдя из душа с полотенцем на голове, Регина вдруг подумала, что отчего-то не может представить себе Игоря нынешнего. В ее памяти он так и остался двадцатипятилетним. Мистические ножницы, проредившие кадры ее жизни, прошлись, оказывается, и по его образу. Она пошарила в тумбочке под телевизором, где хранилась целая кипа фотоальбомов; старых, конечно, после окончательной победы цифровой и компьютерной техники над фотоискусством надобность в них отпала. Но ведь должны были сохраниться свадебные фото Никитиных, кадры с корпоративов, куда супруги выезжали уже с детьми… Должны были.

Вот только на их месте в альбоме шуршали пустые пленочные кармашки, кое-где надорванные. Будто чья-то недобрая рука зло и целенаправленно изъяла из прошлого Регины саму память о бывшем возлюбленном.