Здесь, под северной звездою... (книга 1)

I

Вначале были болото, мотыга — и Юсси.

Болото было пустынно, в середине почти голо — там залегла топь; на хлипкой, вымученной водой почве лишь кое-где смогли подняться карликовые болотине сосны с плоской верхушкой-зонтиком — этакие маленькие, кряжистые старички. Юсси ходил по болоту, останавливаясь, осматриваясь, приглядываясь и соображая. Вот он взял заостренный шест, внимательно посмотрел вокруг и, убедившись, что за ним никто не наблюдает, выкопал ямку. Таких ямок он понарыл уже много, но каждый раз, выкопав ямку, он стоял над ней еще некоторое время, затем тщательно прикрывал ее мхом, то и дело опасливо озираясь по сторонам. Уж не клад ли он затеял искать? Ведь старые люди говаривали, что на болоте не раз видел блуждающие огоньки.

Юсси не спеша побрел по краю болота. В одном месте из болота вытекал маленький ручей, струивший свои мутные воды к озеру, скрытому за лесом. После снежных зим ручей широко разливался, и теперь по обеим сторонам обнаруживалось что-то вроде заливных лужков. Пройдя немного ниже по течению, Юсси остановился. Здесь ручей рассекал невысокий пригорок и его русло превратилось в овраг; на дне оврага вода пробиралась между валунами, и слышно было тихое журчание. Юсси давно знал это место. Да и не он один. Оно было таким приметным, что даже имело свое название — «Коскела», что значит «Пороги». Так окрестил его, наверно, какой-нибудь шутник. Ну какие же это пороги! Весной еще, правда, ручей немного оживает и шумит, а в прочее время вода тут едва струится, с трудом отыскивая себе дорогу между камнями, хворостом и травой.

Юсси снова взял шест — на этот раз он выбрал жердь потолще и подлиннее — и начал пробовать, крепко ли сидят камни в земле. Некоторые из них удалось покачнуть. Юсси обрадовался, так как именно на это он и рассчитывал.

Потом он отправился домой, но еще раз остановился и долгим, оценивающим взглядом окинул болото, объятое тысячелетним покоем; наконец повернулся и пошел прочь, уже не оглядываясь больше. Тридцатилетний серьезный мужчина с неулыбчивым взглядом и жестко вырезанным лицом шел по следу старого зимника.

Пасторат[1] расположился на берегу маленького озерка, в самом конце деревни. Большой дом, добротно обшитый крепкими шпунтовыми досками, был выкрашен в жемчужно-серый цвет. Дощатые стены веранды украшал резной узор. Юсси не пошел через веранду. Он никогда не входил в дом через веранду, хотя жил в пасторате с малых лет. Ведь Юсси не был ни священником, ни родственником священника, ни пономарем. Он был в пасторате всего лишь батраком и потому входил в дом с черного крыльца. Да и этого входа он, видимо, побаивался. На кухне он с почтительным смирением снял шапку и обратился к служанке, которая сидела, облокотившись на стол, и, скучая, коротала воскресный вечер.

— Пробст[2] дома?

— А зачем он тебе?

— Да дело. Ты бы пошла спросила, может, он примет.

Служанка ушла, и Юсси остался ждать. Его, несомненно, что-то тревожило. Служанка вернулась и лениво проговорила:

— Иди в кабинет.

Служанка, по-видимому, чувствовала себя тут как дома, но Юсси все больше волновался и робел. Он вошел в залу. Тяжёлые кружевные занавеси на окнах были опущены, и в просторной комнате царил сумрак. Юсси лишь неясно различал мебель, поблескивавшую лаком, да где-то мелькнуло зеркало. Впрочем, он и не посмел бы разглядывать комнату. Это было для него почти такой же недопустимой дерзостью, как если бы он вдруг посмотрел в глаза самому богу. Юсси постучался и, услышав за прикрытой дверью какое-то неясное восклицание, вошел в кабинет. Пробст поднялся с дивана, его лицо имело рассеянное и недовольное выражение не вовремя разбуженного человека.

— Н-ну чего тебе, Йоханнес?

Пробст был уже в почтенных летах. Ленивый от природы он к старости совсем обленился. Вдоль дородного туловища висели вялые, как будто ненужные руки.

Юсси стоял у порога. Лицо его оставалось суровым, голос грубым и хриплым, но во всем его облике сквозила смиренная робость.

— Господин пробст, дело у меня, значит, такое... Я вот нынче, воскресным днем...

Юсси не знал, как начать, и пробст нахмурился.

— Вот я и подумал... Женатому человеку быть в годовых батраках... не того. Ежели бы вы, господин пробст, отдали мне это болото?

На сонном лице пробста шевельнулась слабая, чуть насмешливая улыбка.

— Эх, милый мальчик... На что тебе болото?

Для пробста Юсси все еще был «милым мальчиком», хотя он давно вышел из детского возраста и даже женился. Юсси зябко поежился. Волнение его все усиливалось.

— Я бы поднял…

— Он бы поднял! А каким образом?

— Я подумал того... чтоб, значит, поставить торппу[3]... Если бы господин пробст разрешил...

Лицо пробста стало еще более недовольным. Видимо, старику было трудно думать спросонья.

— Не надо, мальчик мой милый, ну что ты затеял? Поставить торппу на диком болоте! А у меня тебе чем плохо?

Юсси превозмогал робость — он не привык перечить пробсту, никогда не смел докучать просьбами. Но все же он решился, он не мог отступать.

— Ничего уж... А то семейному в батраках... не того... Я бы уж постарался изо всех сил... А в годовых батраках-то, значит, вовек не встанешь на ноги. С торппой можно бы накопить побольше.

Пробст усмехнулся:

— Хе, хе... накопить побольше! Ты еще мальчишкой старался копить. — Лицо пробста стало серьезным: — Ну что же... Это, пожалуй, правильно. Это хорошо. Но ты все как следует обдумал? С чем ты берешься за дело? Потребуются годы. На что ты рассчитываешь? У меня на хранении твои деньги, но их мало — меньше тысячи. Ну и твоя жена скопила какую-то малость. Пройдут годы, прежде чем это болото станет кормить тебя.

— Я думал так... Ежели бы вы разрешили Алме пока продолжать работу здесь, для заработка, а я бы уж там старался... Окромя дней отработки, конечно.

Юсси с облегчением заметил, что пробст наконец проснулся и старается вникнуть в дело.

— Ну что ж. Я не против. Но ты хорошенько подумай. Инвентарь, лошадь, скот... постройки... Впрочем, мой мальчик, все можно преодолеть. И другие с того же начинали, а ты, я думаю, ничем не хуже других.

— Было бы только ваше разрешение, а я уж как-нибудь.

— Хе-хе... Ну ступай, милый мальчик... Делай, что задумал.

В глубине маленьких глаз Юсси заблестел огонек, и лицо его смягчилось едва скрываемой улыбкой.

— Так, значит, я могу взять все болото? И оба берега ручья?

Пробст снисходительно усмехнулся, видя такое рвение, и сказал:

— Бери, бери... Сколько осилишь. Но покамест хватит с тебя и одного берега.

— А как насчет арендного договора?

— Потом, потом! Я притеснять тебя не стану, хе-хе…

— Благодарствую! Я уж постараюсь…

Пробст опять стал серьезным:

— Ну, ну! Ладно. Но помни: все твои труды — ничто, коли не будет над тобою благословения. Оно необходимо... Ибо оно сеть благословение!..

Юсси слушал с почтительным благоговением, как и подобает доброму прихожанину, губы его беззвучно шевелились, словно он поддакивал пробсту. Затем он поклонился и, выходя, заметил, что пробст с вожделением смотрит на свой диван, уже позабыв о Юсси и о его болоте.

Юсси пошел через двор, через дорогу — в свой уголок, туда, где он жил с тех пор, как женился на Алме. Это была ветхая, покосившаяся избенка, крытая берестой, долго пустовавшая и готовая развалиться. Труба дала трещину, кирпичи наверху расползались, а один кирпич даже свалился на крышу и там потихоньку крошился. Невелики хоромы - четырехстенный сруб да реденькие дощатые сени.

Весь вечер Юсси с Алмой строили планы. Прикидывали, сколько их денег хранится у пробста и сколько придется потратить,— и как будто на все им прекрасно хватало. Ведь имели же они воображение, и оно, несмотря на суровую школу будней, готово было в такую минуту порвать любы цепи.

Юсси вышел в сени. Там, за банными вениками и кадкой для толокна были спрятаны мотыга и лопата. А за ними, еще надежнее припрятанная, лежала старая подержанная ось от телеги-двуколки. Она была куплена на аукционе два года назад и темным вечером принесена сюда, в ветхую избушку в углу пасторской усадьбы. Ее надо было надежно укрыть от чужих глаз, чтобы никто ни о чем не догадался. Чтобы в глубокой тайне сохранить мечту, ныне становящуюся реальной, мечту, родившуюся не сейчас и не вдруг — о чем свидетельствовала эта давно припасенная ось.

Юсси попробовал рукой острие мотыги. Ему не терпелось начать работу, и он охотно отправился бы на болото сейчас же, ни минуты не медля.

Алма была на пять лет моложе мужа. В этой молчаливой, кроткой женщине таилась большая внутренняя сила. В глубине ее ласковых карих глаз, казалось, никогда не угасал мягкий свет. А и этот вечер взгляд ее был особенно мягким и теплым.

Долго лежали они без сна, и только теперь Юсси рассказал жене все: и о том, как можно почти без труда осушить болото — стоит лишь повытаскать камни «порогов» да углубить русло ручья (удивительно, что до сих пор это никому не приходило в голову!), — и о том, как хорошо разместятся на пригорке все постройки. А земля на болоте — лучшей желать нельзя. Там и мха, почитай, вовсе нет. Сразу под осокой — черный, могучий перегной.

— Но надо выправить бумагу, прежде чем он догадается об этом.

Шел сентябрь 1884 года. Опустилась темная ночь. Избушку обступила густая, недвижная тишина. Она припала к окнам, прислушиваясь и завидуя счастью двух людей. И за что им такое счастье?

II

Еще не занялся сырой и туманный сентябрьский рассвет, когда Юсси с мотыгой и лопатой вышел из дому. Час подумаешь — неделю работы сбережешь. Юсси долго стоял над оврагом и думал. Он уже представлял себе все до мельчайших подробностей. Ведь творец сначала создает мысленный образ, а уже затем воплощает его. Юсси в последний раз мысленно сравнивал то, что есть, с тем, что будет, как бы измеряя путь, который нужно пройти. Дикую стихию следовало преобразовать согласно разумному замыслу. И вот судьба привела к болоту человека и сказала: «Он сделает».

Он взял тяжелую деревянную с железной оковкой лопату и спустился в овраг, туда, где кончались «пороги». Поставив лопату, он нажал всей тяжестью тела и сразу вогнал ее в землю, прошептав:

— Вот так и... нач...нем.

Так это и началось. Весь в глине, мокрый от пота и нескончаемого дождя, Юсси рыл на дне оврага канаву, углубляя ручей и подбираясь к «порогам». Он рыл и рыл, пока не дошел до валунов. Тут уж, как говорится, одними плечами не возьмешь, надо, чтобы и на плечах кое-что было. Но Юсси смекалки не занимать. Он приспосабливал жерди, делал рычаги да скаты и с их помощью выкатывал наверх тяжелые валуны. А когда попадалась неподъемная глыба, обкапывал ее кругом, и она уходила глубже в землю либо сползала в сторону.

Силы на то, чтобы ворочать камни, у Юсси хватало. Он не родился великаном, но был, что называется, крепко сколочен, а главное — в этом кряжистом, жилистом теле обитал могучий дух, умевший выжать из него все, что только можно. Когда же напряжение достигало предела, когда каждая мышца трепетала, отдавая последний остаток силы, а требовался еще рывок, то из какого-то чудесного тайника вдруг появлялись новые силы. Глаза Юсси застилала тусклая неподвижная пелена, губы сводила судорожная гримаса, в которой было что-то жестокое,— и камень выкатывался наверх.

Около полудня он делал передышку, снимал с сука котомку с провизией и садился обедать. В котомке был хлеб, кислое молоко да кусок соленого леща величиной с пол-ладони) Рыба лежала в берестяной масленке, как особое лакомство. Алма, конечно, могла бы раздобыть и маслица. по едва она намекнула на это, как между бровей мужа легла суровая складка. Даже кислое молоко в синей, толстого стекла бутылке и то разбавлялось водой. Потому, что Юсси был скуп. Таким он был всегда, а теперь и подавно нужно будет экономить во всем — ведь на болото придется затратить годы тяжелого труда, ничего за это не получая. Зато черного ржаного хлеба в котомке было вдоволь, и Юсси ел его, не жалея. Не оттого что не ценил хлеба, а просто он знал: иначе не вытащить ему валунов со дна оврага. За едой он все думал о том, сколько сделано, сколько остается сделать и сколько уже съедено запасов. И при этом особенно горько, мучительно обидно было сознавать, что люди судачат о его скупости. Он знал, что над ним втихомолку посмеиваются. Впрочем, никто не хотел его всерьез этим обидеть — смешная скупость Юсси казалась людям только лишней примечательной черточкой его характера. А он был человеком известным в этих местах. Например, он славился как работник, сравняться с которым было бы честью для каждого. Еще знали, что Юсси хоть и покладист, но уж если рассердится, то шутки с ним плохи. Это доказал один случай. Как-то они попробовали втянуть его и драку. Парни повздорили на большаке с жителями соседней деревни, пошумели, намяли бока друг другу, после чего обе толпы разошлись.

Юсси, ни о чем не подозревая, шел из села, как вдруг ватага чужих парней преградила ему дорогу. В драке он не участвовал, но раз он был из Пентинкулма, соседи решили поколотить и его. Юсси, почуяв недоброе, поднял с обочины кол и пошел напрямик. На него бросились двое, но, получив сокрушительные удары, свалились на землю. Юсси, бледный, с трясущимися губами, мог наконец пройти свободно. И тогда он заговорил, запинаясь, но в его дрожащем голосе звучало что-то внушавшее уважение:

— Я... никому... ничего... Но и меня не троньте.

В юности, когда ему не было и двадцати, он порой любил погулять: раза два его даже видели пьяным. Но это у него скоро прошло. Юсси давно уже остепенился, забыл и думать о развлечениях, работал изо всех сил и уже поэтому стал одинок. Он ни с кем не водился, ни с кем не дружил. Вот и теперь, подавляя горькие мысли, он на все насмешки окружающих упрямо отвечал:

— А на чем же еще нашему брату экономить, как не на еде?

И он был прав. В те времена финский батрак не имел иного выхода.

Юсси снова и снова спускался в овраг. Одеревеневшее тело вначале плохо повиновалось, но потом, когда дерюжная рубаха, промокнув на спине, начинала парить, он уже работал как машина.

Пока морозы не сковали землю, Юсси успел прорыть канаву через «пороги». Разумеется, этого было мало, Но по крайней мере весной ручей не разольется, как раньше бывало. А потом можно будет постепенно углубить канаву, чтобы совсем осушить болото. В ту же осень Юсси поднял первую целину на берегу ручья. Это небольшое поле не причинило ему особых хлопот,, потому что тут, на заливных лужках, не росли деревья, и можно было, не корчуя, сразу пахать, заняв в пасторате коня.

На будущий год вырастет картошка и малость ячменя. Много не соберешь, конечно, но все-таки можно будет отказаться от аренды картофельного участка, за который Алме приходится отрабатывать несколько дней в пасторате. Юсси натаскал на свое поле листьев и хвороста, сжег их и за неимением навоза удобрил землю золой. И Юсси не был бы самим собой, не был бы пасторатским Юсси, если бы не ходил с лопатой по зимнику, собирая старый, перепревший конский навоз для своего поля. Все в хозяйство.

Когда же мороз положил конец земляным работам, началась рубка леса. Юсси расчищал под поле долину ручья, вырубая окраинное мелколесье, пока не добрался до старого, матерого леса. Там он начал рубить ели на бревна для стройки.

Изо дня в день, с утра до позднего вечера раздавались и лесу удары его топора. Порой их слышали в деревне, потому что болото с той стороны подходило совсем близко я деревне. Кое-кто из односельчан заходил поглядеть на его работу. Люди, лишь теперь оценив по достоинству замысел Юсси, изумлялись и говорили с восхищением и завистью:

Какое хорошее место для торппы! И как это раньше никто не додумался, что порог можно прорыть!.. И ведь он один со всем справился. Как старый пробст сам-то не сообразил!

Юсси соглашался, что место благодатное, но не упускал случая и заметить, что потрудиться здесь все-таки пришлось крепко. Никто этого не отрицал. Пришел взглянуть на работу Юсси и старый хозяин Кюля-Пентти. Разговаривая с другими, Юсси продолжал работать и лишь неохотно цедил слова в ответ на расспросы, — но этого человека он встретил почтительно и, пока они разговаривали, совсем бросил работу. Потому что хозяин Пентти был не обыкновенный человек — это была живая легенда. Его называли Болотным Царем или просто Царем. Дело в том, что за свою долгую жизнь он сам осушил, расчистил и превратил в поле большое болото Пентти. За это он даже получил особую медаль, которую выхлопотали для него господа. Хотя он был еще жив, о нем говорили так, словно о каком-то святом Георгии. Впрочем, его подвиги до того разрослись в воображении людей, что уже трудно было сказать, где кончается правда и начинается фантастика.

Когда Болотный Царь услыхал, что пасторатский Юсси тоже взялся осушить болото, он пришел поглядеть, как идут у него дела. Царь был высок и прям — старость словно не посмела его коснуться. Он смотрел и спрашивал, а Юсси почтительно давал объяснения:

— Отсюда я думаю пустить напрямик вон туда.

— Этак у тебя не выйдет.

— А как же...

— Это ты сделаешь иначе.

И Царь разъяснял, как это делается. Юсси, слушавший с почтительной покорностью, даже не замечал, что предлагаемое изменение ровно ничего не меняет. А Царь все расспрашивал, одобрял или же отвергал.

— Вот тут ты сделаешь так.

От кого другого Юсси не стал бы принимать советов. Почти все советы были пустячные. Но они приобрели особый вес, когда Болотный Царь на прощанье сказал:

— Приходи весной, я дам тебе телку и пару ягнят на обзаведение.

— Благодарствую... только... зачем же, хозяин... Я бы, значит, и деньгами...

— Ты слышал, что я сказал? Весной придешь и получишь.

После ухода Царя Юсси стал работать еще усерднее. Мысль о телке и ягнятах согревала его душу. А главное, теперь он сблизился с живым героем легенды — с одним из тех пионеров-корчевателей, чьими руками созданы поля и нивы Финляндии.

— Такой человек никак не может без этого... Доброта!.. Доброта, она... первое дело.

Юсси был в тот момент большим идеалистом.

Мало-помалу расширялись берега ручья. Но щеки Юсси все больше вваливались, все больше выпирали его скулы. Взгляд его потускнел, и резче обозначились складки у крыльев носа. Случалось, что он прерывал работу и глядел, уставясь пустыми глазами прямо перед собой, ничего не видя, пока случайно не мелькнет перед ним игривая белка на ветке ели. В такие минуты на болоте царила необычайная, недвижная тишина. Только белка нарушала ее. То замрет на месте, то снова быстро-быстро забегает вокруг ствола, пока не выберет новую ветку, чтобы сесть и с удивлением разглядывать человека, который пришел сюда шуметь. В ней самой было что-то человеческое: шустрое, любопытное, недоумевающее.

Складки на лице Юсси смягчались, глаза суживались, вновь обретая зрение, и в них появлялся слабый проблеск улыбки.

III

На грудах бревен таял снег. Последние вьюги еще иногда заметали их, но уже к полудню они вновь обнажались и над голыми боками окоренных стволов поднимался пар. Ближе к весне Юсси начал обтесывать бревна на сруб. Длина их поражала Алму, да и всех, кто иногда наведывался поглядеть на его работу. Но Юсси даже и жене не поверял своих замыслов. Он и вообще-то был неразговорчив, а теперь тем более. На ее вопросы отвечал уклончиво.

— На что они тебе нужны такие длинные?—спрашивала Алма.

— Да на стены, на что же еще?

Алма улыбалась с хитринкой. Юсси задумал построить просторный дом. Им-то самим столько места не нужно. Видимо, Юсси строит с расчетом, чтобы и гостей было где принять. Значит, не так уж он скуп, как думают. Ведь большой дом и строить труднее. Но своего труда Юсси никогда не жалел.

Валуны, навлеченные из оврага, пошли на фундамент, и еще до начала ярового сева были уложены первые венцы. Теперь уже стало ясно, что дом будет иметь метров шестнадцать в длину и семь в ширину, что определенно великовато для новоустраиваемой торппы. В одном его конце будет жилая изба, в другом — кухня с хлебной печью, а посредине — сени и горница. Так что это будет настоящий дом крестьянина-хозяина[4].

— Нeyжто нам не хватило бы меньшего?

— Чего уж там... И так в избе скажи — на кухне услышишь… Коли делать, так делать...

Дни стали длиннее, и Алма заканчивала работу в пасторате засветло. Она приходила помогать мужу на стройке: готовила мох, устилала им сложенные венцы.

Скоро постройка выросла настолько, что одному уже невозможно стало поднимать бревна наверх, и теперь они вдвоем втаскивали их туда с вечера.

Когда темнело, они возвращались в свою избушку. Но частенько перед уходом задерживались и стояли молча возле новой постройки, словно в благоговейном созерцании. Если же в такие минуты они и разговаривали, то всегда о деле, хотя мысли их занимало совсем другое. Ими владело невыразимо приятное чувство удовлетворения и блаженной усталости.

Они вовремя посадили картошку, а на остальной земле Юсси посеял ячмень. И когда в поле стала пробиваться тонкая, чуть фиолетовая зелень, они смотрели на нее и говорили, что нигде еще всходы не поднялись так дружно.

Центром всей округи было поместье. Даже пасторат уступал ему в мощи и внушительности, ибо поместье было большое, старинное и владел им настоящий барон. Господский дом стоял особняком посреди парка. Парк окружали хозяйственные постройки самого различного назначения — старые и нестарые, ветхие и совсем новые. За ними, по внешней дуге, располагались избушки работников и батраков, а еще дальше — серые торппы, каждая на своем клочке земли. За пределами этого круга находились самостоятельные крестьянские хозяйства — Теурю, Кюля-Пентти и Мэки-Пентти.

Юсси стоял у обочины и ждал, когда барон подойдет к нему. Душу томило почтение, смешанное с робостью, потому что барон был не чета простым смертным. Он являлся тут чем-то вроде наместника бога на земле. И вид у него был соответствующий, и держался он всегда прямо, а говорил резко и категорично. Барон, рассказывали, пошел в своего деда — майора финской кампании[5], человека очень грубого и сурового, о котором старики рассказывали много всяких историй. Особенно талантливо он умел ругаться. Внук никогда не служил в армии, он был просто помещиком. Издали поглядывал Юсси на приближавшегося барона, видел его надменно поднятую голову, широкое лицо с густой бородой. После убийства Александра Второго барон вместо бакенбард стал носить окладистую бороду под Александра Третьего.

Никто не смел идти прямо навстречу барону. Только Болотный Царь Кюля-Пентти, повстречавшись с ним на дороге, проходил мимо, как будто имел дело с равным. Юсси смутно припоминал, что у этих баронов была даже своя фамильная история. Их предок получил дворянское знание на германской войне[6], хоть ничем особенно не прославился: служил в кавалерии, а прежде был простым крестьянином. Потом король пожаловал ему тут землю — два больших крестьянских хозяйства, отобранных у прежних владельцев за неуплату податей. Имена старых владельцев еще и поныне сохранились в названиях отдельных угодий.

Барон, издали заметив, что Юсси собирается заговорить с ним, рассердился; он не желал никого выслушивать— он думал. И когда Юсси, сняв шапку и кланяясь, начал излагать свое дело, барон взглянул на него строгими, округлившимися глазами.

— Слышал я, значит... того... Избу Ваккери будут сносить... Так ежели для поместья эти кирпичи не нужны, то я бы купил...

Барон плохо говорил по-фински. С тех пор как обострился языковый конфликт[7], он стал говорить еще хуже, а если бывал чем-нибудь раздражен, то и вовсе переставал понимать финнов. Юсси остановил его, видно, в неподходящую минуту. Вместо ответа он услышал вопрос:

— Ти ломай Ваккер изба?

— Нет, я насчет кирпича... Ежели бы дали мне разобрать его печь на кирпичи...

— Ти ломай Ваккер кирпичи?

— Нет, я бы купил. Ведь печь-то все равно будут ломать.

Наконец барон уразумел суть дела. Он пристально поглядел на Юсси, затем, снова устремив взгляд на дорогу, сказал:

— Ти получай кирпичи. Ти четире день убирай рожь.

И барон пошел дальше, не оглядываясь и нимало не интересуясь, доволен ли Юсси его условиями. Впрочем, цена не показалась Юсси слишком высокой, и хотя обхождение барона было несколько обидным, все же он был доволен результатом беседы.

Значит, кирпич у него будет. И скотинка на обзаведение получена, как и обещал Болотный Царь Кюля-Пентти. Это был прекрасный, великодушный подарок — тем он дороже. Только вот форменный договор об аренде все еще не написан... На тревожные вопросы Юсси пробст всякий раз отвечал, что сначала он придет на болото, посмотрит... И вот, когда уже совсем потеплело, пробст наконец явился. Старик шел медленно, лениво, боясь одышки. Еще издали он увидел, какую домину строит Юсси, и был поражен, так как в его представлении торппа должна была быть куда скромнее. Он рассердился. Ему захотелось тут же положить предел столь дерзким устремлениям. Он видел в таком размахе работ непозволительную роскошь.

— Ну-ну, Йоханнес!

Пробст, охая, присел на бревно и осмотрелся.

— У тебя, я вижу, горделивые замыслы. Ты собираешься выстроить себе целый хутор?

— Да нет, куда мне... Но раз уж этот ельник оказался того... Такие уж высокие деревья... не укорачивать же...

— Сколько же ты намерен осушить и поднять земли?.

— Я так думал... ежели по сторонам этой канавы, — до болота, ну а там и болото...

— Все? Целиком?

-— Да... Если хватит веку и силы…

— А не многовато ли будет?

— Да что ж... Болото ведь не так уж велико... Опять же и сенокос нужен, ежели какую-никакую скотину держать... Хозяин Кюля-Пентти дал вот мне телку да пару ягнят... как бы того, на обзаведение.

Пробст легонько кашлянул. Собственно, согласно доброму обычаю, это он должен был сделать такой подарок — ведь Юсси с малых лет работал у него в пасторате.

— Он их тебе подарил? С какой же стати?

Юсси отвел глаза.

— Ну... не знаю... Оно, конечно, Алма у него пробатрачила год... А может, это он оттого… что сам-то много земли поднял... Испытал, значит.

Пробст опять кашлянул.

— Ну хорошо. Согласен. Расчищай, сколько сил твоих хватит. Можешь забирать болото до самых краев его.

А вот по берегам ручья больше не раскорчевывай — там начинается крепкий строевой лес, это церковное имущество, и я даже права не имею разрешать, чтобы такой лес истреблялся.

— Дальше не трону... А остальное, стало быть, вы мне отдаете?

— Многовато, конечно... Тут будет земли, как у небольшого хутора. Мог бы ты и поскромнее...

Юсси опять услышал покашливание пробста и проговорил тихим, вязким голосом:

— Оно точно... Но ежели и скотина... Овцы там, короны... Раз уж я получил для начала... Как бы в подспорье...

В душе пробста шевельнулось мелковатое, зудящее раздражение. Он бы не разрешил Юсси брать столько земли. Проcто в силу самой примитивной человеческой зависти и жадности: как бы другому не досталось слишком много. Но уже в следующий миг пробст поборол в себе это чувство. И решающую роль сыграл тут подарок Болотного Царя. Старик понимал, что неприлично ему оставаться в стороне, когда чужие люди оказывают помощь его торппарю. Он проглотил досаду и, сделав первый шаг, стал необычайно добрым. Отработку Юсси должен начать только с осени будущего года. Причем в первый год ему придется работать на пасторат всего лишь один день в неделю без коня; на следующий год побольше: один день с конем и день без коня; а уж дальше два дня с конем и день без коня — всего три дня в неделю. Большего с него не потребуют — по крайней мере до тех пор, пока пробст остается хозяином пастората. Договор будет оформлен письменно и останется в силе до самой смерти пробста. У пробста вырвался глубокий вздох: старика мучила астма, и с некоторых пор мысль о смерти посещала его все чаще.

Юсси был доволен. Он подробно рассказал пробсту, как намерен все устроить, что сделать, но все же был насторожен и больше говорил о всяческих трудностях, опасаясь, как бы пробст не подумал, что все это слишком легко. И даже ленивое воображение пробста оживилось. Ушел он настроенный очень благожелательно и думал о трудах Юсси, так сказать, в более широком аспекте:

Такие люди нужны... Такие необходимы родине… Ему следует помочь. А так... это вполне... Ну что бы я на нем выгадал?.. И долго ли мне еще... О-хо-хо...

IV

Сруб Юсси закончил сам. Но лето уже шло на убыль, и все яснее становилось, что если осенью переезжать в новую избу, то без помощников на стройке не обойтись. Одному со стропилами не справиться, да и печник все равно нужен — печей Юсси в жизни не клал. Он долго раздумывал и оттягивал, но иного выхода не было. Правда, на примете у него имелся один человек, который с удовольствием взялся бы помогать ради самой работы. Это был Отто Кививуори. Но Юсси его немного опасался.

И когда Алма предложила позвать Отто, Юсси проворчал:

— Больно уж он разговорчив.

— Ну и пусть себе говорит, зато дело знает.

Да, действительно, если язык у Отто хорошо подвешен, то руки — еще лучше. И Юсси наконец решился. Он пошел в Кививуори.

«Кививуори» — «Каменная гора», так называлась одна из торпп в баронском имении. Никакой горы поблизости не было, но камни имелись в изобилии. Жилая изба была маленькая, серая, но по-своему щеголеватая. Наличники шестистекольных окошек сверкали свежей светло-коричневой краской. За избой виднелся ощипанный козами каменистый пригорок с картофельной ямой под кудрявыми рябинками. Во дворе росли ягодные кусты и раскинулся огород, а перед окнами вился на шестах пышный хмель. На конце одного шеста торчала блестящая бутылка. Юсси презрительно ухмыльнулся и подумал: «Ишь, повесили птиц пугать, чтобы ягод не клевали! Такую дрянь разводят, да еще от птиц берегут! Это все Анна».

Отто валялся на кровати, закинув длинные ноги на спинку. Когда Юсси вошел в избу, Отто переменил позу ленивым, но в то же время очень точным движением: он сел на краю постели и уперся локтями в колени. Это был довольно высокий человек со светлыми, как солома, волосами и темными густыми бровями, из-под которых глядели совершенно синие глаза, живые и улыбчивые. Рот был четко очерчен, середина верхней губы, выступая уголком из-под белесых усов, нависала пухленькой мочкой над плотной нижней губой. Он как будто только что проснулся. Жена недовольно взглянула на него и сказала:

— Сядь, как человек.

Лина, худенькая, стройная блондинка с красивым, но пеню серьезным и немного печальным лицом, была, как и всегда, очень опрятно одета и гладко причесана. В избе у псе все сверкало чистотой.

На выскобленном полу играл с деревянной лошадкой полуторагодовалый ребенок, лицом — вылитый отец.

Юсси сел на скамью, не зная, как начать разговор.

— Э... хорошее нынче лето.

— И не говори. А скоро будут готовы твои хоромы? Люди прямо-таки сказки рассказывают. Изба, мол, выйдет такая, что хоть на паре вороных в нее въезжай.

— Хе-хе... Завести бы хоть одну лошадку для поля, где уж там по избе разъезжать.

— Ну что ж, лошадей купить не трудно. Пошел на ярмарку да и выбрал.

— На какие же деньги я стану лошадей покупать?

— А ты пошарь в своих тайничках. Говорят, у тебя деньги в чулке, спрятаны на чердаке.

Лицо Юсси помрачнело.

— Все может быть. Только мне о таком чулке ничего не известно. Я бы вот как обрадовался, кабы нашел его. Однако у меня такое дело: ищу помощников. Надо печь сложить, да и стропила лучше вдвоем ставить. Вот я и подумал: зайду спрошу, не найдешь ли ты время.

Отто ответил не сразу. Он велел Анне сварить кофе, и та тотчас захлопотала, хоть и без особой охоты: не такие уж они богачи, чтобы каждого поить кофе. Отто подумал с минуту, а затем сказал неопределенно:

— Да-а... Не знаю, право. Оно, конечно, можно... Сено-то мы убрали. А только какие-нибудь дела всегда находятся... Ладно, так и быть — выкрою денек-другой.

— А какую бы ты хотел, к примеру сказать, плату? Учти, у нас там кормежки не будет и придется тебе, так сказать, быть на своих харчах.

Отто искоса глянул на Юсси, и в уголках его глаз мелькнула хитрая искорка. Затем он, не торопясь, с напускной серьезностью стал рассуждать да высчитывать. Он знал, что Юсси с тоскливым страхом ловит каждое его слово.

Ну-у, я не знаю... Что уж мне так-то... особенно... Оно вообще-то, конечно, работы у меня хвата-ает. Вот и в Колункулма зовут. Ладно, оставим это пока. Успеется. После договоримся.

Но такой оборот дела никак не устраивал Юсси. Он не мог жить в неопределенности: кто его знает, какую цену Отто заломит потом, когда работа будет сделана.

— Нет, ты уж сразу скажи, сколько возьмешь.

Отто легко угадывал мысли Юсси, но ему хотелось подразнить его. Он долго размышлял вслух и наконец предложил:

— Как по-твоему, одна марка в день — не слишком дорого?

Юсси облегченно вздохнул, однако почувствовал, что в самой этой дешевизне кроется какое-то ехидство. Печник, работая на своих харчах, вполне мог запросить и две марки. Да что думать об этом. Пусть ехидничает.

— Столько-то я, конечно, заплачу, если ты ничего больше не потребуешь.

И чтобы покончить с щекотливым разговором, он повернулся к игравшему на полу ребенку:

— А конь-то у тебя с норовом!

Мальчик с интересом смотрел на чужого дядю, а потом, запрыгав, стал колотить лошадкой об пол и закричал в восторге:

— У-y, злющий челтяка!

Отец засмеялся, а на лице Анны появилась страдальческая гримаса человека, вынужденного покоряться злу. Однако в гримасе этой была едва заметная нарочитость, как и в голосе Анны, воскликнувшей со вздохом:

— Хорош, нечего сказать! Научил неразумного младенца поминать нечистую силу и сам же смеется!

Она, видимо, хотела объяснить Юсси, откуда такая скверна в устах ребенка, но безнадежный тон свидетельствовал, что с этим злом ей приходится мириться. И действительно, Анна мирилась, потому что другого выхода у нее не было. Неизменная печаль в ее взгляде была уже далеким отголоском тех времен, когда ее порождали действительная боль и страдание. Потому что великая любовь Анны к этому человеку, который сидел сейчас на краю кровати и смеялся, была исполнена горечи. Анна выросла как хозяйская дочь — ее родители имели дом и небольшое хозяйство в соседней деревне. На свою беду Анна полюбила красивого парня из Кививуори, на редкость легкомысленного и беспечного. Их любовь сразу натолкнулась на препятствия и прежде всего потому, что парень был сыном торппаря. Хотя родной дом Анны не мог похвалиться богатством и не превосходил размерами обычной торппы, все же она была хозяйская дочь. К тому же семья ее была очень религиозна. Если бы родители даже согласились отдать свою дочь за торппаря, то во всяком случае не за такого: они и помыслить не могли, что она станет женой этого «беспутного нечестивца», как называл отец Анны своего будущего зятя.

Однако главным препятствием для Анны оказались даже не возражения родителей, а привычки самого жениха. Серьезная, с юных лет набожная, Анна влюбилась горячо, без памяти. Парень же в это время мог как ни в чем не бывало забрести в амбар с любой ветреницей. И все муки Анны не пробуждали в нем ни малейших угрызений совести. Когда она плача упрекала его за эти похождения, Отто только беззаботно отшучивался. Как-то он сказал:

— Поневоле меня заносит, раз ты себя-то бережешь, точно глаз малого ребенка.

Тогда у Анны вырвался такой вопль отчаяния, что даже толстокожего Отто прошибло. Вначале парень лишь стал осторожнее и постарался тщательно скрывать свои прогулки, но потом, перед свадьбой, они и вовсе прекратились. И муки Анны, смягчившись, перешли в тихую печаль.

Но и теперь, спустя три года после их свадьбы и уже после рождения сына, Анна все еще боялась потерять Отто, хотя для этого теперь как будто уже не было оснований. Отто оставался верным мужем и добрым отцом, характера своего не переменил: хохотал над сквернословием младенца и по-прежнему осыпал насмешками все то, что для Анны было святым и неприкосновенным.

Да и о хозяйстве он заботился куда меньше, чем хотелось бы Анне. Торппа его была запущена. Правда, он хорошо зарабатывал на кладке печей и на постройках, так что ему часто выгоднее было нанять человека, чтобы тот отработал за него барону положенные дни, а самому тем временем подрядиться на стороне. Они ни в чем не нуждались, но деньги уходили столь же легко, как и приходили. Каждого гостя надо было напоить кофе, как теперь этого пасторатского Юсси, этого жилистого скареда, который не только сам никого не угостит, но и бедную Алму-то свою держит без кофе, а может, и впроголодь.

Разумеется, благовоспитанная Анна ничем не выдала Юсси своих чувств. Она расспрашивала, как идет постройка дома, и Юсси отвечал ей очень охотно, радуясь возможности вернуть разговор в деловое русло, так как Отто уже стал поддразнивать его тем, что Алма до сих пор бездетна.

Поэтому Юсси сразу же ушел, как только выпил кофе. И все-таки он был очень доволен, что сторговался с печником задешево, хотя и чувствовал сердцем насмешливую улыбку Отто, который, наверно, сейчас же отпустит ему вслед какое-нибудь язвительное замечание.

И впрямь, едва только Юсси скрылся за дверью, как Отто сказал Айне:

— Интересно, пролежал бы этот Юсси целый день в грязи возле дороги, если дать ему за это одну марку?

Стропила установили быстро. Хотя Юсси недолюбливал Отто и даже немного презирал за некоторые его качества, но о лучшем помощнике он даже и не мечтал. Потому что работник Отто был золотой.

Сам Юсси работал усердно, но с каким-то тяжелым упорством. Отто же, напротив, все делал легко, шутя, как будто между прочим. С присущей ему беспечной самоуверенностью он тотчас взял бразды правления в свои руки. Юсси довольно быстро соглашался с большинством его советов, находя их правильными, и упирался лишь в тех случаях, когда требовались новые расходы. Но и тут ему чаще всего приходилось уступать, потому что Отто умел шуткой так припереть его к стене, что для спасения своей чести Юсси оставалось только признать его правоту.

Складывая печь, Отто с кирпичами не церемонился. Взяв кирпич, он крепко ударял по нему молотком и, стоило кирпичу треснуть, отбрасывал его и брал другой. Долго Юсси поглядывал на это искоса, но молчал. Потом стал многозначительно вздыхать:

— Того и гляди, кирпичей не хватит. Да и как их может хватить, если бьется так много?

Но Отто как будто не слышал этих слов и вновь стукнул так, что только крошки полетели. Тогда Юсси развел руками и, кашлянув, сказал:

— Ну... Ты бы хоть немного смотрел... чуточку, так сказать, поосторожней... а то ведь не хватит.

— Это уж так, Юсси: что рассыпается в руках, в печи и подавно раскрошится. А для трубы над крышей тебе все равно придется прикупить кирпича: эти старые, трухлявые не выстоят под дождем и двух лет.

— Этакая прорва денег... Слишком дорого выйдет… Уж складывай из того, что есть.

Отто бросил работу и, глядя Юсси прямо в глаза, сказал, как отрубил:

— Нет, черт возьми, не буду. Вот тогда-то и выйдет дорого, как придется через два года все переделывать заново.

Конечно, он был прав, и Юсси пришлось согласиться. С появлением Отто на стройке нарушилась привычная тишина. Правда, Юсси был плохим собеседником, и Отто разговаривал сам с собой или за неимением других собеседников задирал стрекотавших в ближнем ельничке сорочат:

— Эй вы там, ложкокрады чертовы!.. Сатана на вас!..

А когда на стройку приходила Алма, он начинал отпускать истинно финские, невинно-двусмысленные скабрезности. Иногда даже Юсси не мог сдержать улыбки, хотя такие речи были ему совершенно чужды, даже противны. Алма смеялась над шутками Отто своим тихим смехом, отчего Отто воодушевлялся еще больше.

Мастер он был на все руки. И всякое дело давалось ему легко. Он одолжил Юсси лошадь для перевозки кирпича, привез к нему на стройку свое точило, советовал, где и как выгоднее достать кирпич, не требуя за все это никакой платы. И как будто даже не замечал, что оказывает Юсси услуги. Все это словно само собой разумелось, и ему ровно ничего не стоило. Он мог так же легко и просто отправиться, например, к соседу Канкаанпээ, чтобы одолжить бурав для Юсси, и просидеть там до вечера, распивая с Кустаа бутылку покупной, привезенной из города водки.

Отто же затеял собрать соседей на помочи, чтобы сообща покрыть крышу.

— Один ты будешь тут колотить молотком недели две. А ты вели-ка лучше сварить бочонок бражки да кликни народ — и за один вечер все будет готово.

— Да придут ли?

— Хе! Была бы бражка, а питоки найдутся.

Юсси никак не мог решиться. Бражка — куда ни шло, да ведь людей-то надо и накормить, а это денег стоит! Самому работать дешевле. Но верно, что и время дорого. Ведь он должен еще нынешней осенью и поле поднять.

Алма очень обрадовалась выдумке Отто, но ее воображение, поначалу взлетевшее птицей, -вскоре упало на землю ящерицей. Юсси поставил ее в самые жесткие рамки.

— Не пиры же устраивать... Лишь бы сыты были.

— Все-таки накормить-то людей надо хорошо.

— Ладно. Сваришь картофельную похлебку. Она в охотку идет си-ильно.

Но Алма все-таки поторговалась и заставила Юсси немножко раскошелиться. А добившись уступок, она исподтишка чуть-чуть превысила полномочия и прикупила кое-чего без ведома мужа.

Угощение решили устроить в новом доме. Изба, конечно, еще не достроена, по в хорошую погоду можно посидеть и на дворе, а в дождь-то и работать не будут. В старой избушке все равно слишком тесно. А попросить для такого случая людскую избу пастората невозможно из-за этой самой бражки...

Юсси жил в пасторате со времен большого голода[8]. Родился он в соседнем приходе, но когда его отец помер от брюшняка, мать забрала Юсси и пошла куда глаза глядят, пристав к длинному каравану беженцев. Вскоре мать тоже заболела, и здесь, в людской избе пастората, она умерла. Когда пробст расспрашивал маленького Юсси о его родных, к кому бы его отослать, мальчик точно онемел: он сидел неподвижно у тела матери, и нельзя было добиться от пего ни слова. Не зная, что делать, как поступить с сиротой, пробст в конце концов велел взять его в пасторат. Так он тут и остался. Рос на попечении батрачек, пока сам не стал маленьким батрачонком с годовой оплатой. Пробст наводил справки и даже нашел каких-то родственников мальчика, но все же оставил Юсси у себя, потому что паренек уже как-то прижился.

От природы серьезный и молчаливый, Юсси в обстановке пастората вырос замкнутым. Он всегда сторонился своих деревенских одногодков и до сих пор ни с кем не дружил. Теперь он, естественно, очень сомневался в том, но найдутся охотники помогать ему. Однако опасения его оказались напрасными: в назначенный день работников собралось вполне достаточно — по числу стропил, а если вспомнить, сколько наварено бражки и приготовлено угощения, то их было, пожалуй, многовато.

Для начала Юсси угостил всех табаком — жевательным ароматным пиканелли и специально купленным в лавочке трубочным. Он знал, что все с интересом и с некоторым предубеждением думают: что, мол, за угощение приготовил Юсси? Насколько он расщедрился? И все рады будут позлословить. Поэтому он не обносил всех церемонно, а протягивал кисет каждому как бы между прочим, заранее сдерживаясь на случай возможных замечаний. Впрочем, мужики были слишком поражены тем, что успел сделать Юсси, и он услышал много лестных слов, ибо для этих людей труд в те времена был единственной доблестью, да и не только доблестью, а просто всей жизнью.

Принялись за крышу. Отто распределял работу, отнюдь не строя из себя начальника, а лишь по ходу дела бросая туда слово, сюда замечание; и в эти замечания он умел вложить чуточку ехидства, разжигая в людях страсть к соревнованию. Он был поистине создан для таких состязаний. Зная свое превосходство в работе, он похваливал и поддразнивал других, вводя в задор, так что уже вся честь человека ставилась в зависимость от того, как он сумеет управиться с делом.

— Ну-ка, Преети, стань вон туда, рядом с Анттоо. Поможешь ему, если он не успеет закончить свой пролет вовремя.

Преети — поденщик в баронском имении, тихий, робкий увалень; даже по его лицу видно, до чего он нерасторопен. Напротив, Анттоо Лаурила, молодой торппарь хозяина Теурю, порывист и самолюбив. Он так остро и болезненно воспринимал любое свое поражение, что даже приходил в ярость. С ним не раз случались припадки такого бешенства. Несмотря на упорство и незаурядную силу, Анттоо не получал урожая от своих трудов, потому что, когда бывало тяжело и работа плохо спорилась, он нервничал, гнал себя, спешил слепо и безоглядно.

Отто нарочно поставил их рядом, чтобы завязалось состязание и азарт их заразил остальных.

— Эй, портной, займись-ка связыванием дранок: ты ведь учился узелки-то делать!

Портной Аадольф Халме хоть и явился сюда на помочи, но не потому, что его увлекала работа кровельщика. Едва ли вообще это занятие было ему по плечу. И все понимали, что Отто нарочно поручил ему связывать дранку, так как ни на какое другое дело он не годился. Халме был сухопарый мужчина с несколько господскими манерами. Он учился портновскому искусству в Тампере и вернулся оттуда настолько образованным, что в родной деревне казался чуть ли не интеллигентом. Он выписывал газету «Суометар»[9] и с горячностью «принимал участие во всех народных начинаниях». Вернее, он пока лишь рассказывал о них равнодушным своим односельчанам, пользуясь любым подходящим случаем. Подобный случай мог представиться и здесь. Позже, вечером, за бражкой не плохо было бы сообщить людям свое мнение о некоторых важных вопросах. Ради этого стоило даже повязать дранку — пусть неумело, до смешного неловко, поднимая каждую лучину осторожно, как бог знает какую хрупкую драгоценность, и страшно опасаясь занозить пальцы.

Кроме этих троих, пришли два баронских торппаря — Кустаа Канкаанпээ и Вихтори Мэкеля да еще человека три-четыре; среди них, между прочим, был и другой Кустаа — четырнадцатилетий сын деревенской повитухи Прийты.

Работа началась. Сперва все двигались неторопливо и равномерно, но дальше, с каждой новой связкой дранки, увлекаясь, стали набирать скорость. Азарт нарастал по мере того, как одни все больше обгоняли других.

Голос Отто раззадоривал и подхлестывал отстающих:

— Рейку!

Каждый раз он восклицал это первым. Другие еще стучали молотками, а Отто уже заявлял, что готов приняться за новый ряд. Работал Отто с такой легкостью, словно нарочно решил всех дразнить. Его длинные, ловкие пальцы быстро, словно пальцы шулера, сдающего карты, раскладывали дранки в ряд. Он сразу набирал полную пригоршню гвоздей, смешанных без всякого порядка, а затем они один за другим появлялись у него из кулака между указательным и большим пальцами, попадая точно на место острым концом вперед, а шляпкой как раз под молоток. А потом Отто поглядывал на небо, словно скучая и досадуя на то, что приходится кого-то ждать. Он насвистывал, оценивающе посматривал на работу каждого и снова в нетерпеливом ожидании постукивал молотком по рейке.

Анттоо и Преети работали рядом, как он их поставил. Медлительный Преети всякий раз оставался последним, но это было плохим утешением для Анттоо, так как к Преети никто и не относился серьезно. И, значит, последним будут считать его. Однако чем больше он торопился, тем меньше успевал сделать. И когда Отто с язвительностью в голосе вновь прокричал: «Рейку!»—Анттоо чуть не застонал и глухо выругался. Покраснев от злости, он Подгонял себя, но чертыхался вполголоса, так как понимал, что чем громче он выругается, тем более позорным и смешным будет его поражение. Закончив свой ряд, он сразу бросился устанавливать рейку, хотя Преети еще возился со своим участком.

— Да бей же, черт! Сколько можно ждать тебя...

Но Преети не обиделся и тихо, покорно сказал:

— Давай, крепи так. Я этот конец могу и сверху набить.

Отто вытянул шею, как будто только сейчас заметил этy стычку, и проговорил:

—Так, та-ак. Давай, Преети, поторапливайся, а то Анттоо нервничает. Только он разошелся, а ты...

Анттоо усмехнулся презрительно и горько:

— Ух. са-тана-а! Был бы у меня свой молоток, так я бы показал. А то попалась под руку эта чертова колотушка, когда я собирался сюда... Не посмотрел как следует. Это же старый хозяйский молоток, черт! Такой же тяжелый, дурак, как и сам старик...

— Нy. не говори, тот-то старик был все-таки получше. Гляди, какого молодца он сумел сделать на старости лет.

Все поглядели на сына Прийты, так как Отто без всякого стеснения высказал правду: Кустаа был незаконным сыном старого Теурю, отца теперешнего хозяина Теурю. Но напрасно ждали они, что Кустаа смутится. Это был странный мальчишка, своенравный и упрямый. Он никогда ничего не хотел делать, и потому уже само его появление на стройке было настоящим чудом. В ответ на слова Отто он только хмыкнул:

— Да, неплохо сработал старик, надо сказать.

Но в самый разгар работы Отто вдруг заметил, что он уже не впереди всех. Очередной пролет Кустаа закончил раньше его. Впрочем, это была, можно сказать, случайность. Однако теперь Отто взялся за дело всерьез. Он уже не посвистывал и весь ушел в работу, хотя в его движениях не было заметно никакой торопливости. У него как будто выросли крылья. Приближался гребень крыши, и Кустаа сдался, убедившись, что за Отто не угнаться.

Когда скат был закончен, некоторые предложили сделать передышку. Но Отто сразу же перенес козелки на другую сторону крыши, заявив:

— Когда помогают соседу, то не отдыхают. Поднажмем, ребята, скорее кончим!

И вот пошли крыть второй скат. Работали без обычного в таких случаях веселья — это было изнурительное, беспощадное состязание. Не было слышно шуток. Лишь ожесточенно стучали молотки. Каждый изо всех сил старался обогнать соседа. И время от времени, врезаясь в монотонный стук, звенело восклицание Отто:

— Рейку!

Анттоо колотил с остервенением. Вечернее солнце, отсвечивая от белой дранки, немилосердно слепило, едкий пот, ливший ручьями со лба, жег глаза. Анттоо бил молотком вкривь и вкось, гвозди у него гнулись, он отбрасывал их прочь, роняя при этом связку дранки и чертыхаясь.

— Дьявольщина... Неужели тут леса не хватает, что надо крышу крыть черт знает чем... горбылем сучковатым!.. — ругался он.

Заодно он бранил и гвозди, как будто нарочно желая вызвать Юсси на ссору. Но Юсси не вступался за свои гвозди и дранку. Он только молча постукивал молотком, скромно помогая другим работникам. Потому что Юсси не мог блеснуть там, где главным достоинством были ловкость и быстрота.

Но сброшенная вниз связка дранки возмутила беднягу Халме, которому стоило большого труда приготовить ее. Как ни берегся он, а уж, разумеется, занозил себе пальцы. И одной рубахе, он суетился, таскал охапками дранье, нанизывал его на шпагат и подавал связки наверх. Весь потный, неловкий в своей старательности, «интеллигент» вызывал сочувствие.

— Что же ты, Анттоо, бросаешь связки? Не так-то легко доставить их наверх один-то раз.

— Доставляй наверх... дьявол... всякую... щепку... с-с-c... сатана... м-м-м... мотай...

Дальше Анттоо пробормотал что-то уже совсем нежное. Но, во всяком случае, он не пропустил мимо ушей не совсем обычное выражение «доставить наверх», которое Халме заимствовал из «Суометар».

Когда второй скат крыши стали подводить под гребень и наверх был поднят достаточный запас дранки, Халме с облегчением отправился мыть руки. Затем он уселся подле Алмы, готовившей ужин в шалаше, заменявшем кухню. Тут было гораздо приятней: разговаривать с Алмой и похваливать ее стряпню, когда она предлагала ему попробовать какой-нибудь лакомый кусочек. Нет, разумеется он не набрасывался, не хватал с жадностью, а долго думал и выбирал и лишь после этого брал кусок самыми кончиками пальцев и неторопливо отправлял в рот. Затем Халме принимался долго и сосредоточенно жевать, и взгляд его был как бы обращен в себя. И наконец. распробовав хорошенько, он одобрительно кивал Алме:

— Превосходно.

Алме это было приятно, потому что Халме считался авторитетом во многих областях и, в частности, неплохо разбирался в кулинарии, так как Эмма, его жена, бывала поварихой на званых обедах.

Последние гвозди последнего ряда вбивал Преети. Оставалось только наложить коньковые доски, но это Юсси сможет сделать и сам. В основном крыша была готова. Работники спустились на землю, понемногу приходя в себя после бурного состязания. Только Лаурила был все еще зол и поглядывал на остальных сердито и вызывающе. К несчастью, бог не наделил его острым языком, чтобы он мог язвительной шуткой смягчить горечь своего поражения.

Особенно раздражала его беззаботная болтовня Отто, хотя тот говорил уже не о состязании. Такое добродушно-веселое сознание своего превосходства, такая беспечная сноровка и ловкость возмущали Анттоо.

Преети же вовсе не чувствовал себя униженным. Он давным-давно свыкся со своим положением неудачника, добродушно покорясь судьбе, а поэтому над ним подшучивали мягко и совсем не обидно.

Зато Юсси был очень доволен. Наконец-то дом его имеет крышу. Краешком глаза он успевал следить, чтобы в горячке состязания никто не допускал небрежности, замечал каждый упавший гвоздь. Он решил завтра же подобрать их.

Тем временем Алма подала ужин и пригласила всех к столу. Стол и скамьи были составлены из досок, положенных на козелки, которые смастерил Юсси специально для этого вечера. Юсси тоже приглашал гостей:

— Ну вот. Что же, пойдемте к столу. Хотя у нас ничего такого особенного, да... перекусить немножко никому не повредит.

Но на столе Юсси увидел такие яства, которых никак не ждал: куриные яйца, например, и разное другое. На мгновение между глаз его легла морщина, но тут же она разгладилась. Крыша выросла так быстро, что маленькое непослушание Алмы показалось ему простительным. Собственно, теперь, когда дело было сделано, Юсси даже находил, что она поступила правильно. Никто впоследствии не сможет их упрекнуть.

И Юсси вдруг совсем разошелся:

— Берите, кушайте! Вот яйцо... Угощайтесь!

И все же, когда гости ушли, а на столе еще осталась еда, он очень обрадовался.

V

Солнце село. Теплый сумрак окутал новый дом. Из-за дальнего леса выглянул краешек огромной луны, обещая светлую ночь. Летний вечер шумел волнами нескончаемых разговоров.

— Само собой! Взять хоть меня: я за эти чертовы камни тоже отрабатываю два дня с конем, да прибавь к этому еще дни без коня... Плохо, что и говорить. Худо-бедно прожиток хватает только-только, а уж с деньгами туго. Если когда и отвезешь в лавку килограмм масла, так вся выручка там же сразу и уйдет на кофе да сахаp... Хоть бы какое просветление вышло. Иначе просто зарез. А мне ведь приходится еще и прокорм выплачивать. Нy, не то что... Небось родителей своих содержать уж так и так надо, без писаных договоров, но как бывает иной раз, что и самим-то жрать нечего.

— …Да... Юсси-то хорошо. Как отстроится — чем не житье.

—…Не знаю, черт... Довольно наслушался я этого скрипа. Смеет чертова перечница указывать, что мой конь не тянет вровень с хозяйскими. Подавись ты, я говорю. Если этот тебе не годится, так не будет тебе, черт, никакого. Уйду отсюда. Коли другого места не найду, так пойду куда глаза глядят! А старуха его все причитает, что шерсть плоха. Пять кило шерсти каждый год ты ей подавай. Корова безрогая! Она в свою родню пошла, жадюга, вся в них, в этих дьяволов Холло. По воскресеньям псалмы гнусавит, а в будни на людей собакой лает. Все, говорит, проедят бездельники! Ходит и нос кверху дерет... Хоть бы громом ее убило, хрычовку адову!

Это Анттоо Лаурила отводил душу, ругая своих хозяев Теурю, с которыми он был на ножах. Хозяин Теурю частенько грозился, что отберет у Лаурила торппу, и, несомненно, уже отобрал бы, но его удерживало давнее семейное обязательство: Лаурила были торппарями Теурю из поколения в поколение.

Анттоо и до ужина был зол, а когда хмельная бражка ударила ему в голову, стал еще злее. Преети тоже опьянел, и, пока другие, более зажиточные мужики беседовали о вещах, недосягаемых для него, он бормотал что-то долгое и тягучее, без начала и без конца:

— Так-то оно, выходит, нашему брату... Взять хоть меня или тебя...

Он обращался к самым тихим, уединившимся, полагая, что они ему ровня. Другие говорили о своих торппах, о своих конях и днях отработки, а в смешанном гуле их речей слышался ровный голос Преети, вновь и вновь повторявшего одну и ту же фразу:

— Так-то оно нашему брату... Вот хоть меня взять или тебя…

Кустаа, сын Принты, тоже пил бражку. Юсси вначале сомневался, можно ли угощать парня, которому всего четырнадцать лет, но за него вступился Отто:

— Раз ты в работе не отставал от артели, так можешь и бражку пить вместе со всеми.

На самом-то деле у Отто было другое на уме. Просто ему хотелось позабавиться, напоив мальчишку допьяна. Однако Отто ошибся в расчете. Кустаа пил, не отставая от других, но не пьянел так быстро, как иные. К тому же держался он не по летам степенно и говорил со взрослыми как с равными, взвешивая каждое слово.

Юсси пришлось пить за компанию, но выпил он так мало, что у него даже в голове не зашумело. На речи пьяных он отвечал сдержанно и уклончиво, стараясь не выдать своей досады.

Халме тоже пил осторожно. Солидно утирая усы, он говорил: «в виду того» и «с другой стороны». Ему никак не удавалось завести серьезный разговор, ради которого он шел сюда. Здесь эти проблемы никого не волновали. Лишь недавно эмансипация женщин пробудила народ от многовекового сна, но, боже мой, тут этому не придавали никакого значения. Весь вопрос тотчас низвели до такого уровня, что Халме только поперхнулся и умолк.

Когда Халме не нравился тон разговора, он ограждал себя сознанием собственного достоинства и «уничтожал» зубоскалов холодной, надменной усмешкой. В своих репликах он обрушивал на их кудлатые головы всю тяжесть «культурных проблем эпохи» и «важнейших требований времени». В золотисто-призрачном лунном сиянии теплой летней ночи среди дремучего финского ельника Халме поражал этих горлопанов именами «великих норвежцев». Но ни Ибсен, ни Бьёрнсон, при всем их величии, не были встречены здесь с подобающим уважением. Норвежцы, хе-хе.. Норвежцы маленький народ, который живет в скалистых ущельях и ловит селедку в море...

Не помогли ему ни Минна Кант, ни даже Рунеберг, чье стихотворение Халме продекламировал, патетически вскинув руку над головой:

И тут Капкаанпээ перебил его и запел:

Я знаю только одну женщину, которая сидит в тюрьме... Это Лийза Тысячи Радостей из нашего села... Она стянула деньги у хозяйки Меллола... Взяла немного сверх уговора. Если норвежцам нравится, пусть они и ее освобождают, я не против.

— Освобождение женщин означает прежде всего установление множества предрассудков, коими скована женщина и в современном обществе. Это, между прочим, лишь часть того великого просветительного и освободительного движения, которое ныне ширится в Европе... Отголоски этого общественного подъема донеслись уже и до нас, «в наш суровый, сирый Север, в первозданные пределы», как говорил великий Элиас Лёнрот.

— Лепруут помер еще в прошлом году... этот сказитель рун. «Дева, сидя, плакала, у камушка, у гладкого, омытого великою водою...» Освобождение женщин! Какие же они к черту невольницы, эти женщины? Вот торппарь — он невольник, он закрепощен похуже любой женщины.

— Примите во внимание хотя бы такой момент, как вправе женщины выбирать себе супруга. Среди бедняков это не столь болезненный вопрос, поскольку собственность тут не играет большой роли; но вот уже крестьяне-хозяева выдают дочерей замуж по принуждению, лишь бы только за богатого жениха.

По крайней мере эта ведьма Холло явилась к нам без всякого принуждения, черт ее подери! Уж коли ей втемяшится, она сама хоть кого вынудит!..

— Я говорю о женщинах вообще!

— А ты лучше расскажи об общественных женщинах... Постучите мне трижды по крышке гроба — и я встану опохмелиться... тара-райяй-я-а...» А где же наша кадочка ходит?

— Могу сказать и о публичных женщинах! И они являются жертвой общества. Огромное число бедных девушек вынуждено продавать свою невинность за кусок хлеба. Но близятся перемены. Приливные волны национального подъема разобьют прогнившую власть помещиков и чиновников, говорящих на чуждом народу шведском языке!

Новая, национальная культура создаст новое общество...

— Ой сатана! Ты думаешь, финские господа и хозяева не умеют жилы вытягивать? Только и слышишь от них: «Если ты от своих трудов ничего не имеешь, значит, ты лентяй или просто олух!» О боже праведный!.. Показать бы им, где раки зимуют, сволочи этой...

— Совершенно верно. Все это проистекает именно от недостатка просвещения. Необразованный народ не способен отстаивать свои права. Не странно ли, что молодые люди имеют достаточно смелости, чтобы драться кольями, ножами и камнями... Но войти в темную ригу у них не хватает духу, так как они боятся привидений.

Преети понимающе и одобрительно усмехнулся. Теперь и он вступил в разговор:

— А вот в Сээксмэки был один дом, так там и вправду водилось привидение. Стоило только встать перед печью на карачки — и оно тут как тут. Ка-ак хватит тебя по заду поленом — света не взвидишь! Люди рассказывали, сам-то я там не бывал.

— А служанка Поуру пошла как-то в темную избу закрыть вьюшку, как вдруг из печи ее окликнет: «Чего?» Только и послышалось: «Че-его?» Но служанка-то, видишь, не растерялась да как крикнет: «Ничего, вьюшку закрыть, во!» Хлоп, да и прикрыла вьюшку. Отсюда и поговорка пошла: «Ничего, вьюшку закрыть, во! — как сказала служанка Поуру».

Все смеялись, потому что светила луна и в большой компании было не страшно. Тут и Кустаа, сын Принты, молчал-молчал, да вдруг и брякнул:

— А на Адовой горке ходит голый мужик, голова под мышкой.

— А кто это видел?

Многие засомневались, потому что о таком слышали впервые. Но Кустаа лишь угрюмо поглядел на всех и твердо сказал:

— Не знаю. А только ходит.

Отто спросил у Кустаа, купил ли он себе ружье, как хвалился.

— Пока не нашел подходящего. Надо выбрать, чтобы не пожалеть. На медведя с плохим ведь не пойдешь.

— Где ты тут собираешься медведей стрелять? Болотный Царь Пентти тридцать лет назад последнего убил.

Знаю где, да только не скажу. Дело, по-моему, хорошее. За убитого медведя награду дают большую, да и шкуpa тоже дорогая.

Лаурила слушал с недоверчивым видом, пока не понял, что мальчишка просто смеется. Тут он сердито прикрикнул:

— Брось ты, парень, говорить небылицы! Болтает ерунду всякую, что ветер пригнал да вода принесла!..

Беседа продолжалась. Луна — солнышко торппаря — освещала ночь. В ее лучах засверкали струганые бревенчатые стены дома и новая кровля. Приятно и свежо пахло сыроватым смолистым деревом, да временами доносились слабые запахи мха и свежей, только что разведенной известки.

Над болотом колыхался легкий белесый туман.

Халме стали надоедать пустые разговоры. Он решил попытаться в последний раз вернуться к серьезным проблемам.

— Говоря о правах и о раскрепощении женщин, имеют в виду прежде всего женщину как общественное существо. A что она, кроме того, является также супругой и матерью-это другой вопрос.

— Ты, видно, женился на своей Эмме больше, так сказать, дли раскрепощения, потому как ребят-то у нее все нет и нет. Зато вот мы с Анттоо дали нашим бабам все женские права.

Это сказал Отто Кививуори. Халме лишь посмеялся, но Анттоо бросил на Отто злобный взгляд.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что ты слышал.

Анттоо вдруг вскипел. Весь вечер он злился на Отто, но теперь он прямо полез на рожон. Желваки заиграли у него на щеках, и сквозь стиснутые зубы он начал цедить хриплые угрозы, все больше приходя в ярость оттого, что Отто сохранял невозмутимое спокойствие.

— Я всё понял... Скажу тебе прямо: долго я терпеть не буду… Ты слишком распустил свой язык. За своих ребят я сам отвечаю. Ежели он плох, так тебе нечего трудиться и смотреть на него.

— Ну, разумеется. Ты сам их делал. Чего же мне трудиться.

Лаурила передернул плечами.

А кто зубоскалил на селе, что мой ребенок будто топором рублен! Ты отвечаешь за свои слова?

— Конечно, я за свои слова отвечаю, но в этом во-просе поручиться не могу. Надо полагать, ты знаешь, каким инструментом пользовался.

Отто говорил с улыбочкой, но был начеку. Эта улыбка окончательно лишила Анттоо самообладания. Он поднялся, шипя сквозь зубы:

— Не смей, сса-та-на!..

В призрачном свете луны никто не разглядел, что, собственно, произошло. Анттоо кинулся на Отто, но тут же растянулся, споткнувшись обо что-то. Отто отступил на шаг, и у него вырвался странный, неестественный смешок:

— Брось, Анттоо... Брось, я серьезно говорю!

Анттоо поднялся, готовясь к новому прыжку, но перед ними, как тень, возник Юсси. Голос его дрожал — не от страха, а от возбуждения и от того, что долг хозяина требовал от него вмешательства, хотя он так не любил ссор. Юсси сказал:

— Успокойся, Анттоо. Того... не годится затевать драку... Надо вести себя прилично... Выпей-ка еще бражки да ступай себе домой с миром.

Анттоо ответил сдавленным ругательством и попытался отстранить Юсси. Но тот стиснул его в железных объятиях и не выпускал. Тут подоспели Кустаа Канкаанпээ и Вихтори Мэкеля и схватили Анттоо за руки. Они увещевали и успокаивали его, но держали крепко. Отто отошел, чтобы не дразнить Лаурила, которого трое мужчин насилу сдерживали и пытались урезонить. Алма в тревоге ходила вокруг, но не смела сказать ни слова. Она боялась за Юсси, хотя понимала, что он, как хозяин, не мог не вступиться. Халме тоже вскочил и, покашливая, стоял в отдалении, на безопасном расстоянии, но так, чтобы не подумали, будто он хочет убежать. Рассчитывая, что слово Халме, как судебного заседателя, будет иметь особый вес, Алма попросила его образумить Лаурила. Но Халме возразил:

— Я полагаю, в данной ситуации любые слова бессильны.

Тут надумал вмешаться Преети. Как будто близкий друг, он подошел и, взяв Лаурила за плечо, сказал:

— Послушай, Анттоо, не надо горячиться! Пойдем-ка имеете домой. Я провожу тебя.

При этом вид у Преети был такой, точно он дожидался, чтобы и другие могли показать себя, но, поняв полную безнадежность их усилий, решил наконец вмешаться и все сразу уладить. Но Лаурила успел высвободиться и отшвырнул Преети, как котенка:

— Отстань ты!.. Ублюдок несчастный!..

Шапка Преети упала, он поднял ее с земли и отошел подальше. Алма испуганно сказал ему:

— Ты уж лучше не подходи... Не ввязывайся.

— Да я не думал его трогать... Уговорить хотел...

Наконец Лаурила угомонился и обещал, что пойдет домой вместе с Кустаа и Вихтори. Для него послужило некоторым утешением, что его удерживали трое. Таким образом капитуляция была, можно сказать, почетной, не смотря ни на что.

Правда, другой Кустаа все-таки съязвил:

— Всыпьте ему чертей, иначе не поймет!

Но слова желторотого мальчишки можно было оставить без внимания.

Когда они ушли, засобирались и остальные. Отто и Халме задержались, прощаясь. Халме пожал руку хозяйке, немало смутив ее такой учтивостью.

— Благодарствую. Вечер был очень приятный. Желаю тебе счастливо хозяйничать в этом доме.

Обратясь к Юсси, он произнес целую речь. При этом он держал шляпу в руке и всем своим видом показывал, что как благородный человек помнит долг вежливости, несмотря на все безобразья мужичья. Ушел он весьма торжественно, будто священник с экзамена по чтению: не просто исчезая в дверях, как это делают заурядные люди, а превращая свой уход в целый программный номер.

— И тебя, Юсси, позволь поблагодарить! Я считаю своей приятной обязанностью пожелать в этот день счастья новому дому. Ты поставил своей целью подъем себя, так сказать, в области материальной деятельности, однако, не менее важной, чем деятельность на поприще духа. И та, и другая необходимы, ибо, взаимно дополняя друга они вместе ведут человека к лучшему будущему.

Юсси слушал с серьезной миной, чтобы не обидеть Халме. К счастью, отвечать ему не пришлось, так как из кустов с лесной дороги послышались крики.

— Что там опять?

Уговоры провожатых были слышны как невнятное бормотание, но зато слова Анттоо звучали отчетливо:

— Сатана!.. Вы не знаете, сколько я вытерпел... Тысяча чертей! Меня вши жрут и весь свет ненавидит, а я только жму да жму из последних сил...

Халме надел шляпу и ушел. Отто тоже собрался уходить, но решил еще выпить бражки на дорогу.

Халме шел лесом к себе в деревню. Было уже за полночь, и ярко светила луна. Но густой ельник, полный мрака, бросал на дорогу синюю тень, лишь кое-где пересеченную узкой полоской света. Халме подобрал на обочине подходящую палку. В эту минуту посох отвечал его настроению. Лунное сияние настраивало на романтический лад. В душе его заговорили голоса прочитанных книг. Его окружили образы, созданные поэтическим порывом национального просвещения. Много воды утекло с той поры, когда бродил по этим местам пастушонок-сирота, отданный общиной на работу к хозяину Мэки-Пентти. Правда, пастух из него получился плохой, потому что он был слишком робок и неповоротлив. В мальчишеских играх и драках ему никогда не удавалось отличиться. Но хозяйка полюбила его, так как он оказался смышленым и весьма способным для разных поручений. Он даже научился вязать чулки и увлекался рукоделием, не обращая внимания на смешки окружающих. Хозяйка определила его в ученье к портному, послала его даже в Тампере, поскольку проявленные мальчиком способности позволяли надеяться, что из него может выйти кое-что получше обыкновенного деревенского портного. Женщины даже говорили, что он мог бы стать священником, о чем свидетельствовали дни экзаменов по чтению — подлинные дни его триумфов.

Все же в Тампере Халме не остался. Кончив ученье, он вернулся портным в родную деревню и привез с собой, кроме хорошего портняжного мастерства, весьма сумбурную смесь идей и знаний, которые приобрел, посещая всевозможные бесплатные лекции для народа, устраиваемые городской библиотекой, Национальным обществом, Обществом друзей финского языка, Обществом трезвости и прочими обществами. Вернуться в деревню Халме побудили две причины. Во-первых, в Тампере он сидел на лекциях у самых дверей, никем не замеченный. А ведь известно, что даже люди более знаменитые считали: лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Почему же не мог поступить так и Аадольф Александр Халме? Второй Л же и главной причиной оказалась Эмма. Скромная девушка-труженица покорила юного портного тем, что искренне уважала его ученость, без тени иронической усмешки, с которой всегда смотрели на него другие.

Стоило ли метать бисер перед свиньями? Стоило ли говорить этим людям о правах женщин? Они же не представляют себе женщину иначе, как... Халме даже мысленно не позволил себе произнести грубое народное словцо,потому что хранил в сердце нравственное чувство, не только воспитанное просветительными лекциями, а подлинное, прирожденное, такое же, какое бывает у сельской учительницы.

Ну что им, этим мужланам, идея нации? Что им борьба за полноправие финского языка? Что им просвещение?

А как светила луна! Хотелось бы поселиться навеки у каждого холма, у каждой лощины, у каждого леса! Работать ради будущего все-таки стоило!

Невдалеке от большака, ведущего в пасторат, дорога н взбиралась на горку, с которой открывался вид на озеро. Халме остановился и с минуту стоял неподвижно, как статуя. Мысли о великом и возвышенном приходили ему на ум. И даже на лице появилось величаво-серьезное, или, как он выразился бы, «всемирно-историческое» выражение.[10]

Халме стоял неподвижно, чуть запрокинув голову. Вытянутая в сторону рука его была оперта на посох.

Наконец он снова двинулся в путь, но вдруг услыхал впереди на большаке возню и пьяные крики. Он остановился, выжидая, так как больше не хотел встречаться с ними.

Было слышно, что Канкаанпээ уговаривал Лаурила идти домой, и тот упирался:

— Тысяча чертей, не пойду я домой!.. Неужели вы не можете найти мне бабу? Мне баба нужна сию минуту!

— Ну перестань... Пойдем-ка лучше к Алине.

— Нет, дайте мне бабу... сейчас же разыщите.

Наконец прятелям удалось увести Анттоо, и голоса их затихли. Последними донеслись слова Преети:

— С нами, знаешь, того... У нас терпения хватит.

Когда все стихло, Халме двинулся дальше. Он иронически усмехнулся, как бы отгоняя от себя услышанное, и вернулся к высоким мыслям. По лицу его разлилось спокойное сияние, подобное безмятежному свету луны. Это был самодовольный покой того, кто многое видел и многое знает.

После ухода Отто Алма и Юсси стали готовиться ко сну. Они решили ночевать в новой избе. Ночь выдалась теплая, да и не хотелось оставлять без присмотра посуду и прочие вещи. Из стога на краю болота они принесли сена и расстелили его на земляном полу избы. Но прежде чем лечь, они еще раз осмотрели постройку. Даже нарочно отошли подальше, чтобы лучше охватить ее взглядом всю сразу. И все в ней казалось им безупречным.

Алма долго стояла и мечтательно смотрела на дом, заложив руки под передник. В последнее время она расцвела. Ее здоровое, крепкое тело было на редкость ладным, стройным, несмотря на коротковатую талию. Льняная рубаха плотно обтягивала грудь. Туго повязанный передник подчеркивал ширину и округлость бедер. Цветастый летний платок спустился на затылок.

— Вот только имени у нашего дома еще нет.

— Есть имя.

— Какое же?

— Коскела.

Алма одобрила название. Конечно, она все равно не могла бы отвергнуть его, но оно ей действительно понравилось не меньше, чем то, которое она втайне придумала сама—теперь оно так и останется ее тайной: «Куусимэки»— «Еловая горка».

Лежа на свежем сене, супруги тихо вели немногословную беседу. С огорчением вспоминали они ссору, которой закончился ужин. Их разговор перебила долетевшая издали, с большака, залихватская песня Отто:

— Ох, господи!.. Как раз около пастората!

— А то где ж!

— Но, право, работник он редкостный.

— Что и говорить. Однако стычка-то по его вине вышла. Небось, Анттоо давно всем известен. Ну зачем было его зря дразнить, раз он шуток не понимает?

— Да-а... Ну, будем спать. Первая наша ночь в новом доме... Надо прочесть молитву.

И Алма прочла молитву, беззвучно шевеля губами. Юсси замер, исполненный почтения, хотя сам не молился.

Наступила тишина. Луна таяла в небе. Небосклон на востоке уже озарился светом нового дня. Над болотом сгущалась белая дымка.