Здесь, под северной звездою... (книга 1)

I

Однажды темным ноябрьским вечером Валенти Леппэнен бегал из избушки в избушку, из торицы в торппу. Запыхавшись, задыхаясь от важности поручения, он сообщал:

— Я от мастера. Он зовет всех на гражданское собрание... Завтра вечером в доме пожарной команды. В семь часов. Очень важные дела.

— Что это еще вдруг за дела такие?

— Большие дела. Всеобщая забастовка. Вся страна бастует. Хотят и здесь бастовать. Требуют избрать новый парламент. И землю разделят. Торппарей освободят.

— Да ну... Кто тебе сказал?

— Мастер в газете прочитал. И по телефону он звонил.

— Где же эта забастовка?

— Во всех городах. Люди ходят по улицам с песнями. Непременно приходите. Мастер велел передать каждому: когда родина зовет — ни седина, ни ревматизм не могут служить отговоркой.

Нельзя сказать, чтобы это было полной неожиданностью. Люди уже знали, что в России повсюду идут волнения и забастовки. Халме в последние дни предсказывал, что то же самое должно начаться и в Финляндии.

— Землю разделят и торппы освободят. Должны быть такие выборы, чтобы и бедные могли принять в них участие, а не только те, у кого земля и деньги.

— Халме-то чего хошь наговорит. А вот что господи на это скажут? То-то и оно.

Речи Халме, конечно, брали людей за живое. Но стоило лишь подумать, к примеру, о силе и могуществе барона, как каждый начинал сомневаться.

Когда Валенти объявил свою новость в Коскела, Аксели сразу загорелся.

— Теперь и тут начнется забастовка. Никто пальцем не пошевелит, пока торппы не объявят свободными.

— Ты только не вздумай там рот раскрывать. И бея того мы сидим на месте не слишком крепко. Ты набрался слов от Аату Халме. Право же, этот говорун земли не разделит.

— Может, и так, но если весь народ придет в движение, то чудо будет, если изгородь на краю нашей канавы не повалится.

Разумеется, у Аксели было несколько иное представление о забастовке, чем у Халме.

Портной в это время совещался о проведении забастовки с пастором и пасторшей. Они недоумевали, но на митинг обещали прийти.

— Собственно, зачем же нам здесь самим против себя бастовать?

— Ведь забастовка всеобщая. И разве не долг каждого из нас поддержать ее?

— Так-так. Мы, конечно, придем на собрание. Там и будем принимать решения.

Халме ушел из пастората удовлетворенный. Забастовка открывала целый ряд возможностей. Хотя его отношения с пасторатом стали в последнее время довольно холодными, он хотел организовать забастовку при поддержке его хозяев. Это обстоятельство могло иметь решающее значение. Портной испытывал особое воодушевление, как патриот-социалист. Забастовка сразу прояснит все национальные и социальные проблемы. Когда он услыхал, что национальная буржуазия тоже встала на сторону забастовки, он решил, что времени терять нельзя. Господа должны поддержать забастовку, но главным ее руководителем будет некто другой. Возвращаясь домой из пастората, он уже обдумывал первые слова своей вступительной речи:

— Сограждане!.. Великие события...

Люди шли в дом пожарной команды, думая о разделе земли и об освобождении торпп, но, к своему удивлению, увидели там господ и хозяев.

— Зачем же тут хозяева и пасторатские господа, если собираются делить землю?

В довершение всего Халме приветствовал господ необычайно учтиво. А на простых смертных даже и не глядел. Он усадил господ на переднюю скамью, согнав каких-то парней, пришедших раньше.

Халме не знал, что в этот день пастор имел продолжительный телефонный разговор с Хельсинки. Ему советовали сдерживать стачечные настроения и по возможности мараться предотвратить забастовку. Есть надежда, что февральский манифест будет отменен, и пока этого достаточно. Сначала нужно восстановить порядок, а уж потом говорить о реформах. Забастовка в городе приобрела опасный размах, и требования рабочих чрезмерны. Для охраны порядка создана национальная гвардия, но в ней решающую власть получили рабочие и положение становится угрожающим. К парламентарной реформе следует относиться положительно, но с тем условием, чтобы она проводилась законным путем, то есть решением старого сословного сейма.

Халме поднялся на трибуну.

— Сограждане! Великие события привели в движение и наш народ. Кровавая тирания, ответившая в Петербурге ружейными залпами на смиренные просьбы народа, наконец переполнила чашу терпения народа России. Империю потрясают грандиозные забастовки. К ним присоединился и весь народ Финляндии, полный решимости вернуть себе отнятые права. Но старых прав теперь мало. Народ требует новых реформ, необходимость которых ощущается каждым из нас.

Затем Халме изложил требования: всеобщее право голоса, новое законодательство о торппах и закон о рабочем дне. Объяснил, почему эти требования необходимы. Закончил он речь рассказом о маленькой нищенке, которая якобы заходила к ним в этот же день. Тут Халме немного приврал: на самом деле это случилось неделю назад.

— Сограждане! Сегодня, когда я думал о борьбе финского народа за свои права, дверь моей комнаты тихо отворилась и вошла маленькая девочка-побирушка. Она робко встала у косяка. Все мы, конечно, видели таких детей — их ведь слишком много. Я понимал, зачем она пришла, но все же спросил, чего ей нужно. Оробев, она долго молчала. Жалась у двери, маленькая, в больших, рваных сестриных башмаках, в изодранной братниной куртке и в материном платке. Наконец, она стыдливо прошептала: «Хлебца... Милостыньки...»

Сограждане! Стыдясь, я наполнил ее суму. Сердце мое не позволило отделаться простым куском хлеба. Я сказал ей: «Сегодня народ Финляндии поднялся на борьбу за свои права. Он борется не только за свою государственность, но и за тебя. Еще какое-то время тебе придется брести своей горестной тропой, но пусть на душе у тебя станет легче, ибо скоро это кончится». Так. Хм-хм... Дорогие слушатели! Вы догадываетесь, что девочка посмотрела на меня удивленно и, наверно, дома она с недоумением рассказывала о дяде, который наполнил ее суму, но в то же время говорил, как безумец. Да и как же иначе могла бы она это понять? Но настанет время — и она поймет. Ибо развернувшаяся забастовка разобьет те замки и засовы, которые до сих пор мешали нам устранить ряд несправедливостей, следствием коих являются эти маленькие оборвыши. Вместе с государственным освобождением должно произойти освобождение социальное. Тогда уже не встанет перед нами укором страдальческий взгляд этих робких детских глаз. Сограждане! Ныне сквозь темную мглу ноября мы уже видим весеннее солнце, восходящее над нашей родиной.

Халме кончил, рассчитывая на бурные аплодисменты. Но он жестоко ошибся. Аплодисменты прозвучали так слабо и неуверенно, что Халме показалось, будто он куда-то проваливается. Он откашлялся и сдержанно поклонился. Собравшиеся поглядывали то на него, то на пастора, и Халме понял, что люди озадачены присутствием господ. Обратясь к пастору с легким поклоном, он сказал:

— Эта забастовка — общее дело всего народа. Поэтому я просил бы и пастора выступить сейчас.

Пастор вышел на трибуну и заговорил мягко, ласково, как говорил с церковной кафедры:

— Дорогие друзья! Кто же из нас может равнодушно смотреть на бесправие родины и ее народа? Да. Забастовка всенародная. К ней примкнули все слои населения. Даже чиновники бастуют. И все-таки нам лучше подождать развития событий. Наша забастовка здесь не принесет никакой пользы.

Мы должны оказать забастовке иную поддержку. Все партии единодушны в том, что необходима новая избирательная система. Но создать и утвердить ее нужно в легальном порядке. Сначала надо вернуть законные права старому сословному сейму, и его задачей будет подготовить парламентскую реформу. Насколько мне известно, имеются определенные надежды на восстановление полномочий сейма. Итак, нам следует не бастовать, а ждать восстановления законных условий, чтобы приступить к этой важнейшей перестройке, необходимость которой признают все.

Далее пастор говорил о единодушии и братской любви, которые необходимо положить в основу созидаемого общества, и закончил так:

— Как христиане мы будем молить бога, да поможет он нам преодолеть наши трудности. Ибо лишь труд, который делается во имя божие, принесет благие плоды.

Халме слушал речь пастора и все более поражался. Постепенно он начал осознавать, что господа решили сорвать забастовку, и все его возвышенное настроение как рукой сняло. Он даже не смог присоединиться к жиденьким аплодисментам, вызванным речью пастора. Собрание было совершенно сбито с толку и не поняло даже, в чем смысл этой забастовки.

Тогда, не попросив слова, поднялся Лаурила. Он начал говорить, кивая головой и размахивая шапкой, зажатой в руке:

— Значит, так. Разрешите задать один вопрос? Я хотел бы спросить, каким же это образом мы поддержим забастовку, ежели сами не забастуем? И еще другое дело. Нельзя ли узнать. Вот сказали, что и господа нынче бастуют. Так как же они это делают? Что они, пошли теперь на работу? Или как? В чем состоит их забастовка? По-моему, тот не может перестать работать, кто никогда вообще не работал. Это, по-моему, такое дело, что у меня просто в голове никак не укладывается. Вот ежели бы высокие господа мне объяснили. И нельзя ли узнать у высоких господ, когда же наконец установится законность с контрактами торппарей? Когда выйдет такой закон, чтобы торппаря не выгоняли на все четыре стороны? Кто бы на это, так сказать, ответил... Нельзя ли задать такой вопрос?

Анттоо поклонился раз-другой и сел. В зале раздался смех Отто. За ним начали потихоньку прыскать и другие.

Хозяин Теурю засмеялся сухим, коротким смешком. Аксели сказал что-то одобрительное, но так тихо, что его слышали только сидевшие поблизости. Смех постепенно усиливался. Но вот встала пасторша, вышла на трибуну, и все затихли:

— Задан вопрос: что делают в забастовке так называемые господа? На это легко ответить. Они перестали исполнять свои должностные обязанности и выступают как выразители требований народа. Именно они приносят наибольшую жертву: они рискуют своей должностью, своим будущим и даже свободой. Их забастовка в действительности играет решающую роль. Для русской тирании безразлично: наколем ли мы свои дрова или оставим их ненаколотыми. Но она не может остаться равнодушной, когда весь чиновничий механизм страны отказывается служить. Забастовка здесь, в деревне, бессмысленна, так как она направлена против нас самих. Но кое-кто пытается использовать забастовку в своих корыстных целях. Подстрекает народ к беспорядкам и анархии. А это уже спекуляция на бедствиях родины.

Пасторша закончила речь, и в зале наступила тягостная тишина. Все смотрели на Халме, ожидая, что он скажет. Но Халме еще не успел прийти в себя и не решался выступить против господ. У него даже мелькнула мысль: объявить забастовку и без поддержки господ, но он не умел так скоро менять планы.

Тишина словно требовала от него чего-то. Затянувшееся молчание казалось чудовищным. Халме уже раза два откашлялся и несколько раз поправил на груди рубашку. Наконец он встал и поднялся на трибуну.

— Сограждане! Моим первоначальным намерением было предложить, чтобы и мы здесь включились в общую борьбу народа. Но теперь я с удивлением замечаю, что возникли серьезные разногласия. Я вижу, что в данных условиях мы пока не сможем принять единодушного решения о забастовке. Поэтому давайте закончим наше собрание, но это не означает, что мы отказываемся от борьбы. Будем неусыпно следить за развитием событий. Я постараюсь незамедлительно связаться с руководством и затем вновь соберу вас. Тогда на основе новых сведений мы предпримем все, что будет в наших силах. И все-таки я считаю, что мы должны в честь общей борьбы спеть гимн — «Песню родины».

Лицо Халме было оскорбленно-серьезным и обвиняющим. Щеки пастора залила краска. Все встали и запели:

Финляндия, страна родная...

У Халме был красивый баритон, но на этот раз он звучал еле слышно. Валенти пел, склонив голову набок, и голос его дрожал от избытка чувств. Люди старшего поколения не знали слов, а молодежь застенчиво пела вполголоса.

Халме постепенно все яснее сознавал непоправимость случившегося. В нем нарастал запоздалый гнев и досада на себя за то, что он сразу же резко не выступил против господ и не добился объявления забастовки наперекор им. После гимна публика с шумом стала расходиться. Пастор подошел к Халме и доброжелательным тоном начал объяснять:

— Мы пришли к выводу, что забастовка здесь у нас бесполезна и даже вредна, если учесть положение с продовольствием. А вы слышали, Халме, что Юрьё Мэкелин в Тампере выпустил прокламацию, в которой требует создать новое правительство и созвать национальное собрание?

— Слышал.

Халме, мигая от напряжения, сосредоточенно смотрел куда-то поверх голов расходившихся людей. Наконец он сказал, не в силах скрыть огорчения:

— Для них, там, видимо, цели забастовки ясны. Им мало вернуть старое сословное представительство, они требуют еще чего-то нового... И, мне кажется, они правы. Иначе к чему же вся эта борьба, все огромные усилия, если с их помощью не будет достигнуто нечто, чего раньше не имелось... Хм. Вряд ли родина может удовлетвориться, вернув себе несколько утраченных чиновничьих постов.

Учитель народной школы встал на цыпочки, потом на пятки, потом снова на цыпочки и сказал:

— Но все же правительство нельзя создавать на площади.

— Насколько я понимаю, данная забастовка имеет революционный характер. Таково общее мнение. Я читал. Это необычная борьба, отходящая от привычных норм, так что не исключена возможность создания правительства на площади. Другие хотят вернуться назад — к тысяча восемьсот девяносто девятому году, то есть к положению, существовавшему до манифеста. Но рабочий люд стремится вперед.

Пасторша видела, что Халме оскорблен до глубины души. Она вмешалась и защебетала медовым голоском:

— Тут-то вы и ошибаетесь, господин Халме. Мы хотим идти вперед, но только законным путем. Бесспорно, сословному сейму должны быть возвращены его права — ради того лишь, чтобы сейм выработал новый избирательный закон, а затем распустил себя.

— А где у вас гарантия, сударыня, что этот четырехсословный сейм — кошелек с четырьмя неравными отделениями—действительно проведет ожидаемые реформы ?

— Ну, мы же с вами радикалы, господин Халме, мы-то и гарантируем это. В случае если не будет избирательной реформы, мы организуем новую забастовку.

Но на душе Халме не стало легче от ее болтовни. С неожиданной резкостью он возразил:

— Нет, сударыня, видно уж, объявлять забастовку будет лишь один радикал — господин Халме.

Вместе с толпой они вышли в гардеробную, и люди прислушивались к их разговору. Большинство жителей деревни так до конца ничего и не поняли. Канкаанпээ спросил:

— Чудно все-таки, как же это нынче бастуют? Бастуют против царя и бастуют против фабриканта. Если против царя — так для чего же на заводе бастовать? Ведь заводы-то не царские. А ежели бастуют против фабрикантов— так ведь фабриканты же не царь.

— Господа бастуют против царя, а рабочие — против фабрикантов. Только обе забастовки случились одновременно, — сказал Отто нарочно громко, чтобы все слышали.

Пастор счел необходимым ответить ему:

— Нет, безусловно, цели забастовки едины, общенациональны. Это протест против тирании.

— Да, только тираны-то бывают разные, — пробасил Янне, не отстававший от отца. Он достал с вешалки свою шапку и вертел ее в руках, разглядывая так, словно не знал, какой стороной надеть ее. И при этом улыбался с самым добродушным видом.

Хозяин Кюля-Пентти тоже не смог промолчать:

— Здесь это не подходит, я говорю. В сельском хозяйстве, значит, забастовки не помогут... я говорю. Коров все равно надо доить, я говорю. И кормить... Там, в городах, — другое дело, я говорю.

Лаурила проворчал на прощанье:

— Нам все то не подходит, что задевает карман финского хозяина.

Кругом раздались смешки, и даже господа притворно улыбнулись. Халме молча оделся. Обращаясь ко всем, он громко сказал:

— Итак, я еще посоветуюсь с руководящими инстанциями, после чего мы вновь соберемся и примем решение.

Преети Леппэнен старательно надевал и любовно разглядывал новые рабочие рукавицы, которые он получил в подарок.

— H-да... Все зависит от того, с какой стороны кто смотрит. Так оно и с большими делами получается. Они-то, хозяева, значит, гнут отсюда. А нам-то, маленьким людям, надо клонить вот сюда.

Люди расходились, исчезая во мгле ноябрьского вечера. Шли домой маленькими группками, расходясь у развилок деревенских дорог и тропок. По пути разговаривали и спорили. Молодые парни выражали свою неудовлетворенность выкриками:

— Нечего вам, дьяволы, озорничать, тарарам устраивать!

— Эх, трам-тарарам!.. Как говорила моя тетушка.

— Долой Юте Коскинена и Ялмара Даниельссона!

— Банзай, дьяволы! Русского Николашку по морде — и все тут!

Дома, в избушках и в торппах, жены спрашивали вернувшихся мужей:

— Ну, что там было?

— А, не поймешь ничего! Халме с господами заспорил. Говорили всякую ерунду. А о земле — ни слова. Но все-таки в городе сейчас что-то происходит. Господа вроде как струсили маленько. Кто знает, может, и в самом деле выйдет какое облегчение в нашей жизни?

Аксели проводил Отто с сыновьями до самого дома. Он был разочарован.

— Даже и Халме так говорит, что ничего не поймешь. Поднял бы забастовку без господ. Какого черта их за собой тащить? Если забастовка защищает торппарей, так, значит, проклятущему попу в ней вовсе не место. Неужто Халме не слышал про изгородь на нашем болоте?

Отто усмехнулся:

— Нет, парень, поднять забастовку не так просто. Торппарю это грозит сгоном, поневоле каждый задумается. Я уже и так и этак обмозговывал. Скоро нам совсем туго придется. Кругом столько разговоров о торппах да о разделе земель. Хозяева напуганы и стараются по любому поводу сгонять торппарей с места. Вот разгонят всех — и не будет ни торппарей, ни вопроса о торппах. Так и знай: чем больше толков о разделе земли, тем чаще хозяева будут прикрывать торппы.

— Не могут они этого сделать, — деловито рассудил Оскар. — Без торппарей им не обойтись. Где они найдут такую массу рабочих рук?

— Больно дальновидными ты считаешь хозяев, — возразил Отто. — Какое дело им до того, что будет в конце концов? Каждый решает за себя и каждый для себя рассчитывает. Сегодня он видит, что дороги Финляндии еще полны нищих. Это его устраивает. Вот тебе пример: Канкаанпээ должен был ежегодно сдавать по три кило шерсти в счет арендной платы. Барон отказался от шерсти, так как она ему больше не нужна. А вместо этого — хлоп! — назначил пять дополнительных рабочих дней. Дорогую же шерсть ему стриг Канкаанпээ. Нет, хозяева ни о чем не думают. Иначе они такого бы не творили.

Аксели вскипел:

— Нет, черт возьми, надо же что-то делать!

— Завтра пойдешь на поденщину как миленький. Ну а ежели получим право голоса, тогда уж мы господ маленечко поприжмем. Тогда и барону придется подумать, прежде чем назначать лишние дни. Чертова борода! Он, говорят, ворчал, что и я плохо содержу торппу.

— Значит, и он иной раз правду говорит, — со смехом заметил Янне, и Отто рассмеялся.

— На черта ему проверять мою торппу? Да торппа тут ни при чем. Просто управляющий наябедничал. Подбежал, сатана, на пашне и хлестнул мою лошадь. Говорит, она лениво тянет! Ну а я для смеха схватился за оглоблю— и давай сам тянуть что есть силы, как будто жизнь свою спасаю. Ох, он и взбеленился: «Шорт... шорт...»

— Он, мерзавец, способен на любую подлость. Врет барону, да похоже, что и ворует.

У ворот Кививуори они расстались. Разочарованный, убитый, Аксели шел домой. Он поверил в забастовку и сгоряча вообразил даже, что разом возместятся все обиды.

Он злился на Халме:

— Эх, черт... И куда вдруг девались его идеи... Нет, надо мне самому почитать эти книжечки да газеты.

Напрасно он бранил портного: сейчас это было все равно, что бить лежачего. Вдвоем с Валенти портной брел впотьмах по дороге, превращенной в жидкое месиво. Ученик сгорал от желания поговорить, но мастер точно онемел. Он только тяжело вздыхал, ноги его шлепали по грязи. Ему, самолюбивому и самодовольному человеку, трудно было признать, что он оказался в дураках. Он был шутом, посмешищем. Он вспомнил свой рассказ о нищей девочке. Они смеялись над ним! Все в нем содрогнулось. Мысль отчаянно металась в поисках выхода. Созерцательное, патриотически-социалистическое мировоззрение портного дало первые трещины. То было горькое потрясение. Глаза Халме мрачно глядели во тьму ноябрьского вечера.

Дома он почти не говорил с Эммой. Она поняла, что произошла какая-то неприятность, но по обыкновению не стала расспрашивать. Она старалась лишь как-нибудь ободрить и утешить мужа. Но перед тем, как лечь спать, Халме сказал ровным голосом:

— Завтра я должен встретить товарища Хеллберга. Надо переговорить о важном деле.

II

Итак, забастовки не получилось. И Аксели отрабатывал поденщину как миленький. Юсси пришел в ужас от одной только мысли, что поденщина может остаться невыполненной. Если бы сын не вышел, то на работу отправился бы сам Юсси.

— Если будет забастовка, то и вы не пойдете.

— Что же меня-то удержит?

— Тогда уж будет стыдно выходить на работу.

— Мне не было стыдно работать изо дня в день сорок с лишним лет. И дальше будет так же, покуда есть сила в руках.

Вечерами Аксели не мог оставаться дома. Молодежь теперь собиралась по вечерам на развилках дорог даже в будни, обсуждая самые нелепые слухи. Каждый раз кто-нибудь приносил новые вести.

— В Хельсинки власть захватил капитан Кокки. Блюдолизы русских изгнаны с позором со службы.

— В Оулу объявлена республика. Жандармов вывели из города.

— Из-за границы привозят оружие на кораблях. Сначала утвердят всеобщее право голоса и раздел земель, а затем — айда в Питер. Разложат перед царем бумагу и скажут: «Подписывай живо, а не то не слыхать тебе больше петушиного пения!»

— Какую бумагу?

— Ну, всенародный закон. Закон о парламенте. И такие законы, чтобы торппарям отдать их землю, а прочим дать наделы из помещичьих земель. И заработную плату повысят, а рабочий день сократят. Чтобы затемно уж не работать.

Халме не сообщал ничего нового. Он побывал в селе у Хеллберга, и они долго разговаривали. В волости все происходило, точно как и в Пентинкулма. Господа и хозяева возражали против забастовки на сельскохозяйственных работах. Только рабочие лесопилки Меллола бастовали, так же как персонал железнодорожной станции.

Хеллберг саркастически усмехался:

— Теперь стало ясно, что они не пойдут вместе с нами до конца. Их требования касаются только государственного устройства, наши же — и государственного, и социального. Тут-то мы с ними и расходимся.

— Насколько я знаю, большинство буржуазии все же стоит за парламентскую реформу.

— Хе-хе... Они вынуждены. Кто же посмел бы публично выступить против обновления сейма. Конечно, многие искренне за. Но когда старый сейм-кошелек вернет свои полномочия, а по улицам начнут разъезжать казаки, то увидишь: окажется, что «для глубокой перестройки момент неблагоприятен». Наша буржуазия вечно ждет «более благоприятного момента». Запомни это.

— Что же делать?

— Надо, чтобы Кокки со своей гвардией довел дело до конца.

Ну, все-таки метод насилия чужд рабочему классу.

Хеллберг бросил на Халме колючий взгляд и рассмеялся:

— Слушай, рабочий класс вправе использовать любые средства, если только они позволяют ему взять власть.

Это вызвало долгий спор, во время которого Хеллберг то горячился, то почти открыто смеялся над детской наивностью Халме. Портной защищался спокойно и с достоинством, изумляя Хеллберга огромным количеством цитат из социалистической литературы.

— По-моему, нелогично требовать парламентской реформы и в то же время готовить захват власти с помощью гвардии Кокки.

— Хм!.. Черта лысого добьется этакое рабочее движение! У нас тут в селе Калле Силандер из кожи вон лезет, доказывая, что кооперативы приведут к социализму. Дескать, создадим кооперативы и в них будем все покупать, тогда буржуазия отомрет сама собой.

— Что ж, как одно из средств — и это не плохо.

— Так. Ну, оставим сейчас этот спор. А как у вас народ настроен?

— Народ в неведении. И побаивается. Особенно осторожны люди барона. Но все же я думаю, что мой скромный труд начинает оказывать влияние.

— У народа нет ясности потому, что ты сам как в тумане. Ты должен организовать у вас в деревне рабочее товарищество и действовать на основе ясной партийной программы.

Халме принял еще более чопорный вид. Его оскорбляло полупрезрительное обращение Хеллберга, и в особенности то, что Хеллберг во время разговора отламывал кусочки от лежащего на столе хлеба и ел.

— Я, конечно, думаю организовать рабочее товарищество и постараюсь, чтобы оно вошло в рабочую партию. Безусловно, придется принять и партийную программу. Но, с твоего разрешения, я замечу, что, по моему скромному разумению, в самой партийной программе существует большая неясность.

В конце концов, они договорились, что, хоть устроить забастовку и не удалось, тем не менее, нужно агитировать за парламентскую реформу. Хеллберг настойчиво повторял слово «агитация», но Халме упорно держался «просветительной пропаганды». Рабочее товарищество следует организовать при условии, что оно получит широкую поддержку в народе.

Когда Халме ушел, Хеллберг только шумно вздохнул: «О-хо-хо!..» Он уже знал о том, что по дороге на Хельсинки маршируют русские воинские части, и догадывался, что забастовка кончится ничем. «Так, так. Господа, конечно, отхватят себе лучшую часть пирога... Эх, ну что за рабочее товарищество получится в Пентинкулма, если его возглавит этот чертов проповедник. Но все равно, лучшего человека там нет».

Халме писал речь. Он намеревался провести собрание в воскресенье, в доме пожарной команды. Валенти снова бегал оповещать народ. На сей раз господ не приглашали. Но тут опять случилось непредвиденное. К Халме приехал пастор и рассказал новости. Сейм собирается специально для того, чтобы рассмотреть и принять новый закон об избирательном праве. Февральский манифест отменяется. Поэтому решено прекратить забастовку. Пастор сиял:

— Да, господин Халме, мы все-таки победили!

Но Халме не разделял его радости. Сугубо деловым тоном он стал расспрашивать о подробностях и в конце концов сказал:

— Судя по всему, вы победили. Но победа трудового люда покоится на весьма шатких обещаниях.

— Но почему же? Ведь в сообщении ясно сказано, что сейм подготовит обновление представительного собрания.

— Господин пастор, вы не хуже меня знаете, что решение сейма зависит от двух высших сословий, имеющих в нем подавляющее большинство. А их реакционность общеизвестна.

Пастор с жаром принялся уверять, что высшие сословия теперь не смогут помешать реформе.

— Завтра в общинном доме состоится торжественное патриотическое собрание. Приходите непременно и передайте приглашение всем.

— Не знаю, смогу ли я принять участие в упомянутом торжестве. Это будет зависеть от некоторых обстоятельств.

На душе у Халме было горько и тоскливо. На их торжестве он совершенно незаметен, он просто никто. А он мог бы стать крупной фигурой, если бы тогда здесь была сообща объявлена забастовка, и теперь торжествовали бы победу тоже вместе.

В довершение всех неприятностей изменившееся положение внезапно перечеркнуло всю его старательно написанную речь! Теперь она уже не годилась.

Народ, конечно, собрался, и Халме доложил о событиях.

— Вот как, сограждане! Возможно, нам следовало бы сегодня радоваться, но все-таки у нас остается горький осадок. Исполнение заветных надежд рабочего люда откладывается на неопределенное будущее. Мы убеждены, что стена могла бы рухнуть сразу, но этого не произошло, следовательно, мы должны готовиться к длительной борьбе. Настало время создать в нашей деревне рабочее товарищество. Для этого мы еще соберемся и примем необходимое решение. И все-таки хотя наши надежды осуществились пока лишь наполовину, но возвращение прав нашей родине является фактом столь огромного значения, что я предлагаю встать и спеть национальный гимн.

После пения Халме забросали вопросами. Но, так как он знал лишь то немногое, что сообщил ему пастор, вопросы, естественно, остались без ответа. Халме обещал снова связаться с «руководящими инстанциями».

«Руководящей инстанцией» был Хеллберг. В понедельник под вечер Халме отправился в волость, широко размахивая тростью. У Хеллберга он застал руководителей волостного рабочего товарищества. Формально оно было создано здесь лишь осенью, хотя вообще социалистическая работа велась по инициативе Хеллберга и раньше.

Когда Халме пришел, все были крайне возбуждены. Столичные события здесь были известны гораздо подробнее, потому что у Хеллберга имелся телефон. Поздоровавшись, Халме сказал:

— Ну, значит, забастовка окончена.

Хеллберга это просто взорвало:

— Господская забастовка кончилась, так как они получили то, чего просили. Но наша забастовка продолжается.

— Но, я слышал, поезда опять стали ходить?

— Поезда ходят. Господа своим победным трезвоном все перепутали. Но я только что получил сообщение, что, по крайней мере, красная гвардия Хельсинки не согласна кончать забастовку.

— А что слышно от забастовочного комитета Тампере?

— Они там тоже получают сведения через час по чайной ложке. Попробуем еще связаться с ними.

Заказали разговор. После долгого ожидания их соединили.

— Пусть подойдет сам Мэкелин, если можно... Ну, тогда — Салин... Ах, все в Хельсинки... Так. Да, это говорит Хеллберг. Есть у вас более подробные сведения о ходе забастовки?

Его попросили подождать у телефона, и Хеллберг тем временем рассказал:

— Все уехали в Хельсинки. Или, вернее, еще не возвратились оттуда.

Затем телефонный разговор возобновился, и по отрывистым ответам Хеллберга присутствующие догадывались, о чем шла речь. Повесив трубку, Хеллберг заходил по комнате и наконец горько рассмеялся:

— Ну вот, ребята!.. Теперь и наши кончили забастовку. Господам досталась чистая победа. Создается конституционное правительство из объединенной финской и шведской буржуазии. И даже включили кого-то от социалистов— какого-то Кари, — хотя наша партия его не утверждала. А в Хельсинки студенческая гвардия грозила открыть огонь по красногвардейским пикетам у предприятий. Их и кровь не испугает, если речь идет о том, чтобы сломить требования рабочих.

Они долго спорили. Халме и Силандер горячо выступали против гневного пессимизма Хеллберга. Всеобщее избирательное право создаст возможность и для социальных преобразований.

— Для этого необходимо, чтобы подул крепкий свежий ветер. Спящих надо будить. Надо поддерживать настроение масс. Когда соберется сословный сейм, нам все время следует быть начеку и не давать покоя буржуазии, пока закон об избирательном праве не утвердят. Но все же нет худа без добра: наши противники выдали себя! Говорить о реформах они горазды, но едва дошло до дела, как на рабочих направили винтовки!

— Собирают митинг в общинном доме. Как быть: пойти туда?

Хеллберг сверкнул глазами:

— Пусть сами празднуют свою победу. Мы отпразднуем в другой раз, и думаю, что тогда господам не захочется кричать ура. Они, дьяволы, почтили меня своей ненавистью с того самого дня, когда люди начали вступать n товарищество. Но товарищество будет расти, скоро они убедятся в этом. И чем дольше господа будут стоять на старых позициях, тем больше людей придет к нам.

Хеллберг время от времени прохаживался взад и вперед по комнате. Вообще он был плохим оратором, но когда бывал в ударе, то умел убедительно отстаивать свою точку зрения, причем говорил как бы сам для себя, не обращая никакого внимания на слушателей.

Он не был коренным жителем прихода. Приехав сюда молодым человеком, он так тут и остался. О его прежней жизни люди знали немногое, и то не от него. Он не любил рассказывать о себе. Из его разговоров можно было понять, что он много переезжал с места на место, подряжаясь на строительные работы. Сюда он пришел с деньжатами и, построив дом, женился на местной девушке. Знали также, что он был незаконнорожденным и фамилию Хеллберг дали ему при крещении. Заговорили об этом, когда он обратил на себя внимание своими социалистическими идеями. Поскольку у него имелись деньги, необходимо было выяснить, откуда они у него. Так стало известно, что деньги достались ему в наследство от матери. Мать была дочерью богатых хозяев в соседнем приходе, отец же — подрядчиком на лесосплаве. Дочь с ребенком родители выгнали из дома, а подрядчик куда-то исчез.

Отвергнутая дочь жила где-то в прислугах, чтобы прокормить себя и сына. Потом родные сжалились над нею и почти простили. Ей даже позволили умереть в отцовском доме и вынуждены были отдать ей немного денег из ее доли наследства. И вот остаток этих денег перешел к сыну. Но затем парню предложили убираться вон, что он и сделал с большой охотой, хорошенько отколотив на прощанье дядюшку, который назвал его мать шлюхой, а его самого — отродьем.

Хеллберг все расхаживал по комнате. В нем бурлила едва сдерживаемая, сокрушительная сила. И на товарищей он смотрел прямым, колючим взглядом, совершенно лишенным деликатности, столь необходимой при человеческом общении.

Халме это раздражало. Он никогда особенно не любил Хеллберга. Беседовать с таким человеком не доставляло ему удовольствия. Хеллберг не уважал мнения собеседника, если оно не совпадало с его собственным. Он мог, например, вместо ответа просто презрительно ухмыльнуться. Но Халме никому не позволял так с собой обходиться. Он умел держаться и говорить с достоинством и всегда знал, что по данному вопросу сказал Каутский или Тайнио.

С другой стороны, приятно было все же сидеть вот так, с руководителями трудящихся и равнодушно наблюдать, как мимо окон проезжают бричка за бричкой. Это господа и хозяева съезжались на торжественное патриотическое собрание.

Общинный дом был переполнен. Произносили речи, пели патриотические песни. Всякий, кто имел какой-нибудь вес в обществе, стремился выступить. Пастора попросили прочесть благодарственную молитву, и он исполнил просьбу. Пасторша тоже произнесла речь:

— Важнейшим пунктом будущей парламентской реформы явится предоставление права голоса женщинам. Теперь, когда народ Финляндии вновь освободился, необходимо, чтобы и женщины наконец получили свободу. Ибо в нашем обществе именно женщины являются наиболее угнетенным классом. Они у нас самая бесправная каста. Наши социалисты говорят о социальном угнетении. Угнетение существует, но не в смысле социальном. Каждый гражданин нашей страны свободен. Только женщина лишена свободы. Ныне, когда мы должны сплотить все силы для сохранения обретенной свободы, необходимо, чтобы в борьбу включились и женщины.

Со специальной торжественной речью выступил учитель волостной народной школы. Он был младофинн и конституционалист, потому речь его звучала особенно восторженно. Попутно он немножко кольнул суометтарианцев и тут же получил ответный удар от общинного врача, хранившего верность старосуометтарианским идеалам. Многие разражались упреками по адресу социалистов, поскольку здесь уже успели узнать о выступлении Стокмана. Учитель коснулся этого в своей речи:

— ..нашей борьбе исключительно ценную поддержку оказали трудящиеся массы. Но известные элементы из среды рабочих попробовали ловить рыбку в мутной воде. Ну разве теперь, когда появилась надежда на всеобщее избирательное право, подходящее время для разжигания классовой вражды? К счастью, подавляющее большинство наших рабочих представляет собою мирную, законопослушную массу. Интересы родины для них важнее классовых преимуществ. Правящие круги страны относятся положительно к разумным реформам, и, следовательно, у пас нет никаких причин для социального недовольства. Разногласия, которые проявились во время забастовки, пора уже забыть и приступить к созидательному труду на благо родины.

После каждой речи пели национальные песни. Собрание затянулось. Лишь поздно вечером все наконец стали разъезжаться по домам, исполненные горячих патриотических чувств.

Пасторская чета ехала в своей коляске. На одном из подъемов в карбидном свете фонарей появились ноги пешехода и тросточка. Затем из тьмы возникло туловище и весь человек.

— Добрый вечер! Значит, вы все-таки там были. А мы вас не видели.

— Добрый вечер. Ваша догадка о моем отсутствии совершенно справедлива. Я не был на торжестве.

— Но почему же?

— У меня были другие важные дела.

— Пожалуйста, садитесь вот сюда, рядом с кучером.

— Премного благодарен. Прогулка на свежем воздухе мне не повредит.

— Но ведь для прогулок у вас всегда найдется время.

— Спасибо. Ночная прогулка особенно приятна. Настраивает на философские размышления. Хм-хм.

По холодному тону Халме господа поняли, что уговаривать его бесполезно. Коляска покатила вперед, и Халме опять стал проваливаться во тьму. Вот снова остались видны лишь его длинные ноги, высоко взлетавшие на ходу. Некоторое время еще виднелся наконечник трости, поблескивавший при каждом взмахе, но наконец и он исчез в темноте.

III

Рабочее товарищество получило название «Стремление». На организационное собрание народ сходился неохотно. Особенно колебались люди барона. Разумеется, председателем выбрали Халме, хотя он долго говорил о значении демократии и уверял, что с радостью отдаст свои скромные силы делу товарищества, оставаясь его рядовым членом. Секретарем избрали Валенти, по предложению Халме.

— С точки зрения самого дела, мне кажется, будет весьма полезным то обстоятельство, что председатель и секретарь живут в одном месте.

Выбор членов правления оказался более трудным делом. Анттоо Лаурила избрали единогласно за его бунтарские речи, хотя Халме в душе и не одобрял его кандидатуру. Потом предложили Отто Кививуори, но тот сразу же отказался. Не то, чтобы он, как другие, боялся барона, но вообще ему не хотелось связывать себя работой в правлении. Тут Янне принялся уговаривать отца. Парень вдруг необычайно увлекся социализмом, что было на него совсем непохоже. И в конце концов его уговоры подействовали.

— Берись и все, раз тебя выбирают. Ты подумай: если мы получим избирательное право, так надо же еще добиться, чтобы люди пошли голосовать. Товарищество в этом смысле очень важно.

— Какого черта ты вдруг так распалился?

— Распалился? Ничего я не распалился, но если мы добьемся большинства, так ведь можно будет, пожалуй, улучшить положение торппарей. Покончим с этой адской поденщиной! Как подумаешь о проклятых днях отработки, так поневоле зло берет.

— Да ты их еще и не испытал, дней-то отработки. Ты пока что работал в баронском имении только по ночам — по девичьим клетям. Признавайся, Люютин карапуз — это твоя работа?

— Нет, не моя. Я ее не трогал. Там другие ребята постарались.

— Кто его знает. Смотри, обратают тебя, нынче это ловко делают. С этой отработкой никакое товарищество не покончит.

— Не обратают. У меня сноровка наследственная. Ну, так как же, старик? Пойдем в социалисты?

Анна возражала, как могла, но Отто в конце концов согласился с сыном. А решение Отто подействовало на других. Канкаанпээ и Мэкеля тоже осмелели, глядя на Отто, и правление товарищества было наконец создано.

Практически его значение было невелико, там как Халме все дела решал один.

Мало-помалу прибавлялись и новые члены. Приходили, несмотря на все сомнения, опасения и даже равнодушие. И после успеха всеобщей забастовки речи Халме казались гораздо убедительнее. Люди потянулись один за другим.

— Давай и меня запиши, если можете обождать с членскими взносами, пока вот денег не получу.

— Это не к спеху. Мы даже вообще не считаем членские взносы обязательными для тех, кому трудно живется. Нам важны прежде всего люди, а уж потом деньги. Да, мы должны работать с полным напряжением сил. Мы понимаем, что высшие классы Финляндии и палец о палец не ударят ради дела прогресса. Поэтому мы возьмем свою судьбу в собственные руки.

— Сколько же над ним смеялись! Но надо признать: если тут кто-нибудь и был глупцом, то, во всяком случае, не он.

Так теперь уже многие говорили о Халме.

Узнав, что Валенти избран секретарем, Хенна и Преети чуть с ума не сошли от радости. Они даже справили новое платье Ауне. Девочка начала ходить в конфирмационную школу и обещала стать настоящей красавицей. Многие парни уже поглядывали на нее, хотя она была еще только подростком. Преети и Хенна до того разошлись, что принялись мечтать о покупке коровы. И эта их безумная затея осуществилась — при помощи Халме. Он дал им деньги, якобы заработанные Валенти. Таким образом, он уже не раз помогал им потихоньку. Потому что самоуважение было для него столь же приятно, как и уважение окружающих.

Собрание решено было проводить в доме пожарной команды, а так как дом этот в некотором роде принадлежал барону, Халме счел своим долгом испросить у барона разрешение. Он остановил барона на прогулке, хотя знал. что барон обычно сердился, если с делами обращаются прямо к нему, минуя управляющего. Но, поскольку данное дело не входило в компетенцию управляющего, Халме осмелился нарушить правило.

Барон остановился, внимательно посмотрел на Халме оценивающим взглядом и вдруг спросил:

— Ви есть теперь социалист?

— Господин барон, я действительно придерживаюсь социалистических взглядов.

— Все к шортовая мать! Всем голосовайт. Какое понимание один скотница или один Леппэнен государственные дела? Это ведет в упадок. Нужда будет. Голод будет. Все шалтай-болтай. Никакой порядок. Дворянство нет согласие.

Халме с радостью ухватился за эту тему.

— Господин барон, Леппэнен или какая-нибудь скотница не станут решать государственные дела. Этим займутся их уполномоченные представители. А главная задача учрежденного мною рабочего товарищества как раз и состоит в том, чтобы повысить уровень сознательности простых тружеников, дабы сделать их способными к участию в государственных делах. Я также не могу согласиться, что реформы повлекут за собою голод и нужду. Напротив, я думаю, что только социальное законодательство может устранить нужду и голод.

— Я читаль все. Социалисты Швеции те же речи, те же писания. И это значит никакой закон. Здесь, в Финляндия, это есть революций. Валпас и другие. Если торппари получают земли — хлеба нет. Сейчас они работайт, когда я стою с большой кнут принуждения. Вялые суть и ленивцы. Лес прочь. Они полючайт лес! Все деревья шиворот-навыворот! Они все продавайт и нет делайт никакой работа, пока при деньгах. Хаос. Страна проигрыш все.

Халме насилу мог дождаться, когда барон кончит. Он даже не успел подумать о форме своего ответа, потому что барон дал ему возможность высказать излюбленную мысль:

— Господин барон, вы так наладили свое имение, что студенты приезжают к вам на экскурсии. А смогли бы вы уделять хозяйству столько внимания и сил, не будь имение вашей собственностью? Торппари плохо обрабатывают землю потому, что она им не принадлежит. Над ними постоянно висит угроза сгона. Если они своим трудом улучшают состояние торппы, они все равно могут лишиться места и при этом не получают никакой компенсации. За примерами недалеко ходить. Пасторатский торппарь создал торппу в сыром, дремучем лесу, своими руками осушил и раскорчевал болото, и, когда торппа готова, его лишили лучшей земли. Какое же рвение не иссякнет в таких условиях?

Барон взглянул в сторону пастората. На мгновение он заколебался, но потом сказал, что думал:

— Эти финско-язычные господа тоже говорят избирательные права. Ради языка. Но нет, ради торппы того лючше. Если хорош работник — никакой сгон речи нет. Скандалить ленивцы и воры леса. Они прочь. Тот торппарь, который хорошо — нет прочь, и дети на его след.

Барон вдруг замолчал. Видимо, почувствовал, что говорил о пасторатских господах в неподобающем его званию тоне. Повернувшись, он коротко отчеканил:

— Ви пожарный дом разрешение. Вот условия. Нет безобразны шумы, нет самогонка, нет драка. Нет говорить как революций, а как есть закон.

На том и кончилась эта беседа. Но когда стало известно, что барон разрешил собрания, то даже работники имения стали смелее. Собрания проводились довольно регулярно, и постепенно вошло в обычай ходить в «наш дом». Аксели Коскела был там постоянным посетителем. Юсси тревожило, что скажут об этом в пасторате. Но господа молчали. Только однажды пастор спросил Аксели:

— Ты не знаешь, собирается ли Халме продолжать занятия пожарной команды, ведь он теперь организовал рабочее товарищество?

— Да, Халме говорил, что весною снова начнем.

— Вот как. Ну, это хорошо, что хоть не забывают и о тушении, когда поджигательство стало общей страстью.

«Что он этим хотел сказать?—думал Аксели. — Неспроста он ехидничает».

Товарищество пристально следило за работой сейма, обсуждавшего новый избирательный закон. И вот на одном из собраний Халме объявил:

— Товарищи! Наконец-то сопротивление сломлено. Дворянство согласилось на новый порядок проведения выборов. Товарищи! Прошу всех встать. А теперь споемте: «Вперед, вперед, сыны отчизны!»

Песня была разучена на собраниях, и вот в доме попарной команды Пентинкулма грянул хор:

Вперед, вперед, сыны отчизны!

Союз наш юный несокрушим.

Каждый раз, когда наступали такие минуты общего подъема, Отто принимал серьезный вид. Он стоял с каменным лицом, и только глаза его скользили по залу.

И если ему случалось встретить чей-нибудь открыто-радостный взгляд, Отто отводил глаза в сторону и уголки его рта едва заметно вздрагивали. В пении он никогда не принимал участия, хотя был хорошим певцом. Анттоо Лаурила, не умея петь, усердно пружинил плечами в такт «Марсельезы». Аксели стоял, не раскрывая рта, но мысленно отчеканивал каждое слово:

Халме послал небольшую корреспонденцию в «Кансан Лехти»— рабочую газету Тампере. Оттуда пришло письмо, в котором его просили писать еще, хвалили за инициативу и предлагали быть местным деревенским корреспондентом газеты. Тогда Халме заодно стал и добровольным агентом по распространению «Кансан Лехти». Он и сам выписал ее в дополнение к «Тюемиес». Остальным членам товарищества достаточно было одной «Кансан Лехти», но ему, как руководителю, требовалась более подробная информация о важнейших событиях и он не мог обойтись без центрального органа. Для самых бедных Халме выхлопотал газету бесплатно, а за некоторых сам внес часть подписной платы. Он хорошо зарабатывал, потому что даже господа со всего прихода начали шить у него. Халме внимательно следил за веяниями моды и получал фасоны и выкройки от лучших портных. Сам он был большим любителем элегантного платья. После организации товарищества он, кроме тросточки, обзавелся еще и пенсне на черном шнурке. Потихоньку в сердце портного закралась тайная мечта: а что если партия выставит на выборах его кандидатуру? Он пытался отогнать такую мысль, ибо чувствовал, что это невозможно. Вот Хеллберг — тог мог стать кандидатом.

Когда почта принесла в Коскела первый номер газеты «Кансан Лехти», ребята усердно принялись за чтение. Юсси, как и следовало ожидать, смотрел на сыновей с угрюмой досадой. Правда, газету выписал Аксели на свои заработанные деньги, так что отец не мог упрекнуть его. Но для Юсси это было поводом поворчать.

— Вот так же прилежно вы бы книги читали, пока в школу ходили. Где теперь эти бедные денежки погуливают? Дело ваше, конечно, куда вы их посеяли, но можно было бы найти более подходящие места. Каждый день пишут всякий вздор, людям головы забивают, а по вечерам денежки глупцов пропивают!..

Сыновья не ввязывались в споры с ним. Алма относилась к газете иначе. Она и сама охотно читала, если у нее оставалась свободная минута.

Иногда Алма просила Алекси почитать вслух. Парень читал тягуче, без всякого выражения, столбец за столбцом, и трудно было различить, где конец одной статьи, а где начало другой. Но Алма внимательно слушала. Да и Юсси краем уха слушал, что пишут в газете о мировых делах. Слушал с презрительным и равнодушным видом, но некоторые мысли не могли не задеть его.

«...Мы считаем, что проблему деревенской бедноты невозможно решить, если не пойти в этом вопросе до конца. Предлагаемые нашей буржуазией планы свободного выкупа земли вместе с законодательством об арендных договорах суть не что иное, как отговорка, ровно ничего не дающая труженикам деревни. Это наивное утешение для маленьких детей, которым пытаются успокоить народ всякий раз, когда накопившееся недовольство грозит взрывом и буржуазия не может прибегнуть к своему обычному утверждению, будто никакого недовольства вообще не существует. Если учесть острый земельный голод, царящий в стране, то каждому должно быть ясно, что при свободной продаже цены тотчас возрастут настолько, что торппари окажутся не в состоянии выкупить свои земли. Уже не говоря о том, что и землевладельцы едва ли охотно продадут землю, даже по высоким ценам. Когда тысячи торппарей находятся под угрозой сгона, когда они не имеют возможности сохранить за собой арендуемую землю даже на старых кабальных условиях, в такой обстановке разговор о свободном приобретении земли — просто жестокая, кровавая насмешка. Есть лишь одно, единственно возможное решение: освобождение торппарей, согласно закону, с передачей им земли по твердым, государственным ценам, с помощью займов, предоставляемых государством».

— Говорить-то они все горазды. А как дойдет до дела, так и эти писаки свернут в кусты.

— Никто дела не уладит, пока вы на этой линии стоите. А вот если и вы пойдете голосовать на выборах, тогда все получится иначе.

— Не до голосования мне.

И Юсси, рассерженный, вышел вон. Он злился, потому что в душе чувствовал правоту газеты при всей своей неприязни к ней.

Когда же Алекси, читая статью, дошел до места, где было сказано, что «наши священники прекрасно объясняют беднякам, как трудно богатому войти в царство небесное, но сами грабят со спокойной совестью, дерут плату за требы, готовы отобрать у бедной вдовы последнюю корову...» — то и Алме показалось, будто дорога вдруг становится перед нею дыбом.

— Вот этого-то писать не следовало бы. До того уж дошли, что в газетах богохульствуют!

Тогда Аксели буркнул:

— Но ведь верно же сказано. Небось, мы с вами испытали это на собственной шкуре.

В таких случаях обычно возникали стычки, быстро кончавшиеся тем, что Аксели в гневе выходил из избы, вслед за отцом.

«Кансан Лехти», между прочим, подробно сообщала о забастовке в Лауко. И вот, когда Теурю предупредил Лаурила, чтобы тот с весны покинул торппу, его слово упало на хорошо подготовленную почву. Анттоо заявил, что никуда не уйдет, а, напротив, требует продлить договор по всем правилам, в письменной форме. Если не будет договора, он объявит забастовку.

Дело это обсуждали на правлении рабочего товарищества. Анттоо горячился, не слушал предостерегающих советов и все грозил забастовкой. Отто пытался втолковать ему, что положение безнадежное:

—-У тебя имеется лишь устный договор и в нем столько пунктов, грозящих сгоном, что тебя могут вышвырнуть по любому поводу. А бастовать в одиночку нелепо.

— Бастовать в одиночку! Небось, и другие поддержат. Иначе на кой черт нужно это товарищество?

Напрасно ему объясняли, что работники барона не могут бастовать против Теурю. Анттоо был словно в горячке. Наконец решили, что товариществу нужно попытаться уладить дело миром. Отто снова предупредил Анттоо, чтобы тот не обострял положение.

— Попробуем еще мы с ним поговорить, а если не поможет, ну тогда ищи защиты у закона. А забастовка — пустая затея.

В воскресенье Отто и Халме пришли в торппу Лаурила, откуда они вместе должны были отправиться к Геурю. Уже на крыльце они услышали крик Анттоо:

— Да перестань ты, дьяволенок, дразнить полоумного!

К этому крику примешалось возбужденное лопотание сумасшедшего, дверь распахнулась, и на крыльцо кубарем вылетел одиннадцатилетний Ууно. За ним выскочил Анттоо и, чуть не сбив с ног входящих гостей, погнался за мальчишкой, который, однако, успел уже скрыться. Из открытой двери вслед им неслись упреки Алины, бранившейся сквозь слезы:

— Господи, ну что за жизнь окаянная! Один сумасшедший, а другие чистые дьяволы! Куда, к сатане, мне с вами деваться?

Всякий раз, когда Халме оказывался свидетелем подобных сцен, в нем заметно усиливалось чувство собственного достоинства. Он принял чопорный вид и сухо, досадливо покашливал. Отто же преспокойно наблюдал за погоней. Когда Анттоо, задохнувшись, остановился и с бранью начал размахивать кулаками, Отто крикнул:

— Брось, Анттоо! Тебе с ним не справиться. Оставь.

Анттоо поплелся назад, бормоча:

— Ну, погоди, черт, я тебе еще всыплю!.. Я тебе еще задам баню. Этакий щенок и уже... Ну, я ж тебя прищучу так, что душа вон...

Вошли в избу, но после того, что произошло, разговор не клеился. Алина, по-видимому, сердилась и на посредников.

— Напрасно туда ходить, только языками трепать. Все равно придется нам убираться вон отсюда. Задумали лавку гут поставить, на нашем участке,—он и его брат, хрен редьки не слаще. Идол поганый! Года не прошло с того дня. как я его отшила: вздумал, черт, приставать ко мне, когда я в бане белье стирала. Я это и жене его скажу. Ну и шуганула же я его! Провались ты, говорю, больно ты мне нужен…

— Вот, черт, уж лучше бы ты не объясняла... Может, он и раньше дорогу знал, оттого и полез?

Анттоо был так зол, что не стеснялся посторонних. И снова поднялся у них крик:

— Бесстыжий ты... Сатана окаянный! Мне этакое никогда не было нужно.

Халме с видом оскорбленного достоинства поглаживал набалдашник трости. Наконец, принудив себя, он заговорил:

— Может быть, наш разговор ничего не даст, но все же надо попытаться использовать и это средство. Итак, у вас нет никакой задолженности по торппе, все повинности исполнялись своевременно и полностью?

— Даже с лихвой. Каждый чертов день отработан. Об этом нечего и говорить. И он, косомордый, сам знает, что он мне во всякой работе проигрывал. Так что дни, надо считать, были полными.

На полу сидела шестилетняя девчушка. Это была Элма. Давно нестриженные волосы падали ей на глаза, и девочка, настороженно притаясь, смотрела на гостей одним глазом через просвет в волосах. Отто рассмеялся и спросил:

— Что это за девица спряталась там, под своими волосами?

Алина подняла дочку с пола и откинула ей волосы — открылось хорошенькое, хоть и грязное личико девочки.

— Нам тут некогда ребят причесывать с утра до вечера, как у некоторых водится.

Алина явно намекала на то, что Анна Кививуори баловала свою дочь. Но Отто сделал вид, будто не понял намека.

— Такое красивое личико надо все-таки открыть. Надо хоть немножко причесать эту головку. Если не сейчас, то попозже, когда мальчики начнут на нее поглядывать.

И свершилось чудо. Алина посадила девочку на кровать, убрала ей волосы назад и заговорила уже совсем другим, словно оттаявшим голосом:

— Кто знает, в каком аду еще ей доведется жить? В чьи руки попадет она на мученье?

На последнем слове голос Алины задрожал и она едва-едва удержалась, чтобы не расплакаться.

Все это было настолько тяжело, что Халме постарался как можно скорее закончить разговор и уйти.

IV

У Теурю справляли воскресенье. Хозяйство было большое и богатое, и работники жили отдельно, в особом флигеле, стоявшем по другую сторону двора. Прекрасный каменный хлев был выстроен еще при отце нынешнего хозяина. В свое время постройка этого хлева явилась великим событием для всей деревни. Выкрашенный красной охрой жилой дом был длинный, бревенчатый, с двумя закрытыми крыльцами.

Хозяйка сидела во главе стола и пела тоненьким голоском: «Веди-и-и меня, го-осподи, во-о-ля твоя-а-а...»

По воскресеньям, когда не ходили в церковь, у них было принято вот так петь молитвы дома. Хозяин сам не пел, но слушал, сидя в кресле-качалке. Он только что прочел до последней строчки приходскую газету и, слушая духовную песнь, думал о собрании правления банка, объявленном в газете. Теурю был довольно высокий, жилистый мужчина лет сорока пяти. Лаурила называл его косомордым, и действительно, одна щека его узкого лица казалась более впалой.

Когда в дверь к ним постучали, хозяин с хозяйкой немало удивились. Они настолько не привыкли к гостям, что хозяин едва не поперхнулся, крикнув:

— Войдите!

Увидев, что за гости к ним пожаловали, супруги переглянулись.

— Садитесь.

— Спасибо. О, у вас и скамейки покрашены после моего последнего визита.

— Да так, слегка... Чтобы легче было мыть. Но вы были у нас давно. Вы, Халме, уже который год не ходите работать к заказчикам.

— Да. Гораздо удобнее работать у себя дома.

— Понятное дело.

— Значит, так. Хм... Чтоб уж, как говорится, сразу взять быка за рога. Вы знаете, что мы организовали в деревне рабочее товарищество. Одну из своих задач товарищество видит в том, чтобы стараться уладить трудовые конфликты. У вас возникли разногласия с Лаурила, который является членом нашего товарищества, и мы считаем полезным обсудить это дело с вами. Если бы нам удалось найти какую-то возможность соглашения, это, по-моему, послужило бы к выгоде обеих сторон.

На щеках хозяина выступили красные пятна, и, оттолкнувшись ногой, он стал раскачивать качалку.

— Да-а... Но дело, видите ли, в том, что никаких разногласий нет. Я решил прогнать торппаря, на что я, конечно, имею полное право. И мне это не вдруг взбрело на ум, так что и говорить тут нечего.

Анттоо сделал движение, порываясь что-то сказать, но Халме остановил его взглядом. Ведь Анттоо строго предупреждали, что он не должен вмешиваться в разговор, пока не будут использованы все средства разумного убеждения.

— Но так ли уж это необходимо? Разве обязательно ставить лавку на этом месте? Ведь у вас есть еще земля здесь же рядом, у дороги. Мы понимаем, конечно, что лавка должна находиться вблизи деревни, но места хватит и для лавки, и для торппы.

Хозяйка хотела было что-то ответить и уже открыла рот, но хозяин опередил ее:

— Да. Места, конечно, для лавки хватило бы. Но я хочу дать брату заодно уж и землю для хозяйства. Он думает завести корову, ну и картошки там посадить для себя и все, что нужно.

Хозяин выдержал паузу, толкнул об пол ногой и, покачиваясь, продолжал:

— Насколько мне известно, это моя земля. Так что я не совсем понимаю... Да и не лавка главное... Мне просто надоело... Я не желаю выслушивать... Если бы он еще жил по-человечески... Но теперь я уже твердо решил. Да и ради чего это я буду терпеть ругань от своего торппаря.

— И я не желаю слушать его злобные насмешки... —выкрикнула наконец хозяйка.

Но тут уж и Анттоо не выдержал:

— Сатана!.. А я буду ругаться, пока со мною так обходятся. Кто же, черт подери, сможет терпеть эти вечные попреки? То мой конь не тянет вровень с хозяйскими, то я сам бездельничаю. Мальчишка бегает, шпионит за мной, липнет, как муха. Я с работой справлялся, ты сам знаешь. Ты ни в одном деле не мог за мной угнаться. Так что молчал бы уж. Исстари ведется, что нельзя от другого требовать больше, чем от себя. Если хозяин выходит в поле, торппарь должен равняться по нему. Но ты же мне проигрывал столько раз, так какого же дьявола тебе еще нужно от меня?

С трудом сдерживаемая злоба выплеснулась наружу. Расправив на коленях передник, хозяйка начала:

— До чего же дошло неуважение, если в чужой дом являются скандалить? Неужели человеку и дома не дадут покоя?

Хозяин перестал раскачиваться и, наклонившись, уперся локтями в подлокотники, стараясь говорить как можно сдержаннее:

— Я свое слово сказал. Больше я не стану с тобой пререкаться, но весной ты уйдешь. Я поступлю с моей землей так, как найду нужным.

— Нет же, дьявол, не будет по-твоему. Я в суд пойду. Землю эту мать моего деда получила от родителей в приданое, и ты это прекрасно знаешь. Если говорить по справедливости закона, так торппа принадлежит мне как наследственное имение. Если действительно встать на точку закона, то выйдет, что я работал на тебя даром: вся поденщина — это просто мой подарок тебе!

Отто, не проронивший до этого ни слова, спросил у Теурю:

— Это действительно так? Значит, это как бы наследственная торппа?

— Дело такое. Когда-то этот участок и верно дали хозяйской дочери с мужем. Но, судя по всему, да и со слов известно, надел этот считался обыкновенной торппой. Иначе, ежели бы эту землю дали в собственность, на то были бы составлены бумаги. Так мне говорил отец. Так же и я сдал им торппу. Никакого права собственности у них не было с самого начала, а только право аренды, право пользоваться торппой на обычных условиях. Что сначала с них не требовали особенной арендной платы или отработки, то понятно, потому как была родная дочь. Но потом и повинности на них наложили, и пункты оговорили. Один пункт среди прочих такой: если торппарь начнет артачиться, то сразу же вон. А другой пункт — что должны уйти, если хозяин предупредит за полгода. Так что судись, пожалуйста. И еще заявляю решительно, что я никаких посредников из товарищества не признаю. Побеседовать я, конечно, могу, но в мои дела с торппарем нечего вмешиваться посторонним. Мое слово твердо, в назначенный срок ты уберешься. А если не пойдешь добром, так придут с блестящими пуговицами и выдворят.

Во время этой речи хозяин начал горячиться. Подбородок его вздрагивал и голос прерывался. Его сын Арво— мальчик лет пятнадцати — показался в дверях кухни и тревожно прислушивался к разговору.

Халме закинул ногу за ногу.

— Конечно, мы понимаем, что у нас нет никакого законного права вмешиваться в ваши дела. Но мы сочли уместным выступить в качестве посредников, как во все времена было принято у людей. Здесь, на мой взгляд, имеет место застарелая ссора. Установить ее истоки и первопричины теперь уже невозможно. Все мы знаем, как разгораются ссоры: слово за слово, слово за слово—и так без конца. Но мне на ум приходит все же одно средство. Отработка — это такая форма арендной платы, при которой всегда возникают недоразумения и споры. Видимо, вам трудно работать вместе на одном поле. Но что, если бы мы все подсчитали и заменили отработку соответствующей денежной платой? Тогда бы вам пришлось очень мало встречаться и меньше стало бы трений. Таким образом, ваши, так сказать, личные отношения перестали бы влиять на дело. Что вы на это скажете?

— А я уже все сказал. Я велел ему убираться — и кончено. Небось, я в своем доме имею право делать то, что хочу. Чужие у меня не командуют.

— Никто и не собирается тут командовать, — сказал Отто. — Но только и у Лаурила все же есть какие-то права на торппу. Если каждый начнет делать, что захочет, то жить на свете станет невмоготу.

Хозяйка рассердилась не на шутку:

— С каких это пор, Кививуори, ты сделался судебным заседателем? Лучше бы думал, как самому-то на свете жить, да не мешался бы в чужие дела. И доколе же среди бароновых людей будут смуту сеять? Этому может очень скоро прийти конец.

Халме стукнул тростью об пол.

— Социализм показал свою силу в недавней всеобщей забастовке, и едва ли мы увидим его конец. Мы не сеем смуту, мы от лица товарищества стараемся защищать интересы бедноты, и, видимо, дела нам предстоит много. Лаурила вправе позвать нас на помощь, так как он член нашего товарищества, а такая помощь — один из принципов социализма.

Хозяин встал. Он больше не мог сдерживать себя.

— А мне ваше товарищество не указ. В моем доме никто и понятия не имеет, что это за хворь такая — социализм. Словом, так: или вы сейчас прекратите этот разговор, или уходите. Мы принимаем у себя гостей, но не сутяжников. Если уж меня в моем доме слушать не хотят, так, должно быть, мир перевернулся. Это мое последнее слово.

Анттоо подошел к столу и стал доставать из заднего кармана кошелек. Он откинул полу пиджака, наконец добрался до кошелька и, вынув из него десять марок, швырнул бумажку на стол.

— Вот тебе, чтобы уж быть в расчете! Десять марок за семенной ячмень, что я был должен. На этот раз отдаю при свидетелях. Сунь себе в жилетку, дьявол, чтоб не остался ты без денег на пороге ада. И я еще раз при свидетелях заявляю, что я никуда не уйду. И начинаю забастовку. Я требую договора в письменной форме. Пока не будет договора, я на работу не выхожу. Буду бастовать.

— Если не явишься на работу, тебя выдворят по закону, не дожидаясь назначенного срока. Весной, во всяком случае, ты уберешься. А теперь пора и честь знать: вот вам дверь — можете выйти вон.

Халме и Отто встали. Хозяйка смотрела на Анттоо с видимым испугом. И Арво на всякий случай бочком-бочком отошел подальше от двери. Дверь была приоткрыта. Из-за нее испуганно выглядывали младшие сыновья Теурю. Халме, стараясь сохранять достоинство, сказал:

— В таком возбужденном состоянии бесполезно вести переговоры. Мы уходим. Но во избежание недоразумений я хотел бы предупредить, что рабочее товарищество не останется безучастным наблюдателем в этом деле. Оно будет поддерживать своего члена всеми возможными средствами, и я надеюсь, что даже в доме Теурю наконец поймут, что такое социализм. Прошу прощения за беспокойство, которого нам хотелось избежать. Наше уважение к этому дому достаточно велико, поэтому мы надеялись на более деловой разговор. Прощайте, но мы на этом не остановимся.

Хозяйка окончательно потеряла самообладание и, плача от злости, начала ругаться:

— Что же это такое?.. Неужели надо звать полицию? Вваливаются в дом целой ватагой и буянят! Мало того, что сами буянят, греха не боятся, так ведь и спокойных людей выводят из себя... Да неужели бог не накажет бесстыдников!..

Отто сказал с добродушнейшей улыбкой, как будто предлагал нечто в высшей степени приятное:

— Не беспокойтесь, милая хозяйка! У губернатора можно попросить отряд казаков для охраны бога, отечества и законности. Он пришлет их, сколько нужно, только слово скажите.

Они пошли. Анттоо выходил последним и на прощанье разразился проклятьями:

— Ах, ты, дьявольское отродье, конечно, у тебя найдутся заступники. Но вышвырнуть на улицу вы сможете только мой труп. Я в дверях встану и буду драться насмерть, вот увидишь, сатана! Я столько лет набивал деньгами твой чертов мешок, а теперь ты меня как собаку гонишь?.. Нет... нет, будь ты проклят!.. Я знаю, словами тебя не проймешь. Тут нужно что-то покрепче... О проклятье!.. Вот ей-же богу, дело это добром не кончится. Чтоб ты подавился тем, что сможешь сорвать с меня! Ведь жаден, как сатана, а все такой же худой, щеки ввалились... Куда в тебя, черта, все идет?..

На обратном пути Отто и Халме безуспешно старались успокоить Анттоо. Он все грозился начать забастовку, и напрасно они пытались вразумить его. Никакие доводы не действовали. Анттоо с упрямым отчаянием твердил, что он имеет право на забастовку и что он уже объявил ее при свидетелях.

Отто и Халме остались вдвоем. Они не верили в благополучный исход, но все же решили поддерживать Анттоо до конца.

V

Анттоо забастовал. И тут же ему было велено немедленно убираться из торппы. Он не подчинился. Тогда пришел ленсман и вручил ему приказ о выселении. Снова тот же результат.

— Выносите вперед ногами. Убейте на месте. Всю семью, с малыми детьми — всех! А живой я отсюда не уйду.

Ленсман грозил, что выселит Анттоо силой. Тогда Ант-тоо подал в суд.

Дело было, конечно, безнадежное, но рабочее товарищество все же решило пригласить для Лаурила адвоката. Объявили сбор средств. Все были так возбуждены, что сразу удалось собрать всю нужную сумму. У Аксели не было ни гроша, а просить у отца было бесполезно. Но он принимал этот суд так близко к сердцу, что, поборов стыд, попросил у Отто взаймы.

— Я как-нибудь потом отработаю, при случае. Ну как тогда, на рытье котлована. А то мне нечего дать.

— Что же, дома ты работаешь совсем задаром?

— Да. Отец на это денег не даст, конечно. Но если Лаурила выиграет тяжбу, то я тоже пойду судиться. Изгородь надо наконец убрать с наших лугов.

Отто искоса взглянул на парня. Он заметил смущение Аксели и не мог удержаться, чтобы не сказать:

— Крепко же тебе достается! На двух хозяев ты работаешь бесплатно: сначала в пасторате, а потом еще дома, на своего отца.

Парень смутился еще больше, но Отто перестал донимать его и сказал уже серьезно:

— Ладно. Конечно, я дам тебе денег. Потом отработаешь, не к спеху. Только ты не воображай, будто через суд можно убрать изгородь с вашего поля. И Анттоо свое дело обязательно проиграет.

— К чему же тогда устраивать этот суд?

— Чтобы ясно показать всем, каково положение торппарей. Пускай суд официально подтвердит, что наши слова о земельном рабстве в Финляндии совершенно справедливы.

Аксели не понимал, как можно что-то делать, заранее зная, что все твои усилия пойдут прахом. Но, верно, и это было лучше, чем сидеть сложа руки. Деньги он отдал Халме, и тот поблагодарил его от имени товарищества.

— Ты на себе испытал ту же несправедливость, что и Анттоо. Тебе это хорошо понятно. Я как раз подумал: а что если пойти в пасторат и попросить, чтобы господа тоже внесли небольшую сумму в наш фонд?

По лицу Халме скользнула злорадная улыбочка, столь необычная для него и как-то не вязавшаяся с его серьезностью.

— Да-а, и скажите, что, мол, это для них удобный случай вернуть хоть малую частичку того, что они сами содрали с торппарей.

— Пожалуй, не стоит переходить на личности. Да и нет надобности заранее указывать на то, что должен обнаружить суд.

Дело Анттоо взбудоражило всю деревню. Семью Лаурила здесь никто особенно не любил, но подобная судьба грозила многим, и все смотрели на их беду, как на свою. Даже Преети внес две марки в фонд солидарности и долго извинялся, что не может дать больше. Деликатный Халме, приняв деньги, сказал:

— Сумма не так важна. Ведь этот судебный процесс имеет для нас лишь символическое значение, ибо дело мы проиграем. Точно так же символична и твоя скромная лепта. Я благодарю тебя и ценю эти две марки дороже многих крупных взносов.

Преети был счастлив и говорил потом знакомым:

— И я тоже пожертвовал. Хотя нам, маленьким людишкам, оно того... Но смысл этого дела, значит, такой... как бы идея... Такое заграничное слово... Никак не вспомню. Сын-то, конечно, знает, потому как он у мастера в ученье, а теперь стал ему вроде как помощником и заместителем.

Дело действительно разрасталось в большой процесс. Хеллберг при содействии партии раздобыл адвоката. Правда, сгоны торппарей случались нередко, и даже в здешнем приходе это был не первый случай, но он казался особенно вопиющим, а главное—приближались выборы.

Некоторые виднейшие хозяева волости и господа заезжали к Теурю, уговаривая его повременить со сгоном хотя бы до выборов. Но Теурю их и слушать не желал. «Я сказал — и все,— твердил он. — Я от своего слова не отступлюсь». Другие же его поддерживали, так как вопрос этот становился принципиальным. Многие хозяева утверждали, что Теурю имеет полное право согнать торппаря.

— Ежели мы сейчас им уступим, так чем же это кончится? Тем, что в один прекрасный день они объявят торппы своей собственностью. Да и вообще, такого торппаря, как Лаурила, никто не стал бы держать. Уж я бы не потерпел ругани от своих людей.

Когда Халме явился в пасторат и попросил пастора принять его, господа сразу догадались, что речь пойдет о сгоне Лаурила. У них уже имелось готовое мнение, которое они и сообщили Халме:

— В принципе мы не одобряем сгона. Мы полагаем, что это несправедливо. Но мы отнюдь не можем одобрить, чтобы подобные явления использовались для предвыборных интриг. Единичный случай не следует обобщать.

Как неприятен, однако, этот самоучка-портной! Как он поглаживает кончиками тонких пальцев свои аккуратно подстриженные усы! Как он сидит, наслаждаясь возможностью показать свою эрудицию, щеголяя книжными фразами! Нет, он не стал крикуном в духе Валпаса, но, тем не менее, он стал социалистическим агитатором, и это после всех хороших речей о родине. Да и раньше он был демагогом: его знаменитое столкновение с ленсманом и оскорбление величества — разве это не желание показать себя?

— Давайте рассмотрим вопрос принципиально. Господин пастор, вы сказали: единичный случай. Но с правовой, как и с морально-этической точки зрения единичные случаи не рассматриваются отдельно. Возьмем, к примеру, такое страшное преступление, как убийство с целью ограбления. Его тяжесть не уменьшается от того, что оно, к счастью, не слишком у нас распространено. Мы все же осуждаем его со всей строгостью, даже если оно случается лишь раз в столетие.

— Ну, это же совершенно разные вещи. Хотя подобные досадные случаи выселения у нас иногда имеют место, но все же они представляют собой лишь исключение, так что не нужно на этом основании сеять ненависть ко всему нашему обществу. А тем более теперь, когда перед нами встает реальная возможность решить проблему торппарей в законодательном порядке.

— Скоро начнутся выселения в Лауко. Точно так же и по всей стране время от времени торппарей сгоняют с мест. Да и здесь, в нашем приходе, случай с Лаурила не единственный. Стало быть, это не столь уж редкое исключение. Я подумал, что вы, быть может, захотите внести небольшую сумму на организацию защиты Лаурила в суде.

Пастор почувствовал мучительную неловкость. Но потом он понял, что Халме пришел нарочно, чтобы подразнить их, — и эта догадка, рассердив пастора, пробудила в нем упрямство. Эллен успела все сообразить гораздо быстрее мужа и нашла остроумное решение. С любезной улыбкой она сказала:

— Мы готовы помочь, но только с одним важным условием. Если товарищество господина Халме откажется от участия в этом деле, я постараюсь сделать все, что в моих силах. Тогда уж мы обойдемся без социализма. Правосудие священно, и его не должно использовать как орудие политики. Организуйте общество поддержки Лаурила на беспартийной основе, тогда и мы будем участвовать в нем. Иначе нет. Мы не намерены субсидировать предвыборную агитацию социалистов.

Пасторша шутливо погрозила пальцем:

— А что бы вы сказали, господин Халме, если бы я пришла просить у вас денежную помощь для нашей партии?

Тут пастор с облегчением улыбнулся. Эллен умела обходиться с людьми. Холодная сдержанность Халме исчезла. Он сказал:

— Если ваша партия, сударыня, будет защищать интересы бедного люда, я с великим удовольствием окажу ей поддержку и сам стану ее членом.

— А она их и защищает. В программу нашей партии вошел пункт о приобретении земли безземельными крестьянами, разумеется, на добровольных началах. Ведь если мы признаем определенные права торппарей, то нельзя забывать, что и у землевладельцев есть права.

— Кхм! По крайней мере они хорошо помнят о своем праве сгонять торппарей.

Спорили долго, но Эллен умела искусно смягчать противоречия, избегая неприятных столкновений. Конечно, денег Халме не получил. Да он и не рассчитывал их получить. Но беседа доставила ему большое удовольствие.

Однако его собеседники, оставшись одни, дали волю своему раздражению. Он, конечно, намекал на историю с Коскела. Но ведь у Коскела же никто не отнимал торппу — это никак нельзя сравнивать с тем, что делает Теурю.

— А виноват Аксели. Отец уже все понял, но сын озлобился, ходит угрюмый. И все из-за социализма. Собственно, меня эта история больше не огорчает. Наша вынужденная несправедливость незначительна по сравнению со злобой этого парня. Кстати, мы не так уж много и выгадали. По-прежнему не можем свести концы с концами.

— Да, но если бы мы не вернули землю, нам пришлось бы совсем плохо. А что это изменило в их жизни? Они питаются так же, как и прежде, живут так же, как и прежде. Только работы стало меньше. Бессмысленно проводить тут какие-то параллели с поступком Теурю. Ведь семья Коскела преспокойно живет в своей торппе. И социализм Аксели идет не от этого. Все дело в характере.

— Во всяком случае, домашнее воспитание Аксели в этом неповинно. Наверно, и старый Коскела с болью думает об увлечении сына социализмом. Он — человек дисциплины и порядка. Но у всех свои заботы и печали. Меня тоже начинает беспокоить поведение Илмари.

— Ну, у Илмари сейчас трудный возраст. И я не вижу ничего дурного в том, что он выступил против беззакония чиновников. Он горяч, но отстаивает справедливость. Да и учиться он стал лучше.

— Да, может быть, он и выровняется. Но печально, что все как-то так получается. Сеют ненависть и раздоры вместо того, чтобы помогать друг другу. Я вначале относился к социализму с большим сочувствием. Есть много фактов, которых честный человек не может не признать. Но они сделали из них орудие ненависти, а этого я как священнослужитель одобрить не могу. Социалистическое движение попало в подозрительные руки. Оно направлено не к созиданию, а к разрушению и анархии.

— Неужели ты еще раздумываешь над этим? Мне было давно все ясно. Эмма. Эмма-а-а... Пожалуйста, Эмма, накройте на стол,

— Ух, сатана, я и судье сказал, что живым меня из торппы не выкинут. И я еще спросил, пусть, мол, высокий суд мне ответит, что толку в этаких законах? Почему бы уж сразу не сказать, что грабеж земли дозволяется — и баста. И я сказал, тысяча чертей, что, мол, уважаемый высокий суд, параграфов я не знаю, но поденщину отрабатывал сполна. А когда мне стали тыкать в нос параграф насчет упрямства и грубости, по которому меня выгоняют, так я им сказал, что поклонов от меня Теурю не дождется. Работать я могу, но лебезить перед ним не стану. А этот чертов адвокат увел меня в соседнюю комнату, да как начал мне читать морали, что я, дескать, выражался неприлично! Говорят, надо было держаться аккуратно, выражаться деликатно, чтобы противник вышел в худшем свете. Но я и ему сказал, пустобреху чертову, что хвостом вилять перед ним не буду. Он тогда мне еще наговорил с три короба, ну да ладно уж — вали кряду! Тоже называется выискали защитника!..

Да. Процесс Анттоо, конечно, проиграл. Его даже хотели оштрафовать за неуважение к суду, но судья нашел, что Анттоо ругался в состоянии невменяемости. Дело в том, что судья сам чувствовал несправедливость своего приговора. Но он судил по закону.

В доме пожарной команды происходили бурные собрания. Выступали с разными предложениями. Аксели впервые в жизни попросил слова и начал убеждать: «Пойдем, встанем на крыльце у Лаурила, и пусть-ка полицейские попробуют силой отбросить нас».

Но Халме был решительно против всяких демонстраций, связанных с насилием. Он изложил свою программу действий: в день выселения все соберемся на митинг, но ничего противозаконного предпринимать не будем; к тому времени сделаем знамя товарищества и устроим шествие со знаменем и пением революционных песен.

Многие ворчали, уверяя, что от пения не будет проку. Однако с помощью Отто Халме удалось переубедить тех, кто требовал более решительных действий. Поскольку ставился вопрос о законности, Халме предложил Янне Кививуори приобрести за счет товарищества важнейшие тома свода законов.

— Нам нужно хорошо знать законы. Сам я не успею заняться их изучением. Но, думается мне, ты у нас такой сообразительный парень, что лучше других справишься с этим.

Всем на удивленье Янне раздобыл законы и принялся штудировать их с таким усердием, что Отто просто слов не находил. Откуда вдруг у парня эта усидчивость?

— Ты уж там вызубри хорошенько раздел о браке. По крайней мере, сможешь шляться не как-нибудь, а согласно финскому закону.

А вскоре парень уже свободно разбирался во многих юридических вопросах. Он объяснил Халме, что демонстрацию организовать можно, но только никоим образом нельзя мешать полицейским в исполнении их служебных обязанностей. Надо остерегаться также всяких выкриков в адрес властей. Петь можно сколько угодно. Но не следует входить во двор торппы. Надо держаться поодаль, чтобы в крайнем случае можно было доказать, что митинг не имел никакого отношения к выселению Лаурила. Лучше всего для нас держаться в пределах владений барона и даже не ступать на землю Теурю. Выходить на большак тоже нельзя. Но, к счастью, там, да большаком, есть подходящий пригорок — совсем близко от торппы.

Они вдвоем пошли осмотреть это место, и молодой законник начертил план движения демонстрации.

Лаурила и не думал подыскивать себе новое жилье. Он заявлял, что не оставит торппу — и все. Руководители товарищества решили между собой, что семья Лаурила сможет пока поселиться в пустующей избе старого Канкаанпээ, а скот разберут по своим хлевам соседи-торппари. Аксели уговорил отца взять к себе овец Лаурила. Юсси ворчал, бранился, всячески поносил шествия и флаги, но отказать в поддержке согнанному торппарю не мог. По совету Янне решили пока ничего не предпринимать: пусть выселение предстанет во всем своем ужасном виде — чем хуже, тем лучше. Даже скот не следует трогать, пока его не выгонят из хлева. И ребят не забирать, пока все не кончится. А полоумного надо увезти после всего. И если уж на то пошло, его можно даже выпустить — пусть немного побегает на свободе.

Халме стал поглядывать на Янне искоса. Какой, однако, интриган! Но Отто эта мысль понравилась.

— Кто так умеет лукавить, далеко пойдет. К тебе, парень, эта наука пристала. Еще маленько почитаешь законы — и ты черта заткнешь за пояс.

— Да-да... Ты будешь у меня хорошим помощником.

Халме уже заранее старался определить место Янне, чтобы тот сам себе его не определил. Но Янне в то время не ставил перед собою честолюбивых целей. Он пока еще плыл по воле волн. Хотя, пожалуй, приобретение сборника законов и в самом деле послужило толчком, решительно изменившим его отношение к жизни. Во всяком случае, лет сорок спустя по улице Пентинкулма мимо магазина, стоявшего на этом самом месте, прошел важный пожилой господин, и мужчины, собравшиеся возле магазина, говорили:

— Муниципальный советник Кививуори приехал поглядеть на родные края...

— Вот уж подлинно: из грязи в князи попал, бестия. Вот они какие избираются в парламент голосами рабочего люда!

Но пока до парламента был еще далекий путь. Сейчас Янне думал о том, как получше обставить выселение Лаурила. Сердца многих дрогнули, когда стало известно, что ленсман, узнав о готовящейся демонстрации, вызвал на всякий случай наряд конной полиции.

— Тем лучше, тем лучше.

Все ждали намеченного дня. И на собраниях и в разговорах между собой уславливались, как надо держаться. Халме объяснял, почему так важны дисциплина и порядок.

— Во-первых, этого требуют достоинство и честь товарищества. А во-вторых, запомните, что всякая несдержанность и всякая необдуманная выходка навлечет на нас большие беды — возможно, даже роспуск товарищества. Вы знаете, что я как ответственный председатель всегда готов отправиться в тюрьму за правое дело. Но теперь, накануне выборов, нам нельзя ставить под удар существование нашей организации.

С тех пор Аксели Коскела стали в деревне называть «стойким социалистом». Действительно, принять участие в движении парня толкнула потеря части болота, но вскоре само движение захватило его целиком. Дело Лаурила он воспринимал, как свое. Потерю земли он переживал не так, как отец. Юсси было горько видеть отнятую собственность, видеть, как плоды его труда у него на глазах пожинал другой. Аксели же возмущали несправедливость и беззаконие. Для него это было гораздо больше, чем личная обида, — общий наболевший вопрос о земле.

Думая о предстоящем выселении Лаурила, Аксели не мог усидеть дома. Он все чаще ходил в Кививуори — так часто, что и самому становилось совестно. Отто, как всегда, подтрунивал над ним, отпускал шпильки, посмеивался над тем, что он не гуляет с девушками. Но все же ему в Кививуори дышалось свободно и легко. А дома отец, у которого вечно болит спина, до того уж изворчался, что поневоле убежишь куда-нибудь.

Отто было поручено сделать древко для знамени. Само знамя шил Халме. Придя вечером в Кививуори, Аксели застал Отто за работой.

— Вот делаю рукоять для идеи. Скоро, парень, мы пойдем на угнетателей, высоко вздымая красную юбку Эммы Халме.

Аксели, серьезный по натуре, не понимал таких шуток и с большим недоверием смотрел на этот кививуориевский социализм. В этот вечер Янне, как всегда, собирался в деревню на гулянку. Отец с сыном перебрасывались полушутливыми-полусерьезными фразами, мешая социализм с ерничеством. Но спорить с ними Аксели даже не пытался. Эти зубоскалы Кививуори хоть кого переговорят.

— Айда со мною, — сказал Янне. — Пойдем к девушкам.

— Что мне там делать?

— Да ничего особенного. Поиграем в парные номера.

Все засмеялись, а Отто взглянул мимоходом на дочь и сказал:

— Аксели, должно быть, нашу барышню ждет. Вон у нее уже кофточка-то начала маленько приподниматься.

Пятнадцатилетняя Элина покраснела до ушей и вскрикнула, чуть не плача:

— Этот папа!.. Просто у-жас-ный...

Тут еще Оскар захохотал:

— Глядите, как девчонка-то покраснела, боже мой!

Аксели с трудом заставил себя усмехнуться. Было совестно, что им дразнят девочку. Бедняжка вконец смутилась и, сердито тряхнув головой, выбежала из избы.

Анна выбранила Отто. Мать видела, что девочка не на шутку обижена. Отец больно задел ее. Ведь она уже начинала превращаться в девушку, все в ней бродило, пришла пора смутных волнений и тревог.

В этот вечер Элина больше не показывалась. Сначала она сидела одна в горенке за сенями, потом выбегала куда-то, хлопая дверьми. Аксели уже позабыл о ней совсем, но, уходя, он вдруг столкнулся с Элиной в сенях. При свете фонаря, стоявшего на бочонке, Аксели увидел, как девочка снова страшно смутилась, опустила глаза и, отпрянув в испуге, выскользнула за дверь и скрылась.

Тут и парень смутился. Что это с нею? Не могла же она подумать, что Отто говорил всерьез. Она же еще малышка.

Однако он невольно задумался и взглянул на нее словно другими глазами, «Что-то в ней есть еще телячье.

А ведь будет красивая девушка. Она похожа на свою мать и на Оскара. И руки у нее маленькие...»

Аксели наморщил лоб, рассердившись на себя за эти мысли.

«Наверно, мне придется нести знамя?»

VI

День выселения пришелся на конец недели, когда большинство торппарей уже закончили свою поденщину. Люди барона, конечно, боялись пропустить работу, но Халме сказал, что когда одни рискуют, то надо и остальным на что-нибудь решиться. И на демонстрацию явились почти все.

Собрались у дома пожарной команды. Роль знаменосца действительно досталась Аксели. По этому поводу Халме устроил даже небольшую торжественную церемонию.

— Аксели Коскела, я отдаю в твои руки прекрасное знамя нашего товарищества. Держи его высоко в честь нашего первого сражения.

Аксели взял знамя, и Халме долго и с удовольствием объяснял свой замысел. Знамя было, разумеется, красное. На нем был вышит зеленый венок, а внутри золотыми буквами — надпись: «Р/т Стремление».

Еще раз поговорили с Анттоо. Халме справился у Янне, что грозит Анттоо за неподчинение полиции. Янне уверял, что за это следует тюрьма. Тогда Халме отправился к Лаурила и, объяснив ему положение, предложил покориться и уйти, когда прикажут. Правда, Янне считал, что лучше дать полиции применить насилие. Тогда дело приняло бы куда более острый оборот. А какой-нибудь месяц тюрьмы не так уж страшен.

Но Халме не мог взять этого на свою совесть. Он упрекнул Янне в бессердечности:

— Ты готов принести несчастную семью в жертву предвыборной агитации. Но нет, мы все же так далеко не зайдем.

Спор их решил сам Анттоо:

— Я сказал: на пороге буду драться.

Халме ужаснуло это упрямство отчаяния. Он даже с опаской взглянул на топор, лежавший в углу, у двери.

Но теперь уж оставалось только ждать того, что должно было случиться. Люди у дома пожарной команды тревожно и нетерпеливо переговаривались.

— Ну когда же мы пойдем наконец?

— Какую песню мы будем петь сначала?

Вдруг прибежал Элиас, мальчишка Канкаанпээ, стоявший дозорным у развилки дороги.

— Какой-то господин едет на санях из волости! Но он не свернул к Теурю, а дует прямо сюда!

И верно, показались наемные сани. Возница был знакомый, из села, а сзади него сидел какой-то молодой человек господского вида.

— Здравствуйте! Могу я видеть товарища Халме?

— Он там, в доме. Халме!..

— Халме спрашивают... Позовите его кто-нибудь!

Халме вышел. Господин поздоровался с ним и отрекомендовался.

— Я из «Кансан Лехти». Товарищ Хеллберг направил меня к вам. Я думаю дать репортаж о выселении и о демонстрации. Разрешите мне пройти сначала с вашей колонной, а дальше я хочу посмотреть на месте, как будет происходить само выселение.

Появление репортера всех подбодрило. Словно он принес им поддержку от кого-то, кто был больше и сильнее их. Халме горячо приветствовал появление молодого человека. В данную минуту он ничего лучшего не мог бы и пожелать. У приезжего был даже фотоаппарат.

— Добро пожаловать! Я рад, что партия нас не забыла в нашем единоборстве. — Затем он перешел на более обычный тон: —Я ждал, что товарищ Хеллберг тоже приедет. Но, видимо, он, как кандидат в депутаты, не хочет подвергать себя риску. Ну что ж. Значит, мне придется одному руководить борьбой. Мне ведь не нужно так оберегать свое положение.

Да... В Тампере при выдвижении кандидатов в депутаты о Халме даже и не вспомнили.

Репортер сообщил, что полицейские скоро прибудут. Он выехал из волости перед ними. Конных полицейских десятеро, да в санях едут отдельно ленсман и два констапеля. Тут опять прибежал Элиас с новостью:

— Едут!.. На горке показались. Всадники и двое саней. Ну и красивые кони, черт побери!

— Пристраивайтесь в колонну за знаменем, — сказал Халме.—Аксели, ты пойдешь впереди — не спеша, размеренным шагом. Мальчики — все назад. И женщины тоже. Если что-нибудь случится, то главное — никакой паники. И прежде всего, запомните: ни одного выкрика или возгласа не должно быть слышно.

Репортер в свою очередь посоветовал:

— Если они попытаются разогнать колонну, то не надо пугаться. Конечно, они поскачут на вас для устрашения, но потом начнут теснить строй боками своих коней, а прямо на людей не поедут. Так что будьте спокойны.

Викки Кивиоя стоял в строю, кутаясь в тулуп, и ругался:

— Ух, сатана, жаль, что мы не на конях! Я бы тоже прискакал верхом. Есть и у меня скакуны, черт побери!

— Товарищи! Вперед — за правду и справедливость!

Аксели двинулся вперед в напряженном молчании. Он хотел, чтобы знамя развевалось, но ветер был слишком слаб.

Они свернули на большак, по которому уже проехали полицейские. Путь этот шел мимо хутора Теурю и дальше— к пасторату. Торппа Лаурила находилась у следующей развилки, там, где от большака отходила дорога к дому Теурю.

Халме начал песню. Ее подхватили, сперва тихо, потом громче и громче. Напряжение все возрастало. Ничего подобного никто из них раньше не испытывал. И страх притаился где-то у сердца, отчего тоже хотелось найти опору в песне, и она звучала все громче, набирая силу:

... Кипит наш разум возмущенный

И в смертный бой вести готов!..

На одном из поворотов дороги им встретился Кустаа-Волк, несший на плече обледенелую вершу.

— Эй, Кустаа, становись в ряды. Пойдем с нами.

— Идите вы к черту. Ступайте, ступайте... Там вас саблями в крошево изрубят.

За песней его ворчанья толком не расслышали, но по его виду и по тону нетрудно было догадаться, что он не сказал ничего хорошего. Кто-то крикнул:

— Чем Кустаа недоволен? Или ему рабочая компания не годится?.

— Да, не годится. Дерите, дерите глотки, дьяволы. Попоете, попоете да где-то сядете.

Он продолжал ворчать и ругаться, пока не разминулся с процессией. Он шел с пустой вершей и был страшно зол.

Репортер забежал вперед колонны и быстро наладил свой фотоаппарат. Халме встал рядом с Аксели, у знамени. И те, кто шел в первом ряду, тоже старались попасть в кадр. Эта сцена повторялась снова и снова.

Наконец показалась торппа Лаурила и какие-то люди расхаживали во дворе ее. Колонна, как было решено, свернула с дороги и прямо по рыхлому снегу направилась к невысокой горке, где и должна была происходить демонстрация. Оттуда двор Лаурила был хорошо виден. Когда поющая толпа расположилась на возвышенности, во дворе торппы произошло движение. К поющим направился ленсман в сопровождении констапеля. Халме прервал песню и предупредил, чтобы никто, кроме него, не говорил ни слова.

Ленсман шел размашистым, быстрым шагом и еще издали спросил:

— Это что за толпа? Кто разрешил сходку?

Халме сделал несколько шагов навстречу ленсману, приветствовал его, приподняв картуз, и отчетливо, так, чтобы слышали все, сказал:

— Господин ленсман! Люди пришли сюда, чтобы присутствовать при разрушении дома одного из наших товарищей. Они собрались на основании права, которое закон Финляндии гарантирует всем гражданам.

— Закон также требует, чтобы власти были заранее извещены о собрании, а я не получал никаких заявлений.

— Господин ленсман! Это не официальный митинг. Существует обычай собираться, например, в день Вознесенья у костров и тоже с песнями, что никогда не считалось противозаконным.

— Тут вам не вознесение. Это явная демонстрация.

Ленсман окинул взглядом толпу и, помолчав, объявил свое решение:

— Строго предупреждаю, что вы никоим образом не должны мешать представителям власти в исполнении их служебных обязанностей. Запрещаю приближаться к освобождаемой торппе. В противном случае вам придется отвечать за последствия.

— Господин ленсман, мы не будем мешать представителям власти. Мы только демонстрируем свое отношение к тому положению вещей, при котором подобные случаи вообще возможны в нашей стране.

Ленсман снова недоверчиво посмотрел на собравшихся. Все старались сохранять полное спокойствие. Вероятно, одного дерзкого, насмешливого взгляда оказалось бы довольно, чтобы ленсман принял другое решение. Но придраться было не к чему, и он ушел, сказав строго:

— Еще раз предупреждаю: малейший беспорядок — и вы будете привлечены к ответственности за вмешательство в действия представителей власти.

Ленсман вернулся во двор торппы. Семья Лаурила находилась в доме, и полицейские ждали теперь лишь приезда Теурю, так как официальный приказ о выселении полагалось зачитывать в присутствии хозяина. Во двор следом за ленсманом вошел и репортер. Ленсман окликнул его:

— А вы что делаете здесь?

— Я журналист. Вот мое удостоверение. Ведь это выселение производится законно и открыто?

— Хорошо. Можете присутствовать, но держитесь в стороне. Не вмешивайтесь. Вы, разумеется, собираетесь написать статейку, поносящую представителей власти.

— Господину ленсману должно быть известно, что главный редактор газеты несет ответственность перед законом.

Ленсман крикнул полицейским:

— Господа констапели! Я напоминаю, что вы должны с честью выполнить служебный долг, действуя так, как подобает представителям власти.

Наконец прибыл Теурю. С ним приехала и хозяйка. Она не сумела побороть своего любопытства, хотя предстоявшая процедура выселения могла грозить некоторыми неприятностями. Хозяйка, однако, осталась сидеть в санях.

Ленсман тихо разговаривал с начальником отряда конной полиции. Затем тот приказал своим людям стать у ворот и следить за действиями демонстрантов. Теурю поздоровался с ленсманом. Он был мрачен и явно нервничал, но все же твердо сказал:

— Так. Ну что ж, пойдемте!

Семья Лаурила ждала в избе. Алина с детьми забились в угол у печи, а сам Анттоо сидел на длинной скамье у стола. Ленсман, войдя, поздоровался, но ему не ответили. Лишь понуро глядели на его сапоги.

Ленсман достал из кармана бумагу и зачитал решение суда о выселении. Затем он обратился к Теурю:

— Настаиваете ли вы, хозяин, на исполнении вашего требования?

— Я сказал и от своих слов не отступаюсь.

— Антон Кустаа Лаурила! Я предлагаю вам с вашей семьей освободить это помещение, а также забрать принадлежащий вам скот и движимое имущество. Я зачитал вам решение суда и предупреждаю: если вы не уйдете добровольно, полиция будет вынуждена прибегнуть к силе.

— Убивайте здесь. Убивайте всех разом. И малых детей — всех! Из моего родного дома я никуда не уйду. Это мое последнее слово.

— Лаурила! Я разъясняю: если вы заставите нас прибегнуть к силе, вам придется еще ответить за сопротивление властям.

Алина начала смеяться истерическим, злым смехом, в котором слышались слезы:

— Значит, у нас будет хоть кров над головой! Лучше оказаться в тюрьме, чем на улице!

Побагровев и едва сдерживаясь, Теурю сказал:

— Послушай, Анттоо. Я даю тебе последнюю возможность. Если ты в присутствии властей обещаешь увезти свой скарб в течение трех дней, я готов подождать эти три дня. Ты, конечно, найдешь себе квартиру, если только захочешь искать.

— Нет, дьявол, не дождешься этого и за три года. Сам знаешь, разбойник ты адов, что я никуда не уйду из моего дома! Разве по кускам меня вытащите.

— Ну, нет, так нет. Если человек резонов не понимает, остается одно — применить закон. Слава богу, что бы там ни кричали, есть еще закон в нашей стране.

Ленсман видел, что слова уже не помогут, но, оглянувшись на репортера, стоявшего здесь же, он все же спросил:

— Пожалуйста, назовите место, куда можно перенести ваши вещи и перевести скот. Иначе они будут оставлены под открытым небом.

— Нет у меня больше никакого места. Выбрасывайте на проезжую дорогу. Это единственное место в Финляндии, где еще дозволяется быть и бедняку, лишь бы он не забывал вежливо посторониться при встрече с господами.

— Райтамо и Саари, возьмите инструменты и выставьте окна и двери. Печь надо разрушить так, чтобы ею нельзя было пользоваться. Позовите двух человек из конной полиции, чтобы выносили вещи. Ну, хозяйка, одевайте детей! И предупреждаю: не устраивайте никаких скандалов!

— Пусть позамерзают! Какого дьявола им жить еще на этом свете? Лучше уж один конец...

Алина разрыдалась, схватила на руки Элму и, прижимая девочку к груди, уткнулась лицом в ее спину. Малышка тоже заплакала. Полицейские достали инструменты, но, видимо, им было не по себе, в особенности из-за рыданий Алины. Теурю, решив, что больше он здесь не нужен, хотел было уйти. Но ленсман, который уже тоже начал сердиться, сказал ему строго:

— Нет, вы останетесь. Все разрушения в доме производятся за ваш счет и под вашу личную ответственность. Полиция в данном случае следует вашим указаниям.

Разрушения производились для того, чтобы изгнанный Лаурила не мог снова вернуться и занять торппу. И ленсман считал, что Теурю, как хозяин, должен непременно присутствовать и указывать, что следует ломать.

Одна за другой были выставлены оконные рамы, и морозный воздух хлынул в избу. Так же были сняты и вынесены двери. И тогда издалека донеслось пение демонстрантов:

Полицейские стали выносить вещи. Всего-то пожитков было немного. Но, когда чужие люди вошли на кухонную половину, то полоумный, прикованный там к стене, начал кричать и метаться. Его цепи были довольно длинными, чтобы он мог лежать на топчане, стоявшем у стены. Звали этого несчастного Антти. Он был ужасен: лохматый, обросший бородой, нестриженный, нечесанный и немытый. Посреди лба, прорезанного глубокими, «безумными» морщинами, ярко багровело огромное родимое пятно. Запястья были обмотаны тряпками, чтобы железные оковы не ранили их.

Пока полицейские выносили ушаты да квашни, безумный топал ногами, гремел цепями и смеялся. Наверно, ему, тоже хотелось таскать и ворочать квашни. Со смехом он лопотал что-то невнятное.

— А-а-а...нтти. Тесс-то... тес-с-то!..

Один из полицейских спросил ленсмана, что делать с полоумным.

— Цепи надо открепить от стены, а его одеть потеплее. Раз они не подыскали себе другого жилья, то несчастного придется отвести в дом призрения.

— Но, кажется, на это нужно разрешение родителей?

— Мы не можем оставить его на свободе. В данном случае их разрешения спрашивать необязательно, поскольку сами они не позаботились... Уф! Какое неприятное дело!

Все это время Анттоо сидел на скамье, не говоря ни слова. Стиснув зубы, он даже пытался насмешливо улыбаться. Алина, не переставая, плакала и крепко обнимала Элму. Остальные дети притаились у нее за спиной. Наконец из дома вынесли все, кроме стула Алины и скамьи, на которой сидел Анттоо.

— Лаурила, встаньте! Мы унесем скамью.

— Видишь, я на ней сижу?

— Последний раз говорю, встаньте!

— Убивай, сатана!

— Констапели! Выведите отсюда этого человека. Наденьте ему шапку и выведите.

Полицейский взял шапку и хотел было надеть ее на голову Анттоо, но тот сбросил ее на пол. И тут началось. Полицейские схватили Анттоо за руки, но он вскочил и стал вырываться.

— Иисус са-атана!.. Что нам теперь тюрьма?.. О, проклятье! Все пойдем в ад, всем скопом!

Испуганная Элма подняла ужасный визг. Алина стала выкрикивать проклятия. Полицейские тоже потеряли терпение и пинали Анттоо, вытаскивая его из избы. Он упирался и вырывался, и, хотя тащили его двое сильных мужчин, им было трудно справиться с ним.

— Принесите из саней наручники и веревку. Его нельзя так оставить.

Один полицейский сбегал за наручниками и веревкой, и Анттоо связали. Хозяйка Теурю сидела в санях, плача и причитая. Хозяин расхаживал по двору и бормотал, словно в горячке:

— Я сказал—и точка... Закон шутить не любит... Раз и сказал свое слово...

Анттоо дико рычал и ругался. Связанный по рукам и ногам, он больше ничего не мог поделать.

Демонстранты на пригорке видели эту сцену через головы всадников. Раздались возгласы:

— Что там творится?.. Ох, не убили бы они его... Людей избивают!..

Женщины заволновались, некоторые уже всхлипывали. Аксели смотрел и слушал, стиснув зубы. Наконец он обернулся, чтобы передать знамя Халме, и сказал:

— Нет, черт возьми... Я не могу так смотреть... Будь, что будет, я пойду туда!

— Стой!.. Ни с места! Вспомни, что ты обещал...

Тут и Отто бросился к Аксели и, гневно тряхнув головой, прикрикнул на него:

— Эй, парень... Опомнись! Не теряй головы.

— О сатана... человека же избивают!..

Женщины загомонили:

— Подите же, Халме, хоть вы скажите им!.. Это ужасно... О боже милостивый, да что же это делается!..

Халме испугался возбуждения толпы. Голос его задрожал, когда он, широко раскинув руки, громко взывал:

— Ради бога, товарищи!.. Сохраняйте спокойствие... Иначе произойдет ужасное.. Ведь среди нас есть подростки, почти дети, а вы хотите идти против конной полиции. Споемте! Слышите, товарищи? Споемте: «Вперед, вперед, сыны отчизны!..»

Люди подхватили песню, и толпа снова дала выход своим чувствам в «Марсельезе». Но Халме был начеку. Он тихо сказал Аксели:

— Это ты взбудоражил всех. Я приказываю тебе подчиниться...

— Как можно смотреть на такое...

— Это необходимо... Пойми, мальчик мой! А не то будет худо. Ведь позади нас ребята, дети малые...

Мольба в голосе Халме подействовала на Аксели. И тут произошло чудо. С огромной силой, но ужасно детонируя, Аксели вдруг запел:

...К оружью, граждане!

И на тиранов!..

А во дворе продолжалась суматоха. Связанного Анттоо уложили на полицейские сани, но он все бушевал:

— Бейте! Давите нас, дьяволы!.. Бейте и малых детей об камень!.. И сумасшедшего растерзайте!.. Убейте, изрубите всех сразу!

Из хлева выгнали коров и остальной скот. Выпустили коней из конюшни. Ошеломленные, перепуганные животные заметались по двору. В стаде оказался и бык. Сначала он встал как вкопанный, обводя людей мутным, очумелым взглядом, а потом испустил дикий рев и начал носиться по полю, вздымая вихри снежной пыли. Заблеяли овцы.

Итак, скамью Анттоо наконец вынесли. Но оставался еще стул, на котором сидела Алина. С нею драться не пришлось. Алина встала сама, укутала Элму войлочным одеялом и вышла с ребятами из избы. Плача, она сошла с крыльца и побрела по двору. Но, увидав хозяйку Теурю, сидевшую в санях и причитавшую, Алина опустила девочку на землю и бросилась к обидчице:

— Сатанища!.. Погляди и ты... Как малых детей на мороз выгоняют!.. Смейся, сатана, смейся!.. Ты своего добилась! Ух, так и вырвала бы твои глаза!.. Да ты и без того образина образиной! Вяленая вобла... Ишь, нос задрала... И задница-то — на грош сухарей в мешочке! А я вот покажу тебе свою — чтоб ты видела! На, посмотри!

И Алина нагнулась, подняла юбку и продолжала кричать, задыхаясь от бешенства и слез:

— Вот тебе! Ha-ко, погляди!.. Все, что у меня есть! Гляди, любуйся!

Хозяйка сперва закрыла лицо руками, но потом начала истерически, визгливо голосить, показывая пальцем:

— Срам!.. Срам!.. Гляньте, какой срам!.. Глядите!..

От позора хозяйка совсем потеряла голову. Хозяин Теурю, почуяв неладное, бросился к ней на помощь. Завернув лошадь к раскрытым воротам, он дал жене вожжи и приказал ехать домой. Вернувшись, он воскликнул вне себя от ярости:

— Господин ленсман, да что же это! Нешто нынче такой порядок, чтобы при властях срам показывать?

Но Алина была уже в совершенном исступлении, когда человеку все нипочем. Поворотясь, она показала зад и ленсману. Тот на мгновение опешил, но затем, оглянувшись, крикнул:

— Репортер! Вот, извольте, чем не снимок. Фотографируйте!

Газетчик, ухмыляясь, быстро записывал что-то себе в блокнот. Он не стал фотографировать Алину, а сказал ленсману:

— Интересное зрелище... Неужели вам не стыдно?

— Не вмешивайтесь в мои дела, — рассердился ленсман.— Иначе я удалю вас. Отснятые пластинки предъявите мне для просмотра.

Алина одернула свою юбку и подняла с земли орущую во все горло Элму. С девочкой на руках она бросилась на ленсмана.

— Разбойник чертов, а еще саблю нацепил. Неужто тебе другого дела нет, как выгонять детей на снег? Постыдился бы своих пуговиц, окаянный!..

— Хозяйка, выражайтесь поаккуратнее!..

Но Алина, рыдая, продолжала бросаться на ленсмана, пока тот не приказал двум полицейским усмирить ее. Тут ребята, тихо стоявшие в стороне, увидев, что полицейские хватают за руки мать, совершенно взбесились. Ледяшки, сосульки, чурки и даже мерзлые комья конского навоза посыпались на полицейских градом. Один из них погнался за мальчишками, но те кинулись врассыпную, а Ууно, удирая и глотая слезы, плевался и кричал:

— У, гады!.. Охвостье сатаны!.. Дерма вам!..

Овцы, коровы, бык и баран усиливали сумятицу и толчею. Крики и вопли; блеяние, ржание и мычание; стычки и драки, беготня, толкотня, топот, визг, треск, лязг, звон, стон, грохот, шум, гам. В довершение всего на двор вывели и полоумного Антти, накинув ему на плечи отцовский тулуп. Он лопотал и гоготал, звеня цепями и необычайно радуясь всему, что видел вокруг.

— Посадите его в сани, — приказал ленсман.

Тут Алина с душераздирающим воплем вырвалась из рук полицейских и бросилась к безумному сыну. И вдруг с поля во двор примчался бычок и начал скакать, фыркая и вскидывая задом. Полицейский, который вел Антти, невольно повернулся к быку и выпустил полоумного. Парень издал радостный крик и погнался за быком. Он любил животных. Смотреть на них было для него высшим удовольствием. Он глядел на них из окна и мычаньем выражал свой восторг. Со всех ног помчался он за быком, волоча по земле свои цепи.

Нерасторопный полицейский не мог догнать безумного, который скинул тулуп и в одной посконной рубахе с развевающимися по ветру волосами с невероятной быстротой бежал за бычком и что-то радостно мычал, а бычок вскидывал задом и отвечал ему таким же хриплым мычанием. Среди воя, плача, рева и ругани раздавались резкие команды ленсмана, посылавшего конных полицейских ловить беглеца. А надо всем этим хаосом звуков с ближней горки грозно и торжественно лилась мелодия «Интернационала», в которой звенели и женские голоса.

Ленсман окончательно вышел из себя:

— Лейтенант Гренберг! Разгоните это голосистое сборище! Прикажите сначала мирно разойтись, а если не послушаются — примените силу. Конечно, лишь в той мере, насколько будет необходимо.

— Отряд! Тихой рысью — вперед!

Один из кавалеристов продолжал гоняться за полоумным, а остальные девять пустились рысью — мимо колодца и через небольшое поле — на горку, где стояла поющая толпа.

— Казаки скачут сюда!..

Это вызвало небольшое замешательство. Женщины всполошились. Халме знал, что конники не врежутся в толпу, пока не будет отдан приказ разойтись, и он крикнул, чтобы все спокойно стояли на месте.

Действительно, конный отряд остановился метрах в тридцати от демонстрантов, и лейтенант крикнул на ломаном финском языке:

— Толпа, немедленно разойтись! Каждому спокойно идти в свой дом. Если вы данный мой один приказ нет повиноваться, я пускайт кони в толпу!

— Ладно, пускай... Они не убьют... Пусть женщины отойдут подальше.

Для Халме это было суровым испытанием. Конечно, он понимал, что благоразумнее подчиниться. Но он не хотел отступать, не заявив протеста. Выйдя вперед на несколько шагов, он сказал:

— Господин офицер! Наша демонстрация мирная, мы соблюдаем порядок и представителям власти никак не мешаем.

Лейтенант понял это как отказ. У него тоже были напряжены нервы.

— Отряд, вперед! Каждый знайт свою задачу.

Кони двинулись, и женщины пронзительно завизжали. Кое-кто бросился бежать к дороге, но первые ряды стояли на месте, не дрогнув. Аксели прижал древко знамени к груди, крепко обняв его руками, и повернулся боком к приближающемуся коню. Халме стоял, не двигаясь, бледный как полотно, словно ожидая, что кони остановятся и все окажется только игрой. Мысль его металась в поисках какого-нибудь выхода, но ей не за что было ухватиться. Он ожидал, что после переговоров с офицером они смогут мирно и с достоинством удалиться, но быстрое решение офицера спутало все его расчеты. Халме понимал, что отступление необходимо, и к тому же он сам очень боялся физического насилия. Но его словно парализовало. Страх требовал немедленного отступления, но воображение, представив картину жалкого бегства, пробудило в нем гордость. Он открыл было рот, чтобы отдать приказ разойтись, но не смог этого сделать, видя, что Аксели, стоящего перед строем, уже толкает конем передний всадник. Халме глубоко вздохнул и зажмурился, повернувшись плечом к надвигающемуся на него всаднику. Он не мог отступать, когда знаменосец грудью встречал противника. Он уже слышал совсем близко шумное дыхание коня, как вдруг раздался призыв Янне:

— Гимн, ребята. «Песню родины»! Споем царским прислужникам!..

Халме открыл глаза. Конская морда двигалась прямо на него, но Халме запел, словно получив заряд силы от Янне:

Первые всадники уже теснили толпу. Обученные кони шли на человеческую стену осторожно, маленькими шажками, словно стараясь не наступить людям на ноги. Вся колонна подхватила песню. Женщины и дети уже успели отойти к дороге, но они и там пели вместе с остальными. Некоторые из женщин кричали:

— Господи Иисусе!., Они вас затопчут... Бегите скорее!.. А хор звучал все мощнее:

Полицейский офицер пытался перекричать песню, приказывая людям расходиться, но слова его были бессильны.

Тут песня начала ломаться, оттого что прерывались голоса первого ряда, выдерживающего натиск коней.

Викки Кивиоя схватил коня под уздцы и крикнул полицейскому:

— Красивый у тебя мерин! Продай! Бери семьдесят пять... Слезай с седла: Викки платит наличными!

— Отпусти!.. Отпусти живо, ну!..

Полицейский замахнулся, и нагайка полоснула по тулупу Викки. В тот же миг Элиас Канкаанпээ бросил крепкий снежок и угодил в плечо офицера, тоже замахнувшегося нагайкой. Когда Халме хлестнули плеткой по спине, его страх исчез окончательно. Боль была вовсе не так ужасна, как представлялось раньше. Но полученный удар помог Халме собраться с духом и принять решение об отходе. Теперь он чувствовал, что одержал моральную победу, и хрипловатым голосом крикнул:

— Товарищи! Отходите к дороге! Аксели, уноси знамя... уходи со знаменем на дорогу! Нас секут плетьми!..

Аксели, оскалив стиснутые зубы, уже хрипел, сдерживая напор коня, который понемногу теснил его и заставлял пятиться. На плечо парня легла рука, и он услышал голос Отто:

— Отходи со знаменем на дорогу. Остальные пойдут за тобой.

— Нет, не уйду, черт побери!..

— Уходи сейчас же. Сопротивляться бесполезно. Народ сейчас все равно разбежится...

Аксели стал отходить, и люди последовали за знаменем, подчиняясь приказу Халме. Мальчишки строили рожи полицейским, а некоторые, осмелев, выкрикивали дерзкие дразнилки. Халме выбрался на дорогу и приказал ребятам замолчать. Полицейский офицер все же сообразил, что лучше не мешать колонне перестроиться и восстановить порядок. Он приказал своему отряду стоять на горке, а сам поскакал на дорогу, к Халме.

— Вы главный?

— Я имею честь пользоваться доверием этих товарищей.

Голос Халме еще дрожал от обиды, и он стоял, исполненный достоинства, глядя офицеру прямо в глаза.

— Вы уведить народ немедля прочь. Можно идти с флаг, если никакой беспорядок.

— Мы уйдем со знаменем, сохраняя полный порядок. Но я заявляю протест против действий полиции. Сегодня я впервые видел, как свободных граждан Финляндии били плетьми!

— Вас нет били. Только тронули. Полиция действоваль согласно инструкций. Но ви сопротивлялся полиций. Я заявляй, что будет вам повестки в суд за сопротивление полиций.

— Мы готовы к этому. Товарищи! Идемте обратно, к дому пожарной команды. Надо скорее достать лошадей и позаботиться о несчастной семье, выброшенной на снег и на мороз.

Колонна двинулась вперед энергичным шагом и демонстративно громко запела «Интернационал».

Полицейские стояли до тех пор, пока не убедились, что демонстранты действительно ушли. А затем они вернулись в торппу. Антти уже поймали и положили в сани рядом с Анттоо. Алина сидела на выставленной во двор кровати и плакала. Ребята выглядывали из-за угла хлева.

Анттоо грозился убить Теурю, и хозяин сказал ленсману:

— Этакие речи в присутствии представителей власти... Его надо арестовать. Кто знает, что он может натворить!..

— Мы его увезем и допросим, поскольку это требуется для суда. Но затем мы отпустим его на свободу, если, конечно, он прекратит свои угрозы.

Ленсман потребовал у репортера фотопластинки, но тот объяснил, что нельзя показать непроявленные негативы, так как они от света только испортятся. Кроме того, он сослался на закон о печати, согласно которому всю ответственность несет главный редактор. В конце концов, ленсман оставил ему снимки, полагая, что разгон демонстрации не был заснят.

Затем они уехали. Алина осталась с детьми и вещами на дворе. Полоумный Антти прыгал в санях, радостно выкрикивая бессвязные слова:

— Антти... Анттии... Ух-ху-у!.. М-м-му-у! М-м-му-у-у!.. Н-но-о-о!.. Н-но-о-о!.. И-го-го!.. Ах-ха-ха-ха...

Уехал и Теурю. Потом пришли люди из товарищества, чтобы забрать скот и вещи. Кроткие коровы легко дались им в руки, но за быком пришлось-таки побегать. Семью Лаурила отвезли в Канкаанпээ. Туда же отвели и дойных коров. Остальной скот разобрали по разным торппам.

Последние груженые сани скрылись в вечерних сумерках. На пустом дворе серой торппы воцарилась тишина. Завевала метель, наметая снег в зияющие провалы окон и дверей опустелого дома. Заснежило, задуло, завьюжило. Разыгрался буран. И к утру белая пороша покрыла поле и двор, не оставив и следов давешней суматохи.