Здесь, под северной звездою... (книга 1)

I

Жилую половину дома привели в порядок еще до наступления осени. Остальные помещения решили закончить постепенно, между делом. Для овец и телки соорудили маленький временный хлев из круглых неокоренных жердей, укрытый и утепленный дерном.

Юсси распахал порядочный кусок нового поля. Он пока поднимал только заливные лужки вдоль ручья, которые легко было расчистить.

На порогах он провозился неделю. Это была отчаянно тяжелая неделя, потому что валуны попадались все большие: едва ли не после каждого приходилось отдыхать, так как руки и ноги отказывались служить. Хорошо еще, что никто этого не видел.

Но зато теперь пороги были побеждены окончательно, и Юсси принялся углублять русло ручья. Это дело истребовало столь непомерных усилий, но изнуряло и выматывало душу тем, что ему не было видно конца. Задача оказалась труднее, чем можно было предполагать. Опустошенный, отупевший, неспособный уже ни на какую мысль, всецело поглощенный однообразной, изнурительной работой, Юсси рыл и рыл, и черная канава протягивалась все дальше к болоту, чтобы потом врезаться в его набрякший торфяник. Юсси копал без всяких измерений и расчетов, полагаясь только на глазомер, и вот наконец вода побежала по канаве, возвестив своим веселым течением, что все задумано и сделано правильно.

Но надо было рыть и рыть дальше. И хорошо, что мысли в голове как будто умерли. Юсси видел перед собой лишь черную илистую канаву и замечал только, как она удлиняется день ото дня. Лицо Юсси тоже словно омертвело: изрезанное глубокими бороздами, оно теперь выражало лишь вечную усталость. И в глазах, казавшихся пустыми, лишь редко-редко появлялся какой-то свет. По вечерам на вопросы Алмы он отвечал коротко, односложно. Последний же вопрос, задаваемый уже в постели, мог остаться и вовсе без ответа. Муж засыпал как убитый, едва коснувшись головой подушки.

Какой-то старик зашел взглянуть на работы. Смотрел, похваливал, но, между прочим, сказал серьезно, предостерегающе:

— Так работать, сынок, не годится. Это не игрушки. Ты скоро себя вконец изведешь. Сейчас ты этого не замечаешь, но помянешь мое слово, когда станешь постарше.

Юсси не стал спорить. Даже вроде бы согласился, но только так, лишь бы что-нибудь сказать. Что в будущем случится -никто не знает, а стало быть, и думать об этом не стоит. Он продолжал работать, смаху выбрасывал на бровку канавы мокрый ломоть торфа и, привычным движением, возвращая лопату к ноге, говорил:

— Н-да-а... Конечно, оно того... все может быть...

Затем он снова нажимал на лопату, не делая паузы и показывая, что слова старика нисколько его не обеспокоили.

Однако и Алма с тревогой говорила Юсси:

— Очень ты похудел... Право же, тебе надо бы передохнуть немного.

В ответ на это он что-то раздраженно ворчал, но нельзя было толком разобрать ни слова. В общем Алма разобрала, что к Юсси не доставляет никакого удовольствия истязать себя, но для того, чтобы поставить и наладить торппу нужно лишь одно — работать.

И все же, вопреки своему утверждению, Юсси находил какое-то необъяснимое удовольствие в том, чтобы мучить себя. Работая с утра до вечера, ритмично повторяя одни и те же движения, он испытывал усталость, которая таинственным образом заставляла его еще сильнее втягиваться в работу.

Если он иногда и садился отдохнуть, то от нетерпения не мог отдыхать по-настоящему. Его подмывало снова взяться за лопату. А то, что Алма видела его муки, было ему приятно, и ворчал он только для того, чтобы скрыть это чувство.

Как бы то ни было, еще до первого снега канава пересекла болото, и черные торфяные гребни по обеим сторонам ее свидетельствовали о том, что чья-то лопата здесь хорошо поработала. Зима принесла Юсси облегчение. Каждый день до темноты он вырубал на болоте деревья. Это было сравнительно нетрудно, да к тому же дни все укорачивались. Юсси купил старый верстак и кое-какой столярный инструмент, чтобы работать по вечерам. Прежде всего он соорудил сани, а затем принялся мастерить телегу. Купил даже керосиновую лампу, с нею работалось лучше. Но регулирующее колесико горелки не знало покоя. Если в эту минуту сильного света не требовалось, то фитиль тотчас привертывали. Когда же Алма забывала сделать это, Юсси поднимался и сам убавлял огонек с таким решительным и свирепым взглядом, что слова были излишни.

Миновала зима, и пришла весна. Снова Юсси обтесывал бревна, на сей раз уже для хозяйственных построек. За лето вырос длинный сруб: хлев, конюшня, тележный сарай и сеновал — все под одной крышей. Крыли теперь уже сами, не скликая народ, но Отто и тут пришел помогать. Конюшню пока не стали доделывать внутри, так как одна лошадь могла поместиться и в хлеву, вместе с овцами и с телкой.

Покупка лошади стала неотложным делом, потому что из пастората коня больше не дадут. Отто знал, где продается подходящая кобыла, но в этом деле Юсси ему не доверял. Сам-то Отто не мог похвалиться своими лошадьми. Лошади Кививуори всегда были маленькие и тихие, как мыши, — отец Отто покупал таких нарочно, потому что они меньше ели. Но при Отто лошадки стали еще смирнее— оттого что их не всегда как следует кормили. А чего стоила их жалкая сбруя и бричка Отто, знаменитая на весь приход!

К тому же Юсси настораживало, что продавал кобылу Вихтори Кивиоя, торппарь из Мэки-Пентти, плохой торппарь, который не о земле думал, а все больше занимался барышничеством да ездил по ярмаркам.

— У такого пройдохи покупать опасно, — сказал Юсси.

— Да ты ведь не его покупаешь, а коня. Пойдем, может, он и дешево отдаст. Узнай сперва хоть цену.

И в самом деле, отчего же не пойти да не посмотреть? Пошли вдвоем, хотя Юсси подумал, что Отто небезопасный посредник: вдруг он заранее уговорился с продавцом? С ним надо держать ухо востро.

Но Отто с продавцом не сговаривался. А с Юсси он пошел по самой простой причине: при покупке коня всегда завязываются интересные разговоры, да и вообще приятно сходить к кому-нибудь, оторвавшись на вечер от пилы и топора.

Вихтори был еще молодой человек, острослов и зубоскал. Он говорил без умолку, в коротких паузах обсасывая усы, и речь свою пересыпал ругательствами, часто без всякого смысла..

— Хорошему коню, сатана его побери, никакие похвалы не нужны. Смотри на эту ногу. Ни малейшего изъяна. А норов тысяча, чертей ему в бок, ну просто как человеческий характер! Если ты в лошадиных зубах кое-что смыслишь, так вот погляди-ка: этими зубами можно гвозди перекусывать!

Юсси не слушал болтовню Вихтори, а смотрел на лошадь. Это была рыжая кобыла среднего роста и весьма заурядного вида. И брюхо у нее вздуто, и копыта расплющены так, что издали напоминают стоптанные башмаки. Но никаких особых изъянов у нее как будто не было, да судя по пробежке, она была вполне здоровой. Легко было заметить, что нрав у нее самый смирный, хотя Вихтори все дергал и понукал ее, стараясь, чтобы она выглядела резвой. Но Юсси требовалась ведь рабочая лошадь, а не скаковой конь, который только и умеет, что головой мотать да грызть удила. Вихтори допустил ошибку, выхваляя лошадь так, будто продавал ее ярмарочному перекупщику. Юсси кобыла приглянулась.

— Сколько же ты хочешь взять за нее?

Вихтори пососал свои усы, задумался на миг и небрежно проронил:

— Двести тридцать. Отсчитывай деньги, да и забирай.

Тут Отто вдруг оглушительно захохотал. Он хохотал так, точно в жизни не слыхал ничего смешнее. Наконец, посмеиваясь и вновь обретя дар речи, он с трудом произнес:

Ну знаешь, теперь я вижу, что торговать ты мастер! На ярмарке ты хоть кого сумеешь обвести вокруг пальца. По всему видно, что в этом деле ты мастак.

Вихтори нашелся не сразу. Потом подмигнул и пуще прежнего принялся нахваливать свой товар.

— Я же сказал, сатана ее разрази совсем, что такая лошадь в похвалах не нуждается. Двести тридцать — это же даром!

Отто снова засмеялся и тоже подмигнул Вихтори. Он показывал, что видит и ценит в нем замечательный талант барышника, и даже головой покачивал восхищенно.

Юсси наклонился пощупать ногу лошади, которая приняла это совершенно спокойно. И на его лице появилась улыбка.

— Ну а ежели без шуток? Давай-ка скинем сотню. Сто тридцать — это ближе к правде.

Теперь захохотал Вихтори. Сперва он разразился неопределенно-презрительным хохотом, потом замахал руками и так дернул поводок, что лошадь замотала головой.

— Да за такие деньги можно купить разве что козу, а не лошадь. Ты посмотри ей в рот, я говорю. Если купишь эту кобылку, так считай, добрый человек, что ты с конем!

— Оно так... С конем... А только сто тридцать.

— Это не разговор... Клади еще сто.

Тем временем Отто с видом знатока осмотрел лошадь со всех сторон, а теперь искоса поглядывал на Вихтори, как бы стараясь разгадать его замысел.

— А с чего ты начнешь настоящий разговор? — шепотом полюбопытствовал он.

Вихтори, польщенный признанием его коммерческого таланта, сделал первую важную уступку:

— Ладно уж, скипу тридцать ради знакомого человека! Себе в убыток продам.

Отто усмехнулся — мол, это уже ближе к делу — и показал при этом, что ему понятен замысел Вихтори: сначала заломить безумную цену, чтобы потом, понемногу сбавляя, внушить покупателю, что лошадь ему достается дешево, хотя в действительности и окончательная цена будет слишком высока. После некоторых препирательств были сброшены еще двадцать марок, а затем еще десять. Юсси говорил мало, но зато Отто языка не жалел. Он ловко играл на слабой струнке Вихтори, заставляя того хвастаться ярмарочными победами, и вскоре запрошенная цена предстала в таком свете, что уже из троих торгующихся ни

один не принимал ее всерьез: видели в ней лишь образец барышнического искусства Вихтори.

— Вот северяне любят поторговаться, так это да! Помнишь, они приезжали на ярмарку, да как начали рядиться!.. Уже Нийттумяки махнул рукой. Пошли, говорит, отсюда. Все равно за такую цену продавцы коней не отдадут— себе в убыток. А я смекнул, черт возьми, когда базар стал расходиться. Да они же, говорю, только комедию играют! А покупать не будут даже по своей цене! Им просто поторговаться захотелось! А уж цену сбили всей компанией— дальше некуда. И что ты думаешь? Так и вышло. Остались мужики с непроданными конями посреди пустого рынка! Чуть не плачут: целый день рядились, охрипли, уж за ничто отдают — а те все не берут! Тогда и толкаю Нийттумяки под локоть и говорю: «А теперь, Лису, пойдем-ка мы, да и возьмем коней задаром!»

Отто тряс головой и надрывался от смеха, а Вихтори все хвастал:

— Уж поверь — сатана! Кто-кто, а я, Викки Кивиоя, хорошо знаю эти дела!

Тут Вихтори уступил еще десять марок. Наконец Отто отвел его в сторонку «на пару слов», и они договорились, разделив оставшуюся разницу пополам, так что лошадь пошла за сто сорок пять марок. Вихтори был очень доволен сделкой. Он лихо хлопнул пятерней по ладони Юсси и крикнул:

— Порешили! Отто, разними.

Отто разорвал сплетенные руки Юсси и Вихтори. Это означало, что сделка скреплена окончательно и бесповоротно. Но Вихтори никак не мог успокоиться и начал с жаром втолковывать Юсси, какую выгодную покупку тот совершил. Так обычно поступали все барышники, а Вихтори был убежден, что обвел Юсси вокруг пальца. И все это потому, что Отто сумел его раззадорить. Он даже верил. что Отто работал в данном случае на него.

— Сегодня ты, Юсси, сделал покупку, о которой вовек ни пожалеешь. А вот я свалял дурака. В жизни со мной еще такого не бывало. Рассказать — так никто не поверит. Все будут ломать головы: что это Викки учудил? Что на него нашло? Как его угораздило? И верно: в первый раз придал я лошадь в убыток. Ну да ладно уж! Пускай уж! Ведь ради знакомого человека!.. Викки не пропадет! Викки еще свое возьмет на ярмарке в Хиппосе!

Юсси, довольный покупкой, промычал что-то невнятное. А Отто лишь ухмылялся и махал рукой на слова Вихтори, как бы говоря: «Полно прикидываться! Знаем мы тебя! Викки Кивиоя не продешевит, это всякому известно!»

Для Викки прощальная улыбка Отто явилась последним вознаграждением. Как только приятели с лошадью скрылись за поворотом дороги, до самого сердца Вихтори дошло тягостное сознание того, что он проторговал двадцать марок. Ведь знал он, что отдает в убыток, все время знал! Не мог же он забыть цену, какую сам заплатил за лошадь! А вот забыл, упустил из виду, словно безделицу!

«Ну да ладно... Помог человеку в нужде...»

И Вихтори, решив считать свой промах чистым благодеянием, совершенно успокоился. Потому что он был и впрямь способным торговцем.

А Юсси шагал по пасторатскому большаку, довольный выгодной сделкой, довольный лошадью, которая послушно брела за ним, ни разу не натянув поводьев. Она приноровилась к шагу хозяина, шла в ногу с ним, как человек. Отто, посвистывая, шел сзади. Там, где дорога пролегала по самому берегу озера, Отто «запустил бутерброд» — бросил плоский камень так, чтобы он запрыгал по воде.

— Смотри, Юсси, черт побери, он прыгнул раз двадцать!

Юсси оглянулся и сказал, покачав головой:

— Гм... Нашел забаву... Взрослый мужик!

Но мало-помалу он сообразил, что кобылу-то сторговал ему Отто. Довольно изрядное расстояние, наверно не меньше километра, он все обдумывал одну мысль: не купить ли за это Отто полштофа? Несколько раз он открывал уже рот, но в последнее мгновение ему приходило на ум, сколько за те же деньги можно купить разного добра. Тут лошадь потянулась к нему, тычась мордой в плечо, и Юсси захлестнула волна радости и гордости. Вот идет человек и ведет своего коня! Это уж не какой-то жалкий батрак, а человек, у которого есть лошадь, собственная лошадь! И ей можно сказать: «H-но, ты!.. Чего пристаешь?..»

И тут он не удержался:

— Того... надо быть, я сделал неплохую покупку...

— Надо быть? А я вижу — лошадь тебе досталась почитай что даром!

— Ну это уж ты слишком,.. Однако, могло статься, я заплатил бы дороже.

Да; по нынешнему времени лошади ты за эту цену uni де не купишь.

— Вот ты мне, значит, очень помог, и я ставлю тебе полштофа за посредничество... — выпалил Юсси.

— Да не мож-жет быть!

Тон, каким это было сказано, и затаенно-хитрая улыбка Отто показались Юсси обидными. «Говори ему что угодно, а он все такой же».

Но водка обещана, и Отто ее получит.

II

В тот вечер всякую работу пришлось отложить. Лошадь поставили на привязь, но Юсси то и дело ее отвязывал и прохаживал. Никакого изъяна в ней не обнаружилось, и весь вечер по лицу Юсси блуждала едва сдерживаемая ухмылка. Алма принесла ломоть хлеба, и лошадь ела, подпирая крошки с ее ладони своими чуткими губами. Алма ласково трепала ее по шее, пока лошадь лениво не заржала.

— Вот... Это наша Лийса. Что-о, Лийса?.. Что-о?

А Юсси снова и снова щупал мускулы лошади и все больше радовался.

Настало время ложиться спать, и Алма спросила:

— Пора, пожалуй, стелить постель?

— Стели. А я пойду проверю привязь.

Он очень долго проверял привязь. В избу он вошел не сразу, а с минуту в безмолвном благоговении стоял у и рыльца. Вон она — пощипывает травку. Когда Юсси открыл дверь, то даже в избе слышно было, как фыркает Лийса. От этого звука и в недостроенной избе становилось уютно.

Справили, снарядили повозку-двуколку, и Юсси особенно любил теперь проходить мимо приоткрытых ворот сарая, где стояла она — новенькая, готовая к делу. Иногда он выкатывал ее во двор и осматривал. И на что было и ней смотреть каждый раз?

Далеко вокруг было слышно бодрое тарахтенье повозки, выбивавшей по неровной земле первые колеи там, где в дальнейшем будет проложена дорога.

Пришлось купить плуг и борону с железными зубьями. Для начала Юсси приобрел подержанные. На все это уходили деньги, а сколько еще предстояло затрат! Конечно, и корову необходимо купить. Начинать с одной дареной телки — безнадежно долгое дело. Она сможет отелиться лишь будущей весной, а ее теленок вырастет и принесет потомство только через два года. Хорошо еще, если это окажется телочка. Да, на все, на все нужны деньги, как скупо их ни трать...

Деньги взяли у пробста. Остаток Юсси спрятал. Не в избе, конечно, — изба ненадежное место, — а под дерновой крышей картофельной ямы. Для хранения денег пробст подарил ему необыкновенно красивый ящичек из-под сигар с блестящими картинками на крышке.

Потрачено уже было очень много. Юсси считал и пересчитывал, но денег в ларчике от этого не прибавлялось. Что, если не хватит? В сердце заползала злая, томящая тревога. Как-то, войдя в избу, Юсси увидел, что Алма подливает молока в горшок с кипящей картошкой. Алма даже вздрогнула от его неожиданно гневного окрика:

— Не лей так шибко!.. Молоко ведь тоже покупное!

В глазах Алмы появилось выражение робкой покорности.

— Я же чуточку... А так хоть и вовсе не лить.

— Вовсе, вовсе... Вот деньги уйдут—и все покупочки поневоле кончатся.

Алма ничего не ответила, она молча смотрела на огонь. И Юсси вышел из избы. Но Алма недолго предавалась унынию. Ее кроткая, спокойная натура скоро взяла свое, и, вернувшись, Юсси увидел, что Алма как ни в чем не бывало накрывает на стол. Ни в словах, ни в голосе ее не осталось и следа обиды и недовольства. А Юсси ел через силу, молча уставясь в свою миску. Его немножко мучила совесть. Именно потому, что Алма была такой кроткой.

Впрочем, стычки случались у них не часто, и это было заслугой Алмы. Она всегда замолкала, вместо того чтобы возражать. И Юсси обычно сразу уходил куда-нибудь. В их жизни было так много важного и радостного, что мелкой досаде не оставалось места. Так случилось и теперь.

Настало время сеять рожь. Это была первая рожь Кос-кела! Предстояло засеять около гектара. И Юсси видел в этом начало своего хозяйства.

Картошка и немного ячменя, посеянные в прошлом году, были не в счет. Картошка растет возле любой хибарки. Другое дело — рожь!

Пробст предложил семян на первый посев, но Юсси уклонился от этого благодеяния. Пасторатскую рожь Юсси сеять не будет. Рожь пробста Валлена недостаточно хороша для посева Коскела. Рожь Теурю — вот то, что надо! Эти хозяева Теурю—будь они хоть такие-разэтакие — понимают толк во ржи!

И когда Юсси вышел сеять, у него в лукошке была сортовая рожь Теурю». Захватил он и топор с собою. Долго колебался — брать или не брать, но все же взял. На конце поля он внимательно огляделся по сторонам и убедился, что за ним никто не подсматривает. Тогда смущенно, как будто стесняясь самого себя, он взял топор и крепко ударил обухом об землю. «Конечно, ничего в этом нет... но раз уж так исстари повелось...»

Он усмехнулся, словно соглашаясь с теми, кто смеется над старинной магией, но все же не мог не исполнить древнего обряда. Пускай, мол. Уж лучше сделать все по обычаю.

Затем он снял шапку, стал на колени и, сложив руки, пробормотал нечто вроде молитвы. Молился он без настоящей веры, но с большой почтительностью, потому что надежда на урожай — дело не шуточное и, во всяком случае, следует себя обезопасить и с этой стороны.

Вот межевые столбики установлены, и в землю полетели первые зерна. Красиво и ровно рассыпались семена, и лишь напряженно изогнутые губы сеятеля показывали, к какой серьезной старательностью он выполняет свою работу.

Потом Юсси осмотрел засеянное поле. Он сделал все, что было в его силах. Теперь дело за богом!

Летом пробст стал все чаще наведываться к Юсси. Он заинтересовался трудами своего торппаря. В его застойную, тихо мелеющую жизнь как будто вошла свежая струя. Привычный, издавна установленный порядок дел в пасторате его уже ничуть не занимал. В конце пути старик-священник видел перед собою пустоту. Казалось, больше не для чего было стараться. Даже свои церковные обязанности он почти целиком переложил на помощника. Лишь по праздникам старик еще читал проповеди — скучные, до смешного однообразные проповеди, над которыми прихожане потихоньку посмеивались. И все же его любили, любили именно за эту его глубокую, добродушную лень, за то, что он не дергал людей, не вмешивался в их дела.

Дети пробста давно уже выросли, вышли в люди. Больше им от отца ничего не нужно. Один сын — пастор, другой— судья, третий — инженер, строит железные дороги, разбегающиеся во все стороны, все дальше и дальше. Дочь замужем за важным чиновником, живет в Хельсинки. Все они поднялись гораздо выше своего родителя, который хоть и принадлежал к старинному роду высокообразованного духовенства, но за долгие годы жизни в глухом приходе совсем опростился, чему в значительной мере способствовала его природная лень.

Да, если бы не его сан, то, пожалуй, даже в глазах этого Юсси он был бы всего лишь опустившимся дряхлым стариком, которого мучит одышка.

Но все же приятно было сидеть на пригорке и видеть, как все кругом прямо на глазах меняется, устраивается. Каждый день появлялось что-нибудь новое. Да, так-то... Так-то вот и украшается наша родина... Да...

И теперь на все свои вопросы и просьбы Юсси получал один ответ:

— Хорошо, хорошо, Йоханнес!.. Действуй. Делай, как лучше... Трудись...

И Йоханнес трудился. Он уже привык не обращать внимания на сидящего поблизости пробста. Отвечал на вопросы, не бросая работы, так что присутствие пробста его уже не стесняло и не мешало ему. С жадностью поглядывал Юсси на дальний край болота. Что же, раз дано разрешение, так уж от края и до края...

Правда, в какой-то мере ему приходилось уделять время и пробсту. Например, порой старик, щурясь, вглядывался в опушку леса и спрашивал как бы сам себя:

— Что же это там?.. Неужто лиса?

Тогда Юсси отрывался от работы и объяснял:

— Нет, это наша телка.

— Вот как! Вот оно что... А я-то... Как же это мне померещилось?.. Глаза все слабее становятся. Да. Старость подходит. Старость подходит...

— Да уж... Оно конечно... уж так... Это точно.

— Видно, уж так... А тебе сколько лет?

— Тридцать исполнилось.

— Вот как... Тебе шел одиннадцатый, когда ты попал в пасторат. В те трудные годы... В первый голодный год, помнится... И с той поры уже минуло двадцать лет. О-хо-хо! Ты помнишь то время?

— Конечно. Хорошо помню. И как много навалило снегу — мне до подмышек доходило... И как я нашел мертвецов у дороги... Вижу, пестрая тряпка лежит в снегу, а это оказалась женщина с ребенком. Оба мертвые...

— Да, ужасные времена. А вот уже двадцать лет прошло. Да-а. Так-то вот годы уходят... уносятся в вечность... или бог их знает куда.

— Это уж так... они того... уходят... конечно.

Мотыга мерно подымалась и опускалась, и говорил Юсси в такт движению, не останавливаясь. Пробст надумал уходить и встал, но, видимо, он поднялся слишком быстро, как как вдруг ухватился за березку и опять сел.

— О-хо-хо!.. Что это?

Держась за сердце, старик тяжело дышал. Юсси подошел к нему и нерешительно спросил:

— Заболели, господин пробст?

— Не-ет... Ничего. Просто голова закружилась. И вот здесь, около сердца... С чего бы это?.. Поел, наверно, лишнего.

Но вид пробста никак не вязался с небрежным тоном его слов. Глаза его избегали взгляда Юсси, в них появилось странное, застывшее выражение.

— Может, помочь вам, господин пробст?

— Да ладно, я и сам... А то, пожалуй, проводи немножко...

Юсси взял пробста под руку и помог встать. Ему было неловко вести под руку человека, на которого он привык смотреть с почтительного расстояния и чуть ли не со страхом. Юсси было даже стыдно, что вот он ведет пробста, поддерживает его. Приступ, видимо, уже кончился, но идти, опираясь на Юсси, было все же гораздо легче, и пробст не отпускал его. И вот Юсси едва не на себе тащил старика, бессильно повисшего на его плече. Юсси был поражен тем, что пробст оказался всего-навсего рыхлым, беспомощным стариком. Он только теперь с удивлением заметил, что у пробста при большом и тучном теле были несоразмерно маленькие ноги с носками, обращенными внутрь; одутловатые жирные щеки, заросшие бакенбардами, тряслись, как студень, а на губе поблескивала капелька слюны.

Юсси испугался этих своих открытии. Но у него само получалось так, что он невольно приглядывался. Ничтожными казались теперь и слова пробста, перемешанные со вздохами и звучавшие как-то праздно, бесцельно. Пробсту, видимо, казалось неловким молчать, только потому он и говорил.

Юсси не пришлось тащить пробста до самого дома. На половине дороги старик сказал, что чувствует себя лучше и дойдет сам. Юсси еще долго глядел ему вслед, пока не убедился, что пробст действительно сумеет дойти. Когда старик скрылся за поворотом, Юсси вернулся на свое поле. Пробст в глазах Юсси вдруг словно сошел с пьедестала и стал просто человеком, более того — человеком больным, старым, который может в любую минуту умереть. Вместе с этой мыслью впервые пришла тревожная неуверенность. До сих пор Юсси избегал думать о том, что земля ему не принадлежит. Теперь он это почувствовал. Земля принадлежала даже не пробсту, а приходу. Слова и обещания пробста, хоть и записанные на бумаге, имеют силу лишь при нем. Будущего приходского священника они ни к чему не обязывают.

Едва возникнув, эта мысль стала терзать его, как заноза. Снова взявшись за мотыгу, Юсси вдруг ощутил, как она тяжела. Работа ему опостылела. Но постепенно сознание невольно начало строить мостики для надежды. Что, если бы он накопил денег и в один прекрасный день взял да и выкупил эту землю? Что, если бы ее продали ему? Он в известной мере возлагал надежду на это; ведь приходскую землю все-таки легче купить, потому что никто лично не заинтересован в ней! Почему бы хозяевам прихода и не продать ее?

Сначала эта мысль была лишь соломинкой, за которую хватается отчаяние, но понемногу она стала давать ростки. И превратилась в некий заветный план, правда не подлежащий оглашению, но способный служить опорой в минуту неуверенности. Да почему, собственно, новый священник станет его притеснять? Однако твердой уверенности не было, и душу Юсси стал точить скрытый червь.

Во всяком случае, одно не вызывало сомнений: работу надо было продолжать. И Юсси не ослаблял усилий. Но мало-помалу незаметно возникшая неуверенность укоренилась в нем и стала привычной. Словно какая-то огромная тяжесть легла на его плечи. Здоровье пробста интересовало теперь Юсси чуть ли не больше, чем самого пробста.

А тому тоже не хотелось умирать. Он все так же часто ходил на болото, где работал Юсси. Однако Юсси каждый раз замечал, что шаг старика становится все короче, а дыхание — все тяжелее.

К осени появились новые канавы и больше стало вскопанной земли. Еще дальше протянулось по берегу ручья расчищенное поле, и на краю болота зачернели первые распаханные полосы. Купили корову — стельную, а значит, и дорогую, но она принесла телушку, и даже Юсси не жалел о потраченных деньгах. Теперь в хлеву была корова и две телки, а овчарня давала уже вдоволь шерсти. Кормов вполне хватало. Заливные лужки у ручья давали хорошее сено.

Место постепенно становилось обжитым.

III

На третий год построили ригу и баню — последние из самых необходимых служб. Правда, еще много оставалось недоделок. Да и жилой дом не был готов — на кухне еще не настлали пол и в горнице тоже, но мало-помалу все доделывалось и достраивалось. Весной отелилась Царева телка, и вот уже в хлеву Коскела мычали две дойные коровы. Масло сдавали в лавку на селе, и это составляло их скромный доход, не считая жалованья Алмы, которое целиком уходило на еду. На третий год завели поросенка, по корма для него не хватало, и ему собирали по ручью осоку. Вырос поросенок каким-то чудищем с косматой щетиной и толстой непробиваемой шкурой.

Сигарный ящичек перенесли в избу — прятать его уже не имело смысла, так как он был пуст. Хоть Юсси и старался сам делать все, что мог, но многое приходилось и покупать. Лошадь, корова, железные части повозки и саней, сбруя, инструмент — все это стоило денег, вот ларчик-то и опустел. А еще сколько необходимо было приобрести! К тому же с третьего года началась отработка — правда, пока лишь один раз в неделю, без коня, однако же времени на свои работы оставалось меньше.

Конечно, было чему и порадоваться. Первая рожь уродилась великолепно, хоть поле было плохо удобрено. Девственная земля дала ей всю свою нетронутую силу.

Каждую холодную ночь Юсси проводил без сна, терзаясь тревогой, но его опасения оказались напрасными —заморозков не было, несмотря на то, что болото лежало совсем рядом, а его осушение только-только началось.

Да, рожь уродилась на славу. Когда отмерили зерно на семена и прикинули, сколько потребуется на прокорм, то оказалось, что останется немного и для продажи. То и дело Юсси заходил в ригу, пересыпал рожь в ладонях и рассматривал зерна.

— В жизни не видал такого зерна, — сказал он Алме.

— Ну, теперь ты доволен?

— Кабы заранее знать, так я больше бы посеял.

Да, эта тихая, снедающая душу жадность не покидала Юсси до самой могилы. Но Алма все же воспользовалась хорошим настроением мужа, чтобы сообщить ему нечто такое, в чем нелегко было признаться:

— Хлеб не будет лишним... если прибавится едоков... Почему-то Алма при этих словах немного покраснела. Юсси понял не сразу, но затем вдруг ему все стало ясно.

— Прибавится... едоков?

Собственно, это не было неожиданностью. За два года они не раз об этом говорили и, в конце концов, решили не принимать никаких мер предосторожности. Алма хотела ребенка, и Юсси после многих колебаний согласился с нею. Конечно, он предпочел бы, чтоб это случилось как можно позднее — ведь тогда Алма потеряет работу. Вот почему признание жены доставило Юсси не одну только радость. Алма, стараясь быть совершенно спокойной, ждала, что скажет Юсси.

— Вот как... А ты уверена?

— Да.

— Когда же это... ну... произойдет?

— Весной...

— Значит, так... Значит, так... Стало быть, ты еще всю зиму сможешь работать...

Грудь Алмы всколыхнулась от смеха, который она все же сумела сдержать. Разумеется, она ждала от Юсси хоть немножко ласки, но то, что Юсси сказал, было так искренне, так естественно для него! И она промолвила кротко:

— Почему же... Конечно, смогу.

И позже, уже в постели, она снова заговорила об этом: — Ты не рад?

— Чему?

— Ну... что будет ребенок.

— Не-ет... Чего же... Уже, как-никак, пора.

Юсси и правда освоился с этой мыслью, так что она больше его не пугала. Думать о ребенке было даже приятно. Как истинный первосеятель и основатель нового хозяйства, он, конечно, хотел непременно сына.

— Вот и Лийса тоже носит. Теперь, кажется, с этим делом у нас все в порядке.

Алма в ответ лишь тихонько засмеялась. Она смеялась от души, но почти беззвучно. Она ничего не стала говорить. Словно ей хотелось побыть наедине со своим счастьем. Смех ее всегда бывал таким простым и ясным, как родник идущей от сердца радости.

Его не замутили слова, которые Юсси, уже засыпая, произнес озабоченным тоном:

— Только вот как мы будем жить... без заработка?..

Алма не была легкомысленной, но она верила, что все будет хорошо. Жизнь не могла остановиться из-за появления на свет ребенка. Напротив, она была убеждена, что лишь тогда-то, собственно, и начнется настоящая жизнь.

Юсси и Алма порой узнавали, что говорят о них соседи. Однажды Алме рассказали, будто кто-то из женщин спрашивал у Отто, мол, есть ли у этой Алмы хоть какая-нибудь мебель. А Отто ответил:

— Есть у нее Юсси да дровокольный чурбан.

Алма не передала мужу этих слов, но стала просить комод для горницы. Первую ее просьбу Юсси не удостоил даже презрительной усмешкой, но Алма все настаивала, и его сопротивление слабело по мере того, как все очевиднее становилась беременность жены. Все чаще он стал робко справляться о ее здоровье и в конце концов согласился купить ей комод.

Таинственная могучая сила, скрытая в беременности, заставила Юсси склонить голову. Он испытывал страх, суеверный страх первобытного человека перед неведомыми силами, которым невозможно противостоять. Комод был его жертвой предстоящему событию, которое надвигалось, как лавина, стихийно, не считаясь ни с чьей волей, не подвластное никому. Алма получила комод, столяр получил деньги, а Юсси получил временное облегчение.

Зимой он отправился на заработки. У Кюля-Пентти рубили лес, и Юсси со своей Лийсой подрядился вывозить бревна. Между прочим, в ту же зиму умер Болотный Царь. У него пошаливало сердце, но он и слышать не хотел о том, чтобы лечь или позвать врача. Сердясь и бранясь, он гнал прочь сына, который уговаривал его поберечься, и сын, воспитанный в большой строгости, не посмел перечить отцу, хотя сам был уже в почтенных летах и давно вел хозяйство самостоятельно. Старик все вертелся на лесосеке, наблюдая за работами. Он расспрашивал Юсси о его делах и, слушая, одобрительно бурчал что-то.

— А кобыла-то твоя с брюхом!

— Так точно. Наконец-таки получилось, а то уж я четыре раза водил ее...

— Вот как. И женка тоже, я слышал?

— Точно... хе-хе... И с этой стороны, значит, тоже... да...

— Я летом зайду поглядеть.

— Приходите. А то пожалуйте хоть сейчас — в любое воскресенье.

— Я летом приду, как сказал.

Старик даже немного рассердился, что Юсси вздумал ему указывать. Но через два дня после этого разговора Болотный Царь умер. Он наблюдал за трелевкой и вдруг увидел, что какой-то молодой растяпа работник беспечно погоняет лошадь с грузом длинных, тяжелых хлыстов, которые трутся о соседнюю сосну, сдирая с нее кору.

— Смотри, молокосос, что ты делаешь! Или ты, дьявол, не научился лошадью править?

Старик сделал в гневе шаг-другой, но вдруг упал как подкошенный и тут же умер. С той поры Юсси любил говорить о покойнике:

— Нет уж, нынче таких людей мало осталось! Это был настоящий мужчина, из тех, кто поработал мотыгой да лопатой.

Коли на правду, так Юсси думал, что теперь остался лишь один такой человек.

Лийса действительно была жеребой, и Юсси ездил на ней осторожно, стараясь ее оберегать. Весь день он тревожился за лошадь, а вечером, возвращаясь с работ, беспокоился за жену: не случилось ли чего там. Открывая дверь, он был готов к любым неожиданностям, но каждый раз со вздохом облегчения убеждался, что опасения его были напрасны.

Это произошло только в первый день пасхи. Юсси, схватив шапку, бегом помчался в деревню, и губы у него были еще сладкими от мэмми[11], потому что он сидел за столом, когда вдруг начались схватки. Он бежал всю дорогу, однако, завидев жилье, все-таки пошел шагом.

К счастью, Прийта оказалась дома. Это была несколько мужеподобная женщина, неприветливая и крутая. Юсси при всем своем нетерпении обратился к ней с робкой почтительностью.

— Так что... Пожалуйста, Прийта, пойдемте к нам... и поскорее...

— Что там такое?

— Того... Я полагаю... уже вроде начинается. Пойдемте-ка сразу... а то как бы чего...

— Хм... Ты сядь, милок, остынь, отдышись... Из этих порот так быстро не выезжают.

— H-да... Хе-хе... Но только если вдруг что-нибудь...

— Когда схватки начались?

— Вот только что.

— Ну так чего же ты всполошился? Иди вперед, а я ид тобой. Успею.

Прийта и не думала торопиться. Юсси пошел домой. Дойдя до леса, он припустился бегом. Он видел, что на дороге тает снег и комья конского навоза выступили наружу. Лишь добежав до дому, он поднял глаза, словно спрашивая у стен, что происходит там внутри.

Гам, однако, еще ничего не произошло. Алма сидела на скамье как ни в чем не бывало.

— Неужто боль прошла?

— Так ведь она не кряду... Разведи огонь да поставь котел с водой.

Юсси принялся хлопотать. Огонь не разгорался. Что это с печью? Алма сказала усталым голосом:

— Уходи-ка... я сама.

Юсси хотел было помочь ей, но все валилось у него из рук. Он то и дело спрашивал, как она себя чувствует, так что Алма даже рассердилась. Схватки все учащались и усиливались. Юсси вышел во двор, к риге, откуда видно было дорогу.

— Где же эта тетка?..

Когда он вышел поглядеть в третий раз, то наконец увидел Прийту, которая шла неторопливо, заложив руки под передник.

— Идите поскорей… Пожалуйста, поскорей.., ей уже пора...

Прийта не слушала его.

— Однако сколько ты тут понастроил! Я заходила к тебе года два назад, а с тех пор и не была. И рига совсем новая.

— Да пойдемте же... Ее сильнее схватывает…

— И болото вон как перекопал. Ты точно крот.

Невозмутимое спокойствие Прийты отчасти передалось и Юсси, но все же он подумал: выбрала время говорить о таких вещах!

Прийта вошла в дом.

— Ого!.. И в избе-то как просторно! Ничего не скажешь. Ну что же, и ты дождалась своего?

Алма попыталась улыбнуться, но лицо ее исказилось от боли. Прийта села на скамью и огляделась.

— Я вижу, твой бирюк тут немало потрудился. Вот уж не поверила бы, что этот лохматый дьявол умеет делать и ребят. А оказывается— сумел!

Юсси ухмыльнулся: что можно было ответить на такие слова? Прийта всегда и всем говорила что ей вздумается, и никто на нее не обижался: ведь она была в общем-то добрая женщина.

А сейчас и подавно Юсси был готов выслушать от нее все что угодно. С ее приходом он успокоился, перестал чувствовать себя беспомощным.

Когда боль отпускала, Алма заговаривала с Прийтой, которая приготовляла все необходимое.

— А где у вас ножницы? —спросила повитуха,

Алма растерянно взглянула на Юсси.

— У нас нет настоящих ножниц... — пробормотал он. — Если нужно что отрезать, так берем овечьи, стригальные.

— Гм... Ну принеси хоть их.

Юсси принес ржавые ножницы для стрижки овец, и когда Прийта заскрипела ими, пробуя, как они действуют, у него побежали мурашки по телу. Он проговорил с досадой:

— Конечно, оно того... не успели обзавестись... Так много всего нужно...

Алма опустила глаза. Ей было стыдно, что в доме нет ножниц.

— Так. Ну, матушка, ложись-ка в постель. А ты, милок, ступай во двор, да не отходи далеко: может, я кликну, если что понадобится.

Юсси долго кружил по двору. Убрав навоз из конюшни и хлева, перевернул сани, хоть это было не к спеху, и переделал еще много ненужных дел. Из избы не доносилось ни звука, потому что Алма считала для себя вопросом чести родить, не крикнув. Когда Прийта наконец вышла на крыльцо, в ее грубом голосе послышалось спокойное удовлетворение.

— Ну, входи, что ли.

Алма лежала в постели обессиленная. На смущенный вопрос Юсси:

— Кто?..

Она слабым голосом ответила:

— Мальч...

Ответ прозвучал чуть слышно, а конец слова и вовсе пропал. Младенец лежал рядом с матерью, завернутый в тряпицу. Глаза его были зажмурены, и он не подавал признаков жизни.

— Здорово ли оно? — спросил Юсси у Прийты.

— Да, крепкий бутуз. Но у тебя даже безмена нет. В мальчике наверняка фунтов десять. Ручищи как у лесоруба.

Юсси засмеялся — не столько от слов Прийты, сколько от радостного облегчения. У него словно камень с души свалился. Прийта велела ему оставить Алму в покое и помочь по хозяйству.

— Мне сейчас надо, наверно, подоить коров?

— Да, пожалуйста, Прийта. Хоть я и сам мог бы с этим справиться...

Зятем Прийта начала стряпать и выговаривала Юсси за то, что мало продуктов.

— Роженица должна сил набираться.

Юсси стал извиняться:

— Вот... случайно и кофе-то у нас нет...

— Случайно! Да откуда ж ему взяться случайно? Чертов ты скряга — жалеешь фунтик кофе купить для бедной девочки! Работает она у тебя, как лошадь, и ни капли кофе не видит, несчастная.

— Того... Ежели я завтра купил бы... так, может, и вы зайдете выпить кофейку?

— У меня кофе всегда есть. Я без кофе дня не живу. Но я накажу Канкаанпээ, чтобы он вам принес — он в лавку собирался. Давай-ка деньги.

Поев, Алма немного ожила и вмешалась в их беседу, Пасхальный день догорал, и закатное солнышко вызолотило избу. Снег на дворе, прихваченный вечерним морозцем, уже стал покрываться корочкой наста. Но сосульки на стрехе еще роняли радужные капли. Ослепительно ясное синее небо пело о весне.

Когда Прийта ушла, Юсси присел на кровать в ногах у Алмы. Ребенок запищал и замахал кулачками.

— Чего тебе, Аксели?

— Ты даже имя для него припас?

— Давно уже. Звать его Аксель Йоханнес.

Алма не возражала. Она принялась нянчить ребенка так ловко и умело, словно всю жизнь только этим и занималась. С ее бледного, усталого лица не сходила улыбка. Юсси понял, что эта улыбка относится не к нему и даже не к ребенку; казалось, она сошла в этот будничный мир откуда-то издалека, как золотой луч света, как это разлитое сияние прозрачного пасхального вечера.

Исполнение давнишней мечты осветило простое крестьянское лицо Алмы, сияло в ее карих глазах. Рассыпавшаяся коса мягко лежала на ее груди, мерно вздымавшейся под льняным полотном рубахи.

— Посмотри-ка на этот маленький кулачок!

Лицо Юсси расплылось в улыбке, смущенной и глуповатой.

IV

Следующие дни пролетели в каком-то праздничном угаре. Прийта принесла кофе. За нею и за пакетом кофе явились в Коскела женщины, желавшие посмотреть ребенка. Алма дружила с ними еще девушкой. Они входили в избу немного робко, потому что Юсси после женитьбы разлучил Алму с прежними товарками и они его побаивались. Зато Алма была им искренне рада. Наконец-то она сравнялась с другими! Теперь она могла угостить их чашкой кофе и, лежа в постели, мирно и спокойно разговаривать обо всем на свете. Женщины хвалили ее и ребенка, до небес превозносили торппу и даже для Юсси нашли доброе слово.

Юсси чувствовал себя среди них лишним, и все это бабье сборище не слишком ему нравилось. Но ради Алмы приходилось терпеть. К тому же Прийта первые дни почти не отходила от роженицы, а в ее присутствии он предпочитал помалкивать. У Прийты была своя беда. Сорванец Кустаа мог хоть кого свести с ума. Он купил ружье и теперь бредил охотой. Бросил конфирмационную школу, и пробст уже выговаривал матери, а что она могла поделать?

— Ох, с этим парнем я еще хлебну горя... И дернуло же меня спутаться с его отцом, хрычом окаянным!.. Ведь столько времени обходилась, и вот на тебе! Но он уж больно долго увивался, обхаживал да поглаживал... в конце-то концов голова и закружилась.

Через несколько дней Алма встала с постели, и Прийта перестала навещать их. Юсси тотчас же прекратил все угощения. Он восстановил прежние порядки и крепко взял хозяйство в свои руки. Гости больше не появлялись. Пакет с кофе Юсси спрятал подальше.

— Надо оставить для крестин.

Алма словно ничего не замечала. Сын был для нее важнее всех кумушек и кофе. Напевая, ходила она по дому, довольная своими новыми занятиями, а если муж ворчал, она просто не обращала на него внимания. Сын их даже сблизил. Он был новой связью между ними, мостиком, соединявшим их.

Они посоветовались, кого пригласить в кумовья. Хотели было просить пробста, но не осмелились. Наконец решили поговорить с Кививуори, хотя Алма немного побаивалась Анны.

Она такая гордая. Смотрит на нас свысока, потому как хозяйская дочь.

И все же в конце концов обратились к ним. И Анна вовсе не оказалась гордой. Она так дружески приняла их, что робость Алмы вмиг исчезла.

А когда они все вместе возвращались из пастората, Анна была молчаливой и грустной. Она не жаловалась, но Юсси с Алмой догадались, что Отто в чем-то провинился. Анна всю дорогу не разговаривала с мужем, а если и взглянет на него, то с гневом и обидой в глазах. Наверно, Отто нагрубил пробсту.

Конечно, как водится на крестинах, говорили о детях, н Анна вздохнула:

— Да. Мы им даем жизнь... Но труден их путь в царство божие!

— А нет ли туда другого пути, полегче? — задал вопрос Отто, но Анна только поджала губы, показывая, что не желает отвечать ему.

Когда кум с кумой ушли, Алма сказала:

— Видно, ей с Отто не больно-то сладко живется. А сколько разговоров было, когда они поженились! Как, мол, этой Анне достался такой красивый муж? А видно, с красотой-то с его ей не сладко.

— Чего уж. Тоже мне ангельская душа. Такие замашки не для жены торппаря... В Кививуори все было не по ней: сразу и окна принялась красить, и во дворе все перерыла не хуже курицы. Понаделала грядки да клумбы вокруг каждого камня.

— Разве это грех, если человек старается немножко прибрать да украсить кругом себя?

Алма, как видно, была на стороне кумы.

— Он такой тихий, послушный ребенок! — говорила Алма.

Отчасти это было правдой. Аксели мог часами беззвучно лежать в своей корзине, следя глазами за маленькими событиями, попадавшими в круг его зрения: то муха проползет по краю корзины, то задрожит солнечный зайчик. Зато если уж малыш поднимал крик, то орал долго и отчаянно. Ему было всего лишь несколько недель, но он уже, когда сердился, весь выгибался дугой и отчаянно брыкался, выражая этим всю глубину своего гнева. В таких случаях Юсси совсем терялся; он не знал, что делать, и кричал на сына, забывая, что это грудной ребенок:

— Перестань верещать сейчас же, не то худо будет!

Юсси не любил оставаться за няньку, но все же частенько ему не удавалось этого избежать, так как Алме приходилось отлучаться из дому по делам. К счастью для Юсси, никто не видел, как он возится с ребенком. Он, например, никогда не был хорошим певцом, но к чему не прибегнешь в крайности? И если Аксели слушал все-таки колыбельные в его исполнении, то, вероятно, лишь потому, что звуки эти были совершенно ни на что не похожи. Особенно боялся Юсси брать ребенка на руки, а уж если брал, то держал его очень неловко, думая только о том, как бы не уронить. Когда возвращалась Алма, он отдавал ей сына с такой радостью, словно избавился от величайшей напасти.

Летом мальчика брали в поле. Его оставляли в корзине где-нибудь неподалеку и то и дело подбегали посмотреть на пего, чтобы, не дай бог, змея не заползла ему в рот, к через рот и в самое сердце — ведь и такие случаи, говорят, бывали...

Как только управлялись с полевыми работами, постройкой изгородей, уборкой сена и прочими неотложными делами, брались опять за расчистку новой земли. Юсси копал канавы, Алма работала мотыгой. Полосы на берегу ручья становились все длиннее, а расчистку болота все откладывали, потому что прежде всего нужна была земля под хлеб, а суглинистые берега ручья хорошо подходили для этой цели. Ближе к лесу попадались пни, и корчевать их надо было вдвоем. А когда сил не хватало, впрягали Лийсу. У лошади, как и у хозяйки, сын был тут же в поле: жеребенок Лийсы — вылитая мать — бродил около нее на своих неловких, еще шатких ногах.

Здесь же и отдыхали после обеда, так как Алма для экономии времени приносила в поле заранее приготовленный обед. Семья садилась за трапезу где-нибудь в тени, и Лийсу с жеребенком отпускали попастись невдалеке. Разносолов не было, и ели молча. Когда же доходило до последних кусочков, Юсси вытирал губы:

А это ты доешь... Мне больше не хочется.

— Нет, доедай ты... Мне довольно.

— Ешь, ешь... Не нести же домой этакую малость!

Оба уговаривали друг друга, пока Юсси не начинал сердиться, и тогда Алма уступала. Потом Юсси ложился отдохнуть часок, а Алма сидела с ребенком на руках, приклонясь к дереву, и смотрела перед собой, словно о чем-то мечтала. От работы она постарела. Загорелые, опаленные солнцем щеки, еще недавно нежно-округлые, стали грубее и жестче. Прозрачная белизна полной груди, которую мяли пальцы ребенка, составляла резкий контраст с чернотой кожи над вырезом рубахи. От работы мотыгой шея покрывалась землистой пылью, и ручейки пота, стекая, оставляли на ней полосы.

О чем грезила Алма? Да ни о чем. Глаза ее, конечно, видели окружающее, но это не вызывало у нее никаких мыслей. Все тело ныло в сладкой истоме. В такие минуты Алма уходила в себя. Слушая тишину летнего полдня, она отдавалась покою, каким дышала вся природа. Вон там через болото пролегла канава, земляные насыпи по ее сторонам уже густо поросли травой. По краю болота виднелись ярко-зеленые полоски овса, по другую сторону канавы ширилось ржаное поле, а тут, вокруг Алмы, раскинулось корчевье с вывернутыми пнями, с недорытыми канавами и кучами торфа. Изгороди вокруг полей сверкали белизной, и только на самых старых участках жерди уже потемнели от солнца и дождей. Строения торппы стояли особой группой у опушки леса, и Алме видно было со своего места, что там нет ни живой души. На всем лежала ленивая полдневная тишина, нарушаемая лишь сонным жужжанием мух, да временами слышно было, как, отгоняя слепней, Лийса била копытом о землю. Жеребенок Вилппу, набегавшись, улегся в траву. Вдали, за оградой, паслись коровы с телятами. Сынишка сосет уже лениво: то совсем перестанет, то снова примется чмокать, но, видно, ему это надоело. Маленькая ручонка уже обращается с грудью, как с игрушкой,— все норовит ущипнуть ее.

Вот мальчуган и совсем перестал сосать и оттолкнул грудь. Мать очнулась от задумчивой дремоты и взглянула на малыша с нежной улыбкой. Аксели уставился на нее смешным, словно испытующим взглядом, а заметив улыбку матери, скривил рожицу в уморительной гримасе, запрыгал, замахал ручонками, радостно восклицая:

— Тпру-у... тпру-у-у!..

— Да! На коне он скачет!.. На коне скачет маленький мамин сыночек!.. Вилппу объезжает маленький мужичок... мамин маленький мужичок... маленький, милый мой наездник!..

Но вот проснулся Юсси — и все переменилось. Мальчугана снова уложили в корзину, где ему пришлось угомониться, а родители взялись за работу. Сначала дело шло туговато — еще не размялись после перерыва, но скоро втянулись и продолжали усердствовать с прежним напряжением и упорством. Время от времени Аксели, проснувшись, подымал крик, и Алма, бросив мотыгу, бежала к корзинке сына, чтобы дать ему грудь.

Юсси все рыл и рыл канаву, без устали, ритмично, как машина, и Алма, едва спрятав грудь под посконной рубахой, спешила обратно к своей мотыге. На ходу она потягивалась, расправляя спину, а глаза уже издали были прикованы к черенку мотыги.

V

Так и жили они отшельниками, несмотря на то, что дом их — Коскела — находился вблизи деревни. Если не считать дней отработки, Юсси почти не появлялся среди людей. Алма же — еще реже. Порою люди видели, как Юсси Коскела проезжал через деревню: то он ехал на мельницу с двумя-тремя мешками ржи, то еще что-нибудь вез на своей тележке. Деревенские ребята выбегали на дорогу, потому что за повозкой Юсси бежал жеребенок, а это всегда интересно.

— Как его зовут? — кричали ребятишки.

— Вилппу, — отвечал Юсси добродушно — внимание ребят было ему приятно.

А любопытный жеребенок, отстав, обнюхивал детей, фыркал и тряс головой, иногда даже давал потрепать себя по шее, но затем вдруг пускался наутек, вскидывая задом, чтобы укрыться под боком у матери. Вслед ему летел веселый визг детворы, а Юсси, подгоняя лошадь, улыбался по всю ширину своих давно не бритых щек.

Юсси с Алмой жили, не думая много о деревне, да и деревня не уделяла им много внимания. Изредка Прийтин Кустаа проходил мимо их поля. Он заметно возмужал, вытянулся, детинушка, но никакой работы по-прежнему не признавал. На скудные заработки Прийты купил он себе ружье, бродил с ним по лесам и постреливал дичь, не спрашивая ни у кого, начался ли охотничий сезон и в чьем лесу он стреляет. Порой проходил он шагах в тридцати от Юсси и Алмы, не говоря ни слова, плотно сжав губы, и тут же скрывался в лесу, словно его ждали там бог весть какие важные дела.

Деревенские новости доходили и до торппы Коскела, но Юсси с Алмой не тратили много времени на их обсуждение, сразу же определяя свое отношение ко всему. Вот, например, говорили, что одна из служанок родила ребенка — ну, ясное дело, иного от нее и ждать было невозможно. Барон получил из-за границы быка и двух коров. Кто говорит — из Англии, а кто — из Швеции. А самые осведомленные объясняют, что присланы-то они точно из Швеции, но порода их английская. А еще в поместье прибыл новый управляющий, тоже из Швеции. Он говорит, что все хозяйство имения — и земледелие, и скотоводство — надо налаживать заново. В деревне ходят об этом самые мрачные толки.

«Знаем мы эти новшества, вроде выдумки с пастбищами... Чтобы торппари не могли своих коров пасти нигде, кроме этой каменистой Адовой горы, где вырублен лес!.. Дескать, когда они пасутся в лесу, то губят молодые побеги... Уж, конечно... А сатана управляющий всюду ездит, шныряет, шпионит за каждым твоим шагом... Если и дальше так пойдет, то чем же все это кончится?..»

В Коскела не знали подобных тревог. Юсси с Алмой жили в дальнем углу пасторатских земель, будто сами себе хозяева. Пробст еще изредка наведывался посмотреть, как идут у них дела, но если Юсси заговаривал с ним о пастбище или о строевом лесе, старик только махал рукой. Для него все это уже не имело значения.

Но вот однажды подул северный ветер. Он дул весь день и лишь к вечеру утих. Всю ночь Юсси и Алма не спали. Под утро они увидели, что земля покрылась инеем, а над болотом колышется белый туман.

Юсси, как вкопанный, стоял посреди двора и все смотрел на поля. Алма не горевала о гибели ржи — ведь колоски еще только наливались. Да и что горевать? Слезами беде не поможешь. Алма привыкла не выказывать своих чувств, но когда она смотрела на Юсси, сердце ее обливалось кровью. Хоть бы сказал что-нибудь, а то ведь молчит! И Алма тоже не смела вымолвить ни слова. Не выдержав, она ушла в избу и все поглядывала на мужа из окна. И тут, наконец, у Юсси вырвались слова, которые она ясно расслышала даже в избе. Слова были все такие, как «сатана», «черт», «дьявол», «ад» и «тартарары».

Потом и Юсси вернулся в избу. Не говоря ни слова, даже не взглянув на Алму, он вошел и сел на кровать. Она видела его застывшее, искаженное судорогой лицо, глаза, уставившиеся на угол печи, и ей было жаль Юсси. Алма ждала, что он заговорит, но сама не решалась обратиться к нему. Наконец Юсси с горечью проговорил:

— Вот и кончено все.

— Ну, не все, жизнь-то еще не кончилась.

Алма постаралась сказать это как можно спокойнее, боясь, что всякое ее возражение только рассердит Юсси. Так оно и вышло. Юсси понял, что, стараясь преуменьшить несчастье, она утешает его, и горько засмеялся:

— Хе-хе... Видимое дело... Живы покуда. Тебе-то легко говорить. Но ты бы хоть малость подумала. Это же вся наша прибыль. С этого урожая можно было хоть какой-нибудь грошик сберечь. А теперь придется и хлеб покупать. А на что его купишь, если никаких доходов нет? О-охо-хо... Вот они, твои рассуждения.

— Но надо же как-то жить. Придется пойти на заработки.

Тут Юсси встал:

— Да-a. А пока я буду работать у людей, кто же здесь-то мои дела сделает? Не думаешь ли ты, что все тут само собой устроится?

Алме показалось, что Юсси нарочно растравляет свое горе. Опустив глаза, она сказала тихо, словно говорила сама с собой:

— По-моему, все же не следует падать духом. И лучше нам не будет, если мы станем роптать на божий промысел.

— Божий промысел!.. Чем я богу не угодил? Или я не честно трудился? Неужто богу не о чем больше помышлять, как о том, чтобы отнять у человека последнее, когда человек себя работой извел до полусмерти!

Алма подняла глаза. Спокойно, но решительно она сказала :

— Уж как хочешь, но эти твои слова — лишние. Ты хоть бы подумал, что ты говоришь!

Алма встала, пошла к плите и принялась разжигать огонь. Она, не глядела на Юсси, стараясь думать только о своем деле. Юсси молчал. Отошел к окну и стал смотреть во двор. Проснулся Аксели. Алма взяла его на руки. Она как бы забыла обо всем и разговаривала с ребенком. Точно никого больше рядом не было: дескать, мы его не замечаем, пусть себе злится.

И пришлось Юсси отступить. Кто он такой, чтобы восставать против бога? Ему захотелось взять обратно свои богоохульные слова, и он начал бранить болото:

— Что я знаю о боге?.. И зачем все валить на божий промысел? Это же болото вредит... Но ежели оно хочет, чтоб я отступился, —так нет же, не дождется!..

Он пошел вон из избы, но в дверях обернулся и сказал, как бы в отместку Алме:

— Выход один: придется подтянуть животы! Потому что, как говорится, каково в мешках, таково и в кишках. Вот что это значит.

Но Алма только крепче обняла ребенка.

С утра Юсси словно в рот воды набрал. Супруги занимались своими делами, не глядя друг на друга, и лишь под вечер Юсси спросил:

— В граблях все зубья целы?

— Нет. Мне помнится, два зубца сломались.

Алма ответила так, словно они и не ссорились. Они продолжали разговор. Алма весь вечер была особенно кроткой, и на сердце у Юсси стало полегче, хотя уже было ясно, что урожай погиб почти полностью.

Юсси испытывал глубокую горечь и озлобление, но не впадал в отчаяние: просто он таким образом бессознательно собирал все свои душевные силы. Ибо человек на неудачах строит лучший мир. Если и раньше они урезали себя во всем, то теперь Юсси еще строже следил за каждой тратой. Алма не спорила, избегала ссор, однако втихомолку всячески заботилась о том, чтобы скупость не перешла разумных границ. Чтобы работать, надо было все-таки есть.

В ту осень долго не выпадал снег, и Юсси все рыл на болоте канавы. Он рыл от зари до зари, пока мог различать в темноте земляные комья. Он не щадил себя и с горьким ожесточением, со злым и отчаянным упорством напрягал последние силы. И осень эта оставила в его жизни неизгладимый след. Однажды, выворачивая пень, он вдруг почувствовал резкую боль в спине. Немного погодя она затихла, но стоило чуть не так повернуться, и больное место тотчас напоминало о себе. С того дня Юсси так уже никогда не смог распрямить спины. Но и это не могло его остановить. Работая, он даже меньше замечал больную спину, но зато по ночам она не давала ему покоя.

Время шло, и Юсси совсем исхудал. Он словно высыхал. Теперь уже пальцы у него не распрямлялись. Они были покрыты толстой корой мозолей, и только в бане их кожа, напоминавшая подметку, немножко смягчалась. Вечером он в темноте ковылял к дому, на слабый огонек керосиновой лампешки.

Вокруг этого светлого глазка, мигавшего ему из окна, играли, переливаясь, радужные круги. Перескакивая через канаву, Юсси замечал, что земля вроде нетвердо стоит на месте. Она даже как будто покачивалась. И порой случалось, что ноги не выдерживали. Онемевшие колени подгибались, и Юсси падал на ровном месте. Так приятно, так заманчиво было полежать, считая долгие мгновения, слушая странный шум в ушах и собственное тяжелое дыхание. Но Юсси вставал возмущенный, разгневанный:

— Ух!.. Эко тут... колдобины кругом!..

Отужинав, он некоторое время сидел неподвижно. Говорить не было сил, и даже для Аксели у него не находилось ничего кроме усталой, вымученной улыбки.

Алма исподтишка поглядывала на мужа, чувствуя к нему жалость, но боялась сказать хоть слово, зная, что любое замечание могло только рассердить его. Впрочем, она полностью освободила Юсси от всякой другой работы в торппе. Сама колола дрова, кормила и даже запрягала лошадь и делала необходимые перевозки по двору — часто с вожжами в одной руке, и с ребенком — в другой. Она одна мяла, трепала, и чесала лен, пряла вечерами допоздна, когда уже и сын, и Юсси спали. И нередко Юсси засыпал вечером под шарканье Алминых чесалок, а утром просыпался под жужжание прялки. Заморозок явился для них предостережением, и они решили бороться не на жизнь, а на смерть. Юсси принял вызов судьбы с мрачной яростью, Алма же — кротко и даже с легким сердцем.

Алма относилась к работе не так, как Юсси. Целыми днями она трудилась спокойно и без спешки. Она то уходила, то приходила, что-то уносила и приносила вовсе без того жадного стремления поскорее закончить работу и увидеть готовый результат, как это было у Юсси. Кружась как белка в колесе, управляясь со всеми домашними хлопотами и в то же время напевая, она обдумывала между прочим, какие работы можно совместить, за что взяться и в каком порядке. Идя за чем-нибудь, она заодно относила и то, что следовало убрать. Благодаря этой повседневной спокойной продуманности и разумному порядку во всем работа у нее спорилась. Установив станок, она и ткать успевала как бы между делом. Каждую свободную минуту она использовала для тканья.

— Хоть два удара челнока сделаю — и то польза, и то полотна прибавляется, чем зря ждать, пока вода закипит,— говорила она Юсси, удивлявшемуся, что она садится к станку, чтобы всего лишь несколько раз прогнать взад и вперед челнок.

И постепенно у них в доме накапливалось все необходимое. «Прибавочная стоимость» рождалась в хозяйстве Коскела неуклонно, так как производили они больше, чем потребляли.