Здесь, под северной звездою... (книга 1)

I

Сначала в приходе стали заводить лучшие породы скота, затем понадобился молочный завод, от завода получили деньги, а там потребовался и банк. Первые годы нового века стали для прихода порой всестороннего развития. Во всех новшествах главную роль играли богатые хозяева из волостного села: Юлле, Меллола и Паюнен. Среди жителей деревни Пентинкулма выделился Теурю, который вошел в правление молочного завода и банка. Конечно, барон тоже принимал участие в этих делах, но он из-за плохого знания финского языка не стремился к руководящим постам.

В Пентинкулма имелась пожарная команда и активно работал союз содействия противопожарной охране. Правда, люди роптали на Халме за то, что он устраивал всевозможные летние праздники, на которые дети выпрашивали у родителей по пять и по десять пенни. Но портной заставлял умолкнуть всех недовольных: у него всегда были наготове звучные афоризмы, доказывавшие, что все, независимо от звания и положения, должны заботиться о благе общества.

— У меня, как у социалиста, есть свои определенные понятия; надеюсь, вы это заметили. Но из этого не следует, что можно благодушно взирать на пожар, над какой бы крышей он ни полыхал.

Так он отвечал, если ему говорили, что у бедняков и гореть-то нечему. Итак, «летние праздники» в Пентинкулма продолжались. Устраивались игры и веселые состязания: ребята бегали наперегонки, надев на ноги мешок, взбирались по гладкому шесту и «проделывали другие дурацкие штуки», как говорил Юсси своим сыновьям, когда они отпрашивались у него на праздник.

На одном таком празднике Халме настолько недвусмысленно выступил против царя и русификаторских мер, что его вызвали для объяснений к ленсману. Ему грозило обвинение в оскорблении величества и в подстрекательстве к уклонению от военной службы. Он отправился в волость и на вопросы знакомых отвечал с таким серьезным спокойствием, словно смело и гордо шел на виселицу за государственные дела.

Однако, к разочарованию Халме, его не отдали под суд. Ленсман только сделал ему предупреждение. Вначале он даже говорил с Халме любезно, но потом рассердился, так как портной принялся осыпать его упреками. Ленсман благожелательно объяснял:

— Поймите, это публичная речь на собрании, которое я разрешил с тем условием, что вы будете говорить лишь о пожарных делах. А вы в каждом своем выступлении на этих праздниках нет-нет да и затрагиваете государственные вопросы. Если это дойдет до начальства, нам ведь обоим голов не сносить. Я предупреждаю, что при всем желании не смогу защитить вас, ибо хотя я как частное лицо вполне согласен с вами, но как должностное лицо не имею права допускать ничего подобного.

— Господин ленсман, я лишь открыто выразил единодушное мнение народа о творимых беззакониях. Если вы считаете нужным отдать меня под суд — я в вашей власти.

Ленсман смутился. Он был в трудном положении. А этот портняжка стоял перед ним с кроткой, спокойной важностью и смотрел ему прямо в глаза, точно судья.

В руке Халме держал матерчатый баульчик, где лежала смена белья, письменные принадлежности и небольшой запас еды: он уже приготовился отправиться в тюрьму.

— Я не хочу арестовывать вас. Но ведь вы понимаете, я не могу долго смотреть на это сквозь пальцы.

— Господин ленсман, при всем моем ничтожестве судьба наделила меня кое-какими знаниями и опытом. И потому я прекрасно понимаю, что вы, требуя от меня подчинения, нарушаете и закон и свой служебный долг. Ибо в данном случае закон представляю я, а вы защищаете беззаконие. Прошу прощения, но это именно так.

Ленсман рассердился. Он закричал, что из-за таких, как Халме, и без того трудное положение чиновников делается просто невыносимым.

— Ну какая польза в том, что вы изливаете душу этой толпе, к тому же состоящей почти из одних несовершеннолетних?

— Господин ленсман, я затрудняюсь определить величину той пользы, которую, возможно, принесут или не принесут мои речи. Об этом я вовсе не думаю. Но открыто говорить правду и отстаивать справедливость требует гражданский долг. Как сказал великий Золя во время дела Дрейфуса: «Когда-нибудь Франция поблагодарит меня за то, что нашелся хоть один человек, который спас ее честь, сказав правду».

Ленсман был ошеломлен. Портной говорил так, будто произносил на суде свое последнее слово. Ленсман сердито оборвал разговор:

— Ступайте домой. Но я вас серьезно предупреждаю.

— Господин ленсман, не беспокойтесь обо мне. Вы можете не сомневаться. Когда по милости провидения я буду иметь честь хоть малую толику послужить правде, родине и народу Финляндии, — вы знаете, где меня найти.

Следующий «летний праздник» Халме открыл без обычной приветственной речи. Он только вышел к собравшимся и спокойно сказал:

— В силу некоторых причин я сегодня не стану произносить речь. Вместо нее я прочту вам стихотворение «Правитель», хотя не обладаю талантом декламатора, который мог бы раскрыть перед вами всю силу слова великого Рунеберга.

В голосе его послышалось искреннее волнение, когда он дошел до строк:

Сколько ни приставали к нему с расспросами, он уклонялся от объяснений и даже не рассказал, о чем с ним говорил ленсман.

За это хозяева пастората были готовы простить Халме его социалистические идеи. Правда, они посмеивались над туго набитым баулом, с которым он собирался идти в тюрьму. (Ленсман красочно описал им эту сцену.) Но потом пасторша сказала:

— Да, есть в этом какое-то истинно финское чувство справедливости, присущее человеку из народа.

Пастор не забыл о медали, обещанной Юсси. Но дело несколько затянулось, так как обычно вручение медалей старались приурочить к какому-нибудь торжеству. Наконец подходящий случай представился: на губернской сельскохозяйственной выставке Общества земледелия должны были вручать медали награжденным. Юсси не хотел никуда ехать. Он отказался наотрез.

— Но ведь надо же вам получить вашу медаль.

Однако мысль о поездке приводила Юсси в ужас. Поехать туда, чтобы всякие господа разглядывали тебя, как диковину! Он даже захворал и слег. Теперь уж он не мог ехать никуда.

Но медаль ему все равно вручили. Об этом написали даже в газетах, и люди принесли газету в Коскела, чтобы и Юсси с Алмой прочли. Сами-то они газет не получали. И все-таки господа не могли допустить, чтобы дело закончилось так буднично. В пасторате устроили чествование. Пригласили народ и всем подавали кофе. Юсси снова пришлось облачиться в платье сыновей Валлена. Пасторша прикрепила медаль к лацкану его сюртука и сказала речь

— Это орден рыцарей труда, и Юсси, бесспорно, заслужил его. Этим орденским знаком народ Финляндии воздает честь современному поколению пионеров-корчевателей и сохраняет память о трудах былых первосеятелей нашей земли. Отчизне нашей могут грозить многие опасности, ее законы могут попирать и оскорблять чужеземцы, но бесценный труд, вложенный в каменистые борозды этой любимой земли, у нас не смогут отнять. Этот труд превратил мрачные, заболоченные леса в плодородные, культурные поля. В нем заключается молчаливый, но, тем не менее, твердый ответ народа Финляндии своим угнетателям.

Пастору стало немножко жалко Юсси во время этого чествования. Бедняга выглядел таким беспомощным и растерянным. Он был совсем не похож на того степенного и немного хмурого торппаря, который в будни работал так споро и держался естественно и непринужденно. Его насильно вырвали из трудовой, привычной среды, и он не знал, что с собой делать. Только запинался да смущался.

Краска смущения и дома не сразу сошла с лица Юсси. Сняв медаль, он показал ее сыновьям, не выпуская из рук. А затем ее убрали в ящик комода, туда, где хранились начиненные деревом конфетные бумажки с поминок пробста. И переоделся Юсси не сразу. Сперва он посидел да походил по дому в своем парадном костюме. Алма все смотрела и проверяла, не тронула ли материю моль. Щупали, поглаживали, отворачивали полы.

— Просто редкостное сукно. Ни капельки не попортилось.

— Да-а... Если бы еще вот тут, на спине немножко подогнать...

Время от времени Юсси, как бы между прочим, удивлялся:

— Но как подумаешь, что покойник-то Болотный Царь... Тридцать гектаров на своем веку поднял!.. У меня-то пустяки, если рядом с ним-то... Хотя тут, конечно, дом надо было строить. И потом отработка — поденщина... А Болотный-то Царь знай себе расчищал землю. А что другое его не касалось. Его дело было мотыжить... Само хозяйство было ему не так важно... Да. Это вот был человек. Ничего не скажешь.

Заходили деревенские соседи, хотя и не часто. Им надо было тоже показывать медаль. А женщин следовало бы, наверно, угостить и кофе. Но нет, шалишь. Медаль-то показывали, а о кофе и помину не было. Юсси говорил задумчиво:

— Ведь вот Болотный Царь тогда... Как ему тут вручали эту медаль... Сказал ведь еще советник, или как его там, не знаю, что, мол, за ним можно выстроить в ряд обыкновенных людей...

Потихоньку он снова пересчитывал свои деньги. «Надо бы, пожалуй, отнести деньги-то в банк, да кто их там знает... Как еще у этого Меллола обернется дело с лесопилкой? В один прекрасный день возьмут да скажут, что он банкрут... Если бы еще добавили небольшой участочек леса, так оно и тогда не должно бы стать дороже десяти тысяч... Мне бы сколотить еще тысчонки две, а остальное уж я бы рискнул хоть и занять...».

II

Пасторша сгрызла свои ногти почти до мяса. На семейном небосклоне собиралась гроза. Пастор беспокойно ходил из комнаты в комнату. Ани тихо сидела одна в детской. Илмари учился в школе в Хельсинки, куда на будущий год должна была уехать и его сестра.

— Как же мы выберемся из этого тупика?

Эллен взглянула на мужа, словно требуя ответа.

— Я не вижу другого выхода, кроме сокращения наших расходов. И прежде всего мы должны иметь меньше прислуги. Пасторат не в состоянии прокормить столько людей, да в них и нужды нет.

Эллен задумалась на минутку.

— Можно отказаться от горничной. Ее обязанности возьмет на себя Эмма, которой теперь не надо заботиться о детях. Но это капля в море. На такой экономии далеко не уедешь.

— Мы так много вложили в хозяйство! Машины обошлись очень дорого.

— Зато мы можем держать меньше батраков... Но пойми, мы живем сейчас только на твое жалованье да на плату за требы. Имение ничего не приносит. А причина в том, что оно слишком мало. Наши счета на молочном заводе просто смешны, если сравнить их, например, со счетами Теурю.

— Но это понятно. У Теурю гораздо больше скота. Ведь церковные имения предназначены лишь для того, чтобы прокормить семью священника, а вовсе не для ведения товарного хозяйства.

— Они предназначены служить дополнением к твоему жалованью, а нам имение пока не только не прибавляет доходов, а лишь отнимает все средства. Следовательно, мы платим приходу, а не он нам. Мы привели в порядок дом, который представлял собою жалкую лачугу. А на полях уже местами росли кусты! Но я подумала, что мы вполне могли бы увеличить наше стадо, к примеру, на четыре коровы. Считая в среднем по три тысячи литров от коровы, это будет двенадцать тысяч литров в год. При нынешней цене на молоко мы имели бы за год полторы тысячи марок чистого дохода. А молочный завод извещает, что закупочную цену могут даже повысить. Ведь это будет чистый доход, поскольку дополнительной рабочей силы не потребуется — легко управятся те же люди. Этой суммы нам хватило бы на обучение детей в школе, учитывая, что они будут жить и питаться у моего брата.

— На то, чтобы послать детей в школу, этих денег даже многовато.

— Как многовато? Плата за ученье, одежда, карманные расходы, ну и все прочие расходы, которые в Хельсинки неизбежны.

— Да-да. Конечно, это немалые деньги, но можем ли мы увеличить наше стадо?

— При нынешних условиях не можем. Есть одно средство, но оно не такое простое.

— Какое же?

— У пастората есть торппа, занимающая чуть ли не столько же земли, как сам пасторат. Если бы нам вернуть хоть часть этой земли, воссоединить ее с пасторатом.

Пастор покачал головой.

— Это средство не годится.

— Тогда ты должен придумать что-нибудь другое. Ты же понимаешь, что дальше так продолжаться не может.

Больше она об этом не говорила. Хотя пастор вначале решительно отверг такую возможность, тем не менее, мысль о ней не выходила у него из головы. Некоторое время спустя Эллен вновь вернулась к этой теме. Пастор сослался на договор, но в нем он не нашел защиты. Та злополучная фраза, которую он с самого начала вписал туда, имея в виду приходский совет, теперь выбила у него почву из-под ног: «Если интересы церковного имения не потребуют иного использования земель торппы». Доводы Эллен показывали, что ее предложение родилось вовсе не вдруг, оно было основательно продумано.

— Это условие дает тебе полную свободу. Тем более, что речь идет не о расторжении контракта, а лишь о возвращении пасторату части земельных угодий. Я верю, что Коскела поймет, если ему разумно объяснить.

— А я так сомневаюсь. Не найдется такого делового, разумного довода, который мог бы убедить Коскела. У него какая-то жадность к земле. Ему и этой не хватает, а не то чтобы он согласился еще часть уступить.

Этот разговор происходил за обедом. Эллен сначала проглотила кусок, а затем сделала решительное движение головой, словно отталкивая последнее досадное препятствие.

Уже по тону ее голоса стало ясно, что она решила говорить начистоту.

— Собственно, почему мы в этом вопросе должны принимать во внимание чувства Коскела? Надеюсь, он не думает, что у него есть какое-то право собственности на землю торппы? Мне кажется, что ты со своей деликатностью ставишь себя в ложное положение. Однако сам Коскела отлично понимает, что получил в аренду чужую землю, с которой ему рано или поздно придется расстаться. По-моему, Теурю совершенно прав, когда говорит, что, имея торппарей, надо следить, чтобы они не слишком долго засиживались на своем месте, так как иначе они бессознательно, без всяких к тому оснований начинают считать торппу своей собственностью.

Пастор вынул салфетку из-за воротника, сдавившего ему горло. За годы супружеской жизни он научился точно угадывать, что у Эллен на уме, по ее движениям и по звучанию голоса, и теперь он понял, что начинается борьба не на жизнь, а на смерть. Эллен уже приняла решение. Это было совершенно очевидно.

— Но мне кажется, что какое-то право на эту землю у него есть. Право корчевателя, который расчистил ее и своим трудом поднял из небытия, сделал плодородной.

Эллен подняла брови.

— Разве ты раскорчевал земли пастората?

— При чем тут я?.. О чем ты говоришь?

— Так откажись немедленно от права распоряжаться этими землями. Найди того, кто их раскорчевал, и передай земли ему!

— Это софистика. При чем тут это?

— Софистика? Нисколько. Права собственности приобретаются либо при покупке, либо при наследовании, либо вследствие дарения. Со времен великого раздела право захвата пустых земель более не существует. Скажи, пожалуйста, многие ли землевладельцы в нашей стране сами раскорчевывали свои поля?

— К сожалению, немногие. Тем более нам не следует усугублять это печальное положение.

— Ах!.. Я, право, начинаю думать, что ты тайком бегаешь к Халме читать его «Тюемиес».

Пастору не было смешно, хотя Эллен, очевидно, сказала это в шутку, чтобы немножко разрядить атмосферу.

— «Тюемиес» тут ни при чем. Для меня это не юридический вопрос. У кого-нибудь другого я мог бы со спокойной совестью отобрать всю торппу целиком, но только не у Коскела. За эти годы я привык восхищаться им как торппарем. Ни разу я не слышал от него ни малейшего возражения ни по какому поводу. Дождик над пасторатским покосом для него так же страшен, как и над своим. Он всегда готов был помочь нам, когда мы нуждались в помощи.

Эллен добродушно рассмеялась.

— Но ведь это простая порядочность. Кто же станет желать дождя во вред другому? А в остальном я понимаю дело несколько иначе. Я не могу считать одолжением или помощью работу, которая делается за плату.

— Но все-таки... Нет, мне было бы трудно сказать ему.

— Конечно, это трудно. Я и не требую, чтобы ты... Но что-то мы должны предпринять. Ты ведь и сам понимаешь.

Она была права. Пастор знал, что положение становилось безвыходным. Недавно были куплены дорогие машины — жнейка, молотилка. Однако не эти крупные покупки были причиной их постоянных затруднений. Деньги утекали бесчисленными ручейками из каждой щели и уходили все дочиста. Хуже всего были частые поездки в Хельсинки — Эллен не хотела порывать связей с обществом, к которому она привыкла. Весь доход от имения уходил на жалованье прислуге. Случалось уже, что нечем было расплатиться в срок. Однажды пришлось даже занять денег у Эммы. С того дня все и началось.

Но едва только пастор мысленно представил себе объяснение с Юсси, эта картина так подействовала на него, что он резко запротестовал. Его резкость вызвала ответную резкость, и пошли нескончаемые, все более мучительные объяснения.

— Нам вовсе не обязательно вести такую роскошную жизнь. Это даже неприлично при моем сане и положении. Мне кажется, кроме меня, ни один финский священник не разъезжает в такой коляске, запряженной парой рысаков.

— Вот чудо. Что ты говоришь? Не собираешься ли ты ездить по приходу в овчинном тулупе, подпоясавшись веревкой, как раскольничьи попы на севере? И, между прочим, какое отношение к тебе имеет эта коляска? Она куплена на деньги, которые я получила в наследство.

Это был тяжелый удар. Но пастор решил терпеть до конца.

Однако и Эллен приняла твердое решение, а она была хоть и неглубокой, но зато волевой натурой. Задумав что-нибудь, она почти всегда добивалась своего. Снова и снова они возвращались к тому же вопросу и все более запутывали его. Теперь уже они спорили не о злополучных землях торппы: шла борьба двух разных взглядов на жизнь. Пастор хотел жить тише, скромнее, но это никак не устраивало Эллен. Ее живая энергия искала выхода в деятельности и постоянно ставила перед собой новые цели. Конфликт принимал все более тяжелые формы. Несколько дней они не разговаривали друг с другом, и Эллен, оставаясь одна, часто плакала. Жизнь становилась невыносимой. Тем более что при слугах старались сохранять внешнее спокойствие и видимость нормальных отношений. Поэтому часто стоило лишь служанке постучать в дверь, как гневные взгляды и злое выражение лиц мгновенно сменялись нелепыми деланными улыбками.

Особенно страдал от этого пастор. Он просто не мог жить среди раздоров. Он несколько раз пытался переубедить жену, но это приводило лишь к столкновениям, которые кончались слезами Эллен. Однажды вечером она не легла в их общую постель, а устроилась в детской вместе с Ани. Утром пастор сказал с упреком:

— Эллен, это уже просто смешно. Скоро слуги начнут догадываться.

— Как ты сказал? Смешно?.. А у меня уже нет слез... Я одинока... Одна с детьми... беззащитными, оставленными на милость моих родственников.

Эллен продолжала спать отдельно. Ани сделалась предметом неустанной заботы и нежности. Часто до слуха пастора доносились слова, предназначенные для него:

— Бедный ребенок! Мамина девочка. Дай маме заплести твои косички. Мама тебя никогда не покинет.

Флегматичная девочка мило принимала все ласки, не понимая, почему, собственно, мать так горячо заверяет ее в своей любви. Перед сном Эллен иногда под каким-нибудь предлогом выходила в залу в ночной рубашке. Пастор с тоской поглядывал на жену. В первое время их брачной жизни ему особенно нравилось видеть ее в ночной рубашке. Эллен распускала свои густые красивые волосы, закрывавшие половину спины. Стянутая поясом ночная рубашка обрисовывала тело, о котором в одну из первых ночей он нежно шепнул Эллен на ушко:

— Любимая! Такую красоту называют божественной, но каким оружием была бы она в руках сатаны!..

Эллен уже минуло тридцать, но ее пышная красота была в самом расцвете. Пастор смотрел на жену. Ее голова делала маленькое, едва заметное движение — и волосы переливались, словно полыхали. В ее походке, в осанке было что-то вызывающее.

— Эллен... Давай поговорим... Ведь мы все-таки муж и жена... Почему ты не хочешь понять меня?

— Я все готова понять. Но от мужа я жду поддержки, когда речь идет о жизни и о будущем моих детей.

Эллен уходила, а пастор опускал голову:

— Господи, дай мне силы...

Шли дни. Пастор пытался найти выход, но тщетно. Он набрасывал план проповеди, но и тут у него ничего не получалось. Темой была братская любовь между людьми — шла русско-японская война. На полях конспекта стали появляться цифры. Литры молока помножались на число коров и затем вновь помножались на закупочную цену, объявленную молочным заводом. И в результате получалась недурная сумма.

Если у Коскела отобрать землю по одну сторону водосточной канавы—у них был бы отличный луг. А Коскела можно уменьшить отработку: заменить один день с конем на день без коня. Ведь он уже стар и болен, и фактически торппа требует от него непосильного труда. Жизнь его, несомненно, станет легче. Ну а его сыновья — так ведь они же ничего не корчевали. Так что с ними дело ясное. Собственно говоря, это было бы услугой старому Коскела. Он бы прожил и с меньшим хозяйством. Да уж и пора считаться с возрастом. Ему пятьдесят лет. Он заслужил право отдохнуть. Но из-за жадности он изведет себя и в могилу вгонит преждевременно — ведь его торппа непомерно велика. Ему отлично хватило бы меньшего надела, а работать было бы легче. Да, да, конечно. А кроме того, я же думаю не о собственной пользе, а об интересах прихода. У меня есть обязанности по отношению к церковному имению.

Но едва лишь он представил себе разговор с Коскела, как снова отказался от этой мысли.

Спал он по-прежнему один. И, долго не засыпая, все бился над тем же вопросом. Днем супруги говорили только о необходимом, о неотложных делах. Стоило коснуться торппы, как сразу возникала ссора. С каждым днем Эллен казалась пастору все красивее. Даже заплаканные глаза придавали ей очарование. И он чувствовал, как в нем поднимается могучая волна нежности. «Да... Она борется за детей... Она ведь по-своему понимает их благо... О, как я ее любил... И как все еще люблю...»

Два дня спустя они сидели в зале. Было уже время ложиться спать, но Ани упросила маму сыграть ей что-нибудь. Эллен подошла к роялю и начала играть. Пастор смотрел на профиль жены. И вновь он ощутил прилив любви и нежности. Когда-то Эллен любила петь, аккомпанируя себе, и вот сейчас она запела. Голос ее звучал чисто и сильно, хотя иногда металлически резковато. Пастору не нравилась манера Эллен произносить гласные слишком закрыто. И «л» выделялось чересчур звонко, неприятно. Но песня была та же самая, которую он слышал, когда был еще женихом:

Пастор забыл обо всем, забыл и о прошедших днях молодости. Он лишь смотрел на Эллен, которая пела, и его все сильнее охватывало чувство нежности.

«Она ведь ради детей... В ней мать говорит... И разве страсть к собственности у Коскела — более благородное чувство?..»

Эллен встала. Она хотела уйти в детскую, но пастор тихо сказал:

— Эллен.

— Что тебе?

Она вопросительно взглянула на мужа. Пастор почувствовал, что волнение сжало ему горло. В смутных, мятущихся образах представилась ему тоска одинокой ночи. Лишь присутствие Ани мешало ему заключить жену в объятия.

— Эллен, кончим это. Я все обдумал... Наверно, мы придем к согласию.

Ани удивилась, что мама больше не идет спать в детскую.

— Милая моя девочка! Мама спала там с тобой потому, что у тебя был насморк. А теперь он уже прошел. Спокойной ночи, маленькая. Поцелуй папу.

В постели Эллен расплакалась.

— Мне тяжело, если ты считаешь меня бессердечной, злой эгоисткой, думающей только о себе. Я понимаю твою точку зрения и уважаю ее, но она все-таки неверна. Ведь мы не берем чужого — только свое. Неужели ты думаешь, я могла бы допустить даже мысль об этом, если бы не считала ее справедливой?

Пастор поцеловал жену, вытер ей слезы и сказал:

— Да... Будничные заботы не дают нам возможности удовлетворить высшие требования. Милая... Не думай, что я не уважаю тебя. У нас у всех есть свои недостатки. Как же мог бы я презирать тебя? За годы нашего супружества ты должна была заметить... Ты вторая половина моего существа... Последние дни вновь это подтвердили...

Эти признания лишь усилили долго сдерживаемую страсть, и ночь их примирения походила на первую брачную ночь. Только благодаря привычке все было грубее.

Утром пастор чувствовал себя опустошенным. Но постепенно пустоту заполнили мучительные мысли. Оставшись один в своей канцелярии, он стал осыпать себя упреками, говоря вслух:

— Я жалкий либерал... Твердости моей не хватает даже на... В этом повинно домашнее воспитание... домашнее воспитание...

Но мало-помалу он привык к этой мысли. Оставалось только придумать, каким образом объявить об их решении Коскела. Эллен долго была покорной и ласковой. Она не знала, как угодить ему, и о каждой мелочи советовалась с ним.

— Как ты думаешь, не сделать ли нам так? Пусть будет по-твоему... Нет, девочка, мама не знает, ты должна"просить у папы; как он решит... Скажи, милый, что бы ты хотел на обед?

Когда что-нибудь складывается удачно, то кажется, будто сам бог помогает и отводит все трудности. Пастор надумал поговорить о делах пастората с Теурю и встретил с его стороны полное одобрение. Собственно, Теурю первый говорил ему все то, что пастор еще только хотел сказать.

— Торппа слишком велика. Было бы в интересах прихода возвратить пасторату хотя бы часть ее земель. Да и раньше приходский совет не утвердил бы за Коскела такой большой надел, но не хотелось спорить с Валленом.

На душе пастора стало полегче. Дело принимало другой оборот. Теперь он уже мог высказать не свои пожелания, а мнение приходского совета. И когда Теурю тут же попросил пастора подписать ходатайство о разрешении брату Теурю открыть в деревне бакалейную лавку, пастор согласился немедленно.

— В этом заинтересована вся деревня. Удивляюсь, почему раньше никто не подумал об этом. Я охотно подпишу прошение и с другими поговорю.

— Согласие барона у нас уже есть. И остальные не возражают. Купец из волостного села, конечно, ставит палки в колеса, но теперь уж он не сможет помешать.

— А где ваш брат собирается поставить свою лавку?

— Да думали так, что у развилки дорог, где сейчас пока торппа Лаурила... Но их так или иначе придется согнать. Не ради этой лавки. Я бы все равно с ними разделался. Но тут лучшее место, какое можно выбрать на наших землях: оно у всей деревни на виду, рукой подать...

— Да, конечно, хе-хе... Разумеется, купец должен идти к покупателям... Как это сказано? Если Магомет не идет к горе, то гора должна идти к Магомету... Хе-хе... Но я, как уже сказал, сделаю для вашего брата все, что в моих силах. Ведь в этом заинтересованы все мы, а не один ваш брат. Еще один шаг вперед для нашей деревни. Кстати, может быть, вы поговорите с Юлле и Паюненом о деле Коскела? Мне хотелось бы выяснить мнение приходского совета. Потому что я ведь думаю не о своей личной выгоде.

— Да я вам их мнение наперед скажу. Конечно, они всей душой поддержат.

III

Пастор велел Юсси зайти вечером к нему в канцелярию. В ожидании назначенного часа он беспокойно ходил из комнаты в комнату. То он терзался мыслью о предстоящем деле, то презирал себя за слабость и нерешительность.

Ани спросила его о чем-то, но он ответил рассеянно, не разобрав толком вопроса. А на уме вертелось, как смутная догадка: «Не выдержал... не выдержал борьбы. Все будет по-прежнему. Жизнь пойдет по старой колее. А почему?»

Он ходил, стараясь быстрым движением отогнать назойливую мысль.

Зазвонил телефон. Эллен сняла трубку, и по приветам, которые передавали, пастору стало ясно, что говорят из Хельсинки. Затем Эллен изумленно радостным голосом принялась расспрашивать:

— Да что ты говоришь? Кто? Он умер? Когда?.. Что же теперь будет? Но все-таки какое огромное... Есть еще герои...

Пастор подошел к жене.

— Что, что? Что там произошло?

Эллен повелительно замахала рукой, чтобы он замолчал, и всем своим видом показывала, что мешать сейчас нельзя. Пастор с напряженным интересом вслушивался в разговор, пока Эллен не повесила трубку и не сказала:

— Бобриков умер. Его застрелили... Боже, прости мне грех, но я благодарю тебя, господи!

— Застрелили? Кто застрелил?

— Некий Шаум. Эуген Шауман. Сын генерала Шаумана. Он тут же и сам застрелился, а в его кармане нашли письмо, адресованное царю, где он просит уничтожить систему гнета.

Они горячо обсуждали это событие. Эллен не могла усидеть на месте, то и дело вскакивала и восклицала:

— Тиран погиб!.. Тиран погиб!..

Даже пастор воодушевился. И все же его не покидало сознание, что нельзя одобрять убийство. В глубоком раздумье он сказал:

— Нам не дано права лишать человека жизни. Но юноша заплатил собственной жизнью за содеянное... И это многое меняет. В этом есть что-то святое... Сознание огромного нравственного долга...

Но. несмотря на серьезность этих слов, лицо пастора озаряла невольная, едва уловимая улыбка. Он старался, чтобы его выражение соответствовало словам, но безуспешно. И вскоре он так же отдался радостному возбуждению, как и Эллен.

Они надолго увлеклись беседой, но вдруг пастор вспомнил: «Коскела придет...» Глаза пастора стали серьезными, но лишь на мгновение. Дело Коскела казалось теперь пустячным.

Юсси дожидался в канцелярии, тревожась и подозревая недоброе. Должно быть, пастор заговорит о торппе, иначе Юсси не позвали бы сюда.

Пастор пришел просто-таки сияющий. Он не мог усидеть на Месте и говорил с Юсси, расхаживая по кабинету.

— Хотя в принципе убийство всегда остается убийством, однако данный случай особенный. Он поступил не как простой террорист, вроде этих русских нигилистов, а как глубоко нравственный человек.

Юсси потихоньку поглядывал на шагающего взад и вперед пастора и говорил как бы между прочим:

— Оно, конечно, с этими большими начальниками того... Сразу, конечно, струсят... если начнут по ним стрелять...

— Сам он умер сразу, а Бобриков еще оставался жив какое-то время.

— Да-а... Это даже хорошо, что маяться не пришлось...

Юсси не мог заинтересоваться этой историей, так как понимал, что его позвали сюда не затем, чтобы сообщить об убийстве Бобрикова.

Но вот пастор взял себя в руки, хотя видно было, что возбуждение все еще владеет им.

— А как вы поживаете, Коскела, как ваше здоровье?

— Да уж известно... Спина немного того, и в брюхе своя музыка.

У пастора все еще кружилась голова от необычайной новости. Думая о поступке Шаумана, он чувствовал, будто и сам поднимается к вершинам человеческого духа. Казалось, что все мелкое и будничное утратило свое значение. Он даже держался как-то проще, чем обычно. И сказал дружески, чуть ли не с улыбкой:

— Вот послушайте, Коскела. В приходском совете возникло мнение, что пасторат должен вернуть себе часть земли Коскела. Не особенно много... Но в какой-то мере...

Единственным ответом Юсси было:

— Та-ак.

Тут пастор стал совершенно серьезен. Он начал быстро объяснять:

— Я понимаю, что вас, Коскела, это огорчает — так вот вдруг... Но имеется в виду не так уж много: только часть болота, примыкающая к лесу... Начиная от водосточной канавы. Видите ли, совет считает, что хозяйство пастората недостаточно рентабельно... Сколько там? Всего гектара четыре... Не больше.

— Это, сказать примерно, третья часть всей земли торппы. А лучшей-то земли — половина.

Пастор откашлялся. В тоне Юсси было что-то вызывающее и обидное. А обдумывая заранее эту встречу, пастор втайне даже желал, чтобы Юсси рассердился. Это облегчило бы задачу.

— Неужели правда? Но, по-моему, лучшие все-таки те земли, что по ручью! Разумеется, болотные земли хороши под овес и под травы, но ведь, к примеру, сеять рожь на них нельзя.

— Оно конечно... Да только тогда и тут не больно много ржи насеешь... Надо же чем-то кормить скотину... Придется коров порезать.

— Все равно у вас, Коскела, останется еще очень много... А вам, я думаю, как раз не повредит, что работы станет поменьше. С вашим-то здоровьем...

Юсси даже вздрогнул и попытался выпрямиться, принять молодцеватый вид.

— Да. оно конечно... Хотя сила-то еще есть... И сыновья скоро подрастут... Но ежели на то пошло, чтоб отобрать, так уж мне ничто не поможет... Должен отдать. Это так... Я только думал... Как я тогда старался.., что это вроде как... Ну да что уж... ничем тут не поможешь... Раз уж отбирают, так...

— Вы ведь понимаете, Коскела, что я и сам, так сказать, приходский торппарь. У меня, стало быть, нет власти решать. А приходский совет... Нашли, вероятно, что интересы церковного имения требуют...

Юсси понял, что все разговоры бесполезны. Он встал и, стараясь сдерживаться, сказал:

— Так. Ну что же... Тогда, видно, надо переписать договор.

— Это не нужно. Ведь мы же не меняем договора по существу. Мы только возвращаем часть земель, размер которых в договоре точно не определялся.

— Да-а... Ну так пусть остается.

— О, совсем из головы вон... Разумеется, нам надо переписать договор. Я думаю заменить один конный день поденщины на простой, ибо если уменьшается участок арендуемой земли, то и арендная повинность должна уменьшиться. Но мы успеем оформить это потом. Поскольку земля возвращается с будущей весны, то мы уж весной все и перепишем.

Юсси собрался уходить. Пастор проводил его до крыльца и все объяснял, что теперь Коскела будет легче и что он постарается устроить, чтобы на поденщине Коскела выполнял более легкие работы.

— Потому что уж вы-то на своем веку потрудились!

Минуту он еще смотрел с крыльца вслед удаляющемуся Юсси. Потом, нахмурясь, поглядел на высохшие еловые ветки перед крыльцом и вошел в дом. В это время Эллен опять говорила по телефону, расспрашивая о подробностях случившегося.

— Да, безусловно, он умер. Хотя официально ничего еще не сообщали.

— Тираны противны не только людям, но и богу. А божья карающая десница тяжела и настигает всюду, — сказал пастор.

— Пусть они теперь сами строят дом для своей пожарной команды. Мы помогать не пойдем. Теперь уж все равно... Землю отхватили... Теперь у нас не больно много возьмешь.

Да. Юсси Коскела на постройке пожарного дома не появлялся. Семнадцатилетний Аксели собрался было пойти на талкоот, но Юсси запретил и ему.

Хотя парень был в том возрасте, когда не испытывают особенного интереса к своему хозяйству, к торппе, все же утрата земли больно задела и его. Первые ростки гнева пробились в ту минуту, когда он увидел, как мать плачет за печкой, прикрывая глаза передником. Горе отца не так трогало Аксели. Он не любил, не уважал отцовского отчаяния, считая, что оно вызвано скупостью и жадностью.

Аксели хотелось утешить мать, но так как он был всего лишь семнадцатилетним сыном торппаря из Хэме, то слово утешения превратилось у него в упрек, высказанный досадливым, почти враждебным тоном:

— Ну что этак ревете? Слезами делу не поможешь...

Алма вытерла глаза и промолвила:

— Да я не о том... А отца жалко... Нешто не видишь: он ночами не спит.

Сын, угрюмо глядя в сторону, пробормотал словно про себя:

— Хоть спи, хоть не спи, от этого лучше не будет. Раз отобрали, значит отобрали.

— Что ты говоришь!.. Поработал бы сам, как отец... Сам бы протоптал эти тропинки в болоте... Иное бы заговорил. Я-то видела все с самого начала и знаю... А тебе торппа недорога, потому что ты не помнишь, как ее ставили.

Материн упрек был несправедлив. Аксели любил торппу, она была его родным домом и казалась ему своей еще больше, чем родителям, потому что он здесь родился, здесь вырос. И вот опять вышло, как раньше: хотел утешить мать, но не сумел сказать того, что чувствовал, и в конце концов едва не дошло до ссоры. Мать встала и вытерла глаза. Она уже снова была спокойна и, принимаясь за дела, сказала:

— Да. Так-то вот. А надо бы научиться принимать за благо Нее. что бог посылает. С его промыслом лучше не спорить... Что он находит справедливым, мы должны принимать безропотно.

Сын вспыхнул:

— Уж бога-то вы не притягивайте. Не богу нужно наше болото. Не бог сдает молоко на молочный завод... Сатана-поп забрал наши земли. Нельзя же вечно все сваливать на бога!

— Не богохульствуй. Когда-нибудь доведется тебе испытать в жизни такое, что и ты в бога поверишь. Говорят, этот Хеллберг учит в селе молодежь, что, мол, бога вовсе нет. И о Халме то же самое сказывают. Ходил бы ты поменьше в деревню, так не набрался бы дурных слов.

— Я от Халме не слышал о боге ни дурного слова, ни хорошего. Но он верно говорил, что часто богом прикрывают любые черные, разбойничьи дела, и вы сами видите — правда это. Никогда больше не сниму я шапки перед здешним пастором! Клянусь самим сатаной, что это тоже правда!

— Не вздумай показывать свой норов. А то и остальное отберут. И что это ты начал так ужасно сквернословить? Держи себя в узде. До добра это не доведет.

— А, будь что будет! Неужели с подлостью мириться? Я где угодно проживу. Свет не клином сошелся. Если уж на то пошло — казенной-то дороги на всех хватает.

— Да... А больного отца оставишь одного?.. Подумай, что говоришь!

— А то говорю, что голова моя не поклонится захватчикам земли. Хорошо, что я уже успел пройти конфирмационную школу и мне теперь не нужно слушать блеяние этого чертова барана.

— Ну перестань... Что бы там ни было, он все-таки служитель божий.

— Хм... Служитель сатаны! Прислужник архидьявола!

Аксели вышел во двор. Отец у дровяного сарая готовил шесты да прясла для сена. Младшие ребята помогали ему, стругая клинышки. Юсси с укором поглядел на старшего сына:

— Ты что, уже все работы покончил?

— Не совсем еще... Но скоро, наверно, покончу... Чего для чужих стараться!

Это был крик души семнадцатилетнего парня, и отец мог бы его понять, но Юсси тоже хотелось сорвать на ком-то зло. Он принялся затесывать кол и каждый удар топора сопровождал ворчанием:

— Да-а... Только мне не годится бросать работу... Теперь-то как раз и надо начинать... Пусть грабят... Пусть отнимают все... Пусть и золу из печки выгребут, а я не могу опустить руки...

Двенадцатилетний Алекси серьезно стругал свой колышек, стараясь во всем подражать отцу, а младший Аку исподтишка усмехался, слушая ворчание Юсси.

Аксели вскинул на плечо лопату и пошел прочищать канавы. И вскоре откуда-то из-за хлева стало слышно, как с чавканьем черпает лопата ил со дна канавы, как смаху швыряет его и как сочно шлепаются на поле тяжелые лепешки жидкой грязи. Рабочий ритм был злее обычного. Парень стиснул зубы так, что желваки вздулись на щеках и съежился от напряжения розовый подбородок, украшенный реденьким светлым пушком. И с каждым взмахом лопаты слышался резкий, надсадный выдох, слон-но парень бился с ненавистным врагом — хлестал, рубил его с плеча.

В Коскела и зло срывали в работе.

IV

— И запомни, что это тебе не игрушки... Того и гляди, с сумой пойдем.

Аксели собирался в пасторат на поденщину. Пастор объявил, что с нынешнего дня Аксели может приходить работать вместо отца. Он считал, что таким образом он возмещает Коскела его потерю, но, собственно говоря, Аксели уже вполне заменял отца на всех работах, а кое в чем даже превосходил его.

Парень ничего не возразил отцу и молча ушел. Оставшись вдвоем, родители заговорили о поведении сына. Мать защищала Аксели.

— Конечно же, ему тоже обидно. Сызмальства работал— тянул лямку, как раб, а теперь вон что выходит.

— Да... Но и грызть удила тоже, знаешь, проку нет... Дружба господ — она ведь того... Эвон как сладко-то улещали, а поди, уж думали: с какой стороны посподручнее оттяпать?

Аксели запрягал коня у пасторской конюшни. Вдруг, откуда ни возьмись, появился пастор и приветливо сказал:

— С добрым утром! Сегодня нам снова бог посылает прекрасный день!

Парень скрылся за лошадью и, не отвечая, яростно затягивал подпругу.

— С добрым утром!

Аксели натянул вожжи и прыгнул в повозку. Он покраснел, но только плотнее сжал губы, явно решив упорствовать в своей дерзости. Пастор взглянул на него с удивлением, а затем сказал уже другим тоном, чувствуя себя задетым:

— Почему, Аксели, ты мне не отвечаешь?

— Не знаю... небось, здоровканье в отработку не входит.

Пастор даже растерялся, но затем строго ответил на возмутительную грубость:

— Нет, конечно. Но так приличные люди себя не ведут.

Пастор, конечно, понял, в чем тут причина. Но хотя и чувствовал, что поступил с Юсси несправедливо, он все же не видел никаких оправданий для дерзкой выходки сына Коскела. Прежде всего он еще мальчишка! И пастор продолжал:

— Надеюсь, Аксели, ты будешь вести себя как подобает. Уж хотя бы ради своих родителей. А не то нам с тобой будет очень трудно.

Парень хлестнул коня и поехал. Проводив его взглядом, пастор направился домой. Он рассказал о случившемся Эллен, и она предложила поговорить об этом с Коскела.

— Мне не хотелось бы огорчать старика, однако надо научить мальчишку прилично вести себя. Ну, будь еще старый Коскела как-то раздражен — это можно понять, но при чем тут его сын? Торппа его нисколько не касается. Если у кого и есть некоторые права на нее, так только у отца. Не воображает же он, что Коскела — его наследственное имение!

— Не думаю, чтобы он сердился из-за земли. Просто у него довольно трудный характер. Не помню, кто это сказал, что характер мужчины проявляется особенно в обращении с лошадьми. И я замечал, что этот парень очень жесток с лошадьми. Однажды я даже одернул его, когда он бил коня. В нем чувствуется буйная стихия, и я боюсь, что с ним не оберешься неприятностей. Предусмотрительность не помешает. Нам не следует переписывать договор на него. После Коскела торппу лучше передать среднему сыну. Тот приличнее во всех отношениях.

Однако пастор пока не стал принимать никаких мер. Они с Аксели старались не встречаться друг с другом, как будто по уговору. И наконец, попавшись как-то пастору на дороге, Аксели все же угрюмо и неловко поздоровался. Таким образом, формальное примирение состоялось. Но отношения оставались натянутыми, и уж этого ничто не могло исправить. Зато в работе парень отличался все больше и больше. Он усердствовал свыше сил и, конечно, начал наступать на пятки другим работникам пастората, чем вызвал их недовольство.

— Ну что ты как расходился? Куда торопишься? За тобой не угнаться. Только задаешь всем больше работы.

— Иначе господам жить не на что.

Он долго злился на весь белый свет. Бывало, повстречается на дороге знакомый и спросит:

— Куда идешь?

— В Порт-Артур!

Люди удивлялись, так как им это казалось странным чудачеством. Но мало-помалу ярость Аксели перешла в молчаливое, горькое презрение к пасторатским господам. Теперь уже оно не вырывалось наружу, но господа чувствовали это глухое отчуждение. Пастор искренне обижался:

— Это очень тяжело. Но ради старого Коскела приходится терпеть.

— Я, во всяком случае, не-намерена терпеть наглости, — сказала Эллен. — Пусть только попробует мне нагрубить, я покажу ему, что значит хорошее поведение.

— Да нет, больше уж он никаких грубостей себе не позволяет. И потом, надо отдать ему справедливость, работник он преотличный, совсем как отец, а пожалуй, даже лучше.

Парень стал немножко помягче благодаря новой косилке. Управляющий, который должен был работать на ней, никак не мог установить ножи, а сметливый Аксели сразу их наладил и вообще быстро ознакомился с машиной, так что ему все было в ней понятно.

— Попробуй-ка управлять машиной, раз ты такой ловкий.

Это было редкое доверив, так как сельскохозяйственные машины тогда еще только-только начали появляться и управлять ими обычно давали старшим, заслуженным работникам. Аксели сел и поехал, и машина отлично слушалась его. Об этом скоро узнала вся деревня. Люди говорили:

— Слыхали? Сын-то Коскела управляет косилкой в пасторате... Немногие в его возрасте способны так понять машину. Но только все без толку: как ты ни надрывайся, хоть пополам перервись на поденщине, а землицу-то отберут... Так и с нами, того гляди...

От радости и гордости за свое новое положение Аксели даже как будто перестал ненавидеть пастора. А тот с удовольствием наблюдал за покосом, не мог налюбоваться косилкой и похваливал Аксели. Парень ничего не отвечал, только порой пытался добродушно объяснить:

— Тут косить-то не штука: на таком ровном лугу, где нет ни единого камешка.

На каникулы домой приехал Илмари. Дядя подарил ему велосипед в награду за благополучный переход в следующий класс. Зимой школьные успехи мальчика внушали серьезные опасения. Илмари не был тупицей, но учился плохо, и дядя должен был употребить весь свой авторитет, чтобы заставить его учить уроки. Теперь он с восторгом катался на велосипеде по деревне, пугая старух, которые, завидя его, бежали с дороги далеко в лес, а потом еще долго что-то с удивлением бормотали, глядя ему вслед.

Илмари предлагал и Аксели поучиться ездить на велосипеде, но тот не посмел трогать хрупкую игрушку барчонка.

— А можно на этом ездить по улицам Хельсинки?

— Можно. Но мы с товарищами предпочитаем совершать на велосипеде загородные прогулки. Если на улице булыжная мостовая — езда не доставляет удовольствия. Сильно трясет.

— Какая мостовая?

— Булыжная. Такие камни, с кулак величиной, уложенные один к одному.

— А ты видел, как этого Бобрикова застрелили?

— Нет, конечно. Ведь покушение произошло в здании сената. Но казаки скакали по всему городу взад и вперед, а люди сидели по домам. А мы все-таки были во дворе и бросали в казаков камнями из-за ворот. Они-то не смогли перескочить через дощатый забор, а мы убежали на другой двор и скрылись... Только, чур, не говори папе и маме!

— Не-ет... Зачем же...

Аксели старался представить себе улицу, всю выложенную камнями с кулак величиной. «Надо бы все-таки побывать в каком-нибудь городе. Но только едва ли удастся, потому что поездка стоит денег, а отец нипочем не даст на этакое».

В то лето выстроили пожарный дом. Аксели хотелось поработать со всеми, но тут как раз случилась эта история с землей... Отец строго-настрого запретил ему ходить на стройку. Конечно, Аксели не посмотрел бы и на запрет, да от злости у самого пропала охота. Халме звал его много раз.

Наблюдая учения пожарных, он втайне завидовал им. Особенно нравились ему маневры с пожарной трубой. Порой его так и подмывало тоже ввязаться.

Но все-таки это господская затея. Конечно, Халме все разглагольствует о своем социализме, но это одни разговоры, а перед пасторатскими господами он так и вертит хвостом. Правда, иногда он как будто спорит с ними, но что толку в пустых словах? А сам расшаркивается да раскланивается...

— Черт! Я в их затеи не ввяжусь. Небось, торппы не станут свободными оттого, что они там пожарную муштру проходят. Там и бароновы люди слушают россказни Халме, развеся уши, да кивают ему, поддакивают. Но бог ты мой, едва лишь покажется борода барона, как они со всех ног бегут строиться, нахлобучив на головы каски. А Халме спешит барону навстречу, так что только тросточка мелькает. И то же самое с пасторатскими господами. Сатана! По мне, хоть весь мир полыхай пожаром, так, чтобы и головешек не осталось!

На следующую весну вдоль водосточной канавы поставили изгородь, чтобы разграничить угодья. Пастор поручил эту работу пасторатским батракам. Коскела с сыном он не мог послать отгораживать их же землю. Дело это камнем лежало на душе пастора. Он был чрезвычайно любезен с Юсси, старался выказывать дружеское расположение даже Аксели, но угрюмая холодность юноши отталкивала его. Пастор не мог не почувствовать, что молчаливое ожесточение Коскела становится все глубже и сильней. В каком-то смысле это было ему даже на руку. Он чувствовал себя оскорбленным. Разве не старался он сделать все, что мог? Как вообще люди его круга относились к простому народу? Смотрели так, как будто это пустое место, как будто это низшая раса. А он? Сколько раз он приходил к своему торппарю в дом, беседовал с ним как с равным и всегда старался дружески все объяснить.

Перед приходским советом он поставил вопрос о том, чтобы оплатить Коскела стоимость труда, затраченного им на землях, возвращенных теперь пасторату. Некоторые поддержали его, но большинство выступило против.

— Разве в договоре есть такое условие?

— Нет.

— Значит, и говорить не о чем. С какой стати растрачивать приходские деньги! Этак они все начнут требовать возмещения при каждом расторжении договора. Стоит только положить начало, а дальше это бог знает до чего дойдет! Землевладельцу придется вновь и вновь выкупать собственную землю! Коскела уже два десятка лет прожил там со своей семьей. Не со стороны же он получал пропитие все эти годы. Так что он не в убытке. Да притом ведь у него еще остается большая часть земли.

Никто ничего не имел против Коскела. И каждый, наверно, согласился бы выдать Юсси небольшую сумму денег за счет прихода. Но почти все члены совета были землевладельцами, и у них имелись свои торппари, а вопрос о земле уже грозно носился в воздухе. Поэтому важен был принцип. На такой путь они не могли становиться.

— И так уже среди торппарей шум поднимается. Если теперь слишком распустить вожжи да церемониться с этим народом, так землевладельцев, чего доброго, грабить начнут.

А за спиной потом говорили:

— Коли пастор желает, пусть и платит из своего кармина. Выгоду-то всю он сам получает.

Пастор сказал Юсси:

— Я старался добиться для вас компенсации, но приходский совет не согласился.

— Да уж... оно конечно... Совет-то этот... известное дело...

И Юсси продолжал усиленно работать, словно решил переупрямить судьбу. Пастор ушел от него с тяжелым сердцем.

«Как неприятна эта житейская проза! Как преисполнена подлости жизнь человеческая с ее повседневными нуждами. И я не являюсь исключением».

Потом, конечно, явились другие мысли. Чувствительность юности пастор успел уже растратить. Проза жизни заглушила в нем когда-то чуткую совесть. «Разумные основания» приобретали и в его представлении все больший вес.

«Фактически тут нет моей вины. Проблема порождена существующими обстоятельствами. Земля принадлежит приходу — от этого никуда не уйдешь. Поскольку приходский совет находит, что торппа слишком велика, то если не теперь, так при следующем пасторе ее все равно бы урезали. Зачем же я, собственно, терзаю себя из-за этого? А горькие переживания Коскела порождены вовсе не каким-то благородным чувством, а обыкновенной жадностью и алчностью собственника. Так неужели это следует поощрять?

Нет, нет... Этот вопрос не имеет ничего общего с высокими моральными проблемами. Все это только первобытная дикость, живущая в каждом из нас, и позиция одной стороны ничуть не лучше другой... В Маньчжурии гибнут тысячи людей... А что это?.. Если бы нам когда-нибудь освободиться от всего этого... Как низко... Собственность, владение землей... Решение находится не здесь. Оно в наших сердцах. Если бы мы стали такими, какими велит нам быть Христос, то все это утратило бы свое значение. Алчность — смертный грех независимо от того, в чьем сердце она ютится».

Барон обещал продать пасторату хорошую породистую корову на развод. У барона скот отличный. К нему даже приезжают экскурсии из сельскохозяйственных училищ, и газеты писали о передовых начинаниях барона в области земледелия и скотоводства. Пастор должен признать, что земледелие в имении барона тоже ведется на высоком уровне. Теперь и пасторатское хозяйство начнет налаживаться. Поля приведены в порядок, а теперь и стадо увеличится. Болотные земли дадут много хорошего корма, в этом можно не сомневаться.

V

Русских на Дальнем Востоке поколотили. Это уже знали все, хотя в газетах писать о поражениях не разрешалось. Халме получал сведения от Хеллберга, имевшего свои источники, и сам усердно их распространял:

— Могу сообщить приятную новость: власть угнетателей лишилась еще одного зуба. Мы можем от души радоваться успеху японцев, ибо каждая их победа — это победа Финляндии.

И, потрясая тростью, Халме выкрикивал диковинное, непонятное слово, значения которого он не объяснял никому, как ни допытывались: «Банзай!»

Зато Валенти охотно объяснял его каждому. Он теперь и в поведении и в разговоре все больше подражал своему мастеру, которого это нисколько не сердило. В портновских талантах ученика мастер Халме разуверился окончательно. Он мог доверять ему лишь самые простейшие работы. Однако паренек был для портного незаменимым слушателем его бесконечных рассуждений и мог бы даже стать хорошим собеседником, если хоть немножко сдерживал свое неуемное воображение.

В воскресенье под вечер у развилки дорог посреди деревни собиралась кучка деревенских ребят пятнадцати-шестнадцати лет. Мальчишки этого возраста выходили гулять обычно после полудня, а к вечеру расходились по домам. Парни постарше появлялись только после шести, а их возвращения домой уже никто не видел.

Аксели, собственно, не принадлежал ни к той, ни к другой группе, но дружба с Оскаром привязывала его к младшим ребятам. Была еще третья компания — «задиралы». Она вела постоянную войну со старшими. Маленькие насмешники умели досадить хоть кому, но зато их и наказывали. Хватали всей пятерней сзади за шею и начинали сжимать.

— Бык или уж? —спрашивали при этом.

И жали до тех пор, пока схваченный не признавался, что он не бык, а жалкий уж. Но Ууно Лаурила был особенно упрям. Оску Кививуори однажды поймал его и начал жать. Мальчишка стонал и охал, но на каждый вопрос отвечал: «Бык». Под конец он уже только хрипел, но так и не сдался. Пришлось Оскару выпустить его. Но стоило постреленку отбежать чуть подальше, как на Оскара посыпался целый град камней.

— Сатана! Вот погоди, как стану большой... Чтоб ты поперхнулся...

Парни подолгу простаивали у развилки. Пинали камешки и говорили обо всем на свете. Устраивали всевозможные испытания силы. Валенти рассказывал о большом мире. Банзай! Неужели они не знают? Банзай—это воинственный клич японцев. Они все низкорослые, сами желтые, и глаза у них раскосые.

— Брось врать, черт. Таких не бывает.

Но Валенти умел убеждать. Он знал все это потому, что Халме регулярно получал газету «Тюемиес», а кроме того, у портного уже набралась значительная библиотека, в которой можно было рыться, не спрашивая разрешения,— мастер даже заставлял его читать. Правда, Валенти не раскрывал источника своих познаний, но, впрочем, в истории финской культуры это случалось и после него.

Организованный пасторшей союз женщин давал ребятам много тем для разговоров. У пасторши собирались женщины и девушки, вязали чулки для миссионеров и вели просветительные беседы. Мальчишки отпускали по этому поводу двусмысленные шуточки.

Задевали они и проходивших мимо девушек. Их ровесницы гуляли еще стайками и кокетничали с ребятами тоже все вместе. Но, бывало, иная девушка вызывала особенный интерес. Это выражалось замечаниями вроде:

— Гляди, какая кругленькая идет.

В таких перестрелках Аксели участия не принимал. Он делался в подобных случаях очень неловким и замкнутым. А если какая-нибудь девушка бросала на него значительный взгляд, им овладевало смущение, которое он старался скрыть, придавая лицу непроницаемое, каменное выражение. Так как ему было уже семнадцать лет, его удостаивали вниманием и более взрослые девушки. Не то, чтобы внешностью он был особенно привлекателен. Собственно, интересовались им не столько девушки, сколько их матери.

— Этот парень Коскела не то, что прочие бездельники. Вон он в пасторате машинами управляет. Да-а. Вот как оно время-то идет... Скоро ему и жениться пора. Счастливая та девка, которая доберется до их деньжищ... После смерти Юсси-то...

Богатство Юсси Коскела давно уже стало легендой.

— Денег-то у него припрятано...

Если бы людям сказать, сколько денег у Юсси было на самом деле, они бы не поверили.

— Хе-хе... Нечего сказки рассказывать. Никто тех денег не знает, кроме самого Юсси. Да и он сам-то, небось, не помнит, где сколько запрятал.

Когда матери говорили что-либо подобное, дочери, конечно, запоминали каждое слово. Потому девушки нет-нет, да и обжигали Аксели лукавым взглядом, а потом, захлебываясь от смеха, говорили подружке, с которой шли под руку:

— Пф-ы-рх!.. А он ничего из себя не представляет особенного. Стоит, как истукан деревянный в церкви Пийккие... А рожа-то, гляди: как будто один кусок съел да о втором мечтает!.. И с чего он такой важный, когда и одежонки-то приличной нет.

Одежонки не было, в том-то и загвоздка. К конфирмации Аксели справили костюм из покупной материи, но потом он вырос из него и костюм положили в комод до конфирмации Алекси. На все просьбы отец отвечал:

— Ничего, походишь и в домотканом. Те деньжонки, что есть, еще могут понадобиться, если вышвырнут отсюда вон.

Спасителем явился Отто. Он подрядился с сыновьями выстроить для Кюля-Пентти кирпичный амбар, а так как дело было спешное, он предложил Аксели подсобить им и выкопать котлован под фундамент. Парень охотно согласился, хотя работать он мог только ночами, потому что и дома была горячая пора и в пасторат надо было ходить на поденщину.

Чтобы заработать свои собственные деньги, Аксели рыл землю почти все ночи напролет. Случалось, что он целые сутки ни на минуту не смыкал глаз. Но молодой организм выдерживал и это. Только веки краснели, во рту пересыхало да скулы выступили резче. Отто заплатил щедро, даже больше, чем стоила работа, и после всего еще сказал, серьезно, без улыбки:

— Ну, знаешь, парень, ты просто сатана...

Приятно было услышать похвалу от дяди Отто. Конечно, Аксели и виду не показал, что ему приятно, только старался не сбиться с темпа.

Он купил хороший отрез на костюм, отдал часть денег матери, и самому еще немного осталось. Мать не хотела брать:

— Ну куда ты... У меня ведь на хозяйство-то есть.

— Я вам даю не на хозяйство. Это вам самой. Чтобы и вы себе что-нибудь справили наконец.

— Ах ты, бедный ты мой... Чего мне нужно-то? У меня все есть.

Не было у матери всего, что нужно. Сын это с болью чувствовал и чуть ли не силой заставил ее купить материи па платье. Отец слушал и не вмешивался, потому что сын, конечно, имел полное право распоряжаться своими первыми деньгами. Но все-таки разве мог отец не поворчать? У него даже живот сильнее заболел. В уголках рта у Юсси появились белые полоски, оттого что он беспрерывно пил соду.

Аксели понес свой отрез к Халме. Портной выдернул нитку из края, опалил ее спичкой и сказал:

— Не обманули тебя. Шерсть хорошая. Хотя я это и на ощупь чувствую.

Затем он снова стал приглашать его в пожарную команду. Аксели проворчал:

— Кто его знает, может, и не стоит господские пожары тушить. Землю отобрали. Пусть их сгорят совсем.

— Послушай, у тебя несколько странное понятие о социализме.

— А чем оно плохо?

— Это большой и сложный вопрос. Для первого раза я только скажу тебе, что наша цель не жечь, не разрушать, а созидать и сохранять. Вот почему пожарная охрана является исключительно нужным делом, и господа тут ни при чем. Но, помимо этого, она дает возможность распространять в народе благие устремления. Что же касается социализма, то его главной задачей как раз и является решение вопроса о земле и земельной аренде.

Халме говорил долго, и парень все слушал. Хотя большую часть из сказанного портным он не понял, но многое задело его за живое.

— Верные ваши слова. Всякие толки о свободном выкупе земель — просто глупая ерунда. Кто же нам продаст землю в собственность, если даже арендовать ее не дают?

Под конец он даже согласился вступить в пожарную команду, после того как Халме отчаянно расхвалил его.

— Ты такой бравый парень. Вот именно такие-то нам и нужны.

Во время примерок он увлеченно беседовал с Халме о социализме, и в особенности о земельном вопросе.

— Да, дело ясное. Другого выхода нет, кроме как решительное освобождение. Вот и нам приходится трех коров продать. Нигде невозможно арендовать покоса. А чертов поп свое стадо увеличивает. Пускай толкует что угодно, но меня-то не обманут.

— Очень рад видеть в тебе столь живой интерес к общественным вопросам. Задумываясь о будущем нашей страны, я возлагаю надежды на юношей, подобных тебе.

На ученьях пожарной команды они часто беседовали все о том же. Но когда во время собраний и летних праздников Халме, словно забыв обо всем, вел разговоры с господами, Аксели начинал чувствовать к портному легкое презрение:

— Какого черта он около них трется? В этих делах они нам не помощники.

Зато костюм ему Халме сшил превосходно, уж постарался на славу. Портному была симпатична глубокая, искренняя серьезность парня, и он относился к нему дружески и с уважением.

— Ну, вот. Приятно видеть на тебе этот костюм. Иной раз я сокрушаясь думаю об участи финских портных. Как редко можно испытать подлинное удовлетворение, одевая этот рахитичный народ. Повсюду видишь уродливые следы голода. Если бы я раньше не усвоил социалистических идей, меня уж одно это сделало бы социалистом. Мечтой каждого портного является античная фигура. И твоя близка к этому идеалу. Поэзия нашей эпохи воспевает женское тело. Но я читал, что древние греки находили мужской торс более совершенным. Я присоединяюсь к их мнению. Да. Наши зиждители Новой Эллады забывают о том, что для нормального развития скелета необходимо лучшее, более разнообразное питание. Я читал об этом. А в рахитичном теле не может жить здоровый дух... Да-а... Ты прости, но я все-таки не могу не похвалить и своей собственной работы. Так. Высокое мастерство портного — это искусство. Столь же тонкое и потому требующее... H-да. Куда бы ты ни пошел в этом костюме, мне не придется краснеть.

И хотя национальному финскому духу якобы дорого рубище, костюм Аксели привлек восхищенное внимание всей деревни. Люди приходили посмотреть на него, как некогда на медаль Юсси. И даже встречным говорили:

— Идем поглядеть костюм Аксели Коскела!

Приходили даже из другой деревни. Костюм осматривали, щупали.

— Да, ничего не скажешь, очень хорош. Но вот у Холло один батрак купил костюм в Тампере куда дешевле. У еврея купил. До чего хитрец: в понедельник утром он первым явился в магазин и давай торговаться. Евреи верят в почин и не могут допустить, чтобы первый на неделе покупатель ушел от них с пустыми руками. Вот парень и получил отличный костюм почти что даром. Чего только не случается в большом мире!

В то воскресенье Аксели гулял по деревне дольше обычного. Даже зашел вместе с Оскаром в Кививуори. Конечно, Янне стал восторгаться костюмом так, что было непонятно, всерьез он говорит или с издевкой, но Отто и Анна хвалили от души.

Аксели старался держаться просто. В этом доме нельзя и виду подать, что костюм имеет для тебя какое-то значение. Здесь за малейшее проявление тщеславия могут так осмеять, что сквозь землю провалишься, у них это выходит само собой, походя, так что не cразy и заметишь. Зная это, он постарался совершенно забыть о своем новом костюме.

Но возвращаясь домой безлюдной лесной дорогой, он расстегнул пуговицу пиджака, чтобы полы его свободно плескались на бедрах. Только мохнатые ели видели, как бедность умеет сделать жизнь богатой. Сын финского торппаря обзавелся костюмом!

А дома продавали корову. Дело эатянулось, потому что покупательница — Тилта Вуори из соседней деревни — тоже воображала себя знатоком. Сколько раз она и ощупывала вымя, и хвалила корову, и выражала всяческие сомнения. Но Юсси настоял на своей цене_ Он победил не уменьем торговаться, а просто взял измором. Он как заладил, так и твердил одно и то же, пока Тилта не согласилась. Денег у Тилты не хватало, чтобы заплатить все сразу. Ее муж батрачил у Холло на хозяйских харчах, и с его заработков корову не купишь. Часть денег Тилта выручила за старую корову, которую продали мяснику, а с остальными Юсси должен был подождать до осени. Вуори откармливали поросенка. Продав потом полтуши, они заплатят остальное.

— А как у вас с кормом для скотину?

— Нам дают немного накосить за очистку канав. Двенадцать женских дней требуют за сено для одной коровы. Да ладно, лишь бы давали косить. Хотя в прошлое лето мне и восемнадцать дней пришлось отработать, потому что из-за дождей дни выходили неполные. А ведь без своей коровы па хозяйских-то харчах не проживешь.

— Мы нигде не могли получить покоса... Еще двух коров надо продать. Хотя от них, конечно, подстилка, навоз на поля идет... Но по нынешним временам надо все же, чтобы корова давала и молоко... Ради одного навоза держать их не стоит.

Тилта ушла с коровой. Алма вышла проводить ее и, похлопывая Киело по хребту, все наставляла Тилту:

— Если там когда овсяной муки подболтаешь маленько... Она у нас привыкла... И чтобы пойло постояло в тепле, чуток согрелось...

Киело замычала на прощанье и скрылась за углом риги. Алма вернулась, вытирая глаза краем передника. В последнее время у нее легко навертывались слезы. Видимо, пошатнулось ее крепкое здоровье. Порой на нее находило уныние, чего раньше с нею никогда не бывало. Она по-другому, серьезнее стала говорить о боге и о смерти. Иногда даже напевала вполголоса духовные песни. Уж скоро на шестой десяток пойдет, и кумушки уже поговаривали, что даже Алма стареет.

Юсси не горевал о корове. Он подсчитывал, как скоро Киело принесла бы молоком те деньги, что выторгованы за нее.

— Да... Вот они, эти жалкие пенни. Что же это? Как же дальше-то? Что вперед-то у нас пойдет?

Аксели был настолько занят своим костюмом, что дела его сейчас совсем не трогали.

Маленький Аку чему-то усмехнулся про себя, а потом смело сказал:

— Что вперед пойдет, никто не знает. А назад уходят всегда следы.

Юсси злобно взглянул на младшего сына и рявкнул: — Ты, парень, шуточки свои брось! И тебе не до шуток будет, когда жрать не подадут.

Деревня все сильнее тянула к себе Аксели. Жизнь одинокой лесной торппы больше не удовлетворяла его. Правда, щегольство новым костюмом не могло долго занимать его. К встречным девушкам он тоже не стал относиться по-иному. Какое-то неведомое прежде беспокойство гнало его из дому. Когда же товарищи один за другим начали покидать общую компанию ради похождений, над которыми Аксели презрительно посмеивался, он зачастил на занятия пожарной команды, все более увлекаясь затеями Халме.

Аксели стал увлеченным пожарным. Он проявлял такое рвение, что вскоре выделился среди остальных на тренировках. Баронский кучер, которому его обязанности начальника успели уже надоесть, не раз даже поручал ему командовать на учениях. Но в увлечении Аксели не было ничего идейного. Просто ему больше не хотелось стоять с ребятами у развилки дорог, это было не в его характере. Там он не имел успеха, зато на пожарных учениях он мог проявить свои способности.

Когда на состязании с пожарной командой волости они потерпели поражение только из-за равнодушия некоторым участников, Аксели искренне возмущался?

— Если не стараться, так зачем было и вылезать. Взялись, так уж взялись! А то двое рвутся, а трое едва плетутся.

— Не горячись. Подумаешь, велика важность.

Он замолчал, но всю обратную дорогу в нем кипели досада.

Халме заметил это.

— Погоди, вот станешь немного постарше, надо будет подумать о подходящем для тебя месте. Между нами говоря, наш теперешний начальник не болеет душой за идейное существо движения. Он лишь исполняет поручение барона. Однако я имею некоторое влияние и добьюсь определенных организационных перемен. Надо только выждать немного, потому что сейчас ты слишком молод. Но ты учись, осваивай дело хорошенько, имея в виду будущие изменения. Пока это пусть останется между нами. В свое время я начну действовать, и увидишь, я слов на ветер не бросаю.

Аксели не принял обещания Халме всерьез. Он подумал, что это лишь слова. Да так оно и вышло. Не суждено было Аксели стать пожарным командиром, но через несколько лет он стал красным командиром.