Зеленая брама

Генерал Сергей Огурцов

Когда 6-я и 12-я армии лишились своих командующих, когда оборвалась жизнь членов Военного совета Любавина и Груленко, а начальники штабов Арушанян и Иванов повели малые боевые группы и вырвались из кольца, даже лживая и хвастливая геббельсовская пропаганда не посме­ла утверждать, что битва у Подвысокого выиграна. Сопро­тивление там не ослабло. Остатки наших дивизий и полков вновь и вновь бросались в штыковые атаки, хотя после 6 ав­густа надежда на выход из окружения померкла.

Неизменной оставалась лишь одна задача, которая всегда стоит перед советским воином,— сражаться до пос­леднего патрона, до последней капли крови. Эта фраза сегодня может показаться выспренней, но она точно соот­ветствовала душевному состоянию красноармейцев и ко­мандиров, попавших в беду под Уманью.

«Ваше положение безнадежно, сдавайтесь!» — кричали радиорупоры противника.

Но осталась еще граната, есть еще несколько патронов, а главное — не затупился штык, не раскололся приклад трехлинейки. Значит, сражение продолжается!

Наиболее боеспособной, пожалуй, была группа генера­ла Сергея Яковлевича Огурцова. Об этом человеке сказано немало добрых слов в мемуарах видных советских воена­чальников, в военно-исторических исследованиях. Он — признанный герой июньских и июльских боев на Украине.

Ровно через месяц после вторжения немецко-фашист­ских захватчиков на нашу землю более ста бойцов и ко­мандиров из 10-й танковой дивизии, которой командовал С. Я. Огурцов, было награждено орденами и медалями.

Боевая документация о действиях наших войск в тот исключительно трудный месяц скупо представлена в архи­вах. Иные донесения не дошли по назначению. Многие важные события на фронтах остались даже незафиксиро­ванными из-за мгновенно менявшейся обстановки. Однако в архиве Министерства обороны СССР имеется сообщение, относящееся ко второму дню войны в полосе Юго-Запад­ного фронта: «Около 8 часов утра его части (речь идет о частях 48-го моторизованного корпуса группы Клейста.— Е. Д.) натолкнулись на передовой отряд 10-й танковой дивизии. Завязался танковый бой, который продолжался несколько часов и отличался исключительным упорством и ожесточенностью... В этом бою советские воины уничто­жили 20 танков противника, 16 противотанковых орудий и до взвода пехоты. Передовой отряд потерял 6 танков Т-34, 20 бронетранспортеров и 7 человек убитыми».

Этот бой произошел в районе Радзехува. А 2 июля тан­кисты генерала Огурцова выбивают противника из захва­ченного им Тернополя.

Как и другие наши частные успехи того периода, этот тоже закрепить не удалось. На другой день пришлось оставить Тернополь (уточняю: оставить по приказу!). Но значение каждого удара по врагу, каждого подвига от этого не меркнет.

Прослеживая путь С. Я. Огурцова от границы до Зеле­ной брамы, я никак не пойму, не могу определить: были ли у 10-й танковой дивизии и ее командира пусть не ночи, не дни, но хотя бы часы отдыха?

Широкую известность приобрел контрудар 6-й армии у Бердичева. 10-я танковая дивизия и 8-я танковая, которой командовал П. С. Фотченков, были сведены в единую груп­пу Огурцова. Так она и называлась, но в сводках и донесе­ниях имела еще одно наименование — «Казатин».

Группа «Казатин», объединившая танкистов, пехоту, конницу (из 3-й кавалерийской дивизии), отважно атако­вала вражеские войска, прорвавшиеся в Бердичев. В одном только окраинном квартале города было уничтожено 50 танков противника. Вот уж чего никак не ожидал об­наглевший Клейст!

Его армейская группа была задержана у Бердичева на неделю.

Надо ли говорить, что это значило тогда?

Начальник генерального штаба сухопутных войск Франц Гальдер еще в те дни писал, что 1-я танковая дивизия потеряла в Бердичеве две тысячи человек. Две тысячи танкистов — урон весьма существенный, несравнимый с потерями, например, пехотной дивизии. Сколько было под­бито и сожжено танков, если погибло две тысячи танки­стов!

Именно тогда, кажется 9-го июля, я по заданию редактора армейской газеты «Звезда Советов» на машине полевой почты добрался до штаба, расположившегося в одноэтажном, полусельском районе Бердичева. Помню еще, как ругался экспедитор: объединились несколько соединений и отдельных частей, наверное, это хорошо, но спутались номера полевой почты — не разобраться.

Я видел, как уверенно и деловито, безо всякой суеты действовали командиры, как отчаянно сражались две не­дели не спавшие бойцы.

Они наступали и чувствовали себя счастливыми!

Правда, недолго мы продержались в Бердичеве. Но бы­ло доказано: можно контратаковать, вышибать «его» и из городов!

О том, как воевал Огурцов в Бердичеве, рассказал в своей книге «Сыновний долг» дважды Герой Советского Союза генерал-лейтенант Захар Карпович Слюсаренко, который тогда командовал батальоном тяжелых танков и имел звание капитана.

Слюсаренко пишет: «Огурцовское «делай, как я» было для нас законом».

Вырвавшийся позже из окружения Слюсаренко воевал и на Юго-Западном фронте, и под Ленинградом, а по­том — до самой победы — судьба связала его с 3-й танковой армией, которой командовал маршал бронетанковых войск П. С. Рыбалко.

Захар Карпович участвовал в штурме Берлина, в осво­бождении Праги.

И всегда для него законом было огурцовское «делай, как я», значит, в его подвигах, отмеченных двумя Золоты­ми Звездами, жил и набирал мощность тот заряд, что дан был под Бердичевом на третьей неделе войны...

Сохранилось очень мало портретов Сергея Яковлевича: воспроизводится обычно лишь фотография, печатавшаяся до войны в центральных газетах в связи с присвоением первой группе высших командиров Красной Армии гене­ральских званий.

Тем дороже оказался подарок, полученный мною по почте,— пакет с пожелтевшими фотографиями, относящи­мися к концу двадцатых годов и к тридцатому году. Я уви­дел тогдашних богатырей, командиров в островерхих буденовках (странно — они относятся к далекой истории, эти суконные шеломы, но и я, все еще полагающий себя человеком сегодняшним и завтрашним, в точно таком голов­ном уборе вернулся в 1940 году с Карельского перешейка!). Я рассматривал групповые фотографии слушателей ка­ких-то курсов: первый ряд восседает на венских стульях, красные командиры положили ногу на ногу, обращают на себя внимание широкие галифе и маленькие шпоры.

На грубо пошитых (даже на фотографиях кажущихся шершавыми) гимнастерках с неровными воротниками — ордена Красного Знамени в матерчатых розетках. Второй ряд стоит, командиры, как бы расчерченные ремнями, де­монстрируют свою стройность и подтянутость.

Приложен список имен — каждое из них впечатано в историю, имена эти можно прочесть на табличках в названиях улиц в разных городах, на стендах музеев, в кни­гах мемуаров.

Крайний слева во втором ряду совсем молодой красно­знаменец — конечно же и не заглядывая в список, узнаю Сергея Огурцова.

В письме — подтверждение. Да, это он «сотоварищи» в 1930 году на курсах — кавалеристов переучивают на танкистов.

Фотографию прислала мне из Павлограда Александра Ивановна Зобина, вдова латышского стрелка первых лет революции и полковника на Великой Отечественной, мать двух погибших офицеров. Она поделилась со мной трога­тельным и добрым воспоминанием:

«Когда муж в 1930 году учился на курсах моторизации и механизации в Ленинграде, мы жили на улице Жореса. У нас было пианино (неизвестно чье), я много играла и пела, когда меня просили. Огурцов любил, когда я пела «Белеет парус одинокий» и «Выхожу один я на дорогу».

Как ни странно для боевого командира, он был какой-то застенчивый, если можно так сказать. Но в то же время, прервет свое молчание и скажет что-нибудь остроумное, и все смеются, а он улыбается только глазами, а глаза у него были печальные. Я как-то его спросила об этом, а он улыбнулся и сказал, что таким родился...»

На карельском перешейке Сергей Огурцов командо­вал танковым соединением, в первые дни Великой Отече­ственной он принял под свое начало 10-ю танковую ди­визию.

Пользуясь свидетельством Александры Ивановны Зобиной, могу сказать, что уже с тридцатого года лихой буденовец переучивался на танкиста. Но кавалерийская закваска, видать, бродила в нем, и к середине июля, когда весь 4-й мехкорпус, потерявший много машин, командова­ние намеревалось отправить за Днепр на переформирование, генерал обратился к командарму с письмом, которое я не­давно обнаружил, листая в архиве фонд 6-й армии.

«Командующему 6 армией генерал-лейтенанту Музы­ченко

11.7.41

Прошу поставить вопрос перед командованием фронтом о выделении в мое распоряжение тысячи кавалеристов, вооруженных автоматами, с десятью вьючными станковыми пулеметами, десятью горновьючными орудиями, для парти­занских действий в тылу войск противника по уничтожению коммуникаций, штабов, складов и подходящих резервов.

Командир 10 танковой дивизии генерал-майор Огурцов».

На подлиннике этого рапорта нет резолюции командар­ма. По-видимому, Музыченко отказал в устной форме, во всяком случае никакой тысячи кавалеристов выделено не было. Нет свидетельств, что предложение Музыченко докла­дывалось выше. (Оно могло бы привлечь внимание маршала Буденного.)

Когда вопрос об отправке танковых дивизий за Днепр был решен, Огурцов получил повышение и стал командиром 49-го стрелкового корпуса.

Шагнув из танкистов в пехоту, старый конник сохранил только старую бурку, в которой я застал его на опушке Зеленой брамы.

Попробую вспомнить, как выглядел человек, возглавив­ший борьбу в окруженной группировке. Он был среднего роста, но могуч, крепок, словно вырублен из одного валу­на. Обращали на себя внимание рабочие руки с широкими пальцами; по карте он водил карандашом либо прутиком, палец бы закрыл сразу несколько населенных пунктов.

Лицо его было по-крестьянски смуглым, улыбался он редко, но суровым не казался, скорее сосредоточенным. Надо еще иметь в виду, что я видел его в последний раз в обстановке, не располагающей к улыбке. Раздумывая, он водил пальцами по губам, словно призывая к молчанию.

Казалось, что у него должен быть громкий и грозный голос, но приказания он отдавал, не напирая на басы, в несколько учительской интонации стараясь разъяснить суть задачи.

Танкист, он не расставался с буркой, как знаком своего конармейского первородства.

В одном из сельских музеев я не без удивления встре­тился с «современным» портретом Огурцова: генерал с по­гонами, на тяжелом мундире кроме старых больших орде­нов Красного Знамени еще и орден Отечественной войны, которым он был награжден посмертно.

Умелым фотомонтажом и ретушью ему был придан облик, не соответствующий реальности; генеральская форма с погонами была введена лишь в начале 1943 года...

Я понимаю добрые намерения, руководившие теми, кто дорисовал портрет. Но чувство несогласия и даже обиды мучает меня: не надо ничего пририсовывать и дорисовы­вать, пусть герои сорок первого предстанут перед нами такими, какими они были...

В Подвысоком Огурцов воевал уже в должности коман­дира 49-го стрелкового корпуса, последнее его боевое до­несение за номером 97 от 1 августа 1941 года сохранилось. Сергей Яковлевич докладывал, что противник непрерывно атакует, что штабы дивизий и корпуса под обстрелом, но есть еще у него 6 тысяч стрелков, 19 противотанковых и 4 зенитных орудия с боеприпасом по 25 снарядов на каждое.

Я находился с Огурцовым до заключительного его боя в районе Зеленой брамы, на истерзанном подсолнечном поле, и могу засвидетельствовать, что после неудавшегося прорыва наших войск 5—6 августа Огурцов небезуспешно пытался объединить разрозненные части, упорно оборо­нялся этими силами у Подвысокого и Копенковатого, а потом углубился в лес, сделав боевым ядром своей группы кавалерийский полк.

Штаб 49-го стрелкового корпуса как-то сам собой взял на себя управление всеми войсками, оставшимися в окру­жении.

Вскоре после Победы меня нашел в Москве полковник в зеленой фуражке пограничника — Николай Прокопюк. Это был человек легендарный: ветеран Первой Конной ар­мии, участник войны в Испании, командир партизанского соединения, действовавшего на территории Польши и Чехо­словакии, Герой Советского Союза.

Прокопюк настойчиво просил меня рассказать все, что я знаю о генерале Огурцове, которого он называл только по имени: они служили когда-то в одном эскадроне Первой Конной, рядом — стремя в стремя — ходили в кавалерий­ские атаки. Мой рассказ обрывался на той трагической минуте, когда горные егеря навалились на сопротивляю­щегося генерала, пытаясь пленить его. Огурцов считался пропавшим без вести. Прокопюк не хотел и, видимо, не мог оставить в безвестности судьбу друга.

— Надо дознаться, как дальше боролся Сергей! — твер­дил он.

В том, что Огурцов продолжал борьбу, Прокопюк не сомневался. Он располагал сведениями, что его друг в 1942 году появился в Польше, как раз там, где они вместе воевали в 1920 году и где Сергей Яковлевич заслужил свой первый орден Красного Знамени. При содействии местных жителей генерал будто бы стал сколачивать партизанский отряд, мечтал если не сразу, то постепенно посадить парти­зан на коней, сделать отряд кавалерийским. Наверное, сыграло определенную роль место действия, память о юно­сти в седле. Впрочем, и в Подвысоком Сергей Яковлевич главные надежды возлагал на кавалерийский полк, я это помню.

По утверждению Прокопюка, на первых порах Огурцо­ву и в Польше сопутствовали удачи. Партизанский отряд он создал и возобновил дерзкую борьбу с оккупантами. А те прознали, с кем имеют дело, стянули в район действий отряда значительные силы, и 28 октября 1942 года в не­равном бою Сергей Огурцов погиб...

Много лет, до самой своей кончины, вел полковник Прокопюк поиски. Ему удалось пунктиром наметить всю линию героической жизни старого боевого товарища. Но вот досада: некоторые данные, опубликованные Прокопюком, в моем поиске выглядят иначе.

Чем это объяснить?

Все тем же: на коротком отрезке истории, всего в мас­штабе нескольких десятилетий, иные недостаточно документированные факты превратились в легенды. Не уходя от правды в главном, они разноречивы в деталях.

У меня иные данные о побеге генерала из плена. По данным полковника, его друг оказался в лагере военно­пленных в городе Хелм, заболел там тифом и совершил побег из лазарета, охранявшегося легионерами (то есть солдатами из стран — сателлитов Германии). Но теперь точно известно, что Огурцова содержали в неволе вместе с другими советскими генералами — Музыченко, Понеделиным, Снеговым, Абрамидзе, Тонконоговым. Там же был Карбышев, там же был прославленный летчик Тхор. С Абрамидзе и Тонконоговым мне удалось связаться (один живет в Тбилиси, другой — в Киеве). По их утверждению, Огурцов совершил свой побег из поезда, когда его и других наших генералов везли в Германию.

В пассажирском вагоне — это был западный «пульман», с дверями наружу из каждого купе — оказались вместе Кар­бышев, Тхор, Тонконогов и Огурцов. Экстренное торможе­ние резко остановило поезд. Дверь купе приоткрылась, соскочить с поезда успел лишь Огурцов.

Допускаю, что он был вскоре вновь схвачен, препровожден в Хелмский лагерь и там заболел тифом. Тогда и моя версия, и данные полковника Прокопюка сходятся. Но все это требует дальнейшего выяснения.

А пока у меня накапливаются новые и новые легенды и показания, касающиеся судьбы генерала Огурцова.

В. П. Скалкин, офицер в отставке, живущий ныне в городе Тольятти, прошел все круги ада. Его номер в Хаммельбурге 13396. Он прислал воспоминания и дал свою версию побега Огурцова, с которым находился некоторое время в лагере Замостье (Замосць).

«30 апреля 1942 года из Замостья был отправлен эше­лон — 1700 ходячих скелетов. В этом же эшелоне увозили генерал-полковника Огурцова...»

Я написал Скалкину, что Сергей Яковлевич Огурцов был только генерал-майором, но лейтенант запаса настаи­вает: нет, генерал-полковником!

Легенда повысила Огурцова в звании, не иначе...

Итак, уходит эшелон... что же дальше?

Эшелон вместе с немцами охраняли и лагерные поли­цаи; восемь из них совершили побег, их ловили, эшелон был остановлен...

Цитирую воспоминания Скалкина: «Получилось замешательство, паника, шум, крик, ругань. Это произошло близ г. Островца (Польша). Генерал Огурцов воспользо­вался беспорядочной беготней немцев, с помощью нахо­дившихся с ним узников оторвал решетку на люке, сде­ланную из колючей проволоки и закрепленную обыкновен­ными гвоздями. Товарищи помогли ему вылезть из вагона. С большой выдержкой, не спеша, он перешел железнодо­рожные пути, сел в один из вагонов стоявшего в тупике пригородного поезда и наблюдал за эшелоном, из которого только что сбежал. Немцы кричали, ругались, проклинали себя за то, что увлеклись поимкой сбежавших полицаев и упустили советского генерала».

Скалкин описывает, как эшелон разгрузили, как погнали узников 28 километров (он запомнил, считал столбы на мучительной дороге) и заперли в тюрьму «Святой крест».

А генерал Огурцов?

Скалкин, несмотря на мои возражения, утверждает: «Позднее беглецы-неудачники рассказали, что они где-то в Польше видели березу с надписью: «Здесь отдыхал рус­ский генерал Огурцов». А генерал благополучно дошел до Советского Союза и продолжал воевать с фашистами в должности командующего армией. Он одним из первых описал в брошюре об ужасах Замостья...»

Я так и не смог убедить В. П. Скалкина, что не было ни командарма, ни брошюры,— он свято верит в бессмер­тие генерала Огурцова.

Могу дать самое простое и точное объяснение истории, рассказанной выше: это легенда, а основа ее — героиче­ский образ советского генерала. Я старался доказать това­рищу из города Тольятти, что не так было дело, что не могло так быть. А он считает, что так должно было быть, что слух об Огурцове, добравшемся до сражающихся войск, командующем армией, множеству «лагерных доходяг» вер­нул искорку жизни, не дал умереть.

Имею ли я право разубеждать лейтенанта, защищав­шего ДОТы Остропольского укрепрайона до последней воз­можности, захваченного в плен 14 июля 1941 года?

Пусть Скалкин по-прежнему верит, пусть ему всегда видится его сотоварищ по неволе во главе армии, штурму­ющей Берлин!

Идут годы, отдаляются события, но не растворяются во времени подвиги и герои. След Сергея Яковлевича Огур­цова вот уже несколько лет ищет телевидение Польской Народной Республики; все новые истории о нем рассказы­вают со своих страниц варшавские и провинциальные га­зеты. (В журнале «Пшиязнь» № 37 за 1983 год опубли­кована большая статья «Время не стерло следов».)

В Польше имя Огурцова овеяно легендой. Там говорят — «он был советский генерал, но погиб как польский пар­тизан».

В пяти-шести километрах от Красноброда по Томашевскому шоссе есть место, которое называется «Генерал». Это название возникло в уже далекие послевоенные време­на, поначалу им пользовались только жители окрестных деревень, но постепенно оно вошло в обиход, и надо пола­гать, вот-вот появится и на государственных картах.

В еженедельнике «За вольность и люд» еще в 1980 году была опубликована статья под заголовком «А местность назвали Генерал».

Из материалов польского телевидения складывается такая картина: Сергей Огурцов нашел партизанский отряд, уже действовавший в лесах Замойщины под началом некоего Мишки-татарина, советского офицера, ставшего ныне ге­роем легендарным.

Встал ли Огурцов во главе отряда?

Собиравший сведения на месте журналист и киноопе­ратор Мачей Александр Яниславский так отвечает на этот вопрос:

«Похоже на то, что Мишка передал руководство отря­дом генералу, впрочем, это было совершенно естествен­ным. В отряде, однако, обращались к нему не по званию, а «товарищ начальник». Когда Огурцов поворачивался к Мишке, тот невольно вытягивался по стойке «смирно»...»

Выступая в Варшаве по телевидению, лесник Юзеф Мазурек (тогдашний солдат «батальонов хлопских», псев­доним «Ель») рассказывал:

«...Как он выглядел? Высокий, крепкого сложения, про­долговатое лицо, волосы зачесаны назад. Он был одет в бриджи, сапоги гармошкой, штатский спортивный пиджак. По сравнению с Мишкой и другими советскими партизанами он выглядел, однако, довольно болезненным. Я знал, что это последствия пребывания в лагере.

Какое впечатление произвел на меня генерал? Это был исключительно умный человек. Всегда вежливый и уравно­вешенный. Слушать его было истинное удовольствие.

И еще: как генеральское звание, так и фамилия нового командира держались в глубоком секрете».

Видимо, слухи о том, что партизанский отряд, в котором преобладали советские, возглавил генерал, все-таки просо­чились. Жандармам стало известно и место партизанского лагеря.

Как выяснилось, жандармский налет был произведен тогда, когда в лесном убежище находились лишь Огурцов и его товарищ по побегу из плена чех Танчаров.

Свидетельство Мазурека:

«Еще издали я узнал Огурцова. Он сидел под пихтой в окровавленной рубашке. Грудь была прошита автоматной очередью. Неподалеку лежал другой убитый...»

Взвесив все обстоятельства и свидетельства, польское телевидение пришло к выводу, что кто-то предал партизан. Но пока это остается тайной.

Была показана на экране (и в Варшаве, и у нас в прог­рамме «Время») могила генерала в том виде, какой ее оставил похоронивший Огурцова и Танчарова лесник Юзеф Мазурек.

Однако позднее обнаружилось, что могила пуста... Новая загадка!

Телевидение Варшавы опять обратилось к своей ау­дитории.

Вот что выяснилось:

Через несколько дней после трагедии Мишка-татарин выкопал тело своего командира и увез его — неиз­вестно куда... Партизанский вожак опасался, что место захоронения станет известно жандармам и они поглумятся над прахом генерала.

Но оно неизвестно теперь никому: погиб Мишка-татарин, не найдены и его товарищи по отряду. Телевизионный поиск все же не пропал даром. Некто Станислав Ярош из Сушца прислал письмо: он видел, какие похороны устроил Мишка своему командиру:

...«Мы с братом сидели в кустах, боясь выйти. Парти­заны Мишки закопали тело, а потом дали в воздух десять залпов из автоматов. На могиле они выложили звезду из карабиновых гильз. Потом они уехали в сторону Хамерни...»

В лесу, куда повел кинооператора Станислав Ярош, не было никаких, ни малейших следов могилы. Решили все- таки раскопать невеликий пригорок, обнаружили патронные гильзы. Глубже — хорошо сохранившийся в песке скелет.

Проведена медицинская экспертиза и антропологиче­ские исследования (из Советского Союза был получен порт­рет генерала), подтвердившие — это прах Огурцова.

И вновь противоречие: лесник Мазурек запомнил, что грудь генерала была прошита автоматной очередью, а су­дебный медик д-р Мариан Паленки установил: «В черепе обнаружены отверстия в затылочно-теменной кости. Все указывает на то, что этот человек, вероятно, тяжело ранен­ный, был добит выстрелом в голову...»

Польское телевидение продолжает свой поиск.

Рассказ о генерале Сергее Яковлевиче Огурцове я хочу завершить воспоминанием, относящимся к совсем недавне­му времени.

Находясь в командировке в Соединенных Штатах и приехав в Нью-Йорк, я, конечно, отправился осматривать здание ООН. Вход туда свободный. Во всяком случае, в холлах нижних этажей здания можно находиться беспре­пятственно. Я осматривал картины, исполненные худож­никами разных стран и подаренные ООН правительствами, и тут ко мне подошел невысокий, крепкоплечий, срав­нительно молодой человек, в котором я мгновенно узнал соотечественника. Он улыбнулся простодушной, чем-то очень знакомой улыбкой. Я никак не мог вспомнить, где его встречал раньше, да и встречались ли мы, или, может быть, мне случилось видеть только его портрет.

— Здравствуйте,— сказал он,— и очень прошу не удив­ляться, обращаюсь к вам с необычной, возможно, даже странной просьбой. Но я уверен, что вы меня поймете.

Сказанное не совсем соответствовало дипломатическому этикету. Дипломат не должен сразу утверждать, что со­беседник его поймет. Но незнакомец со знакомым мне ли­цом, видимо, имел внутреннее право говорить так. Чтобы окончательно вывести нашу беседу за рамки официальности, я сказал:

— Ну ладно, что у вас ко мне, товарищ, выкладывайте!

— Видите ли, я из Минска, работаю здесь по контракту как международный чиновник. У моей жены с часу на час должны начаться роды. Я очень прошу вас стать вос­приемником, что ли, как прежде говорили,— крестным отцом моего будущего ребенка. Мне бы хотелось мальчика...

Признаться, более неожиданного и странного предло­жения я никогда не получал, а если учесть, что оно было получено в Нью-Йорке от незнакомого человека, только что вынырнувшего из потока разноплеменных посетителей и служащих Организации Объединенных Наций, ситу­ация становилась просто невероятной.

Я удивленно разглядывал международного чиновника. Заметил на левом широком, как диктовала мода сезона, лацкане его пиджака прямоугольную карточку с именем и фамилией, отпечатанными по-английски. Но доставать очки было как-то неловко, и я, предположив, что произошла ошибка, что меня приняли за кого-то другого, по возмож­ности сухо сказал:

— Вы бы хоть представились, сэр!

А сам полез в карман за своей визитной карточкой.

— Огурцов Станислав Сергеевич,— назвал себя мой неожиданный собеседник.

В мгновение мне стало ясно, почему его лицо показа­лось знакомым. Конечно же это сын генерала, руководив­шего последним боем на подсолнечном поле, под Зеленой брамой.

Мы обнялись, но не так, как это делают лишь един­ственные дипломаты, обнимающиеся в официальных ме­стах, те, что из Латинской Америки. Их объятия картинны, они, соблюдая некоторую дистанцию, похлопывают друг друга по плечу. Мы просто обнялись, как обнимаются русские люди, умеющие откровенно, не по протоколу щедро делиться радостью и скупо — горем. Пробегавшие мимо международные чиновники посматривали на нас с удивле­нием.

Внук генерала Огурцова ждать себя не заставил, поя­вился на свет в тот же день. Мы провели подобающую слу­чаю церемонию в Нью-Йорке: я «крестил» младенца золо­той звездочкой — маленькой моделью геройской Звезды, которой, по моему мнению, достоин его дед, генерал Сергей Яковлевич Огурцов.