О первых пяти неделях войны вспомнить необходимо. Ведь мы пришли к берегам Синюхи с самой государственной границы.
Как приняли на себя первый удар пограничники, известно теперь довольно широко. Гарнизоны застав и комендатур, выполняя свой долг, сразу открыли огонь по противнику, перешедшему границу. Пограничники несли привычную службу, задача, вставшая перед ними, была для них не нова. Непривычными были только масштабы: не лазутчик, не группа, не банда нарушили охраняемый участок государственной границы, а несметные орды захватчиков, армады танков.
К началу схватки я опоздал. Но когда прибыл из Москвы на Юго-Западный фронт, а затем в распоряжение политотдела 6-й армии, приграничная битва на многих участках еще не перешла в отступление. Держась на привычных рубежах, защитники границы дорого отдавали каждый метр земли. Врагу удавалось сделать шаг вперед лишь после того, как на заставе не оставалось ни одного живого бойца. Каково было соотношение сил? Думаю, примерно наша пистолетная пуля против тяжелого снаряда.
13-я застава Владимир-Волынского погранотряда под командованием лейтенанта А. В. Лопатина держалась до 2 июля.
По трупам своих автоматчиков все-таки подползли немецкие саперы к развалинам казармы, где укрепилась последняя горстка пограничников. Над развалинами реял красный флаг. При взрыве он взвился в небо еще выше.
Через годы из трофейных документов стало известно, что младший лейтенант А. З. Ливенцов с 4-й заставы того же отряда при пленении схватил за горло и задушил вражеского офицера.
Перемышльский погранотряд. О нем теперь мы знаем больше, чем о других. Вместе с 99-й дивизией (она справедливо считалась перед войной лучшей дивизией Красной Армии) его бойцы штурмовали занятый противником Перемышль и вновь овладели городом.
Рава-Русский отряд. На одной из его застав группа пограничников, окруженных превосходящими силами врага, пошла с гранатами на танки с пением «Интернационала».
В связи со своими поисками я получил много писем. Написали артиллеристы, танкисты, понтонеры, кавалеристы, ну и пехотинцы, конечно.
А вот от пограничников — меньше всего посланий.
Думаю, что, процитировав один из немногих откликов, я проясню картину. Товарищ, описывая невероятный, словно из легенды заимствованный бой 22 июня, со свойственной пограничникам сдержанностью докладывает:
«Я остался единственным свидетелем. Мы, пограничники, так обучены — факт проверяется перекрестными показаниями. Пусть теперь мои одинокие показания будут приняты молодежью за вымысел, за неуклюжую и неопытную художественную литературу. Но так было, память у меня хорошая.
Не пишите обо мне, но поверьте. Вы же тоже, кажется, свидетель».
Верю, товарищ. Видел. Подтверждаю!
Свидетелей мало, но никто никогда и нигде не видел бегущих пограничников. Пограничники доблестно выполнили свою задачу — продержались до подхода полевых войск, а затем так же геройски воевали в их составе.
Не могу не привести строки из письма участника тех боев — в то время политрука — Петра Кулакова:
«Где-то в районе Подвысокого есть село Вишнополь.
Утром бригадный комиссар собрал политруков на «летучку», поставил задачу: подпустить атакующих как можно ближе, открыть кинжальный огонь и контратаковать.
Еще нам сказал комиссар, что надо продержаться, устоять, а тем временем к нам на помощь подойдет полк пограничников, и двинемся на прорыв.
И вот я увидел: подходят пограничники. Не полк, даже не батальон. С пропитанными пылью и кровью бинтами на головах. Но идут бодро, уверенно. Их шутки, улыбки подбодрили и моих бойцов.
На плечах они несли пулеметы «максим», сразу расставили их.
Тут гитлеровцы пошли в атаку.
Мы, как было приказано, подпустили их цепь на очень близкое расстояние и открыли в самый последний момент кинжальный (шквальный) огонь. Шли в контратаку буквально по трупам фашистов.
Хотя мы и не прорвали кольцо, но километра три шли вперед, пехота и пограничники — в единстве».
Трудно сейчас определить, из какого отряда были пограничники, но я полагаю, что из 22-го: этот отряд дислоцировался в глубине нашей территории — в районе Волочиска-Подволочиска — и влился в состав 6-й армии. Являя чудеса храбрости, возникая на самых трудных участках, эти парни имели свою присказку — там, где мы, там и защита границы!
Я знаю больше о том, что происходило в полосе 6-й армии, поскольку состоял в ее штате. Но после 1 июля разгранлиния между 6-й и 12-й армиями оказалась размытой.
Это не свидетельствовало о порядке, однако не считалось пока бедствием. Бедственное положение создалось на правом фланге, где в стык между 6-й и 5-й армиями вонзился танковый клин противника. Образовавшаяся здесь брешь нарушила устойчивость всего Юго-Западного фронта.
Что мог я понять в возникших тогда сложностях?
На этот вопрос современного читателя, вопрос законный, отвечу честно: далеко не все. Как корреспондент-газетчик, я видел своими глазами, наверное, гораздо больше, чем другие офицеры в моем звании. А вот разобраться в увиденном было трудновато. Помог счастливый случай.
Когда я прибыл в 6-ю армию, штаб ее находился под Львовом. Почти одновременно со мной туда явился с назначением быстрый в движениях черноглазый подполковник. Мы познакомились. Он назвался Василием Андреевичем Новобранцем и сказал, что назначен начальником разведки 6-й армии. Я оценил, насколько важно такое знакомство для корреспондента. И не ошибся: в последующем многим был обязан Новобранцу. Он не только держал меня в курсе быстро меняющейся обстановки, но и помогал разобраться в происходящем вокруг. От него я узнал в те дни, что против нас действуют 1-я танковая группа Клейста и 17-я полевая армия в полном составе и, как выразился Новобранец, «в большом кураже».
Что же касается нашей 6-й армии, то война застала ее в процессе формирования: в строю — лишь половина личного состава, большой некомплект материальной части; в механизированных частях преобладали устаревшие танки Т-26, БТ-5, БТ-7; машины новейших образцов КВ и Т-34 исчислялись единицами.
Известно, какое несчастье постигло в первые дни войны нашу авиацию. Враг обеспечил себе господство в воздухе, и это, может быть, больше всего осложняло боевые действия не только 6-й армии, а и всех советских сухопутных войск.
Одной из главных причин наших первоначальных неудач была плохая связь. Всепобеждающий век радио еще не наступил, считалась надежной преимущественно связь по проводам, и противник быстро разгадал наше слабое место. Диверсанты, заброшенные в наши тылы, перерезали провода, а легкие бомбардировщики и штурмовики специально нацеливались на уничтожение линий, идущих вдоль дорог.
Поначалу мы удивлялись: почему самолеты пикируют не на самую дорогу, а чуть в стороне? Но после штурмовки и бомбежки, увидев разнесенные в щепки столбы и беспомощно повисшие плети проводов, начинали понимать — в первую очередь враг торопится внести расстройство в управление войсками, считая это главным условием своей блиц-победы.
Надо ли объяснять, что из-за этого нарушалось расположение войск, что противник вклинивался и окружал, отсекал корпуса, дивизии, полки, а несколько позже и армии,— в частности, нашу 6-ю и 12-ю.
Отправляясь из своей редакции армейской газеты «Звезда Советов» в ту или иную дивизию, я никогда не знал, доберусь ли, где ее найду, по какой дороге и куда возвращусь или хотя бы отправлю корреспонденцию, торопливо нанесенную на странички «полевой книжки».
Но что значили мои корреспондентские страдания, если связь с дивизиями терял штаб армии, если ненадежна и непостоянна была его связь со штабом фронта?
Еще и еще раз с гордостью вспоминаю: окруженные и отрезанные от основных сил в самые первые дни приграничных боев соединения и даже просто горстки бойцов сражались отчаянно и беззаветно. И связисты не виноваты: они делали больше, чем могли!
Невозможно судить задним числом, что было бы, если бы то, что уже состоялось, произошло по-иному, хотя для выводов на будущее это тоже важно. И все же есть доказательство, я бы назвал его историческим, точное доказательство, что связь в июне еще держалась. Именно потому, что она действовала, получили приказ на отход и успели отойти некоторые пограничные отряды и части войск прикрытия границы.
А если бы уже не было связи? Что произошло бы тогда?
А то, что случилось с частями, которые по разным причинам, а в подавляющем большинстве случаев — из-за отсутствия связи, не получили приказа на отход.
Они продолжали сражаться.
Они стояли насмерть.
Они погибли, нанеся врагам огромные, многократно превышающие нашу численность, потери.
Они держались до конца июня и еще сражались бы, пока оставался живым и способен был вести огонь последний воин.
Бессмертен, незабываем подвиг гарнизона Брестской крепости.
Он стал символом.
Но величие подвига гарнизона крепости на Буге именно потому утвердилось в истории, вошло в кровь и плоть нашего народа, что подвиг этот был не одиноким и не единственным.
Образ мыслей, система действий, личное поведение защитников Брестской крепости были типическими и характерными для советских людей, выросших, духовно и физически сформировавшихся за два с небольшим десятилетия, прошедших после Великой Октябрьской революции.
После нападения фашистской Германии на Советский Союз сразу же образовалась, правда, прерывистая, цепь подобных Бресту беззаветно сражавшихся крепостей (с фортами и стенами и без них).
Решая задачу стратегического характера, высшее командование дало приказ на отход; в тех случаях, когда приказ дошел до частей и еще имелась возможность отступить, он выполнялся.
С каждым днем июля положение со связью ухудшалось и ухудшалось.
Переговоры по радио подчас искажались при передаче и расшифровке. Трудны были и опасны разговоры по проводам — при рваной линии фронта враг легко мог подключиться и подслушивать.
Но все же приходилось использовать обычные телефонные линии. Однажды, ведя переговоры между штабом фронта и штабом 12-й армии, начальник оперативного отдела штаба фронта полковник Баграмян и начальник штаба 12-й армии генерал-майор Арушанян, старые товарищи по службе, использовали хитроумный прием: они заговорили на своем материнском армянском языке, разумно предполагая, что противник, если он подслушивает, сразу не разберется.
Но это удачное изобретение поломалось самым неожиданным образом: контролирующим линию связистам показалось, что переговоры по нашим проводам ведет противник на своем немецком языке, и они поспешно оборвали связь...
Крайне усложнена была связь корреспондентов центральных газет с Москвой. Их статьи и очерки безнадежно опаздывали, а то и просто терялись в пути.
Тем удивительней и невероятней случай, свидетелем которого я оказался в конце июня, а может быть в самом начале июля.
Знатные собкоры «Правды» и «Известий» в открытую завидовали нам, работникам армейских газет, а еще больше — шустрым политрукам из дивизионных редакций, чуть ли не на поле боя сдававшим в набор свои сочинения, а иногда и собственноручно набиравшим их в опустевших типографиях районных газет...
Среди них особенно отличался оперативностью младший политрук Федя Сетин из газеты 140-й дивизии «Боец-сталинец», с которым я встретился и подружился в древнем Изяславе на реке Горынь. Неутомимый корреспондент дни и ночи проводил на передовой. Из одного кармана у него торчали рукописи, из другого — граната. Он ухитрялся писать довольно длинные очерки, не умещавшиеся на страничках «дивизионки». Товарищи подшучивали над ним: Федя пишет очерки исключительно для «Правды».
— А что? — не смущаясь, парировал Федя,— могу и для «Правды».
Дивизионный корреспондент демонстративно достал из кармана переписанный от руки очерк, законвертовал его, надписал — «Москва, редакция газеты «Правда» и на глазах у изумленных корреспондентов центральных газет опустил конверт в почтовый ящик, криво примостившийся на штакетном заборчике полудеревенской улицы Изяслава.
В самый раз бы посмеяться над младшим политруком: корреспонденты центральных газет в отчаянье не могут связаться с Москвой, а этот самонадеянный юноша...
Но смеяться было просто некогда. По улицам Изяслава шли баварские стрелки, паля из автоматов.
Беспорядочный бой не удался, пришлось нам отойти по шепетовской дороге...
В 913-м стрелковом полку народ был упрямый. Командир собрал поредевшие батальоны, выкатил противотанковые пушчонки, контратаковал противника... Зацепились за окраину Изяслава, вновь откатились, а на рассвете следующего дня древний городок снова оказался в наших руках.
Федор Сетин участвовал в контратаке и, увы, того криво висящего на заборе почтового ящика больше не встретил и вынужден был расстаться с мечтой напечататься в «Правде».
Еще несколько часов продержался городок, но силы были неравные, пришлось нам уйти с берегов реки Горыни.
Дивизия отступила за Шепетовку.
Восьмого июля самолет-кукурузник облетал неровную линию фронта, разбрасывал пачки газет. В расположение разведроты, где в это время наш неугомонный корреспондент собирал материал для очередного номера дивизионки, залетело несколько номеров вчерашней «Правды». Восхищенные разведчики и изумленный автор увидели на второй полосе очерк «Храбрость» и подпись: «Ф. Сетин. Действующая армия».
Как сетинская «Храбрость» добралась до Москвы из почтового ящика, висевшего на улочке городка, дважды, если не трижды переходившего из рук в руки, ни понять, ни объяснить невозможно.
Эту историю мы всегда вспоминаем, когда встречаемся с доктором филологических наук, профессором Федором Ивановичем Сетиным. Его специальность — детская литература, объект его исследований — творчество Аркадия Гайдара, погибшего в бою у Днепра. Гайдар воевал в партизанском отряде, сформированном и из воинов Зеленой брамы.
Но вернемся на пылающие дороги того лета.
Может быть, участники первых сражений и нашего отступления помнят одну подробность отхода: мы старались идти по дорогам даже в тех случаях, когда прямой путь через пшеничное поле был бы и удобней и безопасней.
Были уверены — завтра повернем на запад, надо сохранить хлеба.
Были душевно не подготовлены к уничтожению того, что было общим, стало собственностью всех и каждого.
Существовали и другие трудности, которые правильнее назвать психологическими. В предвоенные годы в боевой учебе войск не был должным образом отработан такой сложный маневр, как отступление. В политической работе отступление тоже обходилось стороной. Да и можно ли было заранее готовить бойцов к такому отступлению? Представьте себе политзанятия, ну, скажем, в 1940 году. Политрук или там командир взвода говорит о возможности нападения врага и притом напоминает, что поскольку мы недостаточно еще вооружены, поскольку вообще, как поется в песне, «мы мирные люди», то не исключено, что в случае войны придется отступить на тысячу километров, чтобы оборудовать где-то в глубине страны непреодолимый рубеж, закрепиться на нем, а потом уж перейти в наступление. Да его бы за сумасшедшего сочли, а то и хуже — за пораженца! Его бы и слушать не стали.
Как каждый красноармеец тридцатых годов, я запомнил ПУ-36, то есть временный полевой устав РККА.
В первом параграфе устава говорилось:
«Всякое нападение на социалистическое государство рабочих и крестьян будет отбито всей мощью вооруженных сил Советского Союза, с перенесением военных действий на территорию напавшего врага».
Сейчас можно сказать, что в Великую Отечественную войну мы действовали в соответствии с ПУ-36 и неукоснительно выполнили первый параграф. Однако нам потребовалось более трех лет, чтобы перенести военные действия на территорию напавшего врага, а ведь воспитаны мы были в уверенности, что нападение «отбито всей мощью» будет немедленно, что на нашу землю врагу ступить не удастся...
Вот почему так тяжко переживали мы неудачи первого периода.
Катастрофа в редких случаях может быть прогнозирована. Мы не могли себе представить, в каком отчаянном положении окажемся, и так скоро!
В первой же командировке, в стрелковом полку я почувствовал всю тяжесть сегодняшних и предстоящих боев...
Но, вернувшись на командный пункт армии, я встретил Новобранца с телеграфной лентой в руках. Глаза его горели.
— Штыками бьются наши! — торжествовал он.— Противник не выдержит штыкового удара!
Но возможно ли было повернуть противника вспять при тогдашнем соотношении сил?!
Против обороняющей Рава-Русский укрепленный район 41-й дивизии наступал 4-й армейский корпус вермахта — пять полнокровных дивизий!
В то время как о боях в Перемышле многое известно, опубликованы воспоминания, газетные статьи и исторические исследования, о Раве-Русской (впрочем, и о других укрепрайонах) почти ничего не вошло в историю начального периода войны. Причина все та же: свидетелей почти не осталось, а молва бродила, будто война началась со сплошного отступления, а если так, значит, и укрепленные районы были сразу же оставлены.
Живет в Киеве замечательный человек — подполковник в отставке Илларион Федорович Евдокимов, бывший военком Рава-Русского укрепленного района, а затем — Киевского УРа. Вот уже полтора десятка лет все свое время, все свои силы (позволю себе добавить — и свои средства, союзную персональную пенсию) он отдает на поиски героев сорок первого года, на восстановление истории тех малых крепостей, комиссаром которых ему пришлось быть. Его усилиями 500 пропавшим без вести возвращены имена, фамилии, узнаны место и обстоятельства их гибели.
И. Ф. Евдокимов хранит в личном архиве интереснейшее свидетельство «с той стороны». Доктор Отто Корфес, командовавший в начале войны полком, а позже, уже в чине генерала, пехотной дивизией, писал в журнале «Германская Демократическая Республика» (№ 2 за 1963 год):
«С выносливостью и потрясающим героизмом советских солдат я столкнулся впервые в июньские дни 1941 года. Мы продвигались вперед между Равой-Русской и Львовом и натолкнулись на цепь бетонированных, снабженных орудиями маленьких укреплений, которые упорно сопротивлялись. Когда у советских солдат не оставалось никакой возможности дальше удерживать укрепленный пункт, они подрывали его и погибали в нем сами».
Илларион Федорович Евдокимов считает, что статья бывшего генерала вермахта не совсем точна:
«Мы в ДОТах совершенно не имели подрывных средств на всякий случай, так как не воспитывался наш воин в оставлении ДОТа, не сражаясь до смерти».
Можно поверить бывшему комиссару укрепленного района, его бойцы бились до последнего патрона. И. Ф. Евдокимов, вопреки немецкой версии, утверждает, например, что красноармейцы не взрывались на гранатах, но бросались с гранатой под танки врага. А это другое дело...
Укрепленный район Рава-Русская держался пять дней.
В героической обороне принимала участие не только 41-я стрелковая дивизия, но и 159-я, и пулеметчики 3-й кавалерийской дивизии, и пограничники, и, конечно, артпульбаты, то есть гарнизоны ДОТов.
Для того чтобы сломить их отчаянное сопротивление, пяти вражеских дивизий оказалось мало, пришлось им вызвать на подмогу еще одну...
Совершенно не зафиксирован и подвиг жителей Равы-Русской, вступивших в первые часы войны в истребительные отряды для борьбы с диверсантами, которых забрасывал враг.
Конечно, УР не мог выполнить своего назначения в условиях, когда танковые клинья противника глубоко врезались в глубь нашей территории, а все-таки пять дней Рава-Русская держалась!
Сохранились некоторые приказы и оперативные сводки 6-й армии за первые дни войны.
Из боевого приказа 6-й армии, Бжуховице (Брюховичи), 24 июня 1941 года:
«Наступление противника в течение 23.6.41 г. на фронте 3-й Кавдивизии, 41-й и 159-й стрелковых дивизий приостановлено и частично отброшено».
Из боевого донесения штарма 6 № 0011, 3.00, 25 июня 41 года:
«41-я стрелковая дивизия, опираясь на опорные пункты УРа, сдерживает противника, нанося ему серьезные потери».
Ясно одно: и Рава-Русская — укрепленный район — сопротивлялся достойно, а остатки войск на этом участке вынуждены были отойти лишь по приказу фронта.
О многократном превосходстве сил противника на нашем направлении сохранилось немало свидетельств.
Против 97-й стрелковой (она обороняла полосу в 30 километров по фронту) наступал 49-й армейский корпус, имевший в своем составе четыре дивизии. Это — к примеру...
Попытаюсь объяснить, почему в истории Великой Отечественной войны бедновато документированы подвиги начального периода.
О героизме так называемых войск прикрытия некому поведать — гарнизоны укрепрайонов бились до последнего снаряда, до последней пули. Красноармейцы без преувеличения бились до последнего вздоха. Их душили дымом, жгли огневыми струями. Плененные нами немецкие солдаты при допросе жаловались еще тогда:
— В глубине не всегда достроенных железобетонных дотов у вас сидят какие-то дьяволы! Их ничем невозможно взять.
Через годы, когда мы вернулись на государственную границу, открылись дополнительные свидетельства — в развалинах дотов были найдены выцарапанные на бетоне и стали надписи: клятвы, имена, слова прощания, обращенные к родным и потомкам, домашние адреса погибших здесь героев, номера частей, в которых они служили. Если напомнить, что противник мистически боялся этих развалин, таивших гибель, не покажется удивительным, что такие надписи сохранились.
Так гибли парни, рожденные и выросшие при Советской власти.
Когда подполковник В. А. Новобранец раскладывал на столе свою рабочую карту, честно говоря, мне становилось не по себе. Карта свидетельствовала, что на нашем направлении у врага пятикратный перевес.
Но, странное дело, вместе с ознобом и каким-то спокойным предчувствием собственной гибели я испытывал чувство гордости: вот в рядах какой армии я нахожусь! Будто исчез у людей, окружавших меня, извечный страх, инстинкт самосохранения.
Землю свою мы теряли, но сопротивлялись яростно. Враг продвигался к Подвысокому пять недель. Если подсчитать, получается не более пяти — семи километров в сутки.
И это было вовсе не планомерное движение — сегодня пять — семь километров и завтра столько же. Врагу приходилось не только останавливаться перед несокрушимой стеной мужества, но и откатываться назад, неся большие потери.
Начальник генерального штаба гитлеровских сухопутных войск Гальдер записал в своем дневнике:
«Бердичев: в результате сильных контратак противника с юга и востока 11-я танковая и 60-я моторизованная дивизии были вынуждены перейти к обороне. 16-я танковая и 16-я моторизованная дивизии продвигаются очень медленно». А ведь гитлеровские генералы рассчитывали, что их танки будут проходить в день по 50 километров.
Право же, мне не надо ни на кого ссылаться, утверждая это. Ни на Новобранца, ни на позже прочитанные книги — я сам был там. Досадно только, что не вел записей. Записывать нам ничего не разрешалось. Доходило до смешного — на передовой говоришь с командиром батальона, хочешь записать имена отличившихся красноармейцев, а он за руку хватает: «Давайте не будем!..»
По некоторым повестям и романам первые недели войны можно себе представить чуть ли не как паническое бегство. Я читаю такие книги с недоверием, да еще и с некоторым ощущением превосходства очевидца. Мне довелось видеть иное — отступление в непрерывных боях, отступление с открытым выражением досады: «Пока живы, зачем отходить? Можем стоять насмерть».
Я видел отход по приказу, а это уже не бегство. Правда, картина была не из веселых: пыльные дороги, параллельное преследование, потоки беженцев вливаются в колонны войск, и все вдруг перемешивается — повозки и детские коляски, отрывистые команды и жалобное мычание недоеных коров. В смысле и звучании слова «беженцы» соединились и переплелись два корня: бег и беда. Есть ли слова горестней в лексиконе нашего времени?
Эти картины навечно впечатались в память.
А сохранились ли кино- и фотодокументы?
Я обратился к фотокорреспондентам, своим старым товарищам. (Так мало осталось у меня адресов и телефонных номеров!) Репортеры сохранили, донесли до нас драгоценную зримую летопись Великой Отечественной. Ныне их скорострельно отснятые кадры демонстрируются на выставках, награждаются золотыми медалями.
При разборе архивов, относящихся к 1941 году, обнаружилось немало портретов героев: артиллеристы, ведущие огонь, конники с шашками наголо... Нашел я и лица первых пленных: самодовольство столкнулось с растерянностью и страхом. Есть в государственных архивах трофейные кадры — леденящие кровь документы о зверствах. Наш бесстыдный противник любил позировать около виселиц.
Но мне не удалось найти фотографий, которые запечатлели бы дороги отступления, трагические сцены: мы взрываем плотину Днепрогэса, мы оставляем город, горят наши танки, бредут беженцы вдоль дорог, а по краям их — трупы после налета авиации.
Даже перечисление наших горестей кажется мне сейчас, когда я пишу, безнравственным.
Мог ли стоять на обочине с фото- или кинокамерой молоденький командир-корреспондент и снимать разгул нашего горя?
Невозможно, невыносимо...
Борис Иванович Бондаренко, офицер запаса, ныне проживающий в Крыму, напомнил мне, как отходила его 58-я стрелковая. Снимали пулеметы с тачанок, несли на плечах, чтоб на тачанках, на повозках больше выкроить места для детей и старух, покинувших Львов и Тарнополь (ныне Тернополь) и отходивших по военным дорогам...
Мне известно, что до последней возможности продолжали сражаться некоторые полки и даже дивизии, не получившие приказа на отход, утратившие связь с вышестоящими штабами. Но как и на каком рубеже — это в ряде случаев выяснилось лишь через годы.
Вот история исчезновения целой дивизии — невероятная, но невыдуманная.
В составе 36-го корпуса 6-й армии была 140-я стрелковая. Считалось, что дивизия погибла 7 июля 1941 года. Оставшиеся в живых командиры и политработники не нашли ни в одном архиве материалов, выходящих за рубеж этой даты.
Но люди сражались в составе своих полков еще целый месяц. «Мы не считали себя погибшими, а вернее, не знали, что нас считают погибшими»,— пишет по этому поводу бывший командир артиллерийского полка Владимир Лисовец, проживающий ныне в Одессе. Надо, чтобы геройство бойцов 140-й дивизии не было забыто.
Ведь они на третий день войны в районе Дубно приняли на себя таранные удары танков и мотопехоты. Дивизия не дрогнула, держалась на первом своем рубеже до 30 июня.
Она отошла лишь тогда, когда стало достоверно известно, что сосед справа растоптан превосходящими силами врага.
Примеров того, как трудно было выполнять приказ на отход, я мог бы привести много, но расскажу только один эпизод, относящийся к первым дням войны.
В пограничном Перемышле, на берегу реки Сан стоял ДОТ, замаскированный забором. Гарнизон этого бронеколпака — всего два пулемета, первый и второй номер. Дот начал действовать в первые минуты войны. В нем находились младший лейтенант Чаплин и рядовой Ильин — воины 99-й стрелковой дивизии. Противник к исходу первого дня наступления ворвался в город. Наши отошли. Два пулеметчика остались на своем посту. Сутки без перерыва вели они огонь по переправе.
Как известно из истории, на второй день войны Перемышль был отбит воинами 99-й и пограничниками. Товарищи застали пулеметчиков на их бессменном посту. Чаплин и Ильин коротко отдохнули в казарме и снова в течение всей недели, пока город держался, участвовали в боях, вели огонь по врагу.
Но противник на флангах глубоко вонзился в нашу территорию, необходимо было отвести войска, пришел приказ.
Чаплин и Ильин как раз вновь дежурили в доте. Они сказали уходящим пограничникам, что останутся в бронеколпаке, будут вести огонь и ждать нового освобождения города.
— Продержимся, только скорей возвращайтесь...
Они не могли предположить, что Перемышль отобьют только через три с лишним года.
Вот какой случай невыполнения приказа героями, дорого отдавшими свою жизнь. Но смертниками они себя не считали, и мы не посчитаем. И пропавшими без вести не назовем...
Но продолжим рассказ о 140-й стрелковой...
Артиллеристы 361-го гаубичного артполка, входившего в состав дивизии, 6—7 июля били по танкам прямой наводкой из своих гаубиц калибра 152.
Не знаю, применялся ли раньше и позже такой калибр в ближнем бою. Во всяком случае для стрельбы прямой наводкой по танкам эти гаубицы отнюдь не предназначены!
Седьмого июля все нити связи оборвались: штаб дивизии во главе с комдивом полковником Лукой Герасимовичем Басанцом был отторгнут от полков и разгромлен.
Часть командиров погибла, некоторые были захвачены в плен. Комдив с небольшой группой (теперь выясняется, что в ней было человек двадцать) вырвался и ушел на поиски партизан, чтобы присоединиться к ним. Полковник Басанец перешел линию фронта в начале 1943 года. Позже он командовал рядом соединений, стал генералом.
Начарт дивизии полковник М. А. Шамшеев нашелся после войны — он был членом комитета восстания в концлагере Маутхаузен. (Я пытался связаться с ним, но был извещен о том, что 22 августа 1981 года он скончался...)
Полки продолжали сражаться.
Боевая задача была ясна: бить врага! По карте можно и не ориентироваться — противник виден и без бинокля.
Пополнялись боеприпасами, в том числе и трофейными, перебивались кое-как с продовольствием, но личный состав не голодал — были среди своих, на родной земле!
Все полки дивизии — три стрелковых и два артиллерийских,— ослабленные, поредевшие, согласовывая свои действия с соседями, 10—14 июля участвовали вместе с танкистами группы Огурцова в успешных боях за Бердичев, а потом — в разгроме вражеской группировки под Оратовом.
Дивизия, отсутствующая в донесениях и сводках, наступала!
Несколько дней командовал подполковник (его фамилию ветераны запамятовали), он был тяжело ранен; его сменил полковник — кавалерист, успевший покомандовать лишь несколько часов... И тогда командование дивизией, оставшейся без штаба, взял на себя полковой комиссар Семен Борисовский. Ему пришлось руководить исчезающими полками в Зеленой браме. Он геройски погиб в бою близ села Нерубайка.
В ночь на седьмое августа, то есть через месяц, дивизия действительно перестала существовать, но отдельные горсточки ее воинов еще сражались в окрестных лесах и полях...
Случай со 140-й дивизией свидетельствует все о том же: сражаться и стоять насмерть, бить врага из последних сил и в любых обстоятельствах было и оставалось первой заповедью не только отдельного бойца или отдельной роты, но и дивизии, отделенной от боевых порядков армии и фронта.
Июль сорок первого — время возникновения и формирования партизанского движения. В определенном смысле боевые действия полков дивизии, отрезанной от соседей и лишившейся штаба, родственны партизанской войне. Сто сороковая примыкала то к одному, то к другому соединению и по обстоятельствам координировала с ними свои атаки. Несколько позже партизанские отряды взаимодействовали с регулярными частями — я был свидетелем тех совместных операций и зимой 1942-го на Белгородчине, и осенью 1943 года при форсировании Днепра.
Ну, а как квалифицировать боевые действия отряда, про который рассказал мне лейтенант запаса агроном Сергей Васильевич Собольков, человек, прошедший все круги ада, бедовавший во многих концлагерях?
Через неделю после начала войны на реке Збруч стихийно образовалась группа командиров, только что по-скорому выпущенных из училищ и направленных с назначениями в части 6-й армии.
Попытки разыскать штабы, куда им надлежало явиться, оказались тщетными. Но юные и необстрелянные лейтенанты сочли невозможным присоединиться к потоку отступления, так и не встретившись с врагом лицом к лицу.
На переправе у старой границы неизвестный майор объединил их и повел на прорвавшегося противника. Первый бой подтвердил убежденность в своих силах. Более месяца, не просто отступая, но маневрируя, сражался этот отрядик. Может быть, правильней назвать его пулеметной боевой группой? Они действовали в тылу врага, вот уж действительно на свой страх и риск. А ведь справедливо считать их партизанами!
Последний бой Собольков с товарищами выдержал в конце июля под Христиновкой. Лейтенант очнулся у разбитого пулемета, подняться уже не мог. Он обнаружил, что выбиты все зубы, но успел окровавленным ртом разжевать, проглотить свой партийный билет, прежде чем был схвачен немецкими танкистами.
Мучительным было абсолютное господство вражеской авиации. Она бомбила и штурмовала повозки с детьми, санитарные машины с крестами на покрывающем их брезенте. Я видел такое потом только во Вьетнаме, когда там бесчинствовали заокеанские агрессоры.
И все же, повторяю, наш отход в июне и в июле сорок первого года не был паническим. Отвергаю подлое словечко «драп», просочившееся в художественную литературу из уголовного жаргона. Трусами оно придумано.
Приезжал в Москву с группой красных следопытов из села Верховья Орловской области учитель географии Виктор Максимов. Заходил ко мне. Он тоже участник боев у Подвысокого, был там ранен, и лишь в 1943 году ему удалось вновь стать в строй. Воевал отчаянно, получил еще два ранения и вернулся домой из Магдебурга с тремя боевыми орденами. Меня потрясла одна подробность из рассказов Максимова об отходе наших войск от Тернополя на старую границу, а потом на Винницу. Из суточного распорядка целиком исключалось время на отдых: днем вели бои, а по ночам отходили. Люди засыпали на ходу. Иные падали, ушибались. Чтобы уберечь людей от травм, лейтенант Максимов вел бойцов не по-уставному: при построении на марш он ставил в голову своего подразделения тех, кто казался пободрей,— им надлежало следить за дорогой, а остальные шагали за ними с закрытыми глазами, положив руки на плечи товарищей, оказавшихся впереди. И помогало, получалось.
...Память вновь возвращает меня в Подвысокое.
Седьмого августа, уже на шестой неделе войны, новая встреча с начальником разведотдела 6-й армии. Могу теперь признаться: я полагал в тот раз, что мы никогда больше не увидимся на этом свете. Новобранец, возбужденно сверкая украинскими черными-пречерными глазами, говорил:
— Мы набили их превеликое множество, но вырваться из капкана вряд ли удастся. Будем драться до смерти.
Мне запал в душу образ этого человека, сохранилась в памяти необычная фамилия, видимо связанная с рекрутскими наборами в Российской империи. Долгое время я был убежден, что Новобранец погиб там, у Зеленой брамы, но через многие годы после тех трагических событий неожиданно, как выражаются военные разведчики, «вышел на него».
Вот эта история из серии «очевидное-невероятное».
Был я в командировке в Норвегии, на краю Европы, за Полярным кругом, в местах, погруженных в долгую ночь, расцвеченную северным сиянием. Меня пригласил в гости старый рыбак, член Общества дружбы с Советским Союзом. Придя в его домик, стоящий на скале у фиорда, я уютно устроился в кресле, застеленном оленьей шкурой, и стал рассматривать семейный альбом. На фотографиях — женщины в накрахмаленных чепчиках, мужчины в воскресных сюртуках, благочестивые пасторы, младенцы в колыбелях, наконец, король Хокон.
Старый рыбак комментировал:
— Да, это наш король. Когда после войны правые требовали запрещения компартии, он с ними не согласился.
Рядом с портретом короля — еще один портрет.
Человек средних лет, в вязаной фуфайке, в суконной шапочке. Может, каменщик, может, моряк... А глазищи-то нездешние! Где я их раньше видел, эти пронзительные черные глаза?
— Простите, это кто?
— Товарищ Базиль. Немцы содержали его под особой охраной в штрафном концлагере в скалах. Но он сумел связаться с нами, через нас устраивал побеги своим товарищам, переправлял ваших солдат в партизаны или в нейтральную Швецию. Когда началось освобождение, пленные избрали его своим главным.
Его даже король принимал и благодарил русских за мужество. Вот потому и портрет его в альбоме рядом с портретом короля.
Уезжая на родину, Базиль оставил записку. Мне показали потускневший листок из школьной тетради в косую линейку. Там было написано: «Спасибо вам, норвежские друзья. Василий Новобранец». И тут же адрес: Москва, 2-я Извозная.
Боже мой! Неужели мне предстоит новая встреча с Василием Новобранцем, да еще и на той улице, где стояли наши метростроевские бараки?
Вернувшись в Москву, я поспешил в Дорогомилово. Извозной улицы там нет, она теперь Студенческая. Но номер дома и квартиры совпадают. Мне открыл дверь Василий Андреевич Новобранец, собственной персоной. Уже не подполковник, а полковник.
Я передал ему приветы: один из Норвегии от северных друзей, а другой — из сорок первого года, из Зеленой брамы.