Зеленая брама

Из записок К. Симонова

Когда я, вернувшись из Подвысокого, не столько приступил, сколько подступил к работе над материалами, постепенно сложившимися в эту книгу, нашелся «болельщик», уже не давший мне отложить в сторону ни одной страницы и по­стоянно подогревавший идею написания «Зеленой брамы». Не скрою, некоторые товарищи-литераторы не то чтоб отго­варивали, но мягко советовали мне продолжать тихо и спокойно сочинять песни, писать лирические стихи и не лезть, во-первых, в прозу, а во-вторых,— в зону истории, именуемую 1941 годом: под силу ли тебе...

Но мой «болельщик» при каждой встрече интересовался, как продвигаются дела, настаивал, нажимал, проверял — что уже сделано...

Этим контролером стал Константин Симонов, товарищ юности, и в общем-то всей жизни.

Мы на второй день войны выехали на разные фронты, но с одинаковыми предписаниями: «Для выполнения специаль­ного задания правительства» (такой текст на бланке остал­ся, видимо, от прежних времен и командировок), а перед тем, как рассказано на первой странице симоновской книги «Разные дни войны», вместе ходили в райком и получили партийные билеты...

При выезде на Южный фронт корреспондент «Красной звезды» Симонов записал в дневнике: «Долматовского виде­ли в последний раз четвертого августа...»

Симонов провел на Южном фронте немало трудных дней, был в осажденной Одессе и вблизи тех мест, где завер­шалась трагедия 6-й и 12-й армий, но с внешней стороны кольца... Он рассказывал мне в январе 1942 года, когда мы наконец свиделись, что надеялся найти мой след, многих спрашивал, даже хотел пробраться в 6-ю армию, но ее уже не существовало... Ведь помимо задания редактора, он вы­полнял еще просьбу моей мамы...

В дальнейшем мы не раз встречались на фронте — в Сталинграде, на Курской дуге, на Днепре, при освобожде­нии Польши и наконец в Берлине, не только на пылающих улицах, но и в здании инженерного училища в Карлсхорсте, при подписании капитуляции.

Многое мы видели и пережили вместе, а все же разлука сорок первого года особенно сблизила, навсегда осталась самым памятным для нас периодом нашего товарищества и постоянной темой для воспоминаний.

Симонов говаривал о моей браме и Уманской яме чаще, чем я, потому я не удивился, когда в июне 1979 года получил от него письмо, в котором были такие строки:

«Вроде мы с тобой работаем, я тоже начал кое-что цара­пать. Насчет Уманской ямы — когда вернусь в Москву, м. б. покажу тебе интересные для тебя материалы. Донесения, цифры вышедших и пр. и пр., от чего волосы дыбом. Все это и персональное тоже. Это у меня собралось в связи с большим архивным материалом, который я хотел использо­вать для книги «Разные дни войны»...»

Письмо пришло из Гурзуфа, из санатория. Я с нетерпе­нием ждал возвращения товарища в Москву, но вернулся он не домой, а в больницу, из которой ему не суждено было выйти.

Оказалась последней и наша встреча в больнице.

Мы провели вместе день в щемящих душу воспомина­ниях, в упрямых спорах с примирительными эпилогами, утешались не очень веселыми шутками, делились планами. Симонов накануне успел прочитать начальные главы моей «Зеленой брамы» и накидал мне ворох замечаний и по­правок, как это было принято в нашем литературном об­щении.

— Как выздоровлю, притащу тебе мои записи, цитаты из архивных фолиантов. Я собрал много всего про Южный фронт, о нем ведь почти ничего не знают. Для тебя не будет открытий, а все же пригодится в хозяйстве.

Расставание наше не было сентиментальным, Симонов умел жестко переходить на деловой тон:

— Если операция пройдет неудачно, тебе трудно будет найти мои записи. Ориентируйся на заголовок «Южный фронт».

При таких оборотах больничного разговора положено ругаться или отшучиваться, но не удалось ни то, ни другое — заглянула недовольная сестра со шприцем, да и время вы­шло. Я понуро брел по опустелым коридорам, повторяя как заклятие: только бы обошлось.

Но беда нагрянула очень скоро.

Удар был слишком тяжел, чтобы мне явиться к его близким и попросить разрешения покопаться в заметках и записках. Начало свой отсчет другое время, уже без Константина Симонова, и трудно понять, то ли я остался на платформе, а он уехал, то ли уехал я, на платформе остался он...

Подвалило еще горестей, намело сугробы. Время от­талкивало меня, и поболее трех лет должно было пронес­тись, пока я набрался духу и решился войти в безжизненную квадратуру его рабочего кабинета.

Меня оставили одного, я склонился над бескрайней пус­тыней его стола. Записки сложены в тяжеленные, прямо­угольные, как бетонные блоки, картонные папки.

Развязываю тесемки, начинаю путешествие по дороге, пройденной за меня старым и верным товарищем.

Сверху лежащий, самый первый листок — перевод с не­мецкого. «Приказ по первой танковой группе, 26 июня 1941 года...» Документ какой-то... Интересно — ведь он помечен четвертым днем войны, может быть, самый первый немецкий документ, оказавшийся в наших руках и именно своей первостью заинтересовавший Симонова. Я отчетливо себе представляю: вот он находит в архиве трофейный документ, обращает внимание на дату... Тут начинает действовать газетчик: такой документ в начале войны не попал в руки нашего брата, надо хоть теперь отыграться.

Начинаю читать. Э, да я все это уже знаю, не просто где-то и когда-то читывал очень-очень давно, в незапамят­ные времена, а наизусть знаю.

История по меньшей мере странная...

Происходившее давно порой всплывает в памяти отчет­ливей, чем самое недавнее. Вспомнил точно, никаких сом­нений: это документ, читанный мной в июне 1941 года, в один из первых дней моего пребывания на войне. Я пред­стаю перед редактором теперь уже своей армейской газеты «Звезда Советов», он смотрит мне в глаза — примеряет, что за «деятеля» ему прислали из Москвы, неужели он кроме стихов ничего не способен сделать для газеты?

Редактор спрашивает:

— Как вы насчет фельетонов? Не пробовали?

В прошлом году на Карельском перешейке приходилось чуть не в каждый номер «Боевой красноармейской» сдавать фельетоны, и я отвечаю:

— Пробовал.

Тогда редактор вручил мне перевод с немецкого, тот самый «Приказ по первой танковой группе», который нашел в архиве и переписал Константин Симонов...

Документ стал трофеем нашей 6-й армии, уж не помню, при каких обстоятельствах. Сам командарм Музыченко дал редактору простодушное наставление: найдите такого писа­ку, чтобы разделал Клейста в хвост и в гриву.

И я оказался таким писакой. Мое первое появление на страницах армейской газеты, с которой мне предстояло от­ныне разделить свою военную судьбу,— фельетон по поводу приказа Клейста. Я даже помню название фельетона: «Фон Клейст приказал штанов не терять».

Приказ Клейста произвел тогда сильное впечатление. Сильное, но не ошеломляющее: ведь он датирован чет­вертым днем войны, когда мы еще не представляли себе, как повернутся наши дела. Мы еще предполагали, что отбросим напавших за границу, скоро и легко справимся с ними. Трофейный документ подтверждал наши надежды. Вот он:

Приказ

по первой танковой группе

26.6.41

Слухи о прорвавшихся советских танках вызвали па­нику в тыловых службах.

Я приказываю:

1. Необходимо поучением, показом и угрозой наказа­ния указывать на последствия паники.

2. Против каждого зачинщика или распространителя па­ники должен применяться военный суд. Обвиняемый обвиняется в непослушании или трусости.

3. Каждый офицер обязан при каждом признаке паники действовать строжайшими средствами, при необходимости применять оружие.

4. При танковой угрозе отдыхающие колонны должны защищаться поперек поставленными машинами.

Я запрещаю:

1. При тревоге употреблять панические выкрики, как: «Танки прорвались!» Все привести в безопасность. Должны лишь применяться приказы и команды, как: «Внимание, взять винтовки и шлемы», «По местам» или подобное.

2. Автомашины или колонны, которые бегут, необходи­мо вернуть обратно. Движение должно быть только пла­номерное, должно проводиться в полном спокойствии.

3. Водителям автомашин нельзя удаляться от непосред­ственной близости, где находятся их машины [5]. В против­ном случае целые колонны могут стать неподвижными.

Подписал фон Клейст.

Встреча с приказом Клейста, право, здорово разволно­вала меня... Надо же было через столько лет взять в руки этот неуклюжий перевод, тот самый, с использования ко­торого и началась моя служба в редакции газеты «Звезда Советов».

Переворачиваю страницу...

Теперь уже документ, которого я никогда не видел. Переписано Симоновым с телеграфной ленты. Дата не проставлена, но из текста видно, что разговор о событии, имевшем место 24 июля, а в самых последних числах июля, когда мы обороняли Умань, такого спокойного разговора быть уже не могло. Значит, надо датировать 25 или 26 ию­ля — будет правильно.

Итак, вот что докладывает Военный совет Южного фронта:

Главкому Юго-Западного направления

товарищу Буденному

Говорил с Понеделиным. Установлен вопрос о сдаче чехословаков. Как доложил Понеделин, бригада чехосло­ваков — Лисовец — действительно находилась, но пол­ностью не сдалась. 24 июля 1941 года на нашу сторону перешли только несколько десятков. Предположительно, бригада была готова сдаться и, видимо, собиралась это сделать, но, когда в бою попала под наш огонь и в спину немецкий огонь, понесла большие потери уби­тыми и ранеными, большая часть разбежалась по по­севам.

Все это выяснилось с приходом сдавшихся нам. При­няты меры к подготовке и организации сдачи чехосло­ваков.

Данный факт подтверждает нежелание воевать.

Тюленев, Запорожец, Романов

фонд 228, оп. 701.

Речь идет, конечно, не о чехословацкой, а о словацкой бригаде. Это воинское соединение было вовлечено немцами в войну с самого вторжения, я еще под Львовом слышал про словаков. Историю с неудачной и несостоявшейся капиту­ляцией словацкой бригады я узнаю сейчас впервые. Не­сомненно, такой важный факт был передан в Москву, в Ставку, ведь сообщались и куда менее важные события и происшествия.

Почему же в тогдашних сообщениях Совинформбюро, в газетных статьях — ни слова?

Объяснимо: «Приняты меры к подготовке и организации сдачи...» Тут уже требовались терпение и секретность, и они были соблюдены.

Представляю себе, как радовался Симонов, когда нашел в архиве эту депешу.

Симонов не просто делал выписки из документов, но тут же сопоставлял один с другим и уже на полях, очень скупо, ставил едва заметные знаки, в которых можно разо­браться. И кое-что понять, если вникнешь в глубину ма­териала.

Чаще всего пометки — своеобразная и несколько за­поздалая полемика.

Почти полностью воспроизведен «Журнал боевых дей­ствий войск Южного фронта», записи, относящиеся к авгу­сту 1941 года.

Надо отметить, что начальники оперативного отдела штаба фронта (три полковника подряд сменились — это подмечает Симонов, нумерует) записывали ход событий не очень точно. Нет, они записывали, наверное, так, как было видно по поступающим в штаб донесениям и депешам. За­писи-то правильные, а информация? Была ли она точной?

Вот, пожалуй, соответствующая положению запись:

«За 3 августа

Группа Понеделина, истощенная в непрерывных боях, в тяжелых условиях ведет бой в окружении, стремясь прорватья в восточном — юго-восточном направлении. Точных данных о положении частей армии, ввиду от­сутствия связи, не поступало...»

Маленькой точечкой, долженствующей, наверное, вы­разить огорчение человека, и через десятилетия бессильного помочь, снабжена эта выписка.

В записях за 4 и 5 августа про нас сказано: «...без сна­рядов и артиллерии Понеделин отбивал непрерывные атаки противника... боеприпасы на исходе... упорные неравные бои с превосходными (так в документе, и это замечено и подчеркнуто Симоновым) силами противника...»

Вероятно, слово «превосходящие» только еще формиро­валось, искало себе место в штабном языке и в нашем оби­ходе.

Горестная запись 10 августа:

«С группой Понеделина (остатки 6-й и 12-й армий) связь потеряна и сведений нет...»

Симонов особенно четко, с явным удовольствием вы­писывает из записи за 4 августа фразу «войска ведут себя героически». Я знаю, что почти дословно пересказана теле­грамма Понеделина, только у него было не «героически», а «геройски».

Если Южный фронт, его командование так оценило борьбу нашей группы, кто же через несколько дней, да еще и в условиях, когда связи с войсками не было, сообщил Сталину о генералах Понеделине и Кириллове как об измен­никах?

После 10 августа в журнале боевых действий 6-я и 12-я армии больше не упоминаются.

Тяжелые дела на Южном фронте...

Уже 14 августа «противник охватом с северо-запада стремится овладеть Криворожьем, а также с северо-востока пытается захватить города Николаев и Одесса». Падение Николаева записано, как неожиданное.

...В кабинете, где я сижу, все полки заняты книгами одного автора, так много успевшего написать и так много еще и уже не успевшего.

Книги во всех изданиях и в переводе на многие языки.

Так было при нем, так неприкосновенно и те­перь.

Почему-то мне страшно прикасаться к его книгам, вообще к чему-либо прикасаться в этой остывшей ком­нате.

Мне очень хотелось раскрыть книгу «Разные дни войны», чтобы сравнить, сверить эти записи и выписки с тем, что вошло в книгу.

Но я, лишь вернувшись к себе домой, снял с «симонов­ской» полки первый том «Разных дней» молодогвардейско­го издания 1977 года, надписанный 26 июля того же года: «Милому Жене с любовью сорока с лишним летней дав­ности. Костя».

Да, эти поздние выписки, преимущественно из штабных документов, хорошо и по-деловому подтверждают характе­ристики и предположения, касающиеся Южного фронта в том жестоком августе.

Вот Военный совет докладывает Сталину об оставшихся после гибели «группы Понеделина» 18-й и 9-й армиях: «Эти армии по численности активных бойцов являются в действительности немногим больше дивизии...»

А незадолго (за четыре дня) до передачи наших армий Южному, фронту Тюленев сообщает в Ставку, что на одну стрелковую дивизию приходится 55—60 километров по фронту...

В своих записках Симонов внимательно прослеживает судьбу командарма Павла Григорьевича Понеделина и комкора-13 Николая Кузьмича Кириллова.

Формула обвинения, предъявленного им после возвраще­ния на Родину, почти дословно повторяет приказ Сталина от 16 августа 1941 года, приказ, в свою очередь основан­ный на чьей-то бесчестной попытке свалить на них ответ­ственность за все, что тогда происходило на Южном фронте.

Уже не в машинописи, от руки, большими, толстой линией фломастера, торжествующими буквами Симонов выписывает, что открыты новые данные, что обвинения сняты, что генералы реабилитированы, честь их восста­новлена.

Я складываю картонные створки и завязываю тесемки папки с записями и выписками, касающимися Южного фронта. Как много знал Симонов, как много еще не расска­зано о войне...

Пора мне собираться домой.

Выйдя на улицу Черняховского, я, как бывало, огля­дываюсь, задираю голову — хозяин той квартиры любил смотреть вслед гостю. В кабинете горит лампа, словно там кто-то есть.

Но это я забыл выключить свет...