Зеленая брама

Уманская яма

В историю фашистского палачества, в черную книгу мук и страданий нашего народа вписан концлагерь на украин­ской земле — Уманская яма. Оккупанты дали лагерю трех­значный номер, но оказался он одним из первых на Украине, к тому же и печально знаменитых. Леденящее душу назва­ние его — Уманская яма — неизвестно как родилось, но распространилось мгновенно, и не только по окрестным селам, но и перешло через фронт...

Индюшачью ферму на окраине Умани и примыкающий к ней карьер, где добывали глину для кирпичного завода, торопливо огородили несколькими рядами колючей прово­локи, расставили сторожевые вышки, установили пулеметы, привезли из Германии сторожевых псов, специально натре­нированных смыкать челюсти на горле безоружного чело­века.

Фабрика смерти начала работать в первых числах авгус­та 1941 года.

Пленники под открытым небом на голой земле. Для тяжелораненых — навесы, где раньше сушился кирпич. Ни кухонь, ни уборных не предусмотрено.

Сюда свезли и согнали захваченных в Подвысоком и по округе красноармейцев и командиров 6-й и 12-й армий, подвергли коллективной пытке.

Международному военному трибуналу в Нюрнберге был предъявлен протокол допроса командира роты охранного батальона. Допрос снят 27 декабря 1945 года.

Вот его текст:

«В Уманском лагере охрану несла одна рота нашего под­разделения 783-го батальона, и поэтому я был в курсе всех событий, которые происходили там... Этот лагерь был рас­считан при нормальных условиях на 6—7 тысяч человек, однако в нем... содержалось 74 тысячи человек.

ВОПРОС. Это были бараки?

ОТВЕТ. Нет, это был бывший кирпичный завод, и на его территории, кроме низких навесов для сушки кирпича, больше ничего не было.

ВОПРОС. Там были размещены военнопленные?

ОТВЕТ. Пожалуй, нельзя сказать, что они были раз­мещены, так как под каждым навесом вмещалось самое большее 200—300 человек, остальные же ночевали под открытым небом.

ВОПРОС. Какой режим был в этом лагере?

ОТВЕТ. Режим в лагере был в некотором роде своеоб­разным. Условия в лагере создавали впечатление, что комендант лагеря капитан Беккер не в состоянии организо­вать эту большую массу людей и прокормить ее. Внутри лагеря имелись 2 кухни, хотя их нельзя было назвать кухня­ми. На цементе и на камнях были установлены железные бочки, в них приготовлялась пища для военнопленных. Эти кухни при круглосуточной работе могли приготовить пищи примерно на 2 тысячи человек. Обычное питание военнопленных было совершенно недостаточное. Дневная норма составляла один хлеб на 6 человек, который, однако, нельзя было назвать хлебом. При раздаче горячей пищи часто возникали беспорядки, поскольку военнопленные, а их в лагере было более 70 тысяч, стремились получить пищу. В таком случае охрана пускала в ход дубинки, которые были обычным явлением в лагере. У меня, в общем, сло­жилось впечатление, что в этих лагерях дубинка являлась основой.

ВОПРОС. Известно ли вам что-либо относительно смертности в лагере?

ОТВЕТ. Ежедневно в лагере умирало 60—70 человек.

ВОПРОС. От каких причин?

ОТВЕТ. До того, как разразились эпидемии, речь шла в большинстве случаев об убитых людях.

ВОПРОС. Убитых при раздаче пищи?

ОТВЕТ. Как во время раздачи пищи, так и в рабочее время, и вообще людей убивали в течение всего дня».

Этот протокол не только убедительный юридический документ, но и красноречивый документ человеческого падения. Палач стыдливо облекает свои показания в форму размышлений стороннего наблюдателя, щедро оснащает их туманными оговорками: «нельзя сказать», «в некотором роде», «у меня сложилось впечатление» и т. п. Словно он не понимал, что происходило в Уманской яме.

28 октября 1948 года американский военный трибунал в Нюрнберге вынес приговор по делу верховного главно­командования гитлеровского вермахта.

В материалах процесса, касающихся начальника тыло­вого района группы армий «Юг» генерала пехоты фон Рока (он был приговорен к 20 годам тюремного заключения), есть страшные данные:

В дулаге-182 умирало 87 с половиной процентов военно­пленных в год, в дулаге-205 и шталаге-346 — более 80 про­центов.

Цитирую протокол заседания трибунала: «Судебное следствие установило, что многие из этих военнопленных (и даже большинство) были взяты в плен в битвах под Киевом и Уманью».

Трибунал располагал циничными расчетами начальника тылового района: «13 января 1942 года в лагерях находился 46 371 военнопленный... в результате большой смертности к 1 апреля, по-видимому, отсеется примерно 15000 военно­пленных...»

В публикациях о Великой Отечественной войне часто цитируется дневник гитлеровского генерал-полковника Гальдера. Я тоже позволю себе процитировать Гальдера, но на этот раз не его дневник, а протокол допроса, снятого 31 октября 1945 года в Нюрнбергской тюрьме, где Гальдер тогда содержался. Следователя (это был американец или англичанин) интересовало, что говорил Гитлер на одном из совещаний перед войной с СССР.

«ГАЛЬДЕР. Он сказал, что борьба между Россией и Германией — это борьба между расами. Он сказал, что так как русские не признают Гаагской конвенции, то и обра­щение с их военнопленными не должно быть в соответствии с решением Гаагской конвенции».

А в один из самых тяжелых дней битвы в районе Ума­ни — 6 августа 1941 года — в Берлине было издано распо­ряжение Верховного командования сухопутными силами. Оно тоже предъявлялось на Нюрнбергском процессе над главными фашистскими преступниками (№ Д-225). Вот что там сказано «касательно снабжения советских военно­пленных»: «Советский Союз не присоединился к соглаше­нию относительно обращения с военнопленными. Вследст­вие этого мы не обязаны обеспечивать советских военно­пленных снабжением, которое соответствовало бы этому соглашению как по количеству, так и по качеству».

О том, как ретиво выполнялось это распоряжение, из­вестно достаточно широко. Фашисты считали советских солдат и офицеров не военнопленными, а узниками, при­говоренными к казни.

Генеральный прокурор СССР, главный советский обви­нитель на процессе в Нюрнберге, ныне покойный Роман Андреевич Руденко писал в «Правде» 24 марта 1969 года, что лишь на территории СССР, подвергшейся оккупации, фашистские захватчики истребили и замучили три миллиона девятьсот двенадцать тысяч двести восемьдесят три совет­ских военнопленных. Я понимаю, почему прокурор не округ­лил эту страшную цифру, она названа в статье с точностью до одного человека.

Мне выпало на долю подписывать акты о зверствах фашистов на Украине и в Белоруссии. Испытавший и на себе, кажется, все, что можно испытать, я все же изумлялся: неужели люди способны на такие изощренные методы душегубства? Не спал по ночам, шептал, не способный успокоиться: не люди они, не люди — фашисты.

Потом, уже после Великой Отечественной войны, в годы нашей борьбы за мир, мне пришлось видеть, с далекого или близкого расстояния, еще и еще раз фашистские концла­геря.

Вспоминаю, сопоставляю, сравниваю и вывожу для себя формулу: фашизм — это уманские ямы, на какой бы пока­тости земного шара они ни возникали.

Из истории, уходящей в века, известно, что какая-то таинственная и непреодолимая сила тянет и возвращает убийцу на место преступления. Нет, не раскаянье руководит его поступками, скорее, кровавое любопытство...

В нашем веке извращенность эта получила, если можно так выразиться, техническое подкрепление: садисты, палачи, убийцы для сохранения страшных своих воспоминаний любят пользоваться кино- и фотоаппаратами.

Очень нравилось гитлеровцам фотографироваться в на­ших городах и селах на фоне виселиц. Позже, что назы­вается, войдя во вкус, они сочли, что застывшее изобра­жение недостаточно впечатляет. Кино дает возможность вновь наблюдать, как жертву пронизывают последние су­дороги.

Съемки бесчинств, казней, улыбок и гордых поз про­изводились исключительно для себя.

Но было и другое направление в геббельсовской доку­менталистике.

Для широкого публичного показа многочисленные фрон­товые киногруппы изготавливали благостные картинки, имевшие целью представить оккупантов освободителями, спасителями советского народа от большевиков, а, если получится, нехитрым монтажом зверства приписать нам.

Две попытки произвести киносъемку имели место в августе 1941 года в Уманской яме.

Помню во всех подробностях...

Группа кинооператоров, среди которых были и люди в военной форме и несколько гражданских лиц, проехала в обвитые терниями колючей проволоки ворота лагеря на грузовике, какой обычно у нас в армии назывался (кажется, и поныне называется) техлетучкой.

Они собирались вести съемку со звукозаписью, и офи­цер-переводчик в мегафон на изуродованном русском языке предложил (именно предложил, хотя до этого пленники слышали только жесткие команды и приказы) спеть «рус­ский песня «Дуня».

Согнанные к техлетучке люди нестройно и неровно хрип­ло запели не «Дуню», а «Катюшу». В этом выборе уже таился протест... Что произошло дальше? Исполнен был только первый куплет. Видимо, песня показалась узникам слишком лирической, не совсем подходящей для момента. Вдруг она понравится устроителям этого спектакля? После некоторого замешательства кто-то суровым баритоном начал — «По долинам и по взгорьям», и эту песню подхватили уже в маршевой интонации, запели отчаянно и грозно, как бы наступая, тесня кинооператоров. Мегафонщик орал, чтобы прекратили, чтобы замолчали, но остановить наступление песни уже не мог. Лишь автоматная стрельба сперва в воз­дух, а потом — в нас прервала песню.

Съемка со звуком сорвалась, на следующий день опера­торы снова въехали на территорию лагеря, но на другой участок, ближе к краю карьера, туда, где лежали или сидели на мокрой после дождя глине больные и раненые.

Бывший красноармеец 72-й стрелковой дивизии А. Ша­повалов хорошо запомнил эту инсценировку, записываю с его слов, хотя и сам не забыл — разве забудешь.

...Долго кого-то ждали, не начиная. Прибыл офицер в высоком чине, со свитой. За ним несли корзину с нарезан­ным ломтями хлебом. Он начал широкими движениями, явно играя и позируя, раздавать хлеб «доходягам». Съемка пошла полным ходом.

Вот бы отказаться от подачки! Но мы не имели для этого сил...

Известие, что раздают хлеб, распространилось по лагерю мгновенно — люди не видели хлеба слишком давно. Кто прибежал, а кто и приковылял на этот край ямы. Высоко­поставленный офицер в мгновение был окружен со всех сторон, отторгнут от кинооператоров. Благодетели перепу­гались, кое-как выволокли своего главаря из толпы и, прекратив съемку, открыли огонь. Было убито и ранено более двадцати человек.

Мог ли я тогда представить себе, что увижу когда-нибудь эти кинокадры? Нет, ни тогда, ни потом...

Однако — увидел. И вот при каких обстоятельствах:

Летом 1945 года мы, политработники группы Советских оккупационных войск в Германии, в киногородке под Бер­лином (кажется, в Бабельсберге) по вечерам просматривали немецкие ленты, художественные и документальные. Тро­фейный склад был в большом беспорядке, так что иногда механик крутил подряд ленты из разных жестяных ко­робок.

Однажды вечером, в разрез какой-то картины со знаме­нитой кинозвездой Марикой Рок на экране замелькали фронтовые сюжеты, и я увидел — это невозможно, это не­выносимо, но я увидел,— как мы лежим на расползающей­ся глине, как медленно и трудно поднимаемся, как беззвучно раскрываем рты. Кажется, показали, и как офицер раздает ломти хлеба из той самой корзины, но я смотреть не мог, словно мне выкололи глаза. Мне казалось, что хроника длит­ся бесконечно долго, хотя это были короткие сюжеты, их комментировал жестяной голос диктора.

Надо было, конечно, взять ту черно-белую, почти черную пленку, случайно попавшую в комплект частей пестрой и веселой картины, которую теперь бы причислили к мюзик­лам, взять в нарушение правил для себя лично, чтобы стала она моим трофеем. Но я сидел в темном зале, закрыв как бы обожженные глаза, не мог шевельнуться.

Механик остановил просмотр, извинился, и снова запля­сала и запела Марика Рок.

Через много лет после войны кровавые уманские дни вновь замаячили перед моими глазами. Дело было в Париже, на набережной Сены, на книжном развале букинистов. Роясь в старых книгах, я натолкнулся на комплект иллю­стрированного журнала войск СС за 1941 год. Был такой журнал, печатался он на языках оккупированных стран. На развороте одного из номеров воспроизведена фотогра­фия — Уманская яма. Мне ли не узнать ее! Груды, именно груды раненых (а может, и трупов) на склонах глиняного карьера. Люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, яма набита ими.

Я купил старый журнал, привез домой страшную фото­графию. Показал ее своим близким, но по их реакции понял, что лучше ее отложить куда-нибудь подальше.

Прошли еще годы — они теперь несутся быстро.

По делам Советского комитета защиты мира я оказался во Франкфурте-на-Майне. На аэродроме купил в местном киоске и в ожидании транзита небрежно перелистывал свежий иллюстрированный журнал.

На развороте в этот раз была напечатана фотография стадиона в столице Чили Сантьяго, превращенного фашист­ской хунтой в концентрационный лагерь. Груды, именно груды раненых. А люди, которые могут еще держаться на ногах, стоят плотно, стадион набит ими.

Я вырезал фотографию, она лежала передо мной, когда я писал поэму о солидарности с народом Чили, о Пабло Неруде, о Сальвадоре Альенде. А потом фотография куда-то запропастилась.

Спросил жену, наводящую порядок в кабинете, не виде­ла ли она вырезку из западногерманского журнала.

— Я ее убрала. Не хотела, чтоб фотография Уманской ямы напоминала тебе о пережитом.

— Дорогая моя, это не сорок первый год, а семьдесят третий, это не Умань, а Сантьяго-де-Чили!

Но как дьявольски похоже...

После падения фашистской хунты в Греции я побывал на островах Эгейского моря, где хунта гноила своих поли­тических противников. Я спросил у поэта Янниса Рицоса, была ли на острове, куда его бросили, камера пыток. Рицос выразил удивление:

— Зачем? Камерой пыток был весь остров!

Всюду, где власть захватывал фашизм, земля покрыва­лась язвами концентрационных лагерей.

Средневековые крепости, старинные замки в Испании и Португалии — романтическое прошлое. Одиночная каме­ра? К чему такая роскошь? Пусть в тесноте каждой такой камеры жмутся друг к другу сорок человек. Застенков не хватает? На скорую руку огородить колючей проволокой овраги и ямы!

Перед человечеством, перед историей равны все узники фашизма:

Герои Советского Союза генералы Дмитрий Карбышев и Иван Шепетов, герой Эллады Никое Белояннис, вождь немецких коммунистов Эрнст Тельман, чилийский певец Виктор Хара, непреклонный Че Гевара, вьетнамский патри­от Ван Чой, испанский коммунист Хулиан Гримау и еще сотни, тысячи, миллионы.

В этой шеренге и многие чудом оставшиеся в живых, увы, уже последние участники битвы в Зеленой браме, про­шедшие через ад фашистских концлагерей.

Но я убежден, что не только в черную книгу страданий, но и в красную книгу мужества, стойкости, верности Родине должен быть вписан этот невеликий (по масштабам про­шедшей войны), но непреклонный уманский фронт.

Участник движения Сопротивления во Франции Григо­рий Петрович Карасюк (он живет в Хмельникском районе на Винничине) во время своих военных скитаний слышал от узников и партизан и хорошо запомнил легенду, касаю­щуюся Уманской ямы: будто уже в августе, темными ноча­ми, на бреющем полете появлялись над концлагерем самоле­ты У-2 и сбрасывали стрелковое оружие для подготовки восстания...

«Кукурузники» по ночам действительно прилетали — я сам слышал стрекотание их моторов. Они подходили на бреющем полете, и потому зенитки бесились в бессилии. Я помню, как падали на нас горячие осколки зенитных снарядов, разрывавшихся гораздо выше, почти у самых звезд.

Утром немецкий офицер, неправильно расставляя уда­рения, вещал по радио, что Кремль приказал разбомбить лагерь и уничтожить всех нас как изменников, а доблестные зенитчики вермахта и летчики люфтваффе отразили налет «советов».

Удар наносился по измученным душам и был рас­считан на смятенное и ослабленное состояние заклю­ченных.

Кто-то был готов поверить, большинство не верило, но страдание причинялось всем.

Первые дни в лагере ушли на то, чтобы осмотреться и разобраться, что с нами случилось, как жить дальше. Ника­кие пулевые и осколочные раны, никакие увечья и контузии не могут сравниться с душевной контузией, оглушавшей советских людей.

Мы обезоружены, брошены за колючую проволоку, без­защитны, обречены на гибель.

Что мы знали о плене?

Теплоход «Комсомол», направлявшийся в республикан­скую Испанию, подвергся нападению франкистских пира­тов в открытом море. Долгие месяцы томились в фашист­ских застенках советские моряки торгового флота. Сведения об их мужестве проникли через тюремные стены, дошли до Москвы, и, возвратившись, они узнали, что награждены боевыми орденами, что Родина боролась за их вызво­ление.

Нет, Родина нас не бросит! Она числит нас в своем боевом расчете, а нам осталось одно — бороться с ненавист­ным врагом.

Но как? Сначала надо вырваться из-за колючей прово­локи!

Еще в первых числах августа стало очевидным, что одиночные побеги из лагеря, равно как и групповые — при выводе небольших команд на работы за пределы лагерной зоны,— оборачиваются большой бедой: беглецам не часто удается уйти от преследования, а в лагере будут казнены десятки и сотни заложников.

Более реальным и менее опасным для оставшихся пока в плену товарищей по несчастью представлялся побег с этапа: уже с середины августа немцы начали гнать колонны на запад либо отправлять узников лагеря в товарных вагонах.

В числе многих бежавших из колонны, по-пешему на­правленной 19 августа в сторону Винницы, был и я. Расчет прост: конвоиры стреляют вслед, но в погоню не бросятся — их не так уж много и они опасаются, что разбежится вся колонна. Ведь случаи уже бывали!

Убежало несколько человек? Черт с ними! Их позже выловит фельджандармерия...

Постепенно в клубящихся глубинах Уманской ямы вызревала мысль о бегстве не одного храбреца, не малой группы заключенных, сохранивших силы хотя бы для под­копа, но об освобождении всего лагеря. Ведь за колючей проволокой находились люди с двухмесячным стажем и опытом беззаветной борьбы с гитлеровской Германией, не раз проявлявшие чудеса отваги. Они понимали — массовый побег может быть осуществлен только путем всеобщего восстания!

Адски трудное дело. Об опасности разговор не шел — мы считали свое положение хуже смерти.

Как поставить на ноги уже не могущих встать, го­лодных, больных, раненых, не получающих медицинской помощи, наконец, духовно обессилевших и опустошен­ных?

Как избежать провала, подготавливая массовую ак­цию — спасение нескольких десятков тысяч воинов? Не­мецкий шпионаж уже заползает в яму: гестаповцы, укра­инские националисты, подосланные белогвардейцы шастают в этом человеческом котле. Заявили о себе и уголовники, которых война освободила из тюрем, и неизвестно как успевшие возвратиться из ссылки кулаки. Один предаст — погибнем все.

Организованности, конспирации (во всяком случае, в августе), как мне кажется, было недостаточно, но все-таки вырабатывался дерзкий и отчаянный план: перебить охран­ников и собак, завладеть оружием, прорезать проходы в тройном заграждении и вывести лагерь на свободу. Преду­сматривалось, что кроме охраны в Умани скоро останутся только немногочисленные тыловые части врага, а немецкие и итальянские дивизии уйдут к Днепру. Надо будет созда­вать из освобожденных отряды, которые ударят в спину наступающему врагу и прорвутся через фронт к своим.

Идея восстания возвращала людям силы.

Поговаривали, что у кого-то есть связь, что в момент вос­стания наши сбросят парашютный десант.

Это была, наверное, мечта...

Не могу найти и подтверждения, что оружие падало с неба.

Но есть данные, что в «яму» оно поступало.

Кандидат философских наук, бывший красноармеец 10-й дивизии НКВД Петр Сумарев (в Умани он скрывался под именем Владимир Сумароков) рассказал вот такую историю: в городе оккупанты создали склад трофейного (то есть нашего, советского) оружия.

К охране склада имел касательство советский разведчик, сибиряк Н. Р., внедрившийся в полицию.

Обладая недюжинной силой воли, он нашел помощников и организовал хищение оружия: таскали со склада пистоле­ты, штыки, гранаты, патроны, даже винтовки и передавали оружие в лагерь — возвращали законным владельцам. Вы­копанное из земли, оно снова закапывалось до поры уже на территории лагеря. Сумарев утверждает, что в «яме» было спрятано до тысячи единиц оружия.

(Я должен объяснить читателю, почему упоминаю лишь инициалы сибиряка. Пока в судьбе его много таинственно­го и непроверенного. След его затерялся тогда же, в 1941 го­ду. Очень хочу, чтоб легенда о спрятанном оружии и о сибиряке-разведчике получила документальное подтверждение. Поиски продолжаю, если найду достоверные данные, опубликую их.)

Об ужасах Уманской ямы сведения на Большую землю доходили. Я нашел статью, напечатанную в «Красной звез­де». Может быть, была и связь? Увы, подтверждение не найдено.

Сумарев говорит, что по субботам расстреливали до трехсот человек — пленных, а также доставляемых сюда на казнь партизан и заложников и еще местных жителей — евреев и цыган. Расстрелы и убийства, впрочем, произво­дились и в другие дни недели, не только по субботам.

Расстрелянных сжигали тут же, сложив в штабеля и облив бензином. Человеческий пепел отправляли на удоб­рение огородов.

Покориться — значит погибнуть!

Надо готовить восстание!

Свидетельство о том, что восстание готовилось, есть и в материалах с той стороны.

Когда американский суд допрашивал военного преступ­ника генерал-полковника Гота (того самого, который во главе 4-й танковой армии прилагал тщетные усилия дебло­кировать окруженную под Сталинградом группировку Паулюса), ему было предъявлено обвинение в расстреле 500 военнопленных в Умани в 1941 году. Гитлеровский палач оправдывался тем, что это произошло якобы в связи с вос­станием пленных в лагере.

Однако это показание генерал-полковника Гота — пока единственное свидетельство. Состоялось ли восстание? В наших архивах нет подтверждения. Или Гот расстрелом 500 человек пресек его и обезглавил?

В Федеративной Республике Германии я познакомился с некоторыми исследованиями, касающимися вопроса о военнопленных. (Книги эти имеются в библиотеке бунде­стага.)

Приведу данные из книг Христиана Штрейта «Они нам не товарищи» и Альфреда Штрейма «Обращение с советски­ми военнопленными по «плану Барбаросса». Интересно то, что оба автора принадлежат к послевоенному поколению немцев. Христиан Штрейт (преподаватель гимназии в Гей­дельберге) прочитал в одном романе, как зверски убивали советского комиссара, и позвонил автору сочинения по теле­фону. На вопрос, неужели это было на самом деле, он получил ответ: сцена совершенно реальная, запечатлена с натуры. И тогда гейдельбергский учитель принялся разы­скивать, собирать и изучать материалы, которые составили научное исследование, являющееся обвинительным актом против фашизма.

Довольно много места уделено в этих книгах Уманской яме, только называется она официально дулаг (дурхгангслагер) № 182 и шталаг (штандартлагер) № 349.

Эти лагеря входили в зону 17-й армии, и после войны имеющееся в Западной Германии Центральное бюро по расследованию военных преступлений пыталось возбудить против командования 17-й армии дело, но ничего не вышло: первые три коменданта Уманской ямы в 1945 году были уже стариками и по старости избежали наказания.

Командовавший 17-й армией до ноября сорок первого года Карл-Генрих фон Штюльпнагель был к тому времени казнен за участие в заговоре 20 июля 1944 года против Гитлера.

Еще один командующий, генерал Руоф, умер.

Дело против заместителя начальника разведки 17-й армии Карла Фридриха В. (так он значится в документах) прекратили — подсудимому было к тому времени 86 лет, в протоколе записаны потеря памяти и равновесия.

Американский суд осудил лишь одного Гота...

А было за что судить многих! Генерал-лейтенант Китцингер, например, докладывал Гитлеру в 1942 году, что на Украине умирает 4300 пленных в день. В январе этого года только в полосе 17-й армии умер 24 861 военнопленный...

...Рядом с глиняным карьером проходит теперь объезд­ная магистраль Киев — Винница. Притормаживают маши­ны, тысячи людей делают здесь привал, завидев с моста хорошо спланированную аллею, сбегающую к гранитной глыбе с надписью:

«Вечная память воинам Советской Армии, замученным фашистскими палачами в 1941—1942 годах».

Среди граждан Умани давно вызревает мысль о необ­ходимости поставить на месте «ямы» величественный обе­лиск. Существует и проект обелиска — творение местного архитектора Петра Чайки. Он обратился ко мне с предло­жением написать стихи, которые можно было бы поместить на памятнике.

Уверен, настанет час, когда памятный знак уступит место обелиску. Вполне вероятно, что надпись в стихах сочинят молодые стихотворцы Умани, но и свой вариант вместе с переводом на украинский язык, сделанным ста­рейшим поэтом Украины, уроженцем Умани Миколой Ба­жаном, я послал архитектору Чайке: