Зеленая брама

Скульптор из Зеленой брамы

Поздние поиски участников приграничных боев 1941 года привели меня в квартал московских пятиэтажек, одно­образие которых было несколько нарушено пристройкой неправильно и даже неуклюже геометрической фор­мы с продолговатыми окнами под как бы подрезанной крышей.

Ателье скульптора всегда настраивает входящего на некую торжественность и вызывает чувство робости: ты попадаешь в сырую и теплую атмосферу, лично мне зна­комую еще по юности, по стройке первых тоннелей метро, и тебя со всех сторон обступают, возвышаясь над тобой, фигуры сталеваров, военных, мыслителей. Они свободно соседствуют с обнаженной женской натурой и замысло­ватыми композициями, в которых еще надо разобраться.

Тут же ванна с зеленоватой глиной, молотки и долото, бочка с водой, тряпки и куски мешковины. И возникает вздорная мысль, что ночью, когда остаются одни, гипсовые люди накидывают мешковину на плечи и, неподвижные, общаются друг с другом.

Конечно, главную роль здесь должен играть ваятель, создатель и властитель этого искусственного общества.

Дверь со двора вела прямо в мастерскую, и переход от движущегося многозвучья улицы в эту остановившуюся тишину, пожалуй, слишком скор.

Я не сразу обнаружил хозяина. Он поскромнее ростом, чем вылепленные им фигуры, но заметно, что вырывающие­ся из рукавов руки с подсыхающей на запястьях глиной крепки, а может быть, и могучи, что плечи его коренастой фигуры чуть сгорблены, но не беспомощно, а так, будто всегда и надежно держат тяжесть.

Знаю, что мешает мастеру неожиданное, а тем более ожиданное вторжение писателя, но теперь у меня уже нет пути для отступления. Однако скульптор, видимо, не привык к церемониям.

— Мы не виделись, если вообще виделись раньше, каких-нибудь сорок три года, теперь уж подождите еще минут пятнадцать,— весело говорит мастер, держа на весу свои тяжелые руки. И продолжает лепить.

Труд описывать легче, чем повествовать о процессе твор­чества.

Самое малое время занимает непосредственно лепка. Не с глиной, с жизнью и смертью имеет дело мастер, а зеленовато-серая масса — лишь материал для воплощения замысла, для придания чувству материальной и зримой формы.

Вот он долго-долго, может быть, лишь ему кажется, что мгновение, стоит, отойдя на солидную дистанцию, и словно успокаивает модель, призывает ее к тишине, вот заходит сбоку, словно подглядывая. И лишь потом подносит в паль­цах крохотный комочек глины, прикрепляет ее на место, поглаживает, даже, кажется, что-то шепчет.

Композиция раскинута на широкой прямоугольной до­ске. Автор занят, увлечен, он мне ничего не объясняет и не показывает. А я, испытывая неловкость за непрошеное соучастие, рассматриваю, что он там лепит, над чем колдует, а сам же делаю вид, что рассматриваю другие, уже гото­вые фигуры.

В центре доски вылеплен взрыв, высокий, стремительно и колюче расширяющийся кверху. Наверное, очень не­просто вылепить взрыв из такого статичного материала. Впрочем, а что в искусстве просто? Но это, конечно, взрыв, именно взрыв, и ни на что иное он не похож, и каждое его ответвление — как рваный осколок тяжелого снаряда — мы еще сорок лет назад насмотрелись, знаем, какие при­чудливые и страшные формы принимает предназначенный для убийства металл.

На переднем плане, чуть правее взрыва — фигура вои­на, в сорок первом году его называли красноармейцем. Он в пилотке, в мятой и, может быть, окровавленной гим­настерке с петличками, за плечом старый и верный кара­бин. Двумя руками он прижимает к своей груди тяжеленный камень, неподъемную глыбу. На ней едва намеченная, но все же читаемая надпись — ШЕСТАЯ И ДВЕНАДЦАТАЯ, ОТЗОВИТЕСЬ!

В правом переднем углу площадки, покамест деревян­ного поля,— плита с намеченными строками еще не напи­санных стихов.

— Какие здесь будут стихи? — спрашиваю я и нары­ваюсь на хитрый ответ:

— Такие, какие напишешь!

...Конечно, это еще эскизный проект памятника, мемо­риала...

Я не выдерживаю своей посторонности, то ли спраши­ваю, то ли утверждаю:

— Зеленая брама?!

Скульптор, не отрываясь от своей работы, кивает го­ловой. Да, я пришел по правильному адресу, не ошибся. Мы были вместе, во всяком случае, где-то рядом, в первых числах августа 1941 года в дубраве за селом Подвысокое Новоархангельского района Кировоградской области.

— Шестая и двенадцатая армии, отзовитесь! — при­зывает бывший красноармеец, ставший ваятелем, и я вдруг обнаруживаю сходство фигуры, держащей на груди камень, с обликом скульптора, создателя будущего памятника.

Мы можем и не представляться друг другу. Все и так ясно.

Скульптор Лев Райзман, разумеется, без заказа, по зака­зу собственной совести готовит проект памятника для опуш­ки урочища Зеленая брама.

Пришел момент, когда можно, наконец, как будто впер­вые в жизни, сказать друг другу стандартное и всегда без­отказно действующее на влагу ресниц: «А помнишь...»

Девятнадцатилетний красноармеец Лев Райзман, сын красногвардейца гражданской войны, был 22 июня 1941 года дневальным в гарнизоне близ границы, получил на рассвете сигнал-приказ «боевая тревога» и ударил в колокол, под­нимая товарищей-артиллеристов...

Тяжелые снаряды — по танкам, картечь — по пехоте противника, гаубица — прямой наводкой. Если хочешь ус­петь подбить танк, целься не через панораму, а по нижней производящей ствола (из винтовки, как известно,— по верх­ней). Не торопись, подпуская танк на 50 метров, но не меш­кай — он быстроходен.

От границы до самой Умани ни разу не снимал сапог. А спали? Не помню. А ели? Не помню.

Последний бой был уже на реке Синюхе, и сейчас мож­но сказать, что для Льва Райзмана все происходит как в немом кино — контузия, потеря слуха, два осколка в спине.

Только при упоминании об осколках я понял, почему скульптор как-то кривится, распрямляя спину во время работы. Да, кое-какие мышцы были повреждены, а «лече­ние» в концлагере «Уманская яма», наверное, помните, какое. Еще ранение прибавилось, уже когда гнали в «яму»,— конвойный кольнул штыком, позабавился...

Артиллеристу очень повезло — в концлагерь привозили раненых на колхозных подводах, ездовыми были солдаты вермахта, а отгонять лошадей в село заставили команду пленных. Охранник зазевался и заведомо обреченный красноармеец сбежал.

Влачился он в южном направлении, в одном селе наша фельдшерица пинцетом, а больше — пальцами вытащила один осколок из-под лопатки (другой остался, глубоко сидел).

Тюменец Лев Райзман добрался до Одессы, выздорав­ливал, помогал подпольщикам изготавливать поддельные печати для спасительных документов.

А потом была снова армия, как в песне — «Пол-Европы прошагали»: и Болгария, и Румыния, и Чехословакия, и Венгрия, и Австрия.

Теперь мне остается задать стандартный наивный кор­респондентский вопрос — как вы стали скульптором?

Ответ был отнюдь не стандартным:

— Уже на территории Австрии нам достались стран­ные и не очень кому-либо нужные трофеи — несколько ящиков восковых свечей.

Красноармеец Райзман вдруг вспомнил, что в детстве лепил из воска фигурки. Надо попробовать, может, что и выйдет. Интересно вылепить портрет товарища. Весь взвод ожидал, что получится. Оказалось — похож! Кто следую­щий. Так из трофейного воска вылепил он целую галерею своих боевых друзей.

После демобилизации, на родине начал лепить уже из глины, даже участвовал в конкурсе и неожиданно для себя самого — победил.

Потом были годы ученья, был энтузиазм еще не растра­ченной на войне юности и строгость учителей и наставни­ков. Самоучка — это, конечно, очень мило, но ваяние не забава и не профессия, это призвание, и прежде чем, по методе мудрых мастеров, убрать все лишнее, чтобы глыба мрамора превратилась в скульптуру, надо еще, как гово­рится, съесть пуд соли.

В разных городах нашей страны высятся скульптуры и монументы, высеченные Львом Райзманом из камня, отлитые в бронзе. Известна его композиция «Лев Толстой и яснополянские дети» (музей Толстого), портреты лётчиц-героинь (музей в Монино), памятник М. И. Калинину (Кинешма).

— Главной своей работы я еще не сделал. Все эти годы, теперь уже десятилетия, я мечтал сотворить монумент для опушки леса Зеленая брама, создать памятник своим погибшим товарищам. Перед вами — эскизный проект, можно назвать его и наброском. Красноармеец, держащий на согнутых в локте руках каменную глыбу, как видите, не согнулся. Взрыв у него за плечами, может быть, осколки впились ему в спину, а он не согнулся, я его понимаю...

Проект рождается медленно и трудно, не дает спать по ночам: ворочаюсь, а потом одеваюсь и по пустынной Москве шагаю в мастерскую. Зажигаю свет, смотрю — маленький мой мемориал на месте, красноармеец с каменной глыбой в руках стоит спиной к взрыву, ждет меня, чтобы рассвет мы встретили вместе.

Я задам скульптору еще один отнюдь не оригинальный вопрос — каковы ваши творческие планы?

— Когда мемориал для Зеленой брамы будет завершен, надо набраться сил, завязать нервы в узел и приступить к еще одному проекту. На том месте, где был глиняный карьер, кошмарно знаменитый концлагерь «Уманская яма», необходимо тоже поставить памятник.

— Памятник страданию? Памятник мучениям?

— Нет, мемориал мужеству и непреклонности!