Знахарка

Глава 3.

Зарина не помнила, сколько годин прошло с тех пор, как присела она у лавки отца.

Тот горел. Полыхал, словно бы объятый огнем. И чуяла девка, что плоть батьки стянуло гудящим пламенем, съедавшим того с каждым оборотом часу.

Примочки с целебной, что дала Крайя, менялись уже трижды. И раз за разом, отнимая от нарыва влажную холстину, Зара чуяла, что в них, струпьях этих, словно бы разворачивается неведомая мощь. Пульсирующая и вбирающая зимы кровника.

Девка нутром осязала: та готова прорваться. Да только коль извергнется наружу - то и ее с маткой не станет.

Зарина не желала слушать старую знахарку, что, дескать, сила в ней теплится. И что, коль в роду были шептуны, то пробудиться дар может в ком угодно. Да и Богослав, узнав про такое, тут же спровадит ее на костер. А там, гляди, и она займется пламенем. Как отец ее.

Сгорят разом. А за ними - мамка, горя не снеся.

Только и выбора у нее не осталось.

А потому опустилась Зарина у изголовья лавки. Провела по слипшимся волосам старика и зашептала.

Что сказывала - не помнила. Поначалу говорить с отцом пыталась. Просила, чтоб отогнал он хворь эту от себя. Про мамку напоминала. Про годы их молодые, ружовым колером окрашенные. О себе сказывала, о любви дочерней. Да не заметила, как шептать стала иначе.

Как поняла? А и не поняла поначалу. Только расслышала другой, едва слышный говор. Женский. Размеренный. И от него, сказа этого, на душе становилось светло. Теплело словно бы.

И Зара стала повторять - проводить слово живое.

Не знала будто бы наречия, что рвалось с иссохшихся губ. Только чуяла, что от них, слов этих, батьке становилось легче дышать. Да мощь, сидевшая в струпьях, приутихла, обиженно заныв от бессилья. А вокруг антрацитовых пузырей засиял белесоватый огонек, оградив ворожбу от силы темной. Засиял и погас.

И Зара очнулась.

Метнулась в горницу, пытаясь разглядеть в сизом зеркале тонкой тарелки свое лицо. Горит. И щеки горячие пурпуром в серебре. Лоб в испарине, и глаза - что у зверины - дикие. Только губы полоской тонкой, волосом льняным.

Руки задрожали от нахлынувшего страха, но тут раздался тяжелый стук в дверь. И Зарина остановилась. Уж не прознал ли храмовник об ее лиходействе?

Зара кинулась к двери, и, открыв ту, резко остановилась.

Перед ней стоял Свят.

Темный, что стального колеру тучи, несущие грозу с края Моря Северного Ветра. И глаза его казались дикими от горя.

- Свят? - Зара отступила на шаг, не ожидая увидеть друга, да так и замерла на пороге: - Случилось чего?

Дурное чувство сковало нутро. А уже спустя минуту, когда старостин сын заговорил, Заринка поняла: не напрасно.

- Мор, - выдохнул Свят. - Нежег горит, струпьями покрываясь. Да отец занемог. Матка вся извелась, дожидаясь вестей от воеводы. Говорят, в селе каждая вторая хата полыхает Хворью Морной. И сил Крайи не хватает на всех, да в соседнем селе Улада, старая знахарка, померла. В такой-то час...

И он устало остановился, в упор глядя на Зарину:

- Крайя говорит, снадобье у тебя есть с запасом. Дай склянку для малого, она нового сготовит. Дотянуть бы ему до приезда лекарей именитых, с самого Камнеграда воеводой выписанных...

Зарина растерянно огляделась по сторонам, пытаясь вспомнить, где оставила пузырьки с целебной. А потом, найдя отвары, вдруг уразумела, что малеча не дождется ни эскулапов маститых, ни целителей травных, в село батькой отправленных. Потому как сила темная, свернутая в тугой науз струпа, выест душу Нега до дна.

И тогда Зарина запросилась:

- Отведи меня к нему. Я сумею помочь...

И, схватив склянку со снадобьем, заторопилась за другом на мороз.

Меж изб Зары и Свята было богато домов, и в каждом из них горела лучина. Да по-за узких окон слышался гомон тихий. Значит, друг не соврал. Струпный Мор дотянулся и до Светломеста.

Отблески горящих лучин падали на протоптанную дорогу небольшими пятаками света, только наокол все одно было темно. Зара шла почти наугад, пока не споткнулась. А там - колючий снег с сугробом высоким. И, кажется, ладошка расцарапалась о ветку коряжистую.

Заринка попыталась встать, а так и не смогла: запуталась в юбках, что мокрыми холстинами окутали ноги. И ей бы снова попытаться, да только в тот самый миг дружние руки подняли ее с сугроба. Отряхнули аккуратно, бережно даже. И глазами - в глаза:

- Не ушиблась? - Свят переживал. Оглядывал тонкую фигурку в куцем свете оконец, да все ладоней касался: - Что ветка: поранила?

А Зара разревелась. Не из-за боли, нет. Из-за склянки, что несла Нежегу в подмогу. И ведь старалась не уронить, да только...

Святослав поднял темный пузырек осторожно, отер о свой тулуп. Поднес к лицу девки:

- Не волнуйся, не пролилось. Ты чего, глупая?

И тогда Заринка от счастья улыбнулась. Сквозь слезы. И улыбка эта, искренне-детская, заставила Свята улыбнуться в ответ:

- Пойдем?

А Зарина, кивнув другу, потянулась за ним к воротам, и уже оттуда - в просторные сени.

В избе Литомира было душно. И пахло гнилой плотью да гноем.

А Веселина уж с ног сбилась, хлопоча вокруг двух лавок, на которых, не открывая глаз, лежали Литомир да малой - оба белокипенные, с тонкой кожей, обтягивающей впалые щеки. И над щеками - темные круги век, хрупких, едва дрожащих от покидающей их жизни.

И смрад стеной плотной. Да такой, что оседает во рту горечью диковинной, от которой живот крутит, словно бы в потуге.

- Проси матку уйти из избы, да сам не гляди на меня, коль Богослава чураться не хочешь, - и взмолилась в удивленное лицо Свята: - скорей!

И уже за спиной расслышала, как друг вывел матку на мороз, да воротился в избу. Зарина скинула тулуп, остановилась у лавки Нежега. Присела. Как вспомнить-то слова, что шептала у батькиного изголовья? Девка не знала. Это дома ей казалось, что придет она к малому, опустится с ним рядом, и сказ святой сойдет с губ. А тут поняла: кликать божиню ей надобно, коль хочет помочь. Потому как шепот, что слышала девка, женским чудился. А тогда и понятно: то с ней сама Пряха небесная говорила. Судьбоносная Макошь дар в уста девки вкладывала...

И Заринка закрыла глаза. Взмолилась про себя небожительнице. Да стала шептать. Говорить с Негом, успокаивать. Просить того вернуться к батьке с маткой. И не заметила сама, как внутри нее - девки молодой - появилось тепло. Покалывание. А слова, что срывались с уст, другими стали.

Заринка снова позволила сказу святому сойти с губ, опалив русые волосы мальца силой древней. Да повторила все у лавки старосты.

Уже под конец навета, что звучал у самого уха старосты, девка ощутила, как тело ее перестает слышать приказы. И та рука, что только-только повиновалась ей, теперь уж словно бы не ее - чужая. Голова кругом идет от усталости, под ложечкой подсасывает.

Рот слюной горькой наполняется. И уже в следующий миг Зара не справляется с нею.

Мутит.

Девка кидается в сени, хватаясь что за стены стылые, что за деревянные лавки, попадающиеся на пути. Жестом останавливает Свята, чтоб не шел за нею. И уже на морозе, подле избы старосты, позволяет себе выплюнуть на снег что горечь, что слюну вязкую.

Падает.

Снова шепчет.

И уходит в забытье, растеряв остатки силы.

...Зара не помнила, сколько годин провела в беспамятстве. Чувствовала только, что долго. Потому как шея затекла, да рука, на которую упала, начала ныть нещадно. Только она падала в снег - это Заринка помнила точно - а теперь вот почему-то ей тепло. Покойно. И она бы лежала так и дальше, если б не природное любопытство. Да еще боль в руке.

Глаза открывались с неохотой. И свет лучины, пусть тусклый, бил по векам словно бы с утроенной силой. А веки те болели.

И чем больше Заринка приходила в себя, тем больше понимала: болят не только шея и рука. Болит все тело. И слабость такая, что не двинуть пальцем. А тепло вот никуда не уходит, оно нескончаемо. Горячо.

И пахнет от жара этого как-то знакомо. Так, что хочется сильнее зажмурить глаза, и, свернувшись кольцом, заснуть. Да только тепло не позволяет, шепчет тихо в ухо:

- Очнулась? Заринка, ты как?

И голос у жара этого, что у ее Свята. Да только ее ли он?

Заринка отгоняет от себя горькие мысли. Пошли! У нее еще будет время подумать о дурной своей бабьей судьбе, да только теперь вот ей хорошо.

И она улыбается, ощущая улыбку в ответ:

- Напугала, - снова шепот у самой щеки, и Заринка находит в себе силы открыть глаза. Удивляется, потому как тепло все больше походит на Свята - не только голосом, но и лицом. И Зара, вывернувшись в уютных ладонях, привстает. Вспоминает все, пугливо озираясь по сторонам, словно бы ища кого-то. Но Святослав останавливает ее:

- Не бойся, матки нет. На службу ушла. Нынче Богослав вечернюю читает.

Заринка на миг успокаивается, позволяя себе снова опуститься в коловрат рук друга, да внезапно вскакивает, понимая, что видел тот не только ее дурноту. Ворожбу. А тогда и простить ее, девку дурную, не сможет...

- Знаешь теперь про меня. Клясть станешь? - Она со страхом заглядывает в серые глаза друга, что так мил, и не находит в них ненависти. Страха тоже не видит. Только разумение. Улыбку осторожную. - То ж Улада подсказала, когда я за помощью к ней. Я и не верила старой знахарке, пока...

- Дура! - Огрызается по-доброму Свят, позволяя улыбке коснуться не только глаз, но губ. - Пойдем, домой отведу. Твоя матка, видно, все Светломесто обыскалась. Знать, боится. Нынче ж время дурное, тревожное...

И Заринка позволяет другу увести себя.

***

Элбарс провел в Белом Городе почти целый оборот луны.

Душа его истомилась по дому, по запахам и краскам Степи. Да и по тонкостанной Нариме он тосковал нещадно. И заручился ведь словом ее отца, что сыграют шлюб, как только вернется с похода, а сердцу все одно места не хватало в груди. И знал сын Хана, что присмотрят за невестою дорогой, а умиротворения все не было.

Чуял что? Не знал. Верил только, что она, дева степная, не откажется от слова своего, нареченному данного. Да и семья не покроет позором себя, забрав обет. А покоя вот не сыскать...

Элбарс прошелся по Белому Залу. Тело Унислава давно погребли, замок прибрали. И сам сын Хана выбрал себе покои, в которых ночевал уж не одну ночь. Да только все виделись ему по углам темным что тень, что шорох.

И ведь не из пугливых он был. Тигром его отец нарек. Тигром воин и был - по духу, по звериной сути, которую даровала сама Степь. Да только здесь, в Земле Лесов, было ему неспокойно. Тягостно. И хотелось поскорей уйти.

Да вот беда: отправленный к отцу гонец с вестями благими о том, что Белоград пал, и теперь он, Элбарс, является его наместником, вернулся лишь намедни. Взмыленный, уставший. С тонкой волчьей шкурой, по которой кровяной краской горело послание:

"Ждать в Белограде войска ханова".

И больше - ни слова.

А потому не мог Элбарс ослушаться повелителя, хоть и кровью единой связаны. Неповиновение в его земле каралось жестоко, и родство тут мало могло помочь. Верно, по-за этим и не оставалось у него другого выбора, как бродить днем меж высоких залов, камнем белым отделанных, да ждать отца.

Мальцов, за которых просил Дар, Элбарс поселил в замке. Накормил. Работу дал по силам детским. Приглядывал.

А в Белограде стал порядок наводить. Понимал, что Княжество чужое, и что спросу с него - забрать дары. Да только не мог он без дела. А потому и спасался от теней да шорохов, замок обживших, на людных улицах.

И мало-помалу люди обвыклись. Снова обжились. Хозяйство наладили. Все одно боялись степняков. Да только страх первый, дикий, ушел.

А вот нынче Элбарсу нездоровилось. Может, погода сказывалась: Лесная Земля не привечала гостей незванных. И морозы, к исходу стужня окрепшие, люто кусались за голую кожу, выглядывавшую из-под медвежьего тулупа.

Элбарс взобрался на высокую лежанку, которую в Землях Лесов звали ложем, и устало закрыл раскосые глаза.

Он - воин. Ему бы в набег. Стрелу короткую тетивой зажать да ощутить привкус крови на губах.

А тут...

Широкая ладонь потерялась в смоляных волосах. Начинала болеть голова, и Элбарс все время возвращался к мысли, будто что-то не дает ему покоя.

Снова шорохи, тени. Словно бы живые...

И этот запах. Тонкий, сладковатый. Похожий на медуницу.

И ведь раньше так не пахло...

- Господин, - воин, что остановился у дверей, был крайне озабочен, - господин...

Элбарс протяжно застонал. Ему бы в тишину степную окунуться. Выйти в ночь по-за шатер, да глянуть в небо бескрайнее. Звезды сосчитать. Напиться кумыса сладкого...

- Господин!

Элбарс устало сел среди меховых шкур:

- Случилось чего?

- Там это... - воин явно терялся, не зная, как рассказать начальнику новость: - гости пожаловали. Из Княжества Камнеградского. Просят о дурбаре - дозволения слово молвить.

При этих словах Элбарс резко вскочил на ноги.

Из Камнеградского Княжества? Но зачем? Уж не затем ли, чтоб переговоры вести? Знать, боятся, что степняки за Белоградом следом Камнеград брать станут. А за ним - и все Земли Лесные. И не чурался Элбарс ни переговоров, ни, тем паче, войны. Да только помнил предостережение братово о Каменном Городе.

- Гости? Кто?

- Воевода с воинами. Грамоту от самого Князя привезли, а с грамотой той - предложение. Сундуки с каменьями драгоценными. Шкуры редкие, алтыны.

- Зови! - Коротко скомандовал Элбарс. - В Белый Зал гостей кличь, да столы прикажи накрыть. Лучников по периметру стен расставь. И войско собери. Уж как не с добром прибыли...

- Одни, господин, прибыли. Воевода, с десяток стражников, да девка.

- Девка?

- Да, господин. Я ж сам не видал ее, в плащ она замотанной прибыла. Да только точно девка.

- Зови, - приказал Элбарс. И направился широким шагом в Белый Зал.

В палатах было душно. И сквозняки, что тут гуляли по углам, нынче попрятались, притаились. И все отчетливее пахло медуницей.

Сладко, приторно...

И надо бы от себя отогнать эту мысль, а она, что шальная, лезет в голову. Навязывается. Заполняет собою пространство.

Откуда медуница? Иль бабы дурные развесили сушеную с лета траву, чтоб запах гари выветрить? Нужно приказать, чтоб к ночи убрали все, иначе ему, Элбарсу, не выжить.

А перед ним - воевода статный. И не заметил воин, как миновал бело-красный узор плит Тронного Зала.

Дивно.

Воевода склонил голову перед степняком. Почет проявил, да скрыл ненависть в серых глазах. За ним склонились и воины, что стояли по обе стороны владыки. Безоружные. Покорные воле первого сына Хана.

Сундуки стояли тут же. Два из них, размером с голову гнедого жеребца, сверкали разноцветным каменьем: лаловым, изумрудным да перловым. Два побольше - соболями снаряжены. И один, массивный, - алтынами.

А девка...

Та лишь поклонилась учтиво, да потянула за веревку накидки меховой, что науз у шеи тонкой держала.

Элбарс видел, как узел поддается силе точеных пальчиков. И как полы плаща распахиваются. Видел тонкий стан девицы, облаченный в платье драгоценное.

И волосы.

Огненные. Искрящиеся.

Словно бы короной обрамляющие белоснежный лик.

И так хороша показалась ему девица, что не слышал он больше ни голосов слуг, ни рассказа воеводы. Не видал нечего вокруг помимо ее, чаровницы.

Драгоценнейшим сокровищем показалась она Элбарсу, затмив что свет камней, что мягкость шкур.

Воин подошел к девице, что так робко взирала на него, и протянул ей ладонь. Раскрытую. И та вложила в нее тонкие пальчики. Дрожащие, трепетные. Прохладные.

- Как звать тебя? - Слова давались Элбарсу с трудом. А он уж и не помнил, чтоб чувствовал себя подле девки так... несмело. Осторожно. Будто бы боясь что напугать ее, что обидеть словом нечаянным.

И невеста его, Нарима нежная, вдруг показалась воину несуразной, грубой подле этой лесной девы.

- Пламена, - девица позволила себе на миг задержаться взглядом на желтом лице степняка. Алые губы тронула легкая боязливая улыбка. И щеки опалил румянец малиновый.

Девица была чиста, что первый снег. Невинна. Свежа.

И свежесть эта манила, равно как и запах медуницы, что шел от нее.

Сладкий? Да. Вот только нынче он не казался навязчивым.

Напротив. От нее, этой светлой девы, Элбарс не мог отойти. Все в ней нравилось, все было хорошо. Желанно.

Пламена снова улыбнулась. На этот раз чуть более уверенно. И задержала ладонь в ладони.

А там сели за стол. И не воеводу сын Хана усадил по правую руку от себя, но деву дивную.

Элбарс глянул на стол, средь которого - все больше яства простые, и устыдился. Не мясом же простым, телячьим, деву пригожую потчевать. Она, глядишь, и не едала такого, все больше фруктами сочными потчуясь.

И Тигр-хан раздраженно машет стольным: дескать, доставайте из запасов вина игристые да плоды свежие. Рыбу несите, с красным мясом чтоб, да другие диковинки, которые в белых палатах припрятаны...

И стольные суетились, степняка страшась.

А тот потчевал гостью кушаньем, смущаясь тем, что яство это подавалось простым, недостойным такой красы. Слушал речи нежные, шепотом сладким навеваемые.

Покорялся.

Что просила дева? Не идти на Камнеград? Так не зверь же Элбарс, чтоб лишать Пламену-солнце земли родной, чтоб гноить в саже да гари ее батьку с маткой.

Что Хан? Хан послушает его. А коль не так - Элбарс и свою волю имеет. И на прочность она не хуже той, что у старого лиса ведется.

Не верит Пламена ему? Говорит, что от воина Степи правды не дождаться? Так он готов доказать ей верность слова. Кличет громко посыльного, да приказывает писчему ответ готовить на волчьей коже.

"Элбарс-хан, ныне властитель Белограда, зовет этот город своим. Защищать его станет от набегов степняка. Кровью своей и войска верного".

И отправляется к Хану навстречу гонец, ответ Элбарса в руках которого сулит ему погибель. Но думает ли степняк о жертве? Верно, нет, потому как решил для себя: слово, данное девице, нужно сберечь. Исполнить.

И почему-то забылись ему другие слова, данные степнячке-Нариме. Луноликой деве, что лишь тень его солнца-Пламены.

***

Колдунья кружилась.

В танце томном, где каждый изгиб - обещание. Касание - ласка.

Движения-стоны, улыбки-поцелуи.

Она, пламенная дева, была легка. Воздушна. Желанна.

Колдунья чувствовала жажду круглолицего степняка, Тигром прозванного. Распаляла, пестуя полоской нежной кожи, внезапно оголившейся у самой груди.

Степняк закрывал глаза. И в эти мгновения был похож не на воина - на младенца. Умиротворен, спокоен. И по телу его словно бы разлито блаженство.

А Пламена щедро делилась им. Дарила поцелуи, ласкалась.

А потом, когда воин погрузился в негу, полоснула по руке его ножом. Резко, отчаянно.

И кровь хлынула багровой жижей, из вены прочной вызволенной. Потекла змеей по телу воина и остановилась у губ Колдуньи. А она зашептала.

Звала души, что остались у Лесов Симаргла беспокойными. Без места под солнцем и подле Избы Стылой. И души откликнулись. Хозяйка все ж.

Напились кровью невинной и отворили время. А то заискрилось, пытаясь сохранить свою непорочность. Да только что время, когда сумрак держит его в западне?

И открылось Колдунье то, о чем она лишь догадывалась, но не знала наверняка.

Увидала она в былом, как повстречались два подлетка - степняк и тот, другой, самим Ханом Волком прозванный. Из-за которого она кровь мужнину затворяла, память обрезая. И чуяла ведь Чародейка, что рядом он. А вот уловить не могла. И надеялась ли на такое счастье? Нет. Только вот оно, в ладони!

А перед ее глазами пробегала юность двух братьев - Ашана и Элбарса. Дружба, что сродни кровной. И обеты.

И зародилась в Чародейке другая мысль, до того ей неведомая. Она полоснула себя по запястью, соединяя кровь. И та, что принадлежала ей, смрадная, легко проникла в вены воина, забирая с собой живую.

А Колдунья зашептала, наказывая:

- Спи, Элбарс, Тигр-хан. Спи и сон гляди. Об Ашане, друге твоем, брате названном. Не друг он тебе больше, не брат. Ворог Лесной, что Степь лишь прибаюкивает, чтоб сразить. Змея ты пригрел на своей груди. Свернулся он кольцом тугим да ждет часу. Выжидает, когда ты, Степной Тигр, ослабишь внимание, да шею оголишь. А там рука предателя не дрогнет. И жизнь молодая, едва в силу вошедшая, оборвется.

Гляди и запоминай...

И как увидишь его в другой раз, не останови руку, стрелу в тетиву занесшую. Отпусти ее, суд верный свершив. И тогда станешь ты, Элбарс, единственным сыном Хана, как и было начертано от рождения. А, значит, исполнишь волю богов старых.

И из палат белокаменных выскользнула гадюка черная, что лентой атласной покинула Белоград.