Знахарка

Глава 4.

С той ночи, когда степные воины встретили белениц, прошла целая седмица.

Дар отдал приказ разбить лагерь на два дня да выставил степняков по периметру шатрового городка, - берег свою ворожею. И сколько Ярослава не противилась тому решению, муж ее слушать не стал.

Приказ Ашана исполнялся исправно. Яра видела - воины не просто боятся второго сына Хана, они уважают и чтят его. А вместе с ним - его молодую супругу.

Да только останутся ли почет да уважение в далеких степных землях, куда Ашан-Волк приведет свою чужачку?

И мыслям бы дурным не знать покоя, если б не тело ворожеи, что требовало тишины. Отдохновения...

И, не смотря на походное положение да близость Камнеградского Княжества, покой был. Робкий, шаткий, а все ж таки... блаженный.

Яра понимала, как отряд Дара рискует в этой вынужденной стоянке, а оттого и старалась поправляться скорее. И воины в том ей помогали.

В первый же день, когда молодая ворожея была еще слишком слаба, чтоб подняться, подол шатра приподнялся смуглыми крепкими руками степняка, что почтенно склонил голову перед Ашаном:

- Похлебка. С травами лесными, на заячьем жиру вареная. Мясо пропарено, мягко...

Он бросил скорый взгляд на Ярославу:

- А еще... у меня для госпожи подношение...

Яра слышит слова воина словно бы через заслону прочную, и многим тише - голос Дара:

- Что?

Ее муж нынче не добр к брату своему, тревожен даже. Знать, боится за нее. И Ярославе становится хорошо. Так хорошо, что она кличет:

- Пусти, Дар.

И нареченный пропускает воина, что садится у мягких звериных шкур. И, оглядываясь на Ашана, говорит тихо, ссыпая Ярославе в самую ладонь сладкое угощение:

- То ж ирга, коринкой еще называемая. Ягода, растущая в Степи. Ее моя Харка собирала, сушила на меду. И пастила у нее знатная выходила...

Воин снова оглядывается на Ашана, но тот спокойно кивает, позволяя продолжить:

- Мы давно в походе, и ягоды почти закончились, да вот...

Он ссыпает оставшиеся темные кругляши в ладонь Яры, и скоро, словно боясь, что его остановят, проговаривает:

- Беленица на мне сидела, когти в грудь запустив. И боль меня не так пугала как то, что моя Харка не дождется мужа своего с земли чужой. Я уж и попрощался с нею, как все закончилось. Не поверил. А потом братья сказали, кому жизнью обязан...

И он низко склонился перед Ярой, целуя подол ее одежд. А потом скоро вышел из шатра, позволив Ярославе положить в рот сладкое угощение.

И все ж, есть самой в тот день ей запретили. Она бы запротивилась, коль не приятное чувство защищенности да силы, исходившие от мужа. Ярослава уж и не помнила, когда за ней так ходили. Разве что в детстве... А уж потом - это она всех выхаживала, травяными отварами потчуя. И не знала, что такое ж добро может к ней вернуться...

Заячья похлебка была вкусной. Свежей, духмяной. И ворожея довольно закрывала глаза, когда ароматное варево касалось губ. А ведь соли степняк не пожалел, хоть она и была на исходе...

Знать, взаправду воины с раскосыми глазами были ей благодарны за ту ночь. И Дар не лгал, когда говорил об этом. А Ярославе все не верилось. В родном селе-то ее бы уже давно ведьмой прокляли, а тут...

- У нас таких, как ты, бахсами кличут. Людьми силы. Шаманами. Они - избранные самой Степью, богами древними.

Дар осторожно убирает прядь темных волос, что у самых губ ворожеи, и нежно продолжает:

- Люди силы - сокровища. И каждый степняк склонит голову перед бахсом. Вот теперь и перед тобой. Ты сама заслужила тот почет, ворожея...

Дар еще долго уговаривал Ярославу, однако ж той все не верилось. Пока она не увидела воочию.

На исходе второго дня, когда костры в лагере догорали, а похлебки были съедены, Ярослава почувствовала, что сможет идти. Она допила травяной взвар, на меду настоянный, и осторожно привстала на шкурах.

Шатер был пуст - знать, Дар снова пошел с воинами на разведку. И если так, то у нее будет шанс вдохнуть свежего воздуха.

Ярослава осторожно встала на ноги. Слабость давала о себе знать, да только и дальше лежать на мягких шкурах нельзя. Тулуп по-за тяжестью казался неподъемным, однако Яра тут же напомнила себе, как тянула вьюжной ночью степного воина. Знать, его тяжесть была в разы больше. А тогда и сейчас ей справиться.

На лбу появилась крупная испарина, и ворожея смахнула ее рукой.

"Всего несколько шагов по лагерю", - проговорила она про себя.

Подол шатра раскрылся легко, выпустив молодую знахарку до чистого свежего воздуха. И горсть снежинок тут же обрушились ей на платок. Колючие, а Ярославе вот хорошо.

Радостно.

И она сделала шаг. Затем другой, третий.

Поначалу ей не глянулось ничего, а потом...

Воины, что сидели у костров, поднимались при ее приближении и низко кланялись. И отовсюду слышалось:

- Бахса...

А Ярослава отвечала поклоном на поклон. Низко, до земли склонялась она, пока не уразумела: силы вновь оставили ее. Словно бы споткнулась молодая ворожея, потеряла равновесие, и в ту же минуту ее подхватили в тепло объятий. И наговором у самого уха:

- Я же запретил ходить...

Брови сведены, словно бы хмурится. А в глазах - нежность. И улыбка, что касается уголков губ.

Дар не сердился. Делал вид, что зол, но все в нем было лишь испугом, тревогой. И Ярослава пробежала тонкими пальцами по небритой щеке:

- Все хорошо, милый. Со мной. И с малечей. С нами.

И Дар улыбнулся ей взаправду. Широко-широко. А воины степные опустили глаза, когда Ашан-Волк уносил свою женщину обратно в спасительное тепло шатра...

Ночью ее муж впервые был с нею до самого рассвета, а наутро лагерь снялся с места.

Степняки шли долго, медленно. Земли Лесного народа мало-помалу заканчивались, сменяясь редкими перелесками, а то и вовсе землей без растительности.

Чем ближе к Копям, тем более соленой становилась земля. Не хотела принимать она зелень лесную, оттого и голой казалась, безжизненной. Вот только на много миль вокруг люди знали: жизнь кипит не на самой земле, а под нею.

Здесь, на границе земель, степные воины были особенно осторожны. Лишенные укрытия вековых стволов, они, словно жук на ладони, ползли ко входу в другое Княжество, о котором до этого и слыхали всего-то в старых легендах. Да и легенды те приходили в Степь нечасто.

О Соляных Копях по-за Землею Лесов говорили мало. И все больше шептались, обращая в небылицы те крохи истины, что долетали до Южных Земель.

Вели сказы, будто под землей стоял Город славный - Соляной, что подобен Каменному. И все в городе том белым бело от соли. Говаривали даже, будто место то ушло корнями так глубоко, что даже сам Князь не ведал подземелий его.

Про Зал Соляной вспоминали. И Трон его, Велерадом Великим занимаемый. А сколько зим Князю было, никто не ведал. Потому как легенды, долетавшие до Степной Земли, сказывали лишь о нем, не зная других государей. И тогда получалось, что жил он несколько веков, а в такое Дар не верил. Как и во многое другое, о чем баяли легенды.

А, значит, и выход один - проверить все самому. Уж глаза не солгут. Да и чутье проклятое не обманет, хоть и слабело оно день ото дня рядом с ворожеей, целившей его.

Но время еще было, и Дар упорно вел конницу вглубь пустынной земли, под которой, словно бы муравейник, кишел Град великий.

Когда же впереди показался зев его, черный, окаймленный громадными каменными изваяниями, Дар остановился. Стражей было ровно десять - по пять с каждой стороны. И как не вглядывался Дар в лица их, не мог отыскать отличий. Те же черты, та же одежда, украшенная кольчугой дивной. И мечи единой масти, каждый из которых на рукояти нес символ Велерада - два скрещенных молота.

Сколько ни прошел Дар земель иных, а такое видел впервые. И чуял он ворожбу, исходившую из зорких глазниц великанов. А потому и говорить стал с ними, как с живыми.

Поклонился низко, зная, что кланяется Князю Копей:

- К Велераду Великому воины Степи пришли с подношениями. С миром. С саблями, в ножны опущенными.

Дар выпрямился, ожидая ответа, но каменные истуканы продолжали стоять неподвижно. Знать, не торопится соляной народ встречать второго сына Хана...

Воин дал проклятью власти над телом живым и резко втянул воздух. Скакун, что шел под ним, тут же встал на дыбы, заржал испуганно. Но Дар не слушал зверя.

Запахи.

Они вились вокруг степняка тугим наузом. И чуялось нечто дивное в них. Словно бы сластями тянуло...

Дар мгновенно вспомнил лесную ворожбу, приключившуюся несколько ночей назад, и задумался. В тот раз тоже сладко пахло. Медуницей будто бы. Здесь же... запах иной. И понимал он: колдовство чудное, не виданное доселе, пред ним вершится. Грозит ли? Быть может. Да только воин давно выучился быть осторожным.

А потому дал сигнал степнякам спешиться и медленно двигаться вглубь пещеры. Держать факелы да кресала наготове. А лошадей покинуть у входа, привязав к истуканам каменным.

Сам помог спешиться Яре и лишь тогда подошел к раскрытой пасти земляного грота, почувствовав гудящую вокруг силу. Она вибрировала так мощно, гулко, что даже глухие до ворожбы бойцы невольно отпрянули, ощупывая руками звенящую на их телах кольчугу.

Однако ворожба гудела не долго.

Как только Дар провел степняков сквозь широкий зев, темнота сомкнулась вокруг них, а сила перестала шуметь.

Руки воина нащупали за пазухой два кресала, и факел, что держала подле него ворожея, вспыхнул. В зажегшемся коле света заскрежетали и другие огнива, а спустя несколько минут земляной грот озарился желтым пляшущим светом. Дар заключил в теплой ладони ледяные пальцы ворожеи и сделал первый шаг.

Стены грота казались грубо обтесанными, словно бы не попал Дар в Великое Соляное Княжество, а заблудился в обычной пещере, что вела под землю. Подлетком он видал такие в Землях Степи. Южный народ верил, будто бы жили в них в былое старые боги, что по глубоким да длинным проходам возвращались со Степной Земли в Шатер Подземный.

Воин выше поднял факел, разгоняя скопившийся клочьями мрак, и невольно остановился. То, что он поначалу принял за грубость стен, теперь представилось ему множеством символов, струящихся по серому камню. Литера за литерой, письмена сливались в причудливую вязь, которая, как уразумел Дар, с каждым локтем уходила чуть глубже в пещеру. Грот больше не казался глухим. Нынче он говорил с путниками, радушно предлагая ночлег.

И каждый символ пел. Тихо - так, что людина без дара небожителей и не поймет. Да и зачем ему? А вот ворожебник разумел бы слово.

То была охоронная ворожба, которая предупреждала всяк сюда входящего о силе и мощи живущего под ее защитой народа. И увлекала медленно внутрь пещеры. Шептала, думы дивные навевая. Мороком сыпала щедро. И вот уже воину не разобрать, где - явь, а где - навороженное...

Дар понял, что мысли его стали путаться. Сталкиваться друг с другом, будто бы браги отпившие, да вытягивать из души такое, о чем хотелось позабыть...

И внезапно из глубин памяти стали всплывать знакомые картинки.

Степняк думал уж, будто позабыл тот день. Надеялся, проклятие отняло что память, рожденную в Лесных Землях, что эту, степную. И ведь продал он душу за покой, пусть и временный, а вновь пылает она болью не пережитой...

...И вокруг него словно бы не холод земляного грота, а жар Степи, в которой он, еще человек, проживает последние годины...

Гнедой, что шел под воином, взволнованно бил копытом сухую желтую землю, чуя смрад тлеющих тел. И страшно ему было, да только хозяина он боялся всяк сильнее.

Ашан обернулся.

В облаке пыли, что который день гоняло по пустыне сухим ветром, шла повозка. А на ней, повозке той, в белых саванах лежали два тела: его Жайна с младенцем.

Дитяти он не дал назвища. Ни степного, ни лесного. Боялся. Думал, как назовет малечу, так и не сдюжит. А так - дитя и дитя. Словно бы не по-настоящему это все...

Второй сын Хана спешился.

Он оставлял Жайну скоро, словно бы страшась того, что у него не хватит воли выполнить данный ночью обет. Словно боялся, что придет она к нему во сне, да и упросит не принимать на душу проклятье...

А оттого и понесся с захоронений глубоко в пустыню, где сыскал шкуру степной гадюки. Клыки дикого волка взял с собой - то ж старый Хан одарил ими, когда сына второго именем зверя называл.

Гриву отнял у скакуна своего гнедого. Да перо орла не позабыл.

Разделил дары по-над четырьмя частями света, улегся меж ними.

Ждать стал.

И поначалу думал, будто не принимает Степь его жертву. Не признает его, найденыша... Кровь, видно, чужая, не докличется никак богов старых, что в Подземном Шатре живут. Да только и ему идти некуда. И коль не принимают боги его жизнь взамен проклятью, тогда отдаст он ее так, задаром. Потому как и в его очерствелой душе уж не осталось места для боли.

Степная ночь холодна. Пустынна. Одинока, как и его, Ашанова-волчья, душа.

И небо, что раскинулось над воином, безбрежно. Глубоко да звездно. И кажется ему, крошечному человечку под искристым куполом, что он - всего лишь частица этого вот неба со звездами. Искристая льдинка, готовая подняться к праотцам.

Покойно. Тихо даже.

Ашан чует, как Степь таится, выжидает, словно пробуя его на вкус: сгодится ли жертва?

Да, Степь живая. Как и живы Земли Лесов. В них, землях этих, жизнь теплится не меньше, чем в человеке, которого они породили.

Во рту сухо. Сейчас бы испить талой воды, что с первого снега сбирают. Да нельзя.

Сердце замирает, а потом бьется все размеренней, тише. Словно тоже боится потревожить тишину ночи.

Скоро уж...

И только когда всполохи на темном куполе гаснут, слышится шипение подле головы. Ашан пугается на миг. А потом напоминает себе, что уж не терять ему жизни. И змея сворачивается кольцом смертельным у головы, да так и остается лежать, шипя час от часу.

Холодная - воин чувствует холод этот, проникающий под самую кожу.

А за ней приходит волк. Обнюхивает чужака. И, словно бы принимая того, остается у руки правой, оставляя слева место для орла горного.

У ног замирает скакун.

И добывают с ним звери степные ночь последнюю.

А как небо раскрашивает заря, издыхают. И сила их входит в Ашана, щедро воином принимаемая. А с нею и проклятье...

Память пустыня забрала себе, исцеляя душу раненую. Память и жизнь былую. Чувства остановила. И клятву взяла с него. О том, что вспомнит он врагам старым обиды давние, да после того за зверьем степным с зарею отойдет.

И, знать, уж не дышать бы Ашану, погубившему Унислава, да кровь родная зовет. Брат, видно, жив. А оттого и жизнь в нем все еще теплится, проклятьем не взбираемая.

Долг братов да... ворожея эта, что так крепко за ладонь держится, дитя его носит под гулкими ударами сердца...

Мысли, поначалу возникавшие неохотно, теперь загорались в голове яркими вспышками, отчего ум мутился, а сил упрямствовать оставалось все меньше. Воспоминания болью отзывались в висках, отчего Дар разумел: волшба Велерада велика, коль способна вытянуть на свет все то, что так надежно укрыто от глаз чужих. Противиться не хватает сил. И если бы не горячие ладони, обхватившие лицо, он мог бы многое показать тому, кто пытал его. Да только Яра не позволила:

- Дар, - мягко позвала ворожея, - не пускай его. Гляди, ты со мною. Дыши.

И она коснулась губами его ладони, окончательно прогоняя видения из памяти.

Вскоре преддверие пещеры сменилось небольшим залом с причудливым каменным плетением на стенах. И стены эти, сбегавшие под земляной кров, терялись во мраке. А под ними, в глубине зала, начиналась широкая винтовая лестница, уводившая путника глубоко в Соляное Княжество. И где-то там, на глубине сотен саженей, брезжил огонь. Дар чуял его, как и людей, живущих под землей. Чуял бьющиеся сердца и струящуюся по венам кровь.

Воин повел носом, и тут же остановился, ощерившись.

- Великий Князь знает о твоем проклятье, Дар, - предупредила Яра. - Будь осторожен. Заглуши его, чтоб не тревожить Старые Копи.

И Дар послушал жену, приглушая чувства и продвигаясь вглубь пещеры, где до него стали доноситься звуки каменного орудия, звенящие о каменную же гладь.

И Соляные Копи ожили, представ перед степняками настоящим Княжеством.

Все больше слышался говор людской, дребезжание инструментов и треск огня. И когда последняя ступень лестницы закончилась, второй сын Хана понял, что они оказались на огромной площади, подобной тем, что видел он в Белограде.

Площадь эта кишела что мужами статными, что девками пригожими. И все как один: высокие, стройные, с волосами бело-кипенными да кожей полупрозрачной. С очами синими, холодными, что льдинки.

Люди торопились. Сновали туда-сюда, похожие на муравьев, и на лицах их читалось сосредоточие. Ни один из них не остановился перед воинами, не стал оглядывать степняков. Что гул голосов, что ворох дел не остановился ни на минуту. Только статный мужчина, оказавшийся перед Даром, поклонился низко и проговорил:

- Велерад Великий ждет тебя, Князь. Следуй за мной. Воины твои могут остаться здесь, их накормят и напоят. За лошадьми доглядят. Велерад гостеприимен к путникам.

И проводник подал Дару знак следовать за ним.

Нареченный крепко сжал ладошку Яры и двинулся вслед провожатому, а за ним последовал десяток верных воинов. Мужчина, что шел впереди, обогнул широкую площадь и углубился в анфиладу залов.

Сколько ни погружалась Ярослава в вереницу палат каменных, ее ноздри продолжали дышать свежим воздухом. Соленым, будто принесенным с самого моря.

Знахарка огляделась по сторонам. Сводчатые стены с резьбой рун. И ворожба, сквозившая из каждого знака.

В глазах начинало рябить, и сквозь нее, рябь эту, проглядывали картинки.

...Вот она, Яра, зим десяти, сидит у матери на коленях. И та гладит ей головку, будто бы жалея малечу свою. Говорит ласково с дочкой, да зовет обедать. А на столе уж и снедь стынет. И Ярослава чувствует пах духмяный, а потом и вкус тушений на губах. И снова заглядывает в глаза матке. Кожа ее белоснежна, а волосы словно бы инеем покрыты. Глаза сини. Пригожа та и... жива...

Но Яра точно знает, что мать ее мертва. А значит, это - видение. Морок. И скинуть бы его, да только...

Морок проходит сам собою, оставляя слезу непрошенную. И знахарка радуется, пока не понимает, что видит другой.

...На расстояние взора раскинулись пред нею желтые пески Степи. Впереди - Шатровый Город, в который Дар, а нынче Ашан, вводит ее хозяйкой. Старый Хан мертв. Сын его первый, брат названный нареченного, погиб в Земле Лесов от Струпа Морного. И теперь Дар, муж ее, Ханом садится на паласы расписные.

И Ашан ведет ее к коврам мягким, усаживает подле себя. В глаза глядит. Да только с каждым днем все реже. А перед ним - тонкие станы степнячек, изгибающихся в легком танце. И ткани дивные, привезенные с Земель Южных, манят Хана молодого к телам юным. А ее тело, нынче изменившееся от сильного дитяти, уж не зовет мужа как прежде. И все чаще Яра остается в Шатре одна, окропляя дивные ткани солеными слезами...

Ярослава зажмурилась, ощутив соленый привкус во рту, и видение снова исчезло. А за ним появилось другое.

...Теперь уж она - мать. Нянчит на коленях кроху-сына. А вокруг - Шатровый Город да Степь. И сквозь приоткрытый полог ее с Ашаном-ханом дома наметает горсти желтого, как янтарь, песка. Где же Дар? Нет, здесь нельзя кликать Великого Хана именем лесным. Здесь он - Ашан. И Яра поправляется, пусть даже и про себя. И снова задается вопросом, где нареченный.

Вспоминает. Как рядилось войско, да вышивались женами обереги. Припоминает горячий поцелуй на губах. И сквозь время, прогортанное, что страница старого фолианта, она воет горьким ревом посреди Степи над скрещенным луком и копьем, что принесли ей с телом хладным Дара.

Ее Дара.

Он был послан ей старыми богами, а его отняли.

Ей страшно. И больно. Одиноко...

И Яра начинает выть в голос. Уже не в мороке, а здесь, в сумрачном переходе Копей. И горько ей так, что не в силах остановить она слезы. Ее трясет, и в забвении своем знахарка хватается руками за теплые руки мужа, что удерживают ее от следующего морока. И голос, нежный, родной, заставляет ее прислушаться:

- Ярка, птичка моя...

Голос ей знаком. Дара. И не мертв муж ее. Греет вот, как и прежде. Птичкой кличет. И ласково так у него выходит, что сердце замирает...

Яра позволяет себе так крепко обнять нареченного, как только может. Знает ведь, что уж больно ему, но отпустить не может. Не здесь и не сейчас.

Никогда.

А морок потиху уходит, отпускает ее. Тогда на смену ему приходят объятия Дара. Другие.

Они крепкие, но нежные. Ласковые. Бережные.

И Яра откидывается в них. Теперь ей хорошо и уютно. Покойно. И даже гнев, что поднимается в душе проклятого, не пугает ее. В конце концов, ее мужу есть на что сердиться. А она, маленькая женщина, заслужила защиту.

И чувство покоя.

А Дар кричит. Внутри груди его поднимается волна жара гневного, что больше не сдерживается ни силой воина, ни ворожбой знахарки. Сквозь забытье Яра видит, как муж ее останавливает провожатого. Рука, та, что не держит знахарку, хватает его за одежды. И снова алая волна ярости. Слова о том, что она, жена его, непорожняя. И что коль кто еще посмеет наслать на нее морок, Дар превратит Копи эти в могилу.

Тогда морок уходит полностью.

Но Дар больше не выпускает Яру из рук.

И в Тронный Зал он вносит ее как дитя.

***

Карта Колдуньи сияла все ярче.

Один за другим, появлялись на ней новые огоньки, и, рассыпавшись разноколерными звездами по полотну, набирали силы. Чародейка вела рукой по-над Княжеством, и в руке ее покалывало. Где слабее, а где и так, что рука одергивалась сама собою.

Боги не жалели нынче силы для ворожебников. Значит, и ее, Пламены, мощь разгоралась все ярче...

Чародейка зашипела подобно змее.

Не любила она имени своего, за огненные кудри данного. Словно бы это раз за разом нашептывал его полюбок, что девку глупую со свету сжил. И хоть отказаться от назвища Колдунья не могла, да только просила звать себя иначе. Госпожа вот звучало хорошо. Стройно. И о полюбке напоминало мало...

Колдунья бросила взгляд на постель подле себя. Там, серед меховых шкур, снова спал тот, что разбудил в ней зло. Знатный муж, которому все было мало однажды. А теперь вот и она не может заглушить в себе жажду. Что крови, что власти. И хорошо бы хоть час от часу напиться, так голод словно бы живой...

- Госпожа, - окликнул ее Ворожебник.

Чародейка улыбнулась: да, так приятней...

Ворожебник поклонился низко:

- А что с наградою моей?

Чародейка застыла. Не любила она, чтоб слуга ей на долг указывал, да только понимала: Ворожебник нынче важен. Не сыскать другого такого. Да только как привезет ей Слуга из Земли Соленой золотистый огонек-слышащего, так и в Ворожебнике нужды не станет. Сила в той искре золотой мощная - ее хватит на завершение обряда.

Она уж и так не связана нынче что с прахом своим, что с самим Симарглом. Освободилась, хоть и истратив на это почти два десятка зим. Да только что зимы? Как встанет она вровень с самими богами, то исчислять их перестанет.

Как и силу свою, которой равных не будет на земле.

А оттого и протянула ласково:

- Отпущу тебя к девке, каменьями пестрыми, что в бусы сплетены, одарив. Ворожбою шлюбною укутаю сокровище это, чтоб не прознала ненаглядная твоя, по-за что ты мил ей стал...

И засмеялась громко. Вдела руки в изумрудного колера убор, взглянула на себя в отраженье:

- Знаешь, где твоя барышня?

Ворожебник покачал головой:

- Видал ее лишь однажды.

- Однажды? - Колдунья удивленно приподняла бровь. - Она не стоит твоих сил, эта девка. Забудь. Найди другую.

- Нет.

- Нет? Так приглянулась? Что ж, - Пламена миновала пространство, отделяющее ее от Ворожебника, так скоро, что тот отшатнулся. Нет, он понимал: перед ним не живая плоть. Да только до последнего не разумел, чьей воле покоряться. Нынче она больше походила на зверье. И когда острые зубы впились в рыжее запястье, тот лишь закрыл глаза, - поглядим.

И она сплюнула на карту с огоньками, что сияли под ногами в туфельках бархатных.

Кровавая слюна расползлась по синеве мерзкой кляксой и, на миг затаившись, принялась ползти по ней, словно бы живая. Подобно спруту. Пока не остановилась над горящей точкой.

- Желтый, - задумчиво проговорила Колдунья. - В том селении есть слышащий. Да еще вот это... видишь?

Ворожебник внимательно вгляделся в карту, которая сияла разноколерным светом. Только то, что показывала Колдунья, он не понимал. Рядом с желтым огоньком едва-едва тлел дымчатый, черный почти. Ворожебник даже не сразу его приметил.

- Что это?

- Выжженный. Слышащий, что дар растерял. Вот только почему темный? - Колдунья была в замешательстве. - А знаешь, я ведь поначалу думала, что в твоей затее нет ничего полезного. Ошиблась. Привези мне их. И девку свою заодно заберешь.

И Ворожебник покинул палаты, чтобы уже спустя годину нарушить санями покой вечерних сумерек.