Знахарка

Глава 1.

В Небесном Чертоге догорала тонкая лучина.

Чадила, сыпала злую искру и затихала. Шипела час от часу.

Тяжелые отблески падали на сводчатые стены, а те сбегали под самый кров.

И тени плясали. Под вой ветра и крики ледяной стужи, под треск последней искры.

В узком круге блеклого огня сновали руки - торопились. Шершавая нить оплетала узлы суставов, обращаясь новой строчкой полотна. Пальцы подхватывали деревянную дощечку, вплетали ту в узор, и снова цеплялись за нить...

Ровница знаком - петлей наговор...

И полотно в руках Пряхи выходило дивным: разноколерным, цветастым. С дощечками-рунами, бренчащими друг о друга. С узлами колючими, норовившими выскользнуть из-под натруженных пальцев. С диковинным орнаментом. Знать, на счастье ручник пойдет...

Червонная лента плела узор. Он жег пальцы колючим огнем и сдерживал лучину, готовую вот-вот погаснуть.

Последняя холстина в самый короткий день уходящей зимы. И света бы хватило...

Пряха скоро глянула на витую корзину, что стояла в углу неподалеку, и заторопилась. В той плетенке, подрагивая меж тонких зеленых листьев, инеем исходил квелый огонек...

Душа людская родится...

И часу хватает, да только работы - непочатый край.

Медлить с ровницей нельзя. Как и с наговором.

Слово за слово, узел за узел.

И сила льется из-под крючковатых пальцев, сверкая в сумраке горницы тысячей звезд. Слово звучит...

И огонек души разгорается все ярче. Сияет, искрится. Того и гляди, листья вспыхнут. А за ними и стебель не удержит душу горячую.

Дитя крепкое.

И, знать, роженица в полную силу вошла. Воет не своим голосом. На лавке мечется, в муках маясь. Богам молитву кричит. И потуги крутят утробу так, что знахарка едва поспевает холстины менять, да руками головку малечи удерживать - не время пока.

А молодица уж тихо стонет, родильную мощь растеряв. Вон, только хрипы ее до Чертогов долетают.

И пальцы Пряхи несутся по полотну что ошалелые: девку жалко - не протянет долго она. И поспеть бы поскорее душу в ручничок судьбоносный завернуть. А там и дитя матке явится.

Только прясть полотно тяжко. Краски, руны - все соткать, вывязать наговором. Окрестить словом, жизнь вдохнуть. Прогнать от ниток злой ветер, чтоб не спутал чего, да изморозь смахнуть.

Судьбу выткать.

А потом и ее, судьбу эту, сплести с другими. Да не просто свести людей друг с другом...

Негоже одному дать и алтынов, и счастья, и любви.

Негоже...

Только ниток красных да зеленых на всех не хватит. Вот уж и лазурь кончается. Смоляных одних - целый клубок, да руны остались...

Пряха зачерпнула тонкими пальцами целую горсть. Какую в полотно впряжет - такой и судьбе бывать.

Дощечка, осененная рунным знаком, осела на цветастой холстине, и воздух горницы - студеный, колючий, - задрожал.

Небо полыхнуло зарницей.

Знать, Огнедержец гневается. Сыплет молниями, колет ледяной стужей. Наказ шлет слышащим. А тех все меньше и меньше. Проклинают нынче таких люди - ведьмаками да нежитью зовут, позабыв о том, как сами боги их кликали...

Ворожеями да ворожебниками.

Теми, в ком дар теплится. Чутье диковинное - слышать небожителей, разуметь слово святое.

Целить.

Волхвовать.

Снова громыхнуло - и земля под ногами запылала, алея новой зарницей.

Пряха вздрогнула, опрокинув лукошко с нитками.

И душа новородка заметалась, боязливо переливаясь серебристой нитью...

А руны кинулись врассыпную. Стали гарцевать на бревенчатом полу, что живые, греть покатые деревянные бока о рдеющие всполохи и весело подмигивать хозяйке. Та же ловила их, ругая, на чем свет стоит.

А потом стала глядеть невидящим взором. И сплетать меж собой. Воздух над корзиной задрожал, превращаясь в тугое марево, а под пальцами снова вспыхнула сила - мерцающая, переливчатая.

И огонек в корзине дрогнул, чтоб тут же затихнуть, успокаиваясь: недолго уж осталось...

Губы пряхи задрожали, оживляя наговор.

Кажется, руна Огнедержца? Или это Водяник? Клятые глаза! Мерещится!

Небожительница встала и прошла к дальнему углу горницы, где лежало особое полотно - радужное. С древними рунами, дерево которых треснуло не то от времени, не то от мощи, их переполняющей.

Со знаками, что в мире людей стали проклятыми. Отчего их боялись? Пряха не понимала. Не несли они зла, не чинили расправы.

Только давали особое уменье. Тайное.

Оттого и забыли про них что небожители, что люди.

Успокоились.

Да только может ли она, ослепшая за день работы, завернуть младенчика в черные спутавшиеся нитки, лежащие на полу? Верно, не может.

Пряха скоро схватила полотно и окутала им чистую душу, ждавшую, когда ей дадут глотнуть морозного воздуха. С надеждой заглянула под обережный ручник, в котором зарождалась новая жизнь.

Кем станет эта душа? Одной ей известно.

Потому как проклятые руны наделяли особым уменьем.

Утерянным...

***

Роженица билась в простынях.

Стонала, сжимая кулаки до белых пальцев. Хваталась руками за воздух, что стоял в горнице горячей стеной, и, не находя опоры, срывалась в холодную сырь холстин.

Давала смахнуть слезы со щек и снова заходилась плачем. Горьким, что полынь. И голосила, пока хватало сил, чтоб дышать.

А с новой схваткой рвала льняные простыни да вставала в тщетной попытке вытолкнуть дитя. Широко раскрывала рот, становясь похожей на бедолажную рыбу, что вытолкнуло море, и пыталась глотнуть воздуха с лишком. Захлебывалась что им, воздухом этим, что плачем, и тяжко откидывалась на влажный сенник.

Затихала.

Тогда лицо ее становилось почти детским, умиротворенным. И пот на нем - словно бы роса.

А потом крутая потуга - и девка мечется в руках знахарки, что шальная, просит:

- Расскажи, матка... - тело ныне не повинуется ей, и слова выходят с трудом.

- О чем? - Спрашивает Крайя, утирая адамантовую россыпь пота. И руку Мары сжимает, чтоб удержать: - О чем, хорошая?

- О Пряхе...

- Хранилице небесной?

- О ней...

И тогда старая знахарка в который раз заводит рассказ, бережно прощупывая квелую нитку пульса, да отсчитывая минуты меж потугами...

- По-над облаками, взбитыми в снежную перину, стоят хоромы.

Чертогами зовутся.

И поле, что наокол, уставлено снопами хлебными. Золотыми.

И ветер гуляет меж колосьев, да как столкнутся они меж собой, то зерно упадет...

Покатится по земле небесной, да к самому порогу Пряхиных Чертогов попадет. А там уж матка не обидит. Согреет теплом ладоней, да опустит в сырую землю, что укрывает дно вязанки.

Бают, плетенка та, заговоренная самой Хранилицей, стоит в горнице еще с той поры, когда первая душа пробудилась. И земля в вязанке не вырождается. Жирная, что южный чернозем, да родовитая.

Живая.

А как колос взойдет да пустит нежное семя, Матка сядет полотно прясть. Чтоб огонек серебристый, тлеющий в самом сердце соцветия, не угас.

Лукошко с нитками да рунами оставит у ног, начнет связывать дощечки-знаки меж собой. В судьбу младенчика их вплетать. И наговором скрепит, оживляя...

- А что нынче? - Перебивает ее Мара, привстав на локотке. И глаза ее, по-детски раскрытые, выдают любопытство, которое тут же сменяется ужасом.

Утробу девки крутит в тугой науз, и лицо Мары кривится от муки, отчего впалые щеки становятся еще тоньше, а скулы - острее.

- Нынче, - шепчет Крайя, отвлекая непорожнюю от боли, - она ручник прядет.

- Для нее?

- Для нее, - соглашается знахарка, - иль него... кто ж знает, кого ты народишь?

- Я знаю, - взгляд Мары упирается в бревенчатый потолок, словно бы пытаясь пробить что дерево это, что сами грозовые облака. - Взглянуть бы...

- Дура! - Кричит Крайя. - Не можно на Пряху!

- Не на Пряху - на дитя, - мечтает девка, и Крайя отшатывается от нее, что от безумной. - Люблю я малечу...

- Типун тебе! - Отмахивается знахарка, предчуя неладное, и шипит на баб, что столпились в сенях: - Несите еще воды. И травы, что заготовила, залейте. Да крутым только, чтоб до взвара...

И совсем тихо, так, чтоб Мара не слыхала:

- Да молока макового подайте.

- Не можно, - обеспокоенно глядит на Крайю жилистая баба, что стоит тут с раннего утра, - в ней же дитя...

Тетка эта, что так лихо спорит с Крайей, нервно теребит передник. И пальцы-ветки, сухие, что прошлогодний хворост, оставляют на измятой холстине глубокую колею. Знать, Любомила боится. Чует неладное.

- Она и сама - дитя, - лается знахарка, - и коль понадобится...

Она не говорит, что будет дальше, но продолжает рассказ, потому как Мару снова крутит в потуге:

- ...а ныне в Небесном Чертоге догорает тонкая лучина.

И в узком круге блеклого огня прядет Матка ручничок для души, что горит на тонком стебельке. Потому как ей - безгрешной - нельзя на землю без ручника судьбоносного. Чиста она.

Замерзнет от ледяной стужи, заплутает без подсказки.

Зачахнет.

И душа это - не душа пока вовсе. Сребный огонек, что дрожит меж корявых листьев. Ходит ходуном от злого ветра, разгулявшегося что на земле, что в Чертогах, да только горит.

Что держит душу эту? Так знамо: любовь маткина. Коль не любила б, давно затух. А так...

Вот обернет душу Пряха в нитки заговоренные, напишет ей рунами целую жизнь, - и тогда, гляди, дитя вздохнет. Глотнет морозного воздуха, закричит младенческим криком...

Крайя смахивает уже не капли - струйки ледяного пота и заглядывает в синие глаза Мары, шепча у самых губ:

- Погоди, хорошая, силься. Не час пока. Что Пряха?

Так торопится. Знает и про боль твою, и про любовь к малече. Хочет, чтоб матка подолом платяным поскорей дитя утерла.

Подхватывает вот крючковатыми пальцами шершавую нитку, да продевает ее в дощечку, что руной ложится в полотно.

Берет нитку другого колеру, и снова вяжет ее с бревенчатым знаком.

Раз за разом, петля за петлей....

Глиняный жбан опаляет ладони знахарки горячим отваром, и она, любовно дуя на густой пар, подвигает щербатый край к сухим губам Мары, заставляя ту сделать несколько долгих глотков:

- Вот так, моя хорошая. Скоро полегчает. То ж арника с аиром, пижмой южной сдобренные. Боль прогонят, а там и дитя явится...

И когда девка закрывает глаза, переворачивает над отваром темную банку, что роняет белесоватые капли.

Одна, две...

Двух пока хватит.

И Крайя продолжает говорить, потому как Любомила снова уходит, а Мара перестает кричать.

Нитка пульса, дрогнув под грубой кожей старухи, начинает успокаиваться. И минуты меж потугами исчезают одна за другой. Скоро уж...

- ... и когда холстина готова, Пряха поднимает лучистый огонек из плетенки, да, согрев его своим дыханием, опускает в ручничок, слово приговаривая...

И не слово - наговор...

Оттого и нитки вспыхивают, липнут к радужному свету, да срастаются с душою.

И дитя в последний раз глядит на Пряху, а потом...

- Любомила!

Крик Крайи заставляет сорочьи, испуганно-тихие разговоры баб, примолкнуть, и в горницу вбегает растрепанная баба, от кожуха которой явно тянет морозом.

- Родила? - Люба наклоняется над самой Марой, пытаясь понять, где новородок, но тут же прянет: дитячьего крика не слыхать. И на лице бабьем - испуг.

- Держи девку! - Кричит на нее Крайя, а сама падает на бревенчатый пол у ног молодицы.

В криках Мары Люба не разумеет ни того, что в этот самый миг Пряха небесная опускает младенчика прямо в руки знахарки, ни того, что крики эти, до жути ее пугавшие, затихают. И тогда Люба со страхом поднимает глаза до серого лица девки, которое ныне не серо совсем.

Румянец яркий горит на щеках. И сама девка - не девка, но матка уж - тянет тонкие руки к младенчику. И гладит малечу, пытаясь унять жалостливый плач.

И за плачем тем не слыхать, что деется за забором, как беснуется толпа.

А молодица укладывает дитя на груди. И когда то, уютно улегшись на теплом материнском теле да зажав розовый круг полной груди меж щербатых десен, успокаивается, Мара вдыхает сладкий запах, что у самой головки. Улыбается, шепчет:

- Ярослава.

И закрывает глаза.

А где-то там, в Чертогах Небесных, Пряха удивленно оборачивается за плетенку, что только-только отдала душу живую. Приглядывается, хмуря бровь, и охает. А стебель загорается огоньком сребным все ярче, все сильнее.

И Пряха бросается к вязанке, чтоб успеть. Ручник сплести? Нет, на то уж часу не хватит. И если душе родиться нынче надобно...

Небожительница поднимает с деревянных половиц полотно, что еще хранит тепло дитяти, мамке переданного. И оборачивает им другое. Дурно то? Дурно. Да только кто ж ее, душу эту в свет пустил?

Пряха не знает. Не бывало такого. Значит, связала души две меж собою?

Связала.

Судьбы переплела? Переплела.

И, стало быть, нынче их таких двое. И в каждом жизнь и погибель другого.

***

- Таких ночей давно не бывало! Анка, поглянь на небо! - Немолодая женщина устало прислонилась к холодной стене избы. - Диво!

Небесная гладь, щедро сверкавшая россыпями звездной росы, казалась бескрайней. Куда ни глянь - все одно. Но вот за самым горизонтом что-то сверкнуло. Ярко, порывисто.

Зарница? Быть не может! Где ж это видано, чтоб хлебозары сияли зимой?

- Диво... - Только и протянула баба, уставясь на темнеющее небо.

Она крепче укуталась в меховой тулуп, закрывая вспотевшую спину, и протянула руку дочери:

- Дай напиться!

Девка тут же подала матери глиняный жбан, и та шумно глотнула свежего молока. Анка поежилась от страха, глядя на неспокойную толпу у забора, и вопросительно покосилась на мать:

- Скоро-то?

- Кто ж его знает, дуреха! - Баба по-доброму обругала девку: пятнадцатая зима, а доселе жизни не знает: - Это ж как...

- Воды, девки! - Тучное морщинистое лицо просунулось в дверной проем и тут же нырнуло обратно: - Баба помирает. Плохо дело...

Она сморщилась от кусачего мороза и с силой захлопнула двери, а испуганная Анка схватила мать за толстый рукав:

- Боюсь, - промямлила она, - дай остаться!

Не оборачиваясь, мать ответила:

- Дура ты, Анка, - мертвых бояться! Дура! И дитя еще! - Она сурово глянула на дочку, заставляя ту упереть взгляд в пол: - Ладно, будь по-твоему! Но смотри, здесь не лучше! Вон, - она кивнула в сторону гудящего людского улея, - гляди в оба!

И, выпустив наружу клуб белого пара, скрылась за дверью. Анка слышала ее тяжелые шаги и возню в доме, и на секунду ей стало легче. Зачем она здесь? Ажно мало баб в селе?

- Блудница! - Женский голос из толпы прервал ее сомнения, напомнив, отчего она мерзнет на крыльце. Мало у кого было такое же доброе сердце, как у ее матери. И мало кто согласился помочь бедной Маре.

Анка поежилась.

...принести в подоле дитя!

Самое страшное, что могло случиться с девкой! Она с ужасом представила себя на месте Мары и согрешила в мыслях: да, она бы просила старую Крайю не о родах. Уж лучше истекать кровью, только не ждать участи от беснующихся праведников!

Да и в былое такого не привечали, чтоб девка одна рожала. Зачинали-то, поди, двое. Где ж молодец? Кто обучит дитя, кто защитит малечу? Да только после прихода на эту землю новых храмов стало еще суровей.

Толпа взволновалась еще больше, и теперь Анка не знала, правильно ли поступила, оставшись на холоде.

"Ничего, - сказала она сама себе, - ничего! Здесь куда лучше".

Мириады звезд медленно таяли, уступая место багрянцу. Анка задрала голову, чтобы уйти от тяжких мыслей. Батька сдержит людей, но что станет с ними после этой ночи? Всего зиму их село не воюет, и теперь бы жить...

Вот зараза! Надо ж было Маре брюхо отрастить! И ведь чуяла Анка неладное, когда девка чужая объявилась на Пыльном Тракте. Нежданно-негаданно. Без мамки, без папки. И на вопросы отвечала, отмахиваясь: дескать, нет у нее ни избы, ни родных.

Купцова дочка, отца которой при разбое загубили. А тело купеческое показать не может...

Словно бы и памяти нет.

А сама-то на приблудыша не сильно похожа. Сарафан добротный, пурпурной нитью расшитый. И рубашка беленая, не чета тем, что девки Светломеста носили. Бусы вот перловые продала: видно, хватило разумения, что посеред села не сильно-то наденешь такие.

И на других дворах - бабы были не глупы, чуяли в ней гнильцу - Мару спровадили. Отказали что в крове, что в еде. И надо ж было Крайе пожалеть непорожнюю! А все оттого, что своего дитя не нажила. Вот и дрогнуло знахаркино сердце...

Анке стало стыдно за такие мысли, и она подняла глаза к небу:

- Господи, - попросила она тихо, - помоги Маре!

Не то чтобы девка верила, что ее услышат. Просто ей стало не по себе от дикого бабьего крика.

Бледная, закутанная в мокрые простыни Мара...

Ссохшееся, впалое лицо. Вычерненные круги под глазами - как от угля. И огромный живот.

Анку снова передернуло.

Толпа бесновалась все сильнее. Батька с дюжими мужиками стояли насмерть, только их сил уже не хватало.

Тут и там прорывался какой-нибудь мужик. С вилами. С сохой.

Как на вурдалака!

Анка перевела взгляд с обезумевших людей на необычайно тихое небо, что рождало первые лучи. Ночь прошла, уступив место морозному утру.

Девка резко вдохнула студеного воздуха. Прогнала дремоту и прислушалась.

Тихо!

Недобрая тишина, звенящая!

Анка боялась такого часу. Она чутьем понимала: вершится важное. Но бессилие пугало девку. Пугало не меньше толпы.

И тут раздался крик!

Сильный, звонкий - голодный к молоку и жизни.

Крик младенца.

Анка выдохнула.

Свершилось!

Она собралась бежать в хату, как лавина хлынула. Прорвавшись сквозь батьку, люди кинулись к избе знахарки, выкрикивая на пути жуткие ругательства. Анка так испугалась, что не смогла ступить ни шагу.

Огромными от ужаса глазами она видела и приближавшихся баб, и беснующихся мужиков. Разглядела и храмовничий знак, что летел поверх голов. А вот двинуться не могла.

Десять шагов, пять, три...

Батька далеко, он не спасет!

Анка зажмурилась.

И - ничего!

Девка открыла глаза, пытаясь разобрать, что произошло. И не поняла. Перекошенные от ярости лица всего в шаге от нее. А все застыли.

И тогда она сообразила. Только один человек мог заставить их молчать. Старая Крайя.

Знахарку в Светломесте боялись. Уважали. И, уходя из старой избы, трижды плевали по-за левое плечо: кто его знает, с какими силами она дружбу водит, чтоб скотину лечить да людям помогать. И ведь не помер пока никто, за помощью к ней пришедши. А не верный ли то знак?

И, словно в подтверждение этих мыслей, позади раздался сильный голос:

- Уходите! Вам некого судить!

- Блудница! - Голос говорившей бабы был куда слабее прежнего. И не нашел поддержки среди своих: старую Крайю боялись.

- Мара померла, - знахарка тяжко вздохнула. И резко предупредила: - дитя я не отдам!

Несколько людей отошли в сторону, пропуская вперед молодого храмовника:

- Отдай дитя блудницы в храм. Даю слово, там оно вырастет...

- Яра останется здесь! - Знахарка казалась непреклонной. Словно бы скинув зим так двадцать, она и сама походила на молодицу. Даже седина в волосах ныне гляделась не белесой, но пшеничной. - Видали хлебозары зимой? То-то и оно - знак это. Если с ней что случится - не бывать больше миру меж Княжествами.

Храмовник открыл было рот, но люди снова загудели. Взволновались, проклятьями сыпля. Многие бабы не дождались нареченных, что навсегда остались в землях Степи. И нынче, когда наступило затишье, понимали: дитя блудницы - ничто по сравнению с карой небесной.

- Оставь! - Прокричал кто-то из толпы. Голос женский, хоть Анка и не узнала, чей.

- Если старая Крайя хочет, пусть берет дитя! - Литомир, деревенский староста, решил за селян. Он был мужиком лихим. И лихость его угадывалась что во взоре диком, что в сбитой кряжистости фигуры. А оттого с ним и не связывались, почитая не только за старосту - хозяина Светломеста.

Несколько голосов ободряюще прокричали согласие, и люди стали потиху расходиться. И только храмовник остался:

- Ты навлечешь на нас гнев! Отдай младенца, и я навсегда оставлю тебя в покое!

Но Крайя не слушала. Она никогда не была матерью, но лицо малечи до сих пор стояло у нее перед глазами:

- Я помру за нее, Богослав. Запомни это.

И старуха ушла в дом, оставив удивленную Анку таращится на храмовника.

***

Руки двигались сами собой.

За то время, что Мара жила с Крайей, та успела полюбить девку. Да и как не любить-то? Такого кроткого нрава поди поищи - все одно, не сыщешь. Немногих на своем веку привечала знахарка, да только все сгинули. Вот и эта в могилу сошла...

Ночь подходила к концу, небо тут и там вспыхивало красноватыми всполохами. А Крайя торопилась. Уж как не поспеет...

Знахарка понимала: ворожба, родящаяся в час Симаргла, проведет девку в Туманный Лес, передаст в руки Хозяину Стылой Избы. А уж он не обидит, пожалеет сироту. Укроет и перинами пуховыми, и шкурами меховыми. Не останется Симаргл равнодушным перед красой юной. Да вот коль заплутает Марка, не найдет дороги...

Она бросила короткий взгляд на тощее тело, замотанное в белую холстину. Через годину за ним придут. Унесут на капище, засыплют землей. И разойдутся по домам, позабыв о поминальной вечере.

И ей поспеть бы...

Красная нитка сплеталась с синей. А знахарка все читала слово. Раз за разом. Узелок за узелком. Наговором, приказом, заклятьем питала жгущую пальцы нить. И та сверкала, впитывая ворожбу. Вспыхивала. Кололась.

Рвалась на волю. Вилась, словно бы живая.

И тяжко было знахарке удержать такую мощь. Пальцы схватила судорога, а старуха наклонилась к наузу, укрыв его телом. Выждала. А как пальцы снова стали гореть - продолжила.

Красная нить - обещание жизни младенцу.

Синяя - чтоб удержать сухие листья ольхи, дерева покойницы родового.

И желтая. Как птица, что реет на флаге чужачки-Мары...

Ярослава заворошилась в люльке, но Крайя не двинулась. Уж коль и поплачет маленько - только легкие раздышит. Да науз прерывать нельзя - сила остановится, войдет в сырую землю. А ей бы сберечь Мару даже там, в лесах Симаргла.

Старая знахарка на миг закрыла глаза. Долго она пыталась воззвать к былому дару, молила небесную матку, судьбоносную Макошь, о девке. Да впусте. Не слыхала теперь ее небожительница, не откликалась на зов. Один только Симаргл - Хозяин Туманного Леса - провожатый мертвых душ, мог чуять зов таких, как она. Да что Симаргл? Никогда он не отпустит душу, по которую пришел. Не отдаст еще пылающее жизнью сердце Пряхе, чтоб та нитки в полотне судьбы перепряла.

Оттого Крайя и плела науз, повязывая одно волоконце поверх другого.

Мощный оберег не сломать - сила в нем огромная. Не чета другим.

Да только как прознает храмовник, что она к старым богам взывает, прозовет ведьмою. Вон и так волком на нее глядит. Все ждет, когда та оступится. Крайя усмехнулась. Уж коль оступится - и ему не жить. И рука не дрогнет перед этим куском вонючего мяса, что возомнил себя выше других. Поклоны в землю шлет, песнопениями храм наполняя... Крайя сморщилась. Душу-то этим не излечишь, коль слова не от сердца идут.

И ведь есть в селе те, у кого слова святыми выходят. Тот же дядька Казимир. Он-де служил в храме, пока с воеводою спору не начал.

Верно служил, исправно.

И песнопения его не просто воздух сотрясали - до нутрей пронизывали. А люд прислушивался к речам его. Да только что чистота речей, когда человек неугоден воеводству?

Вот и Казимиру бы промолчать, оставив в покое что самого воеводу, что сына его, старым обычаем из родного дома изгнанного...

А за мальцом и самого Казимира погнали. Из храма.

И теперь вот головою всему - Богослав, человек серый, если не сказать темный. Низкий. Гнусный...

Крайя едва удержалась, чтоб не разорвать слово святое, питавшее пальцы. Готовый науз грел руки.

Старуха улыбнулась.

Верный признак - тепло. Да покалывание еще. Коль почуешь их от наговоренных ниток - знай, слово твое дошло до богов. А уж они не подведут. В Небесных Чертогах помнят о долге.

Крючковатые пальцы легко раскрутили посмертину, коей укутали покойницу, и, приподняв тяжелую голову, обвязали вокруг шеи оберег.

Так то...

Только тогда Крайя устало села на лавку, прислонив спину к остывающей печи.

Не уберегла девку. Не смогла. И ведь сердце надрывно выло, предвещая беду. А она все верила, дура старая, что сможет переломить начертанное.

Хотя начертанное ли?

Сложись судьба Мары другим образом, лежала бы она в это утро на столе?

Крайя задумалась.

И ведь спаслась девка от черного взора, от которого бежала, и все одно - померла.

Знахарка вскочила.

Может...

Нет, такому не бывать! Уж почуяла бы она - не дитя. Да и чутье еще не подводило ни разу.

Да только цепь из звеньев беды продолжала складываться. От кого бежала Мара? От чего?

Крайя не знала. Не говорила ей девка. Но и этим молчаньем сообщала пожившей бабе многое. Понимала та: сила не человечья шла по стопам несчастной. Только ведь молодица успокаивала: мол, полноте, матка, не печалься.

И когда Крайя нашла в лесу Черную Гниль, ползущую от Чертовой Ямы, думала - почудилось. Откуда взяться в этих местах такой напасти? Ведь одна только тварь может такое пустить...

Знахарка замотала головой, припоминая другое.

Вспомнила, как Мара по осени за грибами ушла. И уж вечереть стало, а ее все нет. Да и брюхо уж нос подпирало. Крайя взбеленилась поначалу: не хватало еще темнотой непослушную девку в лесу искать. Мало ей пересудов, так еще и дитя вздумала сгубить, глупая.

И знахарка бросилась вон из избы.

Петляла, искала. Бродила по нахоженным тропкам - а лес словно бы чужой. Молчит, не отзывается на слово. Только заунывно шелестит пожухлой листвой: мол, что с меня, старого, взять?

И Крайя поняла: беда приключилась с Марой. Не придет девка, коль не помочь. А где ж искать ее?

Вернулись они тогда под первые крики петухов.

Знахарка так и не смогла вылечить рану, оставленную клыками зверя. А беленица уж и в тело вошла, кормясь жизнью Мары. Заблудшая душа всегда голодна. Не наедается ничем, сколько ни съест. И если б не она, старая, не выжить бы девке.

Отпаивала тогда отварами целебными, наговорами тело увещевала да нитью края порванные шила. Спасла в тот раз.

Да только не сейчас.

Скупая слеза пробежала по глубокой морщине, упав в угол рта. Соленая. Крайя уж и забыла, каково это - плакать подобно человеку. А коль и забыла, то и теперь реветь не станет.

Ясно одно: малую спасать надобно.

Да оберегами пристанище Мары выложить, чтоб нечисть, идущая по следу той, ничего не прознала.

Уж потом, после похорон, Крайя прижимала тонкое всхлипывавшее тельце. По кому плакала новородка? Матки-то не знала. А выла горько. Как будто полынь жизни раскусила на мягких почках зубов. Да и место ли дитяти на капище?

Вот только Крайя не осмелилась оставлять малую дома одну. Знай, храмовник этот не отступится. А между ним и дрожащей крохой только она.

Знахарка обвязалась широкой холстиной вокруг груди и уложила в нее сморенное слезами дитя.

Обернулась по сторонам. Прислушалась.

Ничего.

Пальцы принялись царапать стылую мертвую землю, уже припорошенную новым снегом. Знахарка шептала, укладывая дощечки-знаки в погост. Охоронные руны - старые, как сами боги, которых изображают.

Руна Огнедержца у головы покойницы. Чтоб не проглядел девку, теплом согревая.

Руна Макоши над остановившимся сердцем - чтоб продолжало пылать любовью в Туманном Лесу, оберегая родное дитя.

Руна Симаргла в ногах. Облегчающая путь покойницы, да прокладывающая дорогу по тайным тропкам, скрытым по-за туманами.

И еще одна.

Старая.

Древняя.

Проклятая.

Та, что сможет сберечь от мрака, идущего по стопам.

***

Гибкое тело извивалось подобно змее.

Сильное, но вместе с тем податливое. Мягкое, нежное.

Он знал ее вкус, запах. Помнил каждый изгиб - и все равно не мог насытиться. Не поспевал даже за те часы, когда ставни закрывались на ночь. Вот и теперь...

Рассвет скрежетал в окна утренним холодом, замешанным на промозглой сырости. Он не любил рассветы. Лишь ночь.

Мужчина сомкнул глаза. Так ярче. Больше. Успеть бы...

Мир перед глазами полюбка заискрился, пошатнулся - и он с шумом выдохнул, произнося имя жены. Единственной.

Сладостная нега сковала все члены нагого тела, но он еще кое-что мог. Мужчина улыбнулся, и, смяв чаровницу под себя, легко коснулся горячих губ.

- Спи, - полушепот-полустон.

И он снова не заметил, как уснул, скрыв лицо в аромате пушистых волос.

Мелисса, лаванда и какая-то пряная смесь, которой он не знал.

- И ты, - тихо приказала женщина.

Она легко перекатилась на спину и бесшумно коснулась изящными ступнями колючей шерсти прикроватных шкур. Скользнула на пол, и, быстро ухватив стеклянный пузырек, вернулась обратно.

Уронила несколько капель на лицо мужа. Оцарапала палец ножом для бумаг. И принялась ждать, чертя на теле мужчины кровавые полосы: одну от сердца и три вниз.

Руна Чернобога вспыхнула всего на миг и погасла, отсвечивая на влажной коже багровым сиянием.

В прошлый раз ожидание продлилось долго. Слишком долго. Но время сокращалось. От обряда к обряду.

Мертвые души помнили запах крови. И спешили на него.

Ожидание всегда давалось ей нелегко. Она бросила мимолетный взгляд в высокое серебряное зеркало и довольно улыбнулась. Нагая, укутанная ореолом волнистых волос, она была хороша. Быть может, даже слишком.

За дверью раздалось копошение, которое тут же утихло. Хорошо. Если бы кто-то вошел в покои, ее могли обвинить в ворожбе.

Но то раньше.

Нынче против нее не осмелятся сказать дурного слова. Запах гари - разрушенных домов и тлеющих костей горелого воеводства - надолго убережет крутонравных людей от поисков истины.

Пожалуй, только один мог бы спорить с нею даже сейчас. Да только мертвые не спорят. Она знала это лучше других.

Воздух вокруг мужа дрогнул и стал ходить волнами. Запахло серой, мертвой кровью, а потом - смертью.

Женщина недовольно поморщилась.

- В последний раз, - напомнила она сама себе, - проход открывается в последний раз. Его воспоминания уйдут, и ничего уж не потревожит наш покой.

Но она понимала: чтобы закрыть проход, зиявший такое время, потребуется кровь. Много крови.

Только ведь другого выбора он ей не оставил.

Она бросила на мужа колючий взгляд, от которого повеяло холодом. О, если бы он увидел ее сейчас! Но он спал, как неразумное дитя, беззащитный перед той, кого ставил выше других.

- Роговлад, - из губ мужчины вырвалось крошечное облачко пара. Поднявшись на несколько локтей, оно тут же растворилось в промозглом воздухе. А тот, что говорил, заметался в бреду.

Вырывать воспоминания нелегко. Но еще сложнее уводить их в Туманный Лес, отдавая мертвой душе. Только ведь так надежней...

Чародейка быстро перебирала тонкими пальцами вокруг головы нареченного, как будто сплетая невидимые нити в толстую косу.

Она работала усердно, и вскоре не только его, но и ее тело покрылось холодным потом.

А потом она изнуренно прислонилась горячим лбом к изголовью. Устала. Слишком.

А еще ведь проход...

Женщина снова скользнула на пол, радуясь прикосновению кожи к заледеневшему дереву. Она ступала почти легко, почти грациозно. Так, как идет уверенный человек к своей цели. И цель-то близка...

Сладко засосало под ложечкой. Скорее!

Нагая Колдунья распахнула створки потайного покоя, предвкушая встречу. Без свежей крови морок не снять...

- Нет! - Лицо женщины искривилось гримасой ненависти и боли. - Нет! Нет! НЕТ!

Она трясла жертву, уже понимая, что ничего не выйдет.

Царство Симаргла может запереть только свежая кровь. Теплая. А бездыханный труп, что лежал у ног Чародейки, уже остывал.

Тварь! Умертвила себя, не побоявшись гнева богов!

Колдунья рвала мертвую плоть, пытаясь отомстить той за содеянное, но позади нее раздался скрежещущий шепот.

Что?!

Она кинулась к проходу, понимая, что ТАК могут говорить только боги. И если она не ошиблась...

Шепот снова повторился - на этот раз более отчетливо, и в комнату сквозь дрожащее окно потянуло туманом.

Симаргл! Почуял беглянку!

Времени у нее не осталось. Помедли хоть секунду - и...

Колдунья полоснула клинком по одному запястью, по другому. Прошлась острым лезвием по горлу, закрыв глаза от боли. И вскрыла вены на ногах.

Скорей! Скорей! Скорей!

Кровь хлестала из ран, напитывая гудящий воздух. Он колыхался, выпивал багровый дар огромными глотками и снова... дрожал, затягиваясь подобно ране.

Скорей!

Шепот стал громче, и колдунья поняла: он здесь.

Запах крови манил Симаргла, и он шел, шумно сглатывая слюну, смешанную с ее жизнью.

Туман облепил Чародейку со всех сторон, но внезапный хлопок остановил это.

Тонкие руки резко, истерично забегали по телу, срывая оставшиеся мертвенно-белые клочья смрадного воздуха. Колдунья пыталась согнать с себя даже воспоминания о произошедшем. Но это было не так-то легко! Сегодня она оказалась на волосок от гибели, и осознание этого опьянило ее.

Она вскочила с кровати, закружилась в чудном танце. Запутывалась ногами, хватала ладонями воздух. И снова танцевала.

Ликовала!

Знала ли о том, что Симаргл всегда помнит вкус крови? Знала!

Только что ей до того?

Она смогла! Смогла! Смогла!

Чародейка устало опустилась на шкуру, обхватила себя руками и принялась баюкать, мурлыча старый мотив маткиного напева.

Взглянула на девку, что уставилась в гладкие половицы стеклянным взором. Дура! Думала, что, сгубив себя, помешает Колдунье.

Та рассмеялась. И смех этот, вымученный, не был звонок. Тот, что спал рядом, не поверил бы в то, что смеется она - его чаровница.

И все же... она по-прежнему была сильна. Не той - физической, - силой, которая ушла в Туманный Лес вместе с кровью. Но силой духа, что жаждал мести. И Чародейка призадумалась.

Тело простой девки запросят в родительский дом, чтобы упокоить на старом капище под присмотром богов. Да только станут ли старики раскрывать посмертину, чтоб оглядеть дитя? Верно, не станут. А тем паче, когда посмертина эта будет не простою - белою, наспех вытканною, но диковинной...

Чародейка не пожелает алтынов на тонкий саван. И зашьет его самолично, чтоб ни знаки рунные, ни пятна кровавые не завидели свет. Легкая улыбка коснулась губ.

Верно, девка не понимала, что и в мертвом теле, хладном от дыхания Симаргла, есть для Чародейки польза. В крови гнилой, что запретные знаки посеред живота оставляет. И в костях, что сами рунами стать могут.

И руны те - запретные самой силою своей, ворожбою темною.

И Колдунья принялась за дело.

Отворенная кровь вышла из жил легко, по одному завету ее. Стекла в чашу, словно бы живая, повинуясь словам Чародейки. И та, обмакнув в нее тонкие пальцы, принялась чертить.

Руна Чернобога легла по центру живота жертвы. Безвинной, а оттого способной распороть силою не только землю кладбищенскую, но и саму твердь меж мирами.

Песеред лба - Нужда, что не позволит покойнице уснуть. Век будет она неупокоенной в сырой земле лежать, ожидая приказа Колдуньи.

И линией меж ними - перевернутую радугу - путь в никуда и из ниоткуда. Без начала и конца. Дорогу, что проведет за собою силу древнюю, могущественную.

Чародейка оставила на запястьях девки по руне Силы, а потом, когда те соединились меж собою тонкой нитью, подхватила ее одними лишь ноготками. Да укрыла нитью той себе голову, словно бы фатой.

Знала ли девка, что после кончины на теле остается след? Не след даже - комок силы. Эманации темной. И коль умеет кто сбирать ту энергию, да принимать в себя...

Чародейка вновь засмеялась.

Ее ладони, такие нежные и любимые супружником, ныне рвали плоть подобно острым секирам. И выкорчевывали позвонки из шеи девки, оставляя ту тряпично-послушной, неестественно мягкой для человеческой плоти. А на позвонках тех не царапинами даже - темными полосами, - выжигались знаки-руны, что запретными слыли в мире людей.

Семь рун, дивное число.

Ворожебное. Как для живых, так и для мертвых.

Чародейка испустила довольный вздох. Измазанная в крови, ныне она была покойна, тиха.

Да, теперь ей дышалось легче. Если такие, как она, и вправду могли дышать. Нет, она наполняла грудь воздухом не по надобности - скорее по привычке. Да и красота ее гляделась ярче, когда напоминала живую...

И что с того, что крови на откуп Симарглу ушло почти с саму изувеченную своей противоестественностью жизнь, едва теплящуюся в ее тонком стане?

Ей не восстановить утраченные силы ни за зиму, ни за две, ни за три. Десяток зим? Пожалуй, чуть больше.

Только все это - ничто!

Она умеет ждать.

А ожидание торжества всегда приятно...