Знахарка

Глава 9.

Свят провел в седле немало часу. Ныли бедра и спина, а уж плечи...

Литомиров сын звучно выругался про себя: коль не был бы таким тюфяком да ездил в седле поболе, нынче бы чувствовал себя людиной. А так... кусок мяса, что меж молотом да деревянной дощечкой в сенях отбили.

Святослав сплюнул в искристый снег и задумался.

Перед ним, всего в сотне саженей, лежал Камнеград. Город-крепость, к которому не подступиться. И нынче, на ночь глядя, ворота его плотно сомкнуты. А ему бы успеть до того, как барин привезет сюда Зарину с Крайей. И коль не сейчас, тогда и вовсе не выйдет у него прознать, куда баб спрячут. А там - суд, в справедливость которого еще с прошлого вечера Свят не верил.

И костер.

Вот в костре Свят не сомневался, а оттого и думать стал упорнее.

С головных ворот не войти - заперты на ночь. И не станут отпирать их для уставшего путника, разве что...

Мысль показалась Святу безрассудной, непристойно смелой и...

Да, подходящей. Потому как если не такой - неразумной и рискованной - справиться, тогда какой?

Хлопец спешился с лошади и с силой ударил ту в покатый бок. Зверина заржала, приподнялась на задних ногах и дернулась с места. Что ж, старостин сын понимал, что шансов у нее добраться до дому немного, да только рослого хлопца на кобыле в Камнеград не впустят. Другое дело - юродивого, что забрел к стенам камнеградским с видением да пророчеством.

И коль не хотят стражники попасть в немилость к самому Князю, пусчай сведут его хоть к боярину какому, а уж тот разберется...

Стучал Свят в калитку, железом расшитую, с треть оборота часу. Слабо и настойчивее. И снова слабо.

А уж как послышались шаги - песню завел.

Ох, и не любил сын старосты песен. И голос у него был хорош, и сам он статен - девкам вот нравился - а петь не любил.

Да и песня бы та хорошей оказалась, а тут...

Жива, жива - матушка...

Свят крутанулся вокруг правой ноги, хлопнув в ладоши, и чуть на свалился на камень моста. Ругнулся смачно про себя, худоумным дурня обозвав, да рванул на груди тулуп:

Жива, жива - Ладушка...

Голос его журчал подобно Речке Бурноводной, что в Степь воды скорые несет, - мощный, звучный. И он чуть подохолонился. Смягчив напевы:

Ты беги, беги рекою быстрою...

Уже лучше, уже мягче. И совсем жалобно:

Жива, жива - матушка.

Свят был собою доволен. Уж коль спросили бы его, кто это перед ним скоморошится, так бы и ответил: юродивый. Да одних песен мало. И в открытое окно калитки хлопец, сощурив хитро глаз, да прихватив себя за воротник, словно бы тот собрался бежать от него со всех ног, запросился:

- Пустите Ерошку-юродивого, у меня к самому Князю сказ есть.

Стражи загоготали:

- К Князю ему. Уж не к Туру ли Каменному?

Святослав снова про себя ругнулся - дурная привычка у него выходила, ругаться про себя. Да только и по-другому не получалось.

- К Туру, аль к кому другому - мне и не ведомо, - снова щурил глаз он, подскакивая то на одной, то на другой ноге, отчего сам себе стал напоминать клопа, в трактире пойманного. - К Князю, говорю, юродивого Ерошку ведите. Про Мор стану сказывать. А не сведете - прокляну!

И до того вид лихой сделал, что чуть сам не прыснул со смеху. Уж ежели и Мор не поможет...

Позади него, на дороге, что вела к мосту широкому, появился обоз с клетью железной. И в обозе том Святослав увидал Заринку с Крайей. Часу не оставалось. А, значит, коль не случится сейчас его задумка, то все пропало.

- Пусти, говорю, в город! - Вскричал Святослав голосом диким. - А не то... вон, тому барину, что обоз ведет, и расскажу про ваше лиходейство. А там и поглядим!

Свят не надеялся, что это сильно поможет. Да только упоминание барина вызвало на лицах стражи не просто страх - панику. Засуетились, головы почесывая. И один другому говорит:

- Пусти его, Михайло, этого придурочного. Вреда он не учинит. А вот Барин...

И калитка отворилась, позволяя Святу войти внутрь.

- Только ты это, не начуди здесь, - крикнули ему в спину. А он уж и пропал за стеной каменной, укрывшись в сумерках глухих.

Город был пуст. Тих, словно бы человек, богами старыми обделенный. В окнах изб, что стояли на околице - ни огонька. И даже те оборванцы, что просили милостыню, словно бы поутихли, затаившись.

Свят поежился.

Прикорнул к стене, что делала в сторону от входа небольшой изгиб. Да замолк, прислушавшись.

Спустя пол-оборота годины ворота отперли. Голоса, что долетали до него, были уж не теми, что раньше: в них все чаще проскальзывало раболепие. Никакого бахвальства, никакой брани. Почтение.

И пожелания доброго вечера.

Колеса повозки заскрипели в паре саженей от Святослава, и ему пришлось еще сильнее прижаться к стене, чтоб не быть замеченным. А телега почти мгновенно остановилась. Барин был так близко от него, что Свят по-настоящему испугался.

Только из повозки вышла лишь Крайя. Да и вышла ли? Старушку выволокли, словно кусок мяса, и тут же втолкнули в харчевню с резным ключом над дверью. Заринку же не пустили. И только крикнул барин адрес человеку, что был на вожжах.

Что было делать Святу? Не предполагал он, что пленниц разделят, а тепериче и ему, что ль, делиться надвое? Он проследил за Крайей. Нет, ее уводили несколько дюжих мужиков. И дверь харчевни захлопнулась. Стало быть, забрать ее не удастся. Тогда Заринку?

И Святослав постарался запомнить место.

Как добирался до терема высотного, уж и вспомнить не мог.

Поначалу шел по следу повозки, когда уверился, что это безопасно. Да потом зарядил снег хлопьями, и двойная колея мигом сравнялась с остальной землей. И только охотничье чутье помогло Святославу разыскать терем барина.

Высок тот был. Не с бревен - из камня белого векового. С расписными ставнями да ступенями высокими, что к самому крыльцу гостя дорогого ведут. Да только Свят не был ни гостем, ни уж тем более дорогим.

А потому и вход пришлось искать другой.

А уж как стал глядеть крыльцо для черни, так и нашел покои, в которых барин Заринку ночевать оставил. Самолично девку внес в палату белокаменную да уложил на перинах высоких. Взирал на нее долго, с удовольствием. И такая волна гнева в Святе проснулась, что не сдержаться...

Только барин не обидел девку. Поглядел на нее, по-детски сонную, да оставил, выйдя тихо за дверь. А Свят стал думать.

Спасти Заринку из рук барина нелегко. Чернь на того служит, поклоны в землю шля, да терем высокий охраняя. И не пустят ведь никого, кроме...

Да, пожалуй, только так.

Своего пустят. Такого же чернорабочего, как и сами. Да только куда потом?

Свят заметался под окном палат и тут же на шаги его отозвались гулким лаем дворовых шавок с соседних теремов. Сам-то барин, видно, живность не любил. Оттого и не держал цепного пса у окон высоких.

Свят проверил карманы. Тридцать шесть алтынов - по меркам Светломеста огромный скарб, а как спасать девку - немного. Да только все одно золотые. На первое время хватит, дальше видно будет.

Свят поторопился.

Разыскал постоялый двор, что стоял у самой околицы Камнеграда да сговорился о покое на одну ночь. Два алтына за клоповью клетку у самой крыши да нехитрый ужин.

Еще пять - за кобыл, что хозяин поможет вывести за ворота Каменного Города. И хорошо, что завтра - седмица. Значит, в Камнеграде торговать станут. И ворота отопрут, впуская и выпуская купцов со всего Княжества. А там и затеряться недолго.

Свят заплатил еще с пару алтынов за дорожную сумку, снаряженную снедью. И уснул тревожным сном до утра, когда первый луч солнца разбудил его морозным утром.

***

Дар стоял перед лазом.

Низкий и узкий, тот больше походил на расщелину в скале. Словно бы древняя твердыня треснула. Что от тяжести соленой земли, что от старости. И сквозь темную прогалину эту тянуло холодным соленым воздухом.

Дар поежился.

Он выпустил личину зверя наружу - совсем немного, чтобы учуять, что ждет его по-за темным пологом. Но зверь молчал. Не чуял. Или... чуял, да не знал, что?

Дар обернулся. Князя здесь не было. Только напутствие:

- В Соленой Земле есть поверье, что Лабиринт соединяет меж собой не только земли. Прошлое и будущее. Явь и миражи. Я покажу тебе вход, Князь. Но выход... тебе придется отыскать самому. Или остаться в Лабиринте навеки. Никто не ведает, куда выведут тебя галереи его... Выбор за тобой.

Дар понимал, что принимает смертельный вызов, да только как мог отвернуться от того, что предлагает ему Князь Великий, Велерад?

Верно, не мог. Потому как перед тем, чтоб найти брата, ему предстояло отыскать нечто не менее важное - самого себя.

И он ступил в соленый холод старых Копей.

Остановился. Прислушался.

Звери, что отдали жизни в обмен на проклятье, молчали. Словно бы вновь издохли. И пусто было внутри, боязно. Впервые за долгое время звероликий не мог положиться на чутье проклятое.

Дар обернулся.

Позади него не было входа. Все та же тьма, что и впереди. А, значит, Копи приняли его выбор. И Дар пошел. Выставив руку перед собой да ощупывая пространство, что лежало перед ним.

Иногда воину казалось, будто бы хватала ладонь его плоть людскую, иногда - одежды. И все более явно он чуял присутствие. Кого? Воин не знал. Ощущал только, что в Лабиринте он не один.

Он снова вытянул руку, и с ужасом попытался одернуть ее. На этот раз никакой ошибки - там, во тьме коридора, ее держала другая рука. Мощная. И тянула с силой нечеловеческой, от которой Дар не смог отойти.

...Рывок - и он стоит посеред пустыни Степной. Оборванный, в износившейся одежде. Морем здесь не пахнет. Сосной - тоже. Только песком да сухими травами. И перед ним - малец, такой же, как он сам.

Темнокожий только. Степняк.

Дар опускается перед ним на колени, с любопытством разглядывая раскосые глаза, что нынче плотно сомкнуты. И лицо не темно вовсе - бледно. А вокруг - кровь, что все еще сочится из плеча, раненного стрелой.

Дар глядит на мальчугана, и в душе его странные чувства. Он мог бы забрать у того лук, каменьями дорогими усыпанный. И кошель с золотом, висящий на поясе. И, видно, тот, кто оставил его здесь, надеялся на такой исход. Да и Боян учил Дара такому. Всяко проще на хлеб раздобыть...

Да только Дар вспоминает почему-то о другом мальце, которого выгнали с позором из Лесной Земли, клеймом наградив. И о скитаниях средь Пограничных Земель припомнил. А потому и поднял тело мальчугана, да тащил, сколько мог.

Стрелу не вынимал: боялся, что тот испустит дух, кровь растеряв.

И донес-таки его до Шатрового Города, в котором - степняки с луками наготове да шум побольше Белогородского.

А сам все глядел по сторонам: он-де в Шатровом Городе впервые. И такая мощь открылась ему, что даже тепериче, спустя почти два десятка зим, он глядел на живую Степь с восторгом, с замиранием сердца.

Город, что сбирал в себя жизнь подле Реки Бурноводной, был огромен. Статен. Могуч.

Повсюду - шатры, тонкими шкурами выделанные. И на шкурах тех покоится орнамент охоронный. У каждого шатра теплится очаг, и огонь в этом очаге бережет тонкостанная степнячка.

Хороши жены воинов. Смуглы, улыбчивы. Только для Дара улыбаться не желают, все больше тревожась да указывая пальцем.

А он идет дальше, неся на руках кровавую ношу, и все пытается спросить:

- Где лекарь?

Но степняки будто бы не разумеют его. А по-за ними тянется не просто полоска из капель бурых. Каждый воин, что видит чужака, идет подле, лук со стрелой оголяя. Только вот, взглянув на бесчувственного мальца, оружие свое опускает.

А впереди, подобно центру коловрата, стоит Шатер Хана - это Дар знает уже сейчас, и вокруг Шатра того - другие, что поменьше. То ж для каждой из жен, да детей их любимых.

И у одного из таких шатров степнячка касается щеки раненного, а потом горько воет в голос...

Тело степняка у него отобрали тут же, а самого провели под высокий полог, где сидел статный воин с раскосыми, как и у других, глазами. Воин крутил тонкий ус и внимательно глядел на Дара. И Дар понимал: перед ним - знатный муж. Только того, что то был сам Хан, не знал.

Рассказывать стал о том, как мальца нашел, да о том, как тащил его на себе. Не врал. Да и зачем? Не больно-то он рассчитывал на награду. А помереть уж и не боялся. Отмучился. Оттого и не прятал тавро раба, которым его наградили в Белограде.

И Хан заметил запястье мальца. Расспросил его обо всем. Кивал только. И Дар никак не мог уразуметь, верит ли ему статный воин, или же в следующую минуту прикажет удушить.

А удушить-таки приказали. Племянника, с которым на охоту молодой Элбарс был отпущен. Потому как рассказывал он сказ другой.

А Дара все-таки наградили. Не алтынами. И не каменьями самоцветными. Только и тогда, и сейчас Дар благодарен был за ту награду многим больше...

Именем странным, что поначалу казалось чужим - Ашаном кликать стали. Да в войско приняли. Служить словно бы. Но Дар разумел: не служить - приглядывать за ним надобно было.

А что ему?

У него нынче была еда и кров шатра военного. Сабля полумесяцем да короткий лук. Цель. И... новый друг, который все чаще - рядом.

И приглядывают за ними - это Дар понимал. Да только Элбарс все чаще с лесным воином дружбу водит, пока не становятся они как братья.

А дальше - Жайна. И дочка.

Проклятье.

И Дар забывает, что имя, данное ему когда-то маткой родной, Нежаной прозванной, было не Ашан - Роговлад...

А рука снова выдергивает его из прошлой жизни.

...И толкает в другую, где перед ним - Князь Лесной, Туром Каменным зовущийся. Пир после набега. И на пиру том отец все меньше глядит на матку. И все больше на другую, с волосами пламенными.

Отсылает Нежану к сыну, о котором уже и забыл. А ту, огненноволосую, зовет к себе.

На перины да шкуры собольи.

Только потом и ее забывает.

И глядит уж не на рыжий колер волос драгоценный, а на белокурый, воронова крыла да пшеничный...

И каждую ночь - вновь. Заново...

Дар видит круговорот что девок, что волос их. И тошно становится ему, потому как Нежана верна мужу, и каждая новость о другой приводит ее в тоску. А за тоской и болезнь. Знахари, что в Камнеграде лекарями великими зовутся.

Дар видит и то, как он, еще совсем малец, тянет ручки к ложу маткиному. Да его все отгоняют мамки с няньками, держат наособицу. И как удается ему коснуться руки родной - та уже холодна.

Мертва...

А отец снова с рыжеволосой. И что-то смутно знакомое видится в ней Дару, что-то...

Новая нареченная не любит мальца, а оттого и отправляет того, на старый обычай сославшись, в другую семью - во владения дядьки любимого, воеводы Ярополка. И мальчугану снова хорошо. Не так, как при мамке. Да и по отцу он скучает. Вот только в новой семье все любят дитя как родное. И он свыкается с ними, любовью отвечая взамен.

Однако ж и это счастье, взятое взаймы, не длится долго.

Дядьку казнят. За измену?

Не за нее. Просто люду так удобнее говорить. Не обязательно правду...

И воеводство горит. А Дар бежит сквозь лес.

С братом.

Лишается Здебора в Белограде...

Дар теряется в видениях, отталкивая их от себя. Чует, что платит за увиденное жизнью, а на ухо:

- Зарок кровный. Показать?

И воин соглашается: он должен ведать, что свело их вместе с Ярой. А тьма-помощница охотно приглашает его в другое минулое, где еще все живы, и они с Ярославой - младенцы желторотые.

...Храм, что на околице Камнеграда, невелик. Только крошечному Роговладу в нем хорошо, покойно. Говорят, что крестить младенца там, где венчаны его мамка с тятькой, - высшее благо. И нынче он, птенец на руках матери, понимает это.

Воздух кругом него искрится мириадами светел. Живых словно бы. И каждое из них подлетает осторожно к Дару, оставляя теплом касание. Малец улыбается беззубо, ловя улыбку матери. А руки той теплы. Не так, как в последний раз...

И ведь не знает он, дитем в храм принесенный, что в следующий миг матка его больно ужалит иглой длинной, до того обернувшись по сторонам. И бояре великие, что глядят за обрядом, не замечают, как игла эта ложится в связку, что потом увезет с собою Мара.

Минет немало часу, пока далеко в селе не появится другой младенец, на которого все так же в храме станут садиться искры-светла. Девочка, потому как воздух кругом нее искрится так разноколерно, что Дар зажмуривается.

Крестят их в один день, зимами разделенный. На исходе лета. День этот будто бы простой, обычный. Да только это не так. Совпадение? Видно, нет. Потому как опосля справляют все по обряду старому. Не тому, что ныне.

Жгутся семь степных трав - по стеблю каждой. И пепел густой в молоко маткино вмешивается по полной луне. Выпивается. Дар видит, как матка его, Нежана, зимами раньше взывает к богу старому - степному. Слово тому дает, что младенчики, породненные обрядом древним, найдут лруг друга. Потому как связанные богом души - неделимы. И если вторым младенцем будет малец, то братом он названным, верным ее Роговладу станет. Если же девка...

Сквозь зимы старая знахарка, что на околице Светломеста, вторит Нежане. Колет ручку Ярославы, слова Мары припоминая. А потом - завет читает, все те же травы выжженные в молоке мешая. Слова завета ей незнакомы, только это не главное...

И видится нынче Дару, что чутье бабы подсказывает: старый бог услышал слово. Исполнит.

Нынче степняк чует эту связь. Она тянется тонкой искристой лентой, что огибает правое запястье воина, да идет от сердца к сердцу. И крепится на левом запястье нареченной.

И слова звучат-гудят святые.

А искристая лента прочнеет, не уступая в прочности своей ни железу каленому, ни степной веревке. И - они еще не знают того - все ведет их друг к другу, пока не соединяет в селе светломестском под взором звезд...

Рука вновь выдергивает Дара из видения и снова толкает в другое, где перед ним - корабль огромный. Диковинный. С пастью зверя оскаленной на носу. И брызги соленые с ветром вперемежку. Говор людской. Брань...

...За рулевым колесом он видит мужчину статного, высокого. С бородой пшеничного колеру да бровями густыми.

В рубахе белой, что расшита по вороту шитьем алым. И средь шитья того - охоронные знаки, что в Лесах девки мужикам вышивают.

Бережа да Алатырь.

Коловрат об осьми лучах...

Судно заносит на бок. Морская стихия все больше беленится. Да только тот, что у колеса, не сдается.

И знаки-руны, которыми ушита рубаха, светятся, силой мужа статного питая.

- Спустить паруса! Привязаться веревками к мачте!

Он отдает приказы кратко. Быстро. Рвано словно бы.

Но ни кому в голову не приходит ослушаться его, потому как он - капитан.

Рулевое колесо выворачивается в сторону - и Дар видит на запястье капитана тавро раба. Знакомое, потому как и его клеймили таким же.

И Дар задыхается что от счастья нежданного, что от осознания: брат жив. И искать его нужно не в Торфянниках и не в землях далеких.

В Море Северного Ветра...

Дар выдыхает.

Радость заполняет душу. Но на миг в ней зарождается другое чувство. Горькое. Ядовитое даже. Тревожное.

Он по-прежнему слышит шум волн и голоса моряков, да только другой голос звучит все громче, а Дар с ужасом понимает: Ярослава.

- Дар! - Его нареченная, ворожея, зовет на помощь.

А вокруг - тьма. И никого.

Только шипенье. Рука хватает его за руку - и тут же прячется, играет.

Смеется.

И Дар в ярости бросается во тьму Лабиринта, где, сам не веря своей удаче, хватает не руку сильную, что шутила над ним, а ладошку тонкую своей ворожеи.

Плывет с ней, этой маленькой женщиной, к берегу. И, отдышавшись у самой воды, со страхом прислушивается к пульсу, что едва бьется под кожей Ярославы.

- Жива!

Дар несет ее на руках, и тьма перед ними расступается, потому как оба - что силой дивной, что проклятьем древним - расплатились за тайны. И с ними - воины уцелевшие.

А Копи остаются позади.

***

Колдунья сидела серед карты.

Та вспыхивала и гасла так скоро, что в глазах рябило. А Чародейка чувствовала силу, разгоравшуюся в теле. И уж больше не казалось оно заемным. Словно бы родилась она в нем.

Да только нет-нет, а и возвращались мысли девичьи к тому, что оставалось нечто в душе мертвой, что тревожило Пламену. Знать бы еще, что...

Колдунья встала и прошла к высокому окну.

Пора льда и снега была на исходе, Чародейка чуяла это по теплому воздуху, навеваемому с Южных Земель. Нынче даже озимок не мог спугнуть его. А если так, скоро на деревьях распустятся первые почки. Ей бы поспеть...

Святые капища раскроют свои погосты, забирая в землю память колдуньину. Уводя от нее взор Симаргла. И, подобно обновлению природы-матки, обновится и она.

Старый бог хитер и умен. А ведь и сам себя обманул своей же силою.

Чародейка захохотала.

Верила ль, что получится? Верила, отчего ж нет. Да только и понимала, сколько раз ее план может не удасться.

А теперь?

Она достала из резного ларца мешок бархатистый, из тонкой кожи выделанный. Помнится, дворовая девка все допытывалась, что за зверь пошел на выделку драгоценную. И если б ей знать...

На карту упали семь рун костяных. Любимых, во всем послушных хозяйке.

Легли узором чудным.

А ведь узор тот правилен, красив даже, однако ж есть в нем что-то, что заставляет глаз спотыкаться. И мысли ломаются друг о друга...

В голове расклада - Обман.

И от него, меченного травой дурманной, тянутся вниз другие дощечки-позвонки.

Время.

Сила. Силы много. И слетается она меж собой, заставляя дощечки дрожать. А кости подпрыгивают. И одна из них горит светом червонным, ярким. Другая - изморозью болотной отдает.

Сплетаются меж собой, касаясь лучами Перевертыша. И всегда-то казалось Чародейке, что руна эта - ее. Потому как мощью она была напитана редкостной, в зверя огненно-рыжего переворачивалась.

А теперь вот взгляд Пламены вновь споткнулся о дивный знак, придуманный ею самой. Перевертыш - то не просто оборотень. То сила, что может принимать другие обличья.

Меняться. Расти. И...

Дальше - снова Обман, на заеме замешанный. И Обман тот меняет весь расклад.

Разнопутье.

Пустота.

Взгляд Колдуньи заметался по рунам, обновляя в памяти расклад.

Руна обмана. Пламена думала, будто бы это она сотворила его. Обманула Симаргла, гадюшницею в мир живых возвратившись.

Мужу честь по чести долг отдала, а тут...

Не уразумела Чародейка, что обман тот не ее рук дела мог быть. И тогда все складывалось иначе.

Если все ж не ошиблась она тогда, подумав, что воеводова девка понесла от Ярополка... Как казнила его, кровь степная остыла, а со стылой крови, другим богам принадлежащей, спросу мало.

Да вот Марка-то исчезла из Каменного Города.

И дитя ее мужа сгинуло...

Искала их Пламена. Одному Огнедержцу известно, как глядела. Уж и кровь лила на землю капищенскую, и жертвы Симарглу несла - а все одно старые боги молчали о девке.

Молчали и люди.

Словно бы и не было никогда что самого воеводы, что полюбки егоной. Сына мужниного тоже, стало быть, не видали. Что жил он в горелом воеводстве, слыхивали. А куда делся - знать, сгинул разом со всеми.

И ведь Колдунья могла бы поверить в то, что померла девка брюхатая. И что малец мужнин рассыпался пеплом по горелой земле.

Да только чутье говорило об ином. И кровь Элбарса. А, стало быть, сила мощная укрыла тех от глаз Чародейки. Значит, и нынче они под защитой мощи той.

Да только и сама Пламена уж не та, что раньше. Нынче сам Симаргл не в силах забрать ее в Туманный Лес.

И тогда старые кости говорили с ней не о ней самой, а о беглецах. Значит, с даром они пришли в мир старых богов. И коль так,сила эта - Пламена точно знала - поглотит ее. Если, конечно, Чародейка не справится с ней раньше.

Мысли гремели в голове с гулом крови.

Думай, думай, думай!

Пламена обошла все Княжество, все земли от Пограничья до соленой кромки. И нигде - Чародейка могла поклясться своею кровью - нигде она не нашла и следа что ярополкового дитяти, что сына ее мужа.

Знать, в разных краях они. Да только и по одному сыскать можно...

Марка вот далеко не могла уйти. Да и что с нее возьмешь, с брюхатой? Коль и укрылась где, а все одно проклен ее темный нашел - в этом Пламена не сомневалась. И, стало быть, нет уж девки дурной средь живых. Только дитя.

Найти бы старые кости, они б заговорили с Чародейкой.

Пламена снова задумалась.

Она обошла капища одно за другим. И все молчали. Земля что мертвая, и никак не хотела покоряться. Нет, большей частью она говорила с Колдуньей, отвечая на вопросы той. Да только в тот раз...

Мысли запорхали, заискрились.

Пламене вспомнилось вдруг, как еще поначалу поры льда и снега она снова вернулась на старое капище Светломеста. Что искала? Даже не понималось. Вело чутье ее.

И земля ведь не то чтобы молчала, даже уговаривала ее: "Мол, хозяйка, нет тут того, что ищешь". И ведь она поверила. Раз и другой. И третий.

А чутье все выло.

Страдало, словно бы от невыполненного дела.

И снова вело ее.

А ведь настораживало Чародейку то, что не спокойно. Помнится, в последний раз она даже порвала людей со злости. Ну, как людей...

Одного - перевертыша степного. Оставила подыхать на снегу.

Девку до смерти загрызла. И другую - туда же. Оставила едва живой. Выживет - пусть, а нет...

Степняков пришлых с десяток перегрызла.

И ведь кружила по-над молчаливыми холмиками, раз за разом говоря с костьми старыми. И те отвечали ей: "Не те, что ты ищешь".

А ведь не подумалось ей тогда, что лежать брюхатая баба может не подле других. Не под холмом из земли стылой. А наособице, в могиле скромной, словно бы собака.

И тогда нужно вернуться, чтоб...

- Ворожебник! - Она звала рыжего громко, раздраженно. И, когда тот появился в покоях, отрезала: - Вели запрягать сани!