Знахарка

Глава 6.

Воин помнил лишь горячку - как метался, как пытался остудить огонь, ревущий в крови. Пламя, захватывавшее все больше и больше души.

Хватаясь за жизнь, еще теплившуюся в израненном теле, мужчина будил проклятье, пытаясь забыться и забывая: от него только хуже. Высосет ведь. До края. До белой пены вокруг рта. До беспамятства, ставшего привычным.

И новая волна аспидно-черной ярости будила в израненном теле пожар. А потом он снова горел.

Поток студеного ветра, ворвавшегося в хлев, предупредил воина: чужачка. Чего пришла? Глумиться? Добить? Или все же помочь? Нет, это вряд ли. Ашан не помнил, чтобы люди друг другу помогали. Не здесь - среди Лесов. Этот народ давно прогнил нутром...

Бесконечная пытка тянулась бы вечно, если бы не прохладное покалывание, порхавшее по коже. Плоть под ветрами Степи давно загрубела, и мужчина забыл, что такое - чувствовать.

А здесь - это.

И как-то легко становилось от прикосновений. Жар утихал, на смену ему приходила тягучая нега. Плыла, завоевывая не мускулы - разум. Уносила в другой мир, давно забытый - отнятый принятым проклятьем. И оттого такой желанный...

Время неслось водоворотом, заставляя Ашана захлебываться забытым. Вспоминать...

И уж воин не был таким статным, как сейчас. Да и руки еще не успели загрубеть, покрыться вязью замысловатых шрамов, перемежающихся с клубками мощных жил.

Так, обычный сопляк. Ободранный, полуголый и вечно голодный. Дрожащий и зябнущий при любой погоде. И было-то в нем тогда - одни глазищи, пылающие ненавистью и гневом. Злобой лютою на весь мир за то, что не заслонил, не уберег дитя.

Не совладал с собою степняк ни через зиму, ни через две. Впустил в душу проклятье. Думал, легче станет. А не стало. Непосильное ярмо. Тяжкое, непомерно дорогое. Но не о том сейчас вспоминал Ашан.

Он вдохнул студеный воздух, что девка внесла в его покой. Легкие расправились, наполняясь духом свежего сена, парного молока и чего-то еще, что он так и не смог разобрать. Принадлежащего ей - нежного, сладкого. А тогда-то и пахло все по-другому.

Воспоминания хлынули в уставший разум, затопляя его болезненными потоками. Искал ли он от них пощады? Нет. Успокоения? Видно, и его не ждал. Яркие всполохи памятного костра и были тем благословением, что так жаждал Ашан.

Покой, в котором он лежал, покачнулся. Крутанулся, заискрился - и выплюнул сироту на грязную вонючую землю, измешанную в жидкое тесто копытами лошадей.

...Ранняя весна в этих краях была полноводной - дороги мешались меж собой, затопленные, изувеченные проснувшимися обозами купцов. Истоптанные новыми подковами молодых кобыл, несущих скарбы на продаж. И нечистоты, смешанные с черной землей, ударяли в нос жутким зловонием, от которого не скрыться. Оставалось только привыкнуть к тому, что все на тебе - поношенные рубаха и порты, слипшиеся космы темных волос - все смердит как окаянное.

Отвлек мальца от тяжких дум резкий свист. Короткий, безжалостный, рванный.

Резкая боль, живущая в отголосках памяти, даже сейчас рассекла спину пополам, заставляя согнуться, уберечься от новой ярости.

И мальчонка втянул голову так глубоко в плечи, как только смог. Сжался в комок, подтягивая израненные ноги к тощей груди. Завыл. Бесшумно почти.

Только вой этот долетел до ушей проклятого купца. И ведь накормлен он - этот бочонок краснолицый, и в тканины дорогие облачен. И в усах - где это видано? - крошки сладкой ватрушки застряли. А злоба не вывелась, усилилась только.

Да на кого ж ее выльешь, как не на клятого сорванца, взятого в обоз за нехитрую плату? И дядька снова замахнулся хлыстом, располосовав узким наконечником белое ухо, торчавшее из-под тонких рук.

- Знать будешь, дрянное семя, что не воруют у своих. И другим закажешь. Жрать он захотел! Кобыла вот тоже жрать хочет. Да стоит и ждет, пока накормят. А ты почем лучше?

И мальчонка получил болезненный тычок под ребра, забывая о голодных спазмах, скручивавших желудок.

- Голодать будешь, окаянный. Весь вечер и ночь еще. Ага. А завтра - вода и хлеб. И упаси бог тебя дрогнуть. Коль надо, привязывай свои крюки к себе, а хоть крошка с обоза пропадет - забью, гадину, до смерти!

А дальше - боль, о которой удалось забыть только под утро. Когда сил не хватило даже на то, чтоб реветь.

А потому, когда на них напали, малец не сопротивлялся. И не приволок своему мучителю на спасение запрятанный меж колес обоза кинжал. Знал, что погубит этим полнолицего купца. Понимал: не уйдет тот от разбойников Пограничных Земель. Да только какое ему дело до жадного, набитого сластями, брюха? Ему уж и до своей жизни дела не осталось, не то что до скотины этой розовощекой.

Малец глядел на обидчиков смело и ровно. Уж коль помирать, так хоть чтоб не стыдно было родичам в глаза глядеть, когда Симаргл за руку к ним приведет.

За тот ровный взгляд и оплеуху получил. Потом другую. Град затрещин.

И в конце - тычок, заставивший его согнуться.

А потом все закончилось, когда низкий голос уверенно произнес:

- Довольно, не душегубь этого. Малец сгодится. Смелый он.

А потом подбородок поднялся на конце рукояти хлыста, и карие глаза мальчонки с неподдельным ужасом уставились в серые очи напротив, с интересом изучавшие ребенка.

- Сколько зим? - Малец все никак не мог отвести взгляд, глядя на разбойника непозволительно долго. И, знать, опять затрещину получит. Только что с собой поделать?

И стоящий напротив усмехнулся. Хитро, по-хищному, показывая неровный ряд желтоватых зубов, кое-где испортившихся от дрянной еды.

- Зим-то сколько, спрашиваю?

- Десять только минуло...

Мальчонка голос свой едва узнал. Задрожал тот отчего-то. Стих. И, вроде, разбойник приказал не бить его больше, спас и без того израненную спину, а доверия к нему все одно - ни на алтын.

- Хорошо, что десять, - словно про себя проговорил встречный, - не мал уже, да еще и не велик. Самое время...

И он отпустил подбородок мальца, отступая от телеги.

- Ну, чего расселся? Помогай давай. Добро нужно в нору перетащить. Да быстро. А то, глядишь, и новый обоз покажется.

Мальчуган спрыгнул с телеги, ухватывая костлявыми руками огромную корзину с припасами, и засеменил следом. А тот, кто вел его - Боян, уходил все дальше в чащу, показывал лес. Ашан помнил, как за ними шли еще двое, но имен их все никак не припоминал. Клятая память!

- Лес тебе - дом родной, понял? Запоминай тут все, коль сгинуть не хочешь. Другой раз я тебе жизнь даровать не стану. Усек?

- Усек... - Протянул боязливо крутящий головой малец, запоминая деревья и запахи. Вот крутобокий вяз. Старый, с обглоданной на южной стороне корой. А вот раздвоенный ствол сосны. Запомнить. И заросли лещины. Густы-ы-е...

Запахи прелой земли, гниющей прошлогодней листвы и теплого земляного пара, поднимающегося с низин. А нечистотами здесь уж и не тянет.

От незнакомого водоворота ароматов кружится голова, но голос Бояна приводит в чувство:

- Будешь лежать средь дороги. Поначалу как мертвый, потом стони, как обоз увидишь. Причитай, моли помочь. Да так, чтоб поверили. И, гляди, чтоб не спугнул. Коль упустишь - от меня спуску не жди!

И для пущей верности Боян отвесил мальцу болезненную оплеуху, от которой тут же заплыло лицо.

- Так надежнее будет. - Объяснил новый друг, - Избитое дитя грех не пожалеть...

И он повиновался, видя в каждом проезжем купце краснощекое лицо старого обидчика с застрявшей в усах ватрушкой. Стонал громко, раз за разом заставляя мягкосердечных людей останавливать обозы. Пялиться, чего ж там мальчонка один лежит средь неспокойной земли.

А потом все скоро кончалось.

Он не помнил, чтоб Боян хоть раз расправлялся с купцом при нем. Да его и не интересовала судьба торгашей. Что с ними сталось? Он не знал. Понимал только, что добра их лишали. А что с жизнью... Детский разум не задумывался над таким. Тут бы хоть свои кости целыми сберечь.

Да и сколько их было, обозов этих?

Ашан помнил, как одна весна сменилась другою, потом третьей.

А его дело - знай обозы останавливать. Да только тело мальчишечье в силу стало входить. Плечи распрямились, разворот шире стал. Да и мускулы... чего греха таить? За две зимы худое избитое дитя превратилось в статного подлетка, что вот-вот готовился в мужики молодые путь распочать.

Тогда-то все и поменялось.

Один за другим обозы проезжали мимо. Купцы все реже останавливали скотину. Знать, боялись статного тела. Да и кто его знает, чего лежит тут этот? Может, разбой встретил. А может, и сам непотребство чинил?

А Боян все злей становился. Хмурел.

И затрещин прибавлялось.

Пока в один день не заставил с ними остаться. Приказал чинить власть над купцом - душегубить учил.

А он отказался. Не из чести, не из доброты. Нет!

Просто помнил, как над ним суд чинили. Оттого и не желал стать таким же.

После той ночи он долго не мог спать на спине. Изрытая тяжелым кнутом, она зимами ныла и после - на студеные морозы, на весенний ветер - лютник, что не давал прийти жаркому лету, на осенние первые заморозки.

Да и кость зарастала с трудом.

А он все лежал в норе, прислушиваясь к разговорам. Снова обоз опрокинули. Еды принесли. Да еда эта поперек горла вставала, заставляя юнца хиреть не по дням.

И Боян-то помягче стал. Жалостливей, что ль?

Говорил, чтоб не трогали подлетка, дали чтоб отдышаться.

А он верил. Может, и впрямь что изменилось?

Но то лишь до поры было - пока юнец в силу не вошел. А там снова обоз. Один-одинешенек средь пустой дороги. Без охраны. Видать, алтыны нужны были тому дядьке, раз поехал в такую даль без защиты. И девку свою потащил, окаянный.

Воин и сейчас помнил, как жалась она к батьке, как голосила громко, когда кровь того прыснула на белую рубаху дочери.

А он стоял, сдерживаемый двумя здоровыми лбами. Глядел, не в силах что-то изменить.

- Жалость в могилу сведет, - пояснял Боян, - ты вот девку пожалеешь - а она тебе кинжал в брюхо воткнет, когда уснешь. Усек?

И юнцу пришлось кивнуть: усек мол. Притворяться сам Боян его учил. Оттого и не почуял смердение обмана.

Да потом - только горше.

Бедная девка с сорванной хустиной лежала у его ног, а он не знал, что с ней делать. Обидеть ее не мог. Ну, не мог - и все!

Мужиком его Боян хотел сделать, девку подарив! Сам приволок в нору, гадко ухмыляясь в мучнисто-белое лицо полонянки. Подрал рубаху на плече, пробуя на вкус гладкую кожу. Прикусил, причмокнув. С удовольствием загоготал.

А у Ашана гнев поднялся в душе. Лютовал, прося выхода. Рвался наружу.

Он тогда сказал проходимцу, чтоб отпустил несчастную. А тот и вывел ее из норы. Сразу, не уговаривая снова распробовать живую забаву. Опомнился, что ль?

А потом ночью юнец понял, про что задумал Боян. Да и как не понять-то?

Обесчещенная горько причитала, а потом и вовсе сошла на визг. Кричала, выплевывая проклятья. И не знала, что помогает воину.

Под крики девки захрипели глотки двух других бродяжников, товарищей Бояна. Он же захлебнулся на жертве. Забулькал порезанным горлом, да так и помер, уставившись остановившимся взором на трясущуюся от ужаса полонянку.

А та ни двинуться, ни сказать ничего не может. Лежит, нагая, распластавшись под трупом обидчика, да только горько воет.

Юнец сбросил отяжелевшую тушу с белого тела и укрыл его попавшейся холстиной:

- Спи, давай. Завтра в дорогу.

И вышел в ночь, уволакивая окровавленный труп дальше в лес. Сам же уснул у входа в землянку, чтоб почуять, если оголодавшее зверье подберется. Прислонился горячим лбом к остывающей на ночь двери - и был таков.

Наутро, ввалившись в землянку, обмер. Девка была уж холодною. Кровь пропитала вытоптанную землю, не позабыв о старых овечьих шкурах. И запах...

Ашан до сих пор не мог забыть эту вонь. Смерть всегда пахла одинаково - терпкой кровью, сладким окончанием жизненных тревог и чем-то неуловимо печальным. Только печалиться юнцу времени не было. Как и думать, а что, если б остался? Может, жива была б, не осмелилась такого с собой сотворить...

Девку зарыл в лесу. Укутал в найденные тканины - с прорешинами, грязные, да только и такие казались в этой глуши блажью. Даже креста могильного не оставил. Да и кто к ней ходить-то станет?

Собрался наспех. Взял нехитрый скарб, еды в дорогу - и снова дни в пути. До избитых ног, до разорванных мозолей.

До Огнеграда.

А там - кобыла. И путь втрое короче.

Пока не начнутся земли степняков...

***

Яра устало опустилась на скамью. Она трижды осенила себя крестным знамением, низко поклонившись образам, но ужас так и не покинул девку.

Что сталось? Как получилось такое?

Она знахарствовала давно, да только ни разу не выходило у нее узреть глазами больного. Оттого, когда видение накрыло ее с головой, она и вдохнуть не могла.

Глядела как окаянная, что творили с юнцом, и понимала: то в прошлом. Не помочь уж ему. А душа-то помнит, ноет по-старому. Только отчего-то голос ее не докричится до рассудка воина? Яра не знала. Чувствовала как будто, что душа того укутана в густой мрак, а как помочь ей - не понимала.

Да и беспокоил ее не только воин.

Анка по-прежнему не приходила в себя, хотя после наузы дышать стала легче. И сон ее показался Яре благостным - без метаний, без пота холодного. Она уж и улыбнулась однажды, а в себя все не приходила.

А храмовник - ее муж - уже избил весь порог. Нет, он не надоедал Яре - эту ношу на себя брала Крайя. Она еще со звездной ночи невзлюбила того за ненависть к ее дитяти. Оттого и выпроваживала Богослава за дверь. Только молодая знахарка все больше боялась, что Дара найдут.

И страшилась ходить к нему после видения, да только болезнь его становилась все горше. Выживет ли? Яра не знала. Не видала до этого дня молодая знахарка таких ран. Примочки и перевязки помогали едва ль. Она варила все новые зелья, а проку от них по-прежнему было мало.

Плоть загнивала.

Смердела резко. Гноилась, выпуская на свежее сено белесовато-янтарную жижу. И снова воспалялась.

И уж не сами раны - воспаление пугало знахарку больше всего. Оно ползло все выше, забирая с каждым часом по свежему куску темной плоти.

И само знахарство изнуряло Яру. Впервые.

Чувствовала девка, что встретилась с чем-то странным, а с чем - понять не могла. Спросить у Крайи? А поймет ли она поступок внучки? Не осудит ли? Знахарка боялась.

И ей бы сплести для воина наузу, подобную той, что она повязала на запястье Анки, да Ярослава не решалась. Чужак. И примет ли помощь лесных богов, не откажется ли от нее, отвернувшись да отойдя к праотцам? Знахарка не знала.

Она так утомлялась, что едва могла говорить. Благо, Крайя давно в хлев не заходила, позволяя внучке самой заботиться о нехитром хозяйстве, - слабая уж была для такой работы.

Яра посидела всего минуту - и снова на ногах.

Схватила лукошко. Бросилась из избы. Чем скорее наберет почек сосны, тем скорее вернется домой. Отвары нужны. Их можно обменять на молоко, которого лишились знахарки после пропажи козы. А там, глядишь, и зима скончится.

И девка заспешила в лес.

Срезала побеги так скоро, что поранила палец. Наспех перевязала - и дальше. На боль не обращать внимания!

- Яра!

Знахарка так задумалась, что не услышала шагов Свята. А может, он нарочно подобрался к ней тайком, потому как знал: сбежит. В любом случае, деваться ей было некуда.

- Яра! - Он резко развернул ее к себе и схватил лицо в ладони: - Не могу больше ходить за тобой!

- Так не ходи! - Огрызнулась та, но тут же пожалела: он ведь не виноват в том, что любит.

- Не могу, Яра. Без тебя мне тяжко.

И он наклонился к губам знахарки, пытаясь вырвать у нее мимолетный поцелуй. Только молодая знахарка сражалась так отчаянно, что Свят выпустил ее:

- Все еще сердишься?

- Нет! Точнее - да. За чувства, что будишь! Мне тоже тяжко, Свят. Аль не видишь? Но лучше так, чем молча выть в подушку, когда уйдешь!

Яра вырвалась из его рук, примирительно сказав:

- Мы всегда были друзьями. Нынче не тот час, чтоб все менять. Пойдем, Свят, мне еще много сделать надобно.

И она зашагала по тропке, не расслышав ответ друга:

- Ты иди, Ярушка. А я тебя в обиду не дам. Ни отцу, ни селянам.

Он помог знахарке собрать полные лукошка почек и донес их до избы, помахав на прощание ей и выглянувшей Крайе.

- Хороший хлопец, - проговорила та, забирая у Яры одно лукошко. - И любит тебя. Чем не нареченный? Отчего не разом?

- Не могу я, бабушка. Судьба у него другая. Обещан он. Заринка слово взяла, что не трону.

- Дура ты, девка. О своем счастье надобно думать. А не о заринкином. Коль любишь - люби. А нет - дай жизни.

- Я и даю, - устало отмахнулась Яра. - Пусть берет, коль надо.

И она направилась в избу, забрав с собою лесной скарб. Взобралась на чердак, и, осторожно ступая меж чистых тканин, разложила собранные почки. Повернула старые, проверив, что уже посохло. И собрала сухие. Их перемолоть - и будет целебна. А она нужна, в селе хвори.

Знахарка быстро спустилась к Анке и стала перевязывать раны:

- Просыпайся, хорошая моя. Твой муж уже извелся, дитя плачет, - Яра знала, что девочка досталась Анке от первого шлюба храмовника, когда его жена померла. Но она видела, что та искренне полюбила кроху, да и малая привязалась к бабе всей душой. - Нужна ты им.

Она погладила ту по голове и поднесла бульон к губам:

- Давай, Анка, живи, - по каплям свежее варево отправлялось в полураскрытые губы больной, - не час тебе гибнуть.

Допоив бабу, она остановила руки над ранами. Кто знает, может, повезет? И если снова пробудить в руках тепло, которое до иголок...

В селе давно говаривали, что раны у Яры затягиваются скорее. Может, и есть целебна в ней? Науза вон у нее получилась - так сказала Крайя, но Ярослава и сама это понимала. Чуяла мощь заговоренных ниток. И избавление Анки - пока еще осторожное, несмелое. Но ему только дать часу...

Молодая знахарка снова вспомнила о колючем тепле в ладонях, что лечило воина. И о видении, возникшем после. Только бы Анка опосля не заговорила в селе о ее целительстве, не вспомнила о нем. Потому как храмовник не поблагодарит за спасение жены да матери малечи. Разложит костер, да сам огонь разведет...

- Ярка! Ярка! - Нег влетел в избу, забыв захлопнуть за собою дверь. - Сюда!

Знахарка поднялась и с укором проговорила:

- Притвори дверь, чертенок! Весь жар из избы выпустишь.

Она подошла к скачущему на одной ноге мальцу, и коснулась потного лба:

- Не скачи, негодник! Мокрый уже. На двор выйдешь - хворь схватишь. Что тогда?

Нег чуть угомонился, но продолжал заискивающе мельтешить перед Ярой, крутясь как волчок:

- Дай пряника, скажу диковинку! Пряники есть?

Он подпрыгивал то на одной ноге, то на другой, и скоро под ним оказалась небольшая лужа из талого снега.

- Вот прознает Крайя, что ты воды нанес, будет тебе пряник!

Нег остановился и виновато поглядел под ноги:

- То ж не лужа. Так себе, пару капель.

- Ладно тебе, - знахарка бросила тряпку на пол и протянула мальчугану сласть: - на вот, угощайся.

Она принялась оттирать талый снег, как вспомнила:

- Так что за диковинку ты хотел сказать?

- Фикофинку? - Юнец снова скакал, придерживая ладошки у рта - чтоб пряник не выпал, - а, так это.

Он сделал паузу, чтоб прожевать остатки лакомства и сказал:

- Во дворе Свят дерется.

- Свят? - Яра не верила ушам. Нехорошее предчувствие затаилось в груди, и знахарка, забыв о грязном поле, поднялась с колен: - С кем?

- С батькой нашим! - Засмеялся Нег. Он, как и другие, знал, что рожден в семье воеводы, да только по старому обычаю должен был до первого десятка прожить в простой старостиной семье. - Матка говорит, из-за тебя...

- Что ж ты сразу не сказал...

Яра схватила тулуп и выбежала в сени, крикнув малому:

- Гляди, чтоб Крайя ничего не прознала! Не пускай никого!

- Чего? - Малец обиженно вскинулся: - Я тоже хочу поглазеть! Чтоб я тебя еще раз позвал. За какой-то пряник...

И он обиженно хлюпнул носом.

- Я тебе!.. - Знахарка не договорила: торопилась.

Она выбежала на широкую дорогу и бросилась к Головной Площади. Там, у начала улицы, и стоял дом старосты. Да и не знай она, где все сталось - нашла бы. Народ, обрадованный хоть каким-то развлечением, уже занял места с лучшим обзором. Так что Яре пришлось пробивать дорогу локтями.

За высоким, крепко сбитым забором, стояли двое. Малец не соврал: Свят с батькой. И оба глядят с ненавистью друг на друга. А народ шепчется, передавая на ухо услышанное: мол, из-за девки какой-то.

- Ты живешь в моем доме, а потому и делать будешь то, что я скажу! - Лицо Литомира раскраснелось, ноздри раздувались как у бешеной кобылы: - Я первый в роду, слово за мной!

И он расстегнул ремень на штанах, доставая его из петель:

- Ты испросишь прощения у купца и его дочки, а не то - высеку! И рука не дрогнет!

Глаза Литомира застлала пелена ярости, но стоящий напротив не сдавался:

- Я почитаю тебя, батька. Но жениться на девке не любой не стану. Это мое слово. Выгонишь - уйду. Только жить с ней не буду! Сам нареченную выберу!

Знахарка задохнулась: перечить батьке, главе рода - немыслимо. А Литомир еще и староста...

Она понимала, что семья купца унижена. И все из-за нее. Нет, нужно это исправить!

- Свят! - Ярослава позвала его негромко, но тишина, наступившая после слов охотника, усилила голос знахарки стократ. - Пойди ко мне.

Она хотела просить его отказаться от нее, но Литомир не дал:

- Поди вон, подкидово семя! - Яра всегда знала правду о себе, но когда ее назвали так при всех...

На знахарку словно вылили ушат кипятка. Она растерялась, а на глаза навернулись слезы. Литомир не стерпел:

- Была бы полюбкой сына, так все ей мало! Твоя матка...

Он хотел сказать еще что-то, но удар в лицо остановил старосту. На щеке тут же расплылся огромный синец, а Свят опустил кулак:

- Хватит, батька! Не виновная она! Я не звал Яру в шлюб!

Литомир молчал. В нем закипала такая сила, что селяне начали расходиться - уж крепко боялись они гнева старосты. А как под кружку браги...

- Щенок! - Прокричал тот. - Ты ударил батьку, щенок проклятый! Уж посмел!..

Он бросился на Свята, но дорогу преградила Веселина. Яра никогда не понимала, отчего эта тихая, всегда улыбчивая женщина живет с Литомиром. Но в селе знал каждый: только она может остановить гнев старосты.

- Погоди, голубчик. Оставь его, - она с укором поглядела на сына, а затем снова развернулась к мужу. Ее рука погладила того по щеке, и баба продолжила:

- Пойдем, Мир, пойдем до избы. Морозно нынче. Вишь, и люди разошлись. А там решим...

И она обхватила маленькими ладошками тяжелый кулак мужа, занесенный над сыном.

- Пошли, сокол мой ясный. Пошли.

Яра недоверчиво глядела в сторону старосты, ожидая его гнева. Но все закончилось. Литомир опустил руку, бросив как бы в сторону:

- Уж не думал я, что ты батьку предашь. Да из-за кого? Из-за девки?

И он сплюнул в сторону Свята, позволяя Веселине увести себя домой.

Яра встретилась с виноватым взглядом друга. Он ступил было к ней, но знахарка подняла ладонь, как бы моля не идти к ней:

- Не надо, Свят. Прошу...

И она, понурив плечи, зашагала тяжкой поступью в сторону избы, по пути вспоминая слова Литомира.

"Подкидово семя". Значит, вот кто она для селян. Молодая знахарка обиженно глянула на огромные мозоли на руках. Ей могли рассказать о хворях, могли просить подмоги. Только за свою не считали.

"Запомни, Яра. Навсегда запомни эту науку", - Ярослава устало потерла сморщенный лоб. Нет, она правильно поступила, когда отказала Святу. Да и это - в селе поговорят, и забудут.

И Яра вошла в дом, где ее ждал Нег:

- Что там? - Мальчуган вскочил с лавки, потирая ладошки. - Что было-то?

Его мордашка исказилась в чистом восторге, предвкушая новые сплетни. Он знал, что мамка с батькой будут говорить всю ночь, только дождаться не мог. Но, увидев Яру, тут же сел на место:

- Ярке грустно, - протянул мальчуган, понимая, что произошло что-то дурное. - Не печалься, Ярка. Не горюй! Я тебе спляшу!

И он принялся выплясывать дикий танец сорванца, пытаясь развеселить знахарку. Ей же становилось все горше. В родной хате на нее нашло полное осознание свершившегося. И она поняла: завтра злые языки расскажут, что она стала как мать. И дорога ей одна теперь - полюбкой чьей-то стать. Не женой, не невестою - полюбкой.

Яра опустилась у порога, закрыв лицо ладонями.

Она не плакала. Так, плечи дрожали от обиды. И то не слезы падали на чистые доски пола. Снег ведь на улице, вот и тает... Она слышала, как ее обнял Нег, и как пришла Крайя. Слышала все. Только не понимала ничего. Нет, они никогда не поймут подкидыша. Они-то свои. А она чужая.

Реветь хорошо - вот и боль проходит. Душа загрубевает, черствеет. Только на все есть свой час.

Яра встала с холодного пола и сварила суп. Накормила мальца с Крайей, кое-как поела сама. А как темно на дворе стало, заспешила в хлев. Была там на рассвете, уж много часу прошло. Воин голодный.

Знахарка тайком захватила еды да сукна чистого, засунула в карман небольшую склянку с примочечным варевом и быстро выбежала из избы. Крайя стара - ей нужен отдых. Не станет искать Яру среди животин.

Знахарка толкнула дверь ногой и тут же прикрыла: хоть здесь и тепло, а выстуживать хлев негоже. Дар замерзнет.

Она опустилась на колени перед распростертым телом и снова поразилась, как красив воин.

Про таких бабы говаривали: статен. Даже породист. Да, в нем чуялась сильная кровь. Мощная. Только Ярослава не ощущала его чужаком, хотя тот и кожей темен был. Да и волос...

Яра развязала покрасневшие от спекшейся крови ленты и удивилась: раны, показавшиеся утром такими гнилыми, к вечеру немного очистились. Края их стали нежно-розовыми, мягкими, а по центру возникла сухая корочка.

Но удивляться знахарка не могла. Почуяв гостью, воин вздрогнул:

- Кто?

- Я, мой хороший, - ласково прошептала знахарка, погладив того по щеке, - пришла вот... Голодный?

Она не ждала ответа, потому как понимала: хорошо, что жив еще. Но мужчина прохрипел, раскрывая губы для бульона:

- Голодный.

Яра воспряла духом. Поначалу она не верила, что спасет его. Только теперь...

Она стала понемногу вливать жирную жижу в рот воина, как ощутила: тот горит. От него исходил такой жар, что молодая знахарка засомневалась: уж не помрет ли? Бабушка говаривала, что перед кончиной многим легчает. А этот вот даже говорить стал. Еды запросил, ее саму узнавая...

Ярослава накормила его, и, наспех перевязав, бросилась в избу.

Сбить жар! Иначе до утра не дотянет!

Вбежала внутрь, бросившись к печи. Благо, горячей воды много. Набросала в кувшин липового цвета, залила кипятком. И снова к Дару.

Прибежала - а он в бреду.

Мечется по соломе. Гнется дугою. Стонет.

Яра кинулась к нему, оставив кувшин далеко - не задеть бы.

Думала, стонет. Да нет! Шепчет что-то!

- Будьте прокляты - вы и ваши роды! Горелая земля помнит своих детей. Все ж воеводство... Матка с батькой, вся семья в сыром погосте лежит! Кровь моя пробудит землю, она вам не простит...

И что-то еще, чего Яра разобрать никак не могла. Она обхватила голову Дара руками, влила горячего отвара. Скривился. Наверное, обожгла. Ну, это ничего, пройдет.

А она начала раскачиваться. Напевала колыбельную. Старую. Еще Крайя ее когда-то пела.

Яра напевно раскачивалась, не переставая гладить воина по голове. Кто знает, как давно у него не было ласки? Зиму? Две? Или всю жизнь, что он помнит? Знахарке пришло на память страшное видение, и она еще сильнее прижала мужчину к груди. Обет дала, что спасет.

Девка гладила мокрые волосы. Смахивала капли пота. И снова качала, пела.

Понимала, как глупо петь воину. Только придумать ничего не могла. Оттого и пела. Думала, помогает. Снова складывала руки лодочкой над каждым порезом, пытаясь согреть его, укрыть целебной.

Чувствовала, как под кожей покалывают иголки, как бежит живое тепло в раны Дару.

И опять качала.

Воин чуть успокоился. Приутих. А Яра пела. До хрипоты. До изнеможения.

Когда же тот уснул, попыталась встать.

И ужаснулась. Мощным рывком мужчина обернул ее наземь, нависнув всем телом. Ей стало так жарко, что показалось - задыхается. Он впервые открыл глаза. Карие, почти черные. А горят каким-то дьявольским огнем. И Яра поняла: снова бредит.

Запястье зашлось дикой болью, чуть не лишив Ярославу рассудка. Знахарка попыталась было встать - да не тут-то было. Силища у этого воина знатная. Нелюдская.

А внутри - проклятье. Яра не знала - чувствовала это. Видела в черных как сама ночь зрачках.

Только мрак этот не отпускал молодую знахарку. Затягивал все сильнее в жуткий омут.

Пространство вокруг Яры снова заискрилось и начало опрокидываться. И знахарка поняла: она снова попадает туда, где ей не место.

В тяжкие воспоминания воина.

***

Карта продолжала пылать.

Подобно красному огоньку, на ней зажглись еще несколько - в основном, зеленые.

- Травники, - брезгливо сморщилась Колдунья. - Неужели это все, что может дать Огнедержец детям своим?

Она нехотя оторвалась от созерцания реликвии, подняв глаза к Слуге:

- Ты видел их?

- Видел, Госпожа.

- И что?

- Сила едва теплится. Дар еще слишком слаб.

Колдунья снова уселась на место:

- Теперь видишь, зачем мне все?

- Нет, Госпожа.

Женщина впилась в него внимательным взглядом, а затем проговорила:

- Знаешь, иногда мне кажется, что ты видишь многим больше, чем признаешься. Бывает даже, я думаю, что ты опасен. Но потом... потом я вспоминаю, что ты - это всего лишь ты.

Мужчина подавил волну гнева. Вздохнул. Уловила ли она раздражение? Наверное. Так даже лучше.

- Молчишь? - Спросила красавица.

Мужчина не ответил. Знал, что бывает, когда говоришь.

- Ты отправишься за ними завтра. Травников пока оставь. Мне нужны слышащие слово.

- Целители?

- Да.

- Ворожебники?

- Они тоже.

- Рунники?

- Пожалуй.

- Шептуны?

- Пока оставь. В них Дар слишком слабый. Им бы все шептать, болячки заговаривая, да мелкую нечисть отводя. Такие ни к чему.

- Значит, целители, ворожебники и рунники.

- Верно.

- Все?

- Пожалуй.

Женщина еще раз обернулась на карту. Она с надеждой оглядела светящееся полотно, подходя все ближе и ближе. Склонилась над диковинной тканью, провела ладонями по-над мерцающим светом. И просияла.

- Видишь это?

Мужчина сделал несколько шагов по направлению к тучному скоплению алых звезд на синем небе. Пригляделся. И не поверил своим глазам.

Искра, что разгоралась у самого края карты, горела все ярче. Слепила глаза силою дивной, переливистой и такой... живой. Слуга понимал: вот истинный дар небожителей. Редкий мощью своей...

- Запретный?

- Верно...

- Что прикажешь?

Колдунья задумалась.

Золотистый огонек тлел осторожно, словно бы пугливо. Трепетал серед подобных себе. Только Слуга видел: тот набирает силу.

- Оставь, - улыбнулась своим мыслям Колдунья, - пока.