Пока руководители планировали работу на неделю, их подчиненные уже работали глубоко под землей.
На восемьдесят седьмом уровне по тускло освещенному штреку шел похожий на огромного медведя Ковальский. Лампу на каске он выключил и двигался неожиданно бесшумно для человека таких габаритов. Впереди он услышал голоса, остановился и прислушался. Не было слышно скрежета лопат, никто не перекидывал породу, и неандертальские черты лица Ковальского перекосила гримаса ярости.
– Ублюдки, – едва слышно пробормотал он. – Думают, что я в забое. Думают, что могут сидеть на жирных задницах и не ворочать камни.
Он снова двинулся вперед – медведь на кошачьих лапах.
– Сейчас поймут, что ошибаются.
Он вышел из-за поворота штрека и включил лампу. Трое горняков были поставлены им здесь убирать щебень и камни с пола и грузить их в вагонетки. Двое сидели, прислонившись к вагонеткам, и курили, третий рассказывал им, как хорошо попил пива на прошлое Рождество. Лопаты и кувалды валялись у стены.
Все трое замерли, как только их коснулся луч лампы Ковальского.
– Так! – взревел Ковальский и, схватив могучей рукой одну из кувалд, одним движением сбил ее с рукоятки. В руках Ковальского оказалась четырехфутовая палка из отборного железного дерева. – Ты, босс-бой! – Он схватил за горло ближайшего банту. Одним рывком он бросил его на колени и потащил по штреку. Даже в ярости Ковальский позаботился о том, чтобы сделать все без свидетелей. Двое оставшихся горняков замерли в ужасе, они не могли пошевелиться, тем более помочь товарищу, крики которого доносились из темноты.
Первый удар гулко разнесся в замкнутом пространстве штрека, за ним последовал душераздирающий крик.
Следующий удар, следующий крик.
Удары следовали один за другим, крики превратились в стоны, слабые рыдания, потом стихли совсем.
Ковальский вернулся один, он сильно вспотел, а рукоятка кувалды в его руке блестела от свежей крови.
Он бросил ее к ногам горняков.
– Работать! – рявкнул он еще раз и ушел, огромный и похожий на медведя, по темному штреку.