Звенья и зёрна

Урок анатомии. Тело:

почки, печень, гемоглобин,

но это решительно не имело

отношения к той, кого я любил…

Мрак забываю, светлое коплю,

а как легко — чуть что — сплеча ты рубишь!..

Не веришь ты, что я тебя люблю,

не верю я, что ты меня не любишь.

Он полюбил ее. Она была согласна.

Но стал поэт накручивать сюжет:

Где нет препятствий, там искусства нет…

Все правильно. Они теперь несчастны.

Протянут канат между бездной и тьмой.

Кто по канату ходит

вниз головой?

В неразберихе несусветной,

не помня истины и лжи,

он весь любил тебя — то светлой,

то темной стороной души.

В чистом поле, где возможность всех дорог,

я мысленно провел черту:

ее не перейду.

Посумасбродничай,

побудь жестокою,

поймешь со временем

простой секрет:

прекрасной женщине

прощают многое,

несчастной женщине

пощады нет…

Половинка моя, половинка моя,

что ж до встречи тебя обломали?

И теперь в этом мире едва ли

половинок сойдутся края…

Как устал я от этой травы!

Этот зуд — затянувшийся суд.

Ах, скосите траву с головы,

мне кузнечики спать не дают.

— Оставь меня… —

И я ее оставил.

И этого она мне не простила.

…и душа от меня в час ночной

отделилась на миг, воспарила

и увидела сверху, что будет со мной.

Спохватилась. Очнулась. Забыла.

Естественность нарушена,

и в раковине — резь.

Зато растет жемчужиной

прекрасная болезнь.

Ах, эти ночи зеленые

с луною и без луны,

они коротки для влюбленных,

а для одиноких длинны…

Ночь вернется к своим сочинениям

и дневной черновик зачеркнет:

вижу сон с продолжением,

дни не в счет.

Надоело любить.

Полюби меня —

дай передышку.

И настало молчанье

и печали свеченье.

Это было прощанье,

это было прощенье…

Начнутся годы без тебя.

Хотя ни разу не была ты

по-настоящему со мной.

Луна всплыла в окне, и я проснулся.

Затосковал.

Душа перегорает…

Раздвоился: в глазах полусонных

безразличье и полный покой,

а душа его, как подсолнух,

шею вывернула за тобой!

Задохнулась любовь. До последнего вздоха

несвободна была и бесплотна…

— Слава богу, что кончилось плохо,

а не подло.

Сдуру да смолоду жаждешь

быть непременно любимым,

грустно с годами поймешь —

надо любить и прощать.

К свету шел. А сплетни — тенью

за тобою и за ней…

Пробирались по сплетенью

этих черно-белых дней.

— Чтоб любовь не дошла до беды,

отношенья должны быть простыми.

Просто: как выпить стакан воды…

— В пустыне, в пустыне, в пустыне…

— Благодари судьбу,

что я тебя любила,

перстами легкими лепила

морщины первые на лбу…

Везде из года в год

одна и та же пара

идет по тротуарам

с руками впереплет.

Одно только слово

тебя и меня связало,

тысячи слов

нас отдаляют теперь.

Пусть годы все круче, отвесней,

но с первой весной не расстаться:

твой голос — предвестие песни,

походка — предчувствие танца.

— Я любовью не занимался,

я любил…

В который раз, а мне опять — как внове…

Никто. Нигде. Никогда.

Вот оно — одиночество.

Нет у него ни отчества,

ни имени. Пустота.

Спросишь, что со мной происходило?

Подтасовка в памяти и ложь.

Ну а как на самом деле было —

Этого уже не разберешь.

Вот любовь. Ее вносят в дом,

чтоб испытывать на совместимость,

растворимость и растяжимость,

на износ, на разрыв, на излом…

Шторм разыгрался ночной,

море бьет залпами пушек,

но и сквозь гневный прибой —

визг молодой хохотушек!

Скверик у Большого театра.

Яблони в цвету.

Вдруг ливень —

на черном асфальте

нетающий снег лепестков.

В Кишиневе, пронизанном светом,

охваченном пламенем,

в Кишиневе, где лето в апреле,

где зной, — в Кишиневе,

одурманенном синью весенней,

под солнцем расплавленным,—

как тигрица, влюбленность

таится в кустах наготове…

Бантики,

ботики,

ботинки…

Батеньки мои!

С утра покидаешь дом —

пора на службу идти,

где с девяти до шести

себя ты сдаешь внаем.

Переплывши океаны,

обнаружил удивленно

берег не обетованный,

а бетонный.

Поражены: — Какая женщина!.. —

Но вот проходит бабий век,

И про нее — слегка торжественно:

— Какой хороший человек!

Ветер и листопад,

Листья и птицы летят,

Листья летят по ветру,

Птицы — куда хотят.

Прародитель Авель вам оставил

горькое призвание любить

и завет — превыше всяких правил:

лучше быть убитым, чем убить.

Что мне небо без конца и края,

ангел справа или слева черт,

если ты меня не принимаешь,

как аэропорт?

Во чреве твоем — узелок,

где с устьем завязан исток,

чтоб вспыхнуло новое «я»

из теплого небытия…

«До 16-ти запрещается…»

Мне теперь предостаточно лет,

но зато на меня налагается

в мир шестнадцатилетних запрет…

Есть мгновение радуги

перед ночью любви:

этой радугой ранены

на всю жизнь соловьи.

Защищенная стенами дома,

сына ты отпускаешь с утра

в город, где за углом гастронома

незнакомые дуют ветра…

Набегают дела за делами,

думать некогда, некогда жить.

Мы встречаемся ночью телами —

больше нечем любить.

Я весной зазевался на миг —

оказался во власти зимы…

Убыстряется время, старик.

— Нет, старик,

замедляемся мы.

Старого мастера

полуулыбка:

девочка — веточка,

женщина — скрипка…

Пускай твердит писучий —

без строчки, мол, ни дня,

но лозунг есть получше:

ни строчки без огня!

Так на нее посмотрел,

что она, как во сне, полетела.

Так воспарила она,

что за нею и он полетел.

Где они? Господи, там,

где ни тяжести нет, ни предела,

над мешаниной машин и толпящихся тел.

Выпила снова с утра?

Сплетники пусть позабавятся.

Те же — и ум, и талант;

имя ее в чести.

Те же манеры и голос, но бремя бывшей красавицы,

кинозвезды и прелестницы

все тяжелее нести…

Бабник циником стал, сквернословом.

А за что ненавидит он баб?

А за то:

с каждой женщиной новой

он по-прежнему слаб.

Говоришь, скучала? Но ни разу

ты меня не видела во сне…

Мне приснилась тоска по тебе.

Это осень за моим окном,

небеса с березкой молодою:

белое

и нежно-золотое

на — как детство — чисто-голубом…

Неизбежно перед нами,

коль мы сильно влюблены,

мухи топают слонами,

вьются мухами слоны!

Я счастлив вот уже два года.

Но сколько этот может продолжаться?

Мне страшно.

Красота приучила тебя

к обороне —

нелегко быть приманкой

и жить напоказ,

но в опасном кругу

и в негласной погоне

презираешь того,

кто заране поверил в отказ.

Влюбленность — карнавал,

любовь — девятый вал,

от шепота — обвал

и сотворенье

гор!..

Делается счастье, как вино.

Потому оно сначала бродит,

Но в подвалах памяти доходит,

Там, где одиноко и темно.

Никогда художником я не был,

но тоску бы кистью написал:

море неподвижное, как небо,

и повиснувшие паруса…

И часы труда

и в тихий час ночной,

усталым вечером

и на рассвете

мне грустно потому,

что нет тебя со мной,

я счастлив потому,

что ты живешь на свете.

На перроне дальнего вокзала

Говорила, мучась и любя,

Те слова, что ты мне не сказала,

Те, что ждал я только от тебя…