Звенья и зёрна

По-русски

любовь действительно зла:

она не любит множественного числа,

с ней играть — сыграешь трагедию,

ей доступное невыносимо,

невозможное — по плечу.

По-русски

любовь легко рифмоваться не любит,

кровь — это очень серьезная рифма,

и не зря откликаются эхом

повелительные глаголы —

не прекословь, славословь, приготовь,

бровь мелькает порой, прочие рифмы не в счет,

ведь свекровь и морковь —

для пародий.

Ах, сочинять бы стихи на языке Эминеску,

где любовь выступает в трех лицах:

амо́р, юби́ре и дра́госте.

Первые два обнимаются с сотнями слов,

от рифм глаза разбегаются:

какая прелесть соединить

юби́ре (любовь) — немури́ре (бессмертье)!

И только драгосте — славянского древнего корня —

и там чурается переклички.

По-русски

мужчина рифмуется запросто,

наверное, он —

не слишком уж верная доля любви,

то есть он — иногда молодчина,

иногда дурачина, личина, добивается чина,

а женщина — исключительность в слове самом!

Дальше всех от нее звуковые подобья,

вроде военщины, деревенщины,

потому-то поэты

избегают с ней встреч на краю стихотворной строки,

а если приходится, то исхитряются,

измышляя тяжелые рифмы:

трещина, раскрежещена, уменьшена и так далее.

Ну а девушка — и подавно

рифмованию не поддается, —

где уж там разгуляться среди неуклюжих

денежка, дедушка, никуда не денешься…

Запрещая расхожий размен,

русский язык указал

на единственность, неповторимость,

уникальность — имейте в виду

эту любовь, эту девушку, эту женщину,

их неразмениваемость, незаменимость,

невыговариваемость,

неизреченность…