Детство на окраине

Мрачные дни

После этого пестрого, веселого праздника словно еще глуше, еще тоскливее стало на Старой Божедомке.

В доме было тихо. Все говели, ходили в церковь. Кузьмич не пропускал ни одной всенощной. Усталый, с черными руками, с закопченным лицом, приходил он с работы, поспешно умывался, поспешно обедал и шел в церковь. Каждый раз он звал с собой Анну Ивановну, но у нее каждый раз то голова до страсти болела, то до страсти болел зуб…

— Плохо тебе на том свете будет, Аннушка! — предостерегал ее Кузьмич и уходил один.

На последней неделе поста пошли говеть и мама с Соней. Батюшка в школе сказал, что говеть надо обязательно, что надо очиститься от грехов, и тогда бог все простит.

— Мам, а если кто человека убил, бог все равно простит? — спросила Соня.

— Конечно, простит, — ответила мама.

— Мам, а если этот человек разбойник, то все равно?

— Все равно.

— Ну, а если его бог простит, а он потом опять человека убьет и опять прощения попросит, то простит?

— Какие-то ты неподходящие вопросы задаешь! — сказала мама.

Они вошли в маленькую приютскую церковь. Колокол жиденько позванивал над головой. Народ тихо стоял и молился.

Мама и Соня прошли поближе к алтарю. Запели певчие; чистые печальные голоса приютских девочек заполнили церковь.

— Мам, мам, слышишь? — зашептала Соня, дергая маму за руку. — Вон Саша поет!

— Молчи! — остановила ее мама. — В церкви нельзя разговаривать.

Соня крестилась, когда все крестились. И на колени становилась, когда все становились. Она боялась сделать что-нибудь не так, а то бог увидит и накажет.

Но через некоторое время она опять подергала маму за руку:

— Мам, а можно посидеть на ступеньке?

Мама нагнулась к ней и сердито зашептала:

— Что ты придумала? Кто же сидит в церкви? В церкви нельзя сидеть! Грешно!

— А почему же вон та барыня сидит?

У стены, недалеко от алтаря, молилась барыня в большой черной шляпе с перьями. Около нее стояли две девочки в бархатных капорах с лентами. Они все стояли на красном коврике; Соня видела, как женщина в черной монашеской одежде подстелила им этот коврик. Потом эта женщина принесла круглый венский стул, и барыня среди всенощной уселась на этот стул.

— Ну, барыня одно дело, — ответила мама, — а мы — другое. Ты знай молись. Мы простые люди.

Соня крестилась, а сама думала: а почему они «другое дело»? Значит, бог разбирает? Если это барыня, то пускай посидит, раз она устала; а если простые люди — то им грех. А простые-то люди еще больше устали. Ведь барыня целый день небось ничего не делала, а мама сколько раз коров подоила, и печку истопила, и полы вымыла…

Потом Соню заинтересовали девочки — барынины дочки. Она крестилась, а сама все глядела на них. Старшая стояла строго, не глядя по сторонам. Она лишь на секунду повела глазами на Соню, но тут же отвернулась, спесиво приподняв подбородок. Она словно отстранила Соню своим взглядом на далекое расстояние, и Соня это поняла. Никогда, никогда в жизни она не сможет подойти к этой девочке, заговорить с ней! Соню не подпустят к ней и на десять шагов.

Младшая смотрела приветливей. У нее был немножко вздернутый нос, веселые ясные глаза, ямочки на щеках. Но и она, заметив, что Соня смотрит на нее, окинула ее невидящим взглядом, подтолкнула сестру и улыбнулась. Та только чуть-чуть нахмурила брови.

Тогда Соня почувствовала себя оскорбленной. У бога все равны, но почему те стоят на красном коврике, а Соня и все другие люди стоят на холодных каменных плитах? Она незаметно придвинулась к барской семье и тоже стала на красный коврик. Так, на самый краешек, но все-таки встала.

И тут же, откуда ни возьмись, женщина в черном. Она грубо отстранила Соню:

— Куда лезешь? Для тебя, что ли, постлано?

Соня отошла и прижалась к маме. Ей хотелось плакать.

— Пойдем домой! — начала она приставать к маме.

— Что ты! Вот кончится, тогда и пойдем.

— А когда кончится-то?

— Как тебе не стыдно! Пришла богу молиться, а домой просишься! Как же ты исповедоваться-то будешь?

Казалось, что служба длится без конца. А девочки-приютки все пели и пели. Соне казалось, что она различает нежный и чистый Сашин голос.

«Я-то один раз пришла, да как устала! — подумала Соня. — А Саша каждый день и утром и вечером все здесь стоит и поет!»

Она повернулась, подняла голову и стала смотреть на хоры — а может, она увидит Сашу? Но хоры были завешаны, а мама опять рассердилась на Соню:

— Разве можно к алтарю спиной поворачиваться? Грешно это. Стой смирно!

«Грешно, грешно»! Все время что-нибудь грешно. И Соня почувствовала, что она в церкви не столько замолила свои грехи, сколько заново нагрешила. И очень испугалась: ведь бог-то все время смотрит на нее и все видит!

А как хорошо было выйти на улицу из душной и тесной церкви! Как дохнуло в лицо свежей прохладой, полной неясных веяний весны!

В праздничном настроении она вошла в квартиру и сказала отцу, как всегда говорит Кузьмич, когда приходит из церкви:

— Бог милости прислал!

«Спасибо!» — должен был ответить отец. И тогда все было бы складно и так, как надо.

Но отец усмехнулся и сказал:

— А где же она, эта милость-то? Ну-ка, давай ее сюда! Хоть бы раз посмотреть, какая она бывает! Где она у тебя?

Соня оторопела, а потом засмеялась и показала отцу пустые руки.

Мама покосилась на отца, покачала головой:

— Экой язык! Сколько тебе за твой язык попадало!

Тут вошли в комнату Сергей Васильевич и Дунечка. Они тоже ходили в церковь. Сергей Васильевич был важный и какой-то просветленный. Тугой белый воротничок подпирал ему подбородок.

— Бог милости прислал, — сказал он, проходя в свою комнату, и слегка поклонился. Он говел, усердно ходил в церковь и держал себя смиренно, хотя и не терял всегдашней уверенности в своем превосходстве.

И отец в ответ уже не усмехнулся и не спросил, где же эта милость.

— Спасибо, — ответил он, — спасибо!

А Соня заметила, что мама смотрит на отца строгими, предостерегающими глазами. И поняла, что мама почему-то боится Сергея Васильевича, и еще больше невзлюбила этого человека.

«Хоть бы Дунечка прогнала его! — уж в который раз подумалось ей. — Вот бы хорошо было жить без него!»

На другой день развезло. Через дорогу не перейдешь — месиво из грязи и снега. Соня как пришла из школы, сразу спросила:

— Мам, а сегодня опять в церковь пойдем?

И с затаенной тоской ждала ответа: неужели все-таки надо будет опять идти туда, стоять там целые часы, слушать непонятные слова молитв, задыхаться от тесноты и ладана? Хоть бы у мамы нашлись какие-нибудь неотложные дела и они остались бы дома!

Неожиданно выручил отец.

— Куда вы пойдете! — сказал он. — Не пролезешь нигде. Бог потерпит, если вас в церкви не будет, и не больно-то вы ему нужны. Какой от вас толк? Богатые на тарелку старосте церковному серебро кладут. А вы небось копейки две положили.

— Понес свое! — Мама покачала головой. — А забыл, как Христос сказал: лепта вдовицы дороже, чем золото богача. Богач дает потому, что у него много. А вдовица отдала последнее.

— Ну, голова, так то Христос сказал. А попы наши похитрее Христа. Они все-таки лучше золото примут. А лепта пускай у вдовицы останется, толку-то от нее мало.

— Заглаголил!

А маме и самой не хотелось идти в церковь. Она ходила от окна к окну, глядела на мокрый снег, который густо падал на мокрую землю…

— Что-то как я устала, — сказала она. — Вчера поздно легли, не выспалась. Не знаю, как выстою…

— А и выстаивать-то незачем, — ответил отец. — Ложись, да и отдохни.

— Люди вон пошли…

— Людям завтра в шесть часов не вставать.

Мама с облегчением повесила на стену черную кашемировую юбку, которую достала, чтобы идти в церковь, и прикрыла ее занавеской.

— Мам, а я? — с затаенной тревогой спросила Соня.

— А ты что? — прикрикнул отец. — Одна пойдешь, что ли?

Хорошо было остаться дома в эту слякоть и тьму! И в то же время мучила мысль: а что батюшка скажет, если узнает? Страстная неделя, а они дома сидят! Хотелось радоваться, что сейчас она сядет читать интересную книжку, и боялась радоваться.

Но села за книжку и про все забыла. Сказки, одна волшебней другой, раскрывались перед ней, полные неожиданных событий. Вот принц, превращенный в черный камень, лежит на склоне горы… Вот красавица переходит тайком из замка по холсту, протянутому над рекой… Вот жемчужина Адальмины, которую подарила ей фея. Сколько пришлось выстрадать Адальмине, когда она потеряла свою жемчужину!

— Что, уже отговели? — ехидно спросил Сергей Васильевич, проходя в свою комнату.

Он опять был в церкви, весь измок, пока дошел до дома. Он не замечал, что, проходя через хозяйскую комнату, оставляет темные следы на чистых маминых дорожках. А мама видела, но молчала, будто не видит. Она только подняла глаза от книги и сказала:

— Нездоровится мне сегодня. Завтра пойду.

Сергею Васильевичу, наверное, было досадно, что люди сидят дома с книжками в тепле, а он и устал и промок.

— Если бы все такие христиане были, как вы, что бы стало с православной церковью? Святой Даниил был брошен в ров со львами, а он славил господа. А тут — вишь ты, нездоровится… Да, уважительно, что говорить! Святые мученики вон что для господа терпели! Всякие муки. А мы… Ну, что говорить…

— Сережа, Сережа, что ж ты ноги не вытер? — торопливо прервала его Дунечка.

— Что ноги?! — огрызнулся Сергей Васильевич. — Какие ноги? — И, сверкнув на нее глазами, вошел в свою комнату.

Дунечка побежала в кухню за тряпкой, принялась было затирать мокрые следы, но мама сказала:

— Ничего, Дунечка, высохнет. Не ковры небось. — И отняла у нее тряпку.

У мамы все настроение испортилось. И отец сердито захлопнул книгу.

— Лучше бы поменьше молился да с людьми жил бы по-человечески! — сказал он. — Экой нескладный, форменный бурбон! Давай-ка, Даш, собирай ужин, да спать. Что ж керосин-то жечь зря, он ведь тоже денег стоит.

А Соне так не хотелось отрываться от книги! Принцесса Адальмина потеряла волшебную жемчужину и стала пастушкой, пасет коз… Неужели так и останется? Неужели не найдет свою жемчужину?

Мама собрала ужин, постелила постели. А после ужина сразу погасила лампу.

— Мам, ну еще немножко! — проныла Соня. — Ну еще чуть-чуть!

— Завтра тоже день будет, — ответила мама и задернула полог своей кровати.

Наступила тишина, темнота… За окнами капало. В углу перед иконой светилась лампадка. Она, чуть колеблясь, освещала святую Дарью и мученицу Софью в розовом платье с золотым пояском, которых еще давно нарисовал им горбатенький художник…

Соня достала из-под подушки книгу и попробовала разглядеть что-нибудь при лампадном огне. С трудом, изо всех сил напрягая зрение, она разбирала строчки. Ну вот, так и есть, принц нашел жемчужину! Но как же он теперь узнает, чья она?

Мама услышала шелест перевернутой страницы. Она встала с постели, отняла у Сони книгу и положила ее на шкаф.

Соня улеглась получше и стала придумывать конец сказки.

Но сказка не сочинялась. Было тягостно, неспокойно. Мысли, возникавшие в последние дни и мучившие Соню, долгое стояние в церкви, волнение, ожидание исповеди, которой Соня почему-то очень боялась, — все это расстроило душевное равновесие. Снова начиналась бессонница. Соня с тоской чувствовала, что ей опять придется лежать до утра, думать и передумывать, вертеться с боку на бок и прислушиваться, когда же наконец на улице, где-то в предутренней тиши, легонько затопает извозчичья лошадка. И она уже знала, что человечки на желтой стене у сундука опять шевелятся, бегают, меняются местами и строят какие-то козни против Сони.

Вспомнились страшные сны — темные чердаки, собаки, идущие на задних ногах. Теперь Соня уже боялась заснуть. А если заснешь да опять приснятся чердаки и собаки?

Соня долго ворочалась. Потом легла тихо, закрыла глаза и стала терпеливо ждать рассвета. Время от времени она поднимала ресницы — не рассветает ли? Но за окнами было темно и только лиловатый шар фонаря покачивался от ветра.

В последний раз приоткрыв ресницы, Соня с облегчением увидела, что в окнах посветлело. Сейчас же спокойствие охватило ее. Теперь — спать, спать! Но только легкая дрема начала путать мысли, только начало что-то мерещиться, как, вплетаясь в сон, послышались какие-то страшные, глухие звуки, словно железо мерно звякало о железо. Соне не хотелось просыпаться, она мысленно отмахивалась от этого шума, но железо продолжало глухо погромыхивать, настойчиво, мерно, неодолимо. Соня открыла глаза. Форточка в окне была приоткрыта, и вместе с посветлевшим сырым весенним воздухом в комнату проникал и этот непонятный шум. Соня вскочила с постели, подошла к окну. По спящей улице, прямо по мостовой, шли шеренги людей. Серые ряды их мерно покачивались, люди шли плечом к плечу, с поникшей головой, в каких-то круглых смятых шапках без козырька. Гнетущее молчание сопровождало их: ни слова, ни восклицания. И только глухое бряцание железа — раз-два, раз-два… Соня старалась понять, где же и что это погромыхивает в такт их шагам. И вдруг увидела — громыхали цепи, которыми за руки и за ноги были скованы все эти люди.

— Ой… — тихо охнула Соня.

И тут же оглянулась — как бы не разбудить маму. Но мама уже глядела на нее из-за полога:

— Что там?

И тут же встала и тоже подошла к окну. Но серые шеренги, громыхающие цепями, уже прошли. Показались только спины последнего ряда, и тут Соня отчетливо увидела, что на этих спинах, на серой шинели, нашита заплата, похожая на бубновый туз. Понурые головы, серые шинели, кандалы и по всему ряду — бубновые тузы…

«Бубновый туз на спину…» — вспомнились слова Анны Ивановны.

Люди исчезли в конце улицы. Предрассветные сумерки стушевали их. Но звон железа, глухой и мерный, еще долго доносился до чутких Сониных ушей.

— Что там? — спросил отец спросонья.

— Ничего, — ответила мама. — Арестантов погнали.

Она велела Соне лечь в постель и закрыла форточку.

— Прозябла, наверное, вот и не спишь, — сказала она. И укрыла Соню сверх одеяла своей большой шалью.

Соня слышала, как она, ложась, вздохнула и прошептала:

— Не дай-то, господи, такую беду!