Две жизни одна Россия

Глава первая

Все началось довольно спокойно. Утром в воскресенье 24 августа 1986 года моя жена Руфь и я сидели на кухне нашей квартиры в Москве, пили кофе и слушали восьмичасовые новости по Би-би-си. День обещал быть хорошим. Мы открыли дверь на балкон, и вместе с теплым воздухом к нам на шестой этаж тут же ворвался шум Ленинского проспекта.

Я настраивал свой коротковолновый приемник, пытаясь лучше расслышать типично британский голос, проглатывающий окончания слов. И вот минуту спустя услышал сообщение диктора об аресте в Нью-Йорке советского сотрудника ООН по обвинению в шпионаже. Он назвал имя задержанного, но я не расслышал его, потому что в эту минуту залаял Зевс, наш бело-коричневый фокстерьер.

Сообщение из Нью-Йорка меня слегка встревожило. Я вспомнил, что в прошлом, когда власти США арестовывали советских граждан, Советский Союз быстро предпринимал подобные же действия в отношении американцев. Я также знал о случаях из практики КГБ, когда принимались меры против корреспондента, ученого или бизнесмена по истечении срока его работы, обычно если его преемник уже прибыл на место. Таким образом КГБ мог нанести удар, не вызывая ответных мер. Дипломатические осложнения сводились до минимума, а новый человек в Москве уже был должным образом напуган.

Я знал все это. Тем не менее, новость об аресте и его возможных последствиях быстро отступили на задний план. После пяти лет работы в Москве, где я возглавлял бюро журнала "Юнайтед Стейтс Ньюс энд Уорлд Рипорт", я, наконец, возвращался домой. Через неделю, после того как я упакую все вещи и введу в курс дела своего преемника Джеффа Тримбла, Руфь и я отправимся на три недели в путешествие по Советскому Союзу. Я собирал материалы о жизни и деятельности моего прапрадеда, и мы хотели своими глазами увидеть как можно больше мест, связанных с ним. После поездки мы должны были вернуться в Москву, оттуда отправиться поездом в Финляндию и затем самолетом в США. Осенью мы переезжали в Вермонт, где я рассчитывал провести год в отпуске, чтобы написать книгу о моем предке.

Мы с нетерпением ожидали возвращения в Америку и в то же время с большой неохотой покидали Советский Союз. Москва стала домом для Руфи, меня и наших двоих детей: 23-летней Миранды, или Мэнди, и 16-летнего Калеба. Они улетали в Штаты сразу по окончании лета, проведенного вместе с нами. У нас появилось много советских друзей, и я задавался вопросом, увидим ли мы их еще когда-нибудь. Я чувствовал, что мне будет очень не хватать интересной, хотя и трудной работы, которой я занимался в столице второй сверхдержавы, сомневался, найду ли я что-либо подобное. Годы, прожитые в Москве, были очень полезными в профессиональном отношении и для Руфи, журналистки, написавшей много статей в американские журналы.

Я провел весь день в офисе, расположенном этажом выше нашей квартиры, разбираясь в своем столе, составляя последние финансовые отчеты и вводя Джеффа в курс дела, объясняя ему тонкости работы журналиста в стране, где на все требуется в два раза больше времени, чем в любом другом месте. Наконец, около девяти вечера я спустился в квартиру и буквально упал на кровать, обессиленный после целого дня напряженной работы.

Через несколько минут раздался телефонный звонок. Калеб снял трубку, ответил и передал ее мне.

— Алло, это Фрунзе. — Голос показался знакомым; это был Миша. Мы его называли "Миша из Фрунзе", чтобы отличать от полдюжины других наших знакомых Миш. Очень немногие из советских людей называют свои фамилии по телефону, так как это облегчает работу подслушивателей КГБ. Вообще, советские знакомые редко называют себя, заставляя вас угадывать, кто с вами разговаривает на том конец провода.

— Где ты? — спросил я. Мне было приятно услышать Мишу, так как я хотел попрощаться с ним и вручить ему несколько книг, которые он просил.

— Я в аэропорту, лечу домой во Фрунзе. Но я прилечу обратно в конце следующей недели и хотел бы увидеться.

— Хорошо, — ответил я с облегчением: мне так не хотелось выходить сегодня вечером. — Позвони мне. У меня есть кое-что для тебя.

Как выяснилось позже, Миша тоже припас для меня нечто…

* *

Впервые я встретил Мишу, Михаила Лузина, четыре с лишним года назад, в марте 1982 года, в ресторане во Фрунзе. Я был тогда по заданию редакции в Киргизии, в Средней Азии в компании с Джимом Галлахером из "Чикаго трибюн". Средняя Азия особенно интересовала журналистов из-за очень высокой рождаемости. Ее население, как ожидалось, должно было превысить население европейской части России к 2000 году. Кроме того, Киргизия расположена рядом с Афганистаном, и мы надеялись узнать, как мусульманское население Советского Союза относится к партизанской войне, ведущейся там уже третий год.

Мы остановились в гостинице "Ала-Тоо" — претенциозном и скучном месте. Вечером в день приезда мы спустились в ресторан поужинать. Здесь было так же, как и в большинстве советских ресторанов, которые посещают иностранцы. Их, имеющих валюту, обслуживали первыми.

Остальные в тот вечер были, по-видимому, местные жители, и я уверен, им пришлось ждать очереди несколько часов, чтобы получить возможность съесть блюда выше среднего качества, потанцевать под музыку грохочущего оркестра и посмотреть на иностранцев, а может быть, и поговорить с ними.

Мы уже заканчивали ужин, когда из-за соседнего столика встал высокий молодой человек и подошел к нам. Черты его лица выдавали в нем исконно русского: широковатые скулы, легкий румянец на щеках, светлые волосы. Его великолепные белые ровные зубы вызывали удивление, т. к. стоматологическое лечение в Советском Союзе на весьма низком уровне по сравнению с американским.

— Можно к вам присоединиться? Я услышал, что вы говорите по-английски. Меня зовут Миша, — представился он, протянув руку.

Он не был одет вызывающе, как спекулянт черного рынка. Не было в нем и той уверенности и вместе с тем вкрадчивой осторожности, свойственной типам из КГБ, мотающимся вокруг гостиниц, где останавливаются иностранцы. Все же мы с Джимом проявили осторожность, потому что случайные встречи с незнакомыми людьми в Советском Союзе всегда внушают подозрение. В посольстве США в Москве подозрительность превратилась буквально в паранойю. Представители службы безопасности посольства автоматически зачисляют любого советского гражданина, встречающегося с иностранцем, в разряд потенциального агента КГБ. Дипломатам рекомендуется выходить на улицу только вдвоем и сообщать о любых контактах с местными жителями. Правда, корреспонденты находятся в ином положении. Чтобы освещать жизнь в Советском Союзе, им приходится идти на риск. Они не могут рассчитывать только на официальные брифинги и газетные сообщения. Они должны копать глубже, не ограничиваясь тем, что лежит на поверхности, находить свои собственные неофициальные источники, где возможно, и больше погружаться в советскую действительность,

Мы с Джимом переглянулись, Миша выглядел вполне нормально, и мы пригласили его присесть. Мы заказали бутылку шампанского — неотъемлемую часть общения по-советски, наряду с водкой и коньяком. За столом Миша рассказал, что он учится на четвертом курсе филологического факультета Фрунзенского университета. Подобна многим советским молодым людям, он не имел доступа к информации о Западе, но проявлял большой интерес к Соединенным Штатам, в особенности к американской литературе. Он стремился, по возможности, читать американские книги и журналы и слушать передачи Голоса Америки о рок-музыке и последних модных увлечениях на Западе. Наш разговор вращался вокруг разных тем, в том числе и политических. Мы беседовали о неурядицах в Польше, и об отношениях между Советским Союзом и Китаем, который граничит с Киргизией на юге, за Тянь-шаньскими горами.

Так как мы особенно интересовались афганскими делами, а Миша был молодым человеком призывного возраста, то он был идеальным объектом для наших вопросов. Как раз незадолго до этого маршал Огарков, начальник Генерального штаба, публично признал, что в среде молодых людей преобладают пацифистские настроения. Миша сказал, что многие его университетские друзья испытывают беспокойство и тоску, а некоторые из его знакомых студентов употребляют наркотики. Он рассказал о выращивании опийного мака около киргизского озера Иссык-Куль и о торговле наркотиками, осуществляемой через черный рынок с Москвой. Притон наркоманов в столице приносит неплохой доход.

— Наша жизнь так скучна и однообразна, что некоторые стараются сделать ее интересной с помощью наркотиков. Они не просто имитируют западную моду, но думают придать своей жизни какой-то смысл.

Когда мы коснулись войны в Афганистане, стало ясно, что Миша придерживается ортодоксальных взглядов. Он изложил нам партийную линию: афганское правительство попросило нас о помощи. Наша армия очень сильна, и это определяет все. Мы победим в Афганистане. Мы подавим повстанцев. Наши люди настроены очень патриотично, и мы верим в свое правительство.

Несмотря на его безоговорочную поддержку официальной советской позиции, в Мише было что-то очень симпатичное, что выгодно отличало его от пресыщенных московских интеллектуалов. Он все еще верил в советскую систему, но был настроен критически: он не воспринимал слепо ее пропаганду. Он старался быть честным и откровенным с нами — американскими журналистами, бомбардировавшими его вопросами. Я подумал, что если Советский Союз желает измениться к лучшему, ему потребуется как можно больше таких Миш.

Миша встал, чтобы уйти, и мы с Джимом договорились встретиться с ним и его друзьями на следующий день, чтобы познакомиться с городом. Позже, когда мы возвращались в свои номера, мы задавали друг другу один и тот же вопрос: кэгэбэшник ли Миша? Мы были уверены, что наш приезд и пребывание во Фрунзе были замечены.

Наверняка КГБ будет пытаться выяснить цель нашего визита. Но наше шестое чувство говорило нам, что Миша не подсадка. Агенты КГБ обычно очень словоохотливы и самоуверенны, а Миша казался наивным и немного неуверенным в себе. Он совсем не принадлежал к этому типу.

Во время нашего трехдневного пребывания во Фрунзе мы виделись с Мишей и его друзьями несколько раз. Хорошие гиды, они рассказали нам, что Фрунзе был когда-то отдаленным имперским форпостом России и назывался Пишпек. Его переименовали во Фрунзе в честь командира Красной Армии, родившегося в этих местах, который сменил Троцкого на посту министра обороны в 1925 году. Главную улицу города, обсаженную по обеим сторонам деревьями, жители называют Бродвеем. Когда мы прощались, Миша дал мне номер своего телефона и адрес и попросил найти его, если я еще когда-нибудь окажусь во Фрунзе.

После нашего визита в Киргизию Миша исчез с моего горизонта надолго. Однако спустя два года он удивил меня своим звонком. Он приехал в Москву, как он сказал, в надежде поступить в столичный университет. Мы пригласили его на обед. К счастью, благодаря какому-то бюрократическому просчету, мы жили не в дипломатическом гетто — одном из мрачных кварталов, населенных только иностранцами и охраняемом полицией. Так что наши советские друзья могли посещать нас более или менее свободно.

Миша уже не был тем эмоциональным юношей, которого Джим и я встретили два года назад. Казалось, он чувствует себя немного не в своей тарелке, как будто не уверен в моем продолжающемся интересе к нему. Он преподнес Руфи киргизскую шляпу и настоял на том, чтобы снять ботинки, не желая испачкать наши ковры на полу. За столом он рассказал, что работает в Институте автоматики во Фрунзе. Работа его не секретна и связана с шахтным оборудованием. Он сказал, что закончил университет в июне 1983 году и прослужил в армии три месяца как лейтенант запаса.

— Я очень хотел поступить в Московский университет, чтобы продолжить занятия филологией, — сказал он, — но мне сказали, чтобы я устраивался на работу. Боюсь, меня могут призвать и послать в Афганистан. А мне очень не хочется этого.

Миша только немного поковырял пиццу с перцем, которой мы его угостили, и почти ничего не ел. Он казался испуганным и робким. Это меня не удивило. Мы часто наблюдали такое поведение у русских приятелей Калеба. Наша квартира была далеко не роскошной по американским стандартам. Она состояла из гостиной, кухни и двух спален, но по сравнению со стесненными жилищными условиями большинства советских граждан, она была почти дворцом. Визит в квартиру иностранца и заграничное угощение так подавляло некоторых русских, что они иногда отказывались притронуться к чему-нибудь на столе.

Когда наш разговор вернулся к Афганистану, Миша помрачнел.

— Во Фрунзе каждую неделю оттуда прибывают гробы, часто по субботам, — сказал он. — Есть специальные военные кладбища, где хоронят молодых людей.

Он замолчал. Потом, волнуясь, рассказал, что недавно присутствовал на похоронах своего школьного товарища.

— Это было ужасно. Ему было только двадцать два года, остались жена и маленький ребенок. Он был в Афганистане всего одну неделю. Совсем неопытный, его застрелили из засады.

Миша вышел в прихожую, где он оставил свой портфель и, молча открыв его, достал дешевый голубого цвета альбом для фотографий. Я заинтересовался тем, что в нем было. Простая книжечка для наклеивания вырезок, сделанная солдатами-афганцами, в которой были стихи и черно-белые фотографии необстрелянных советских солдат, позирующих с противотанковыми ружьями и на фоне бронетранспортеров. Обычные русские парни, у родителей которых не было достаточно связей, чтобы освободить своих детей от службы в армии. Я знал о некоторых семьях в Москве, которые собирали с помощью родных и друзей по 800 рублей (около 1100 долларов) для взятки военному врачу, чтобы тот признал их сына негодным к службе в армии.

Но более интересными, чем фотографии, были стихи. Сначала они были забавны, позже в них появилась печальная нотка, которая звучала все отчетливее. В них была тоска по девушке, по дому, скорбь по погибшим в боях товарищам. Я подумал, что эти стихи можно было бы опубликовать, как часть статьи в журнале. Что лучше могло бы проиллюстрировать схожесть Афганистана с Вьетнамом, чем эти простые строки, написанные молодыми советскими солдатами? Но материал в журнале должен быть проиллюстрирован, а качество этих фотографий было очень низким; их вряд ли бы принял отдел иллюстрации журнала.

Пока я вез Мишу по заснеженным улицам до его гостиницы, мне пришла в голову мысль, что если бы он смог достать фотографии лучшего качества, такая статья могла бы получиться. Я спросил, сможет ли он достать несколько хороших снимков могил солдат, погибших в Афганистане. Например, фото могилы его друга. Миша кивнул.

— Я посмотрю, что можно будет сделать.

При расставании я предостерег: — Будь осторожен. Не делай ничего, что могло бы доставить тебе неприятности.

На обратном пути меня не оставляло беспокойство за Мишу. Советские люди иногда стремятся угодить иностранцам — или по дружбе, или в надежде получить заграничные товары — и рискуют, не отдавая себе полностью отчета, что одно такое подозрительное действие может иметь тяжелые последствия для них. Немного я беспокоился и за себя. Одно дело принимать информацию, переданную мне советскими гражданами, другое — что более рисковано — склонять их к содействию и помощи. И снова меня мучил вопрос, работает ли Миша на КГБ. Был ли он послан на встречу со мной? Может быть именно поэтому он так волновался. Нет, это невозможно. Его душевная боль была подлинной: война в Афганистане глубоко тревожила его. Я был уверен, что он встретился со мной по собственной инициативе.

Шесть месяцев спустя Миша позвонил мне. Он был в Москве проездом в Ленинград. На этот раз мы пригласили его посмотреть видеофильм "Полет над гнездом кукушки". Фильм Милоша Формана о пациентах психиатрической лечебницы, борющихся за свою свободу, произвел на него сильное впечатление. Он был молчалив и подавлен. Перед уходом Миша дал мне пакет с фотографиями. Позже вечером я ознакомился с его содержанием. Вместо солдатских могил, снимки которых я просил, там было шесть черно-белых фотографий солдат-афганцев. И опять плохого качества. Я был разочарован и положил их в свою папку материалов по Афганистану: не было смысла посылать такие снимки в редакцию.

Прошел еще год. В теплый июньский день 1985 года Миша позвонил снова. Мы встретились у станции метро Ленинский проспект, в десяти минутах ходьбы от моего дома. В этот день даже старухи сменили свои теплые одежды на более легкие. Мы решили прогуляться вдоль реки на Ленинских горах. Когда мы проходили под железнодорожным мостом, Миша сказал, что он привез еще фотографии, и вручил мне запечатанный конверт.

— Посмотри, пригодятся ли они тебе.

Когда мы прощались несколько минут спустя, Миша спросил, не смог ли бы я достать ему несколько книг Стивена Кинга. Он сказал, что собирается писать работу об авторе романов ужасов, которая послужила бы доказательством коммерческой и эксплуататорской направленности американского издательского дела. Хотя он утверждал, что его шокируют писания Кинга, я подозреваю, что он втайне наслаждался описаниями ужасов и сексуальных сцен. Миша очень просил меня не посылать ему книги по почте, так как не хотел, чтобы власти знали, что он получает посылки от иностранца.

Вернувшись в офис, я вскрыл Мишин конверт. В нем было несколько черно-белых фотографий, включая снимок усатого солдата за рулем джипа Красного Креста. Кроме того, там находилось несколько роликов 35-мм негативов. Я рассмотрел их на нашем фотостолике под лупой. Как и те фото в альбоме, это были любительские снимки, которые солдаты обычно посылали домой: они рядом с военной техникой. На одном была группа офицеров, рассматривающих позицию в большой бинокль на штативе, как на учениях. На снимках было также несколько настенных карт больших участков афганской территории вокруг Кабула и Герата, простирающихся до пакистанской границы и дальше до Пешавара. Некоторые негативы было засвечены, а некоторые не в фокусе. Не было никаких указаний, когда были сделаны эти снимки, но на пленке стояли цифры 1981 и 1983. Я прикинул, что снимки были примерно полуторагодичной давности, определенно не позже начала 1984 года.

При виде карт я ощутил нервный озноб. В свое время они могли быть секретными, хотя сейчас, правда, они были слишком стары, чтобы сохранять военное значение. Я беспокоился, что Миша, к которому я относился как к другу, рисковал, передавая эти карты мне. Меня они тоже ставили в весьма щекотливое положение. Если КГБ подверг бы обыску мой офис (что совершенно не исключено), он мог бы использовать наличие этих карт против меня.

В июле, чтобы обезопасить себя, я нашел дипломата, уезжавшего из Москвы на Запад, и отправил с ним эти документы в Вашингтон. Я бы конечно мог вывезти снимки сам, но так как у меня не было статуса дипломатической неприкосновенности, я предпочел не рисковать.

17 октября 1985 года, через несколько недель после нашего возвращения из отпуска в Соединенных Штатах, Миша снова приехал в Москву. И опять мы пошли гулять вдоль Москвы-реки, дойдя до того места на Ленинских горах, где два знаменитых диссидента XIX века — Александр Герцен и Николай Огарев — дали клятву вести всю жизнь борьбу против царского самодержавия.

Миша сказал, что институт послал его в Москву, чтобы произвести ремонт ксерокса. Это было в порядке вещей: в стране, испытывающей постоянный дефицит многих товаров, часто посылают того или иного специалиста за тысячи километров в столицу, чтобы что-то наладить или найти какую-то запасную часть. Миша выразил огорчение и досаду по поводу того, что ему опять не удалось поступить в Московский университет.

— Но я хоть регулярно езжу в Москву по работе, — сказал он.

Миша поинтересовался книгами Стивена Кинга, и я сказал ему, что несколько его романов идут почтой из США. — И я отправлю их тебе, — сказал я ему, не забыв о его прежней просьбе.

— Нет, не делай этого. Это может показаться подозрительным. Я все равно скоро приеду в Москву и тогда заберу их.

Перед тем как расстаться, я спросил у Миши, не смог ли бы он прислать мне вырезки из некоторых фрунзенских газет, которые не получал наш офис. Меня особенно интересовали статьи о новой политике Михаила Горбачева. Как она проводится в жизнь в отдаленных районах? Насколько ее одобряют? Большое ли там сопротивление? О том же самом я просил некоторых своих советских друзей в трех-четырех провинциальных городах страны.

Мы с Мишей вышли из парка и договорились встретиться на следующий день в шесть вечера у станции метро. Я принесу ему несколько английских журналов и книг, и мы продолжим наши беседы. Но Миша не пришел и не позвонил. Несколько недель спустя я получил книги из Штатов. К этому времени я уже знал, что мне осталось недолго работать в Советском Союзе. Что мне делать с этими книгами, если я больше не увижу Мишу?

* *

В те несколько дней, последовавших за Мишиным звонком 24 августа, я был так занят, что практически забыл о его обещании вернуться. Целая неделя прошла бесплодно в дурацких сражениях с советской таможней. Финская компания, которая занималась транспортировкой наших пожитков, доставила их на юго-восточный таможенный склад на станции Бутово для досмотра. Обычно финский водитель совал таможенному инспектору бутылку водки, и процедура проходила легко и спокойно. Но на этот раз было по-иному.

Мы теперь жили в эпоху борьбы Горбачева с коррупцией. Таможенный инспектор, работая по-новому, настаивал на досмотре почти всех восьмидесяти шести ящиков с нашими домашними вещами, моими дневниками и записями, тысячами слайдов и нескольких коробок с советскими книгами. В течение двух с половиной дней досмотра (все происходило в нашем присутствии) бдительный таможенный чиновник обнаружил некоторые предметы — золотые карманные часы, принадлежавшие моему отцу, и несколько дешевых ювелирных изделий, которые мы забыли указать в декларации при въезде в страну, и несколько небольших подарков от наших советских друзей. Была собрана специальная комиссия Министерства культуры, чтобы оценить все эти вещи. К концу трех дней бюрократических придирок я уже испытывал тоску по доброму старому времени брежневской коррупции.

Миша сдержал слово на этот раз и позвонил в пятницу. Он захотел увидеться со мной вечером, но я отложил встречу, так как во второй половине дня я должен был отвезти Мэнди в аэропорт, чтобы посадить на самолет I Париж. К тому же мне надо было много успеть по работе. Я предложил встретиться на следующий день, 30 августа в 11 утра.

— Прекрасно! — сказал Миша. — На нашем обычно» месте.

На следующее утро вскоре после завтрака я отправился на встречу с Мишей. Сначала я зашел в офис и вышел на балкон с Джеффом Тримблом. Мы все считали, что офис прослушивается, а я хотел рассказать Джеффу с Мише. Я сказал, что попытаюсь привести Мишу в офис на ленч, так как я полагал, что он станет хороши» источником информации для Джеффа, таким же, как для меня.

Направляясь к станции метро Ленинский проспект, я уже чувствовал приближение осени в воздухе. Листы начинали желтеть. Был выходной, и улица была полю людей, делающих покупки. Очередь в обувной магазин заворачивала за угол и тянулась до следующего дома. Около метро у киоска с мороженым возились подростки, внушительного вида продавщица в белом фартуке орала на них.

Миша опоздал на десять минут. Он приветственно помахал мне рукой, выходя из метро.

— Ты становишься ненадежным, — не без колкости заметил я, пожимая ему руку. — Сегодня ты опоздал. А в прошлый раз не пришел вообще.

Он, должно быть, почувствовал мое раздражение, потому что начал пространно извиняться.

— Прости, пожалуйста. Я знаю, что должен был быть здесь в прошлый раз. Но понимаешь, я был с друзьями, мы немного выпили, и у меня все выскочило из головы.

Мы решили пойти нашим обычным маршрутом вдоль реки. По дороге я сказал Мише, что наша сегодняшняя встреча будет, возможно, последней, так как я возвращаюсь в Штаты.

— Ты уезжаешь? — Миша, казалось, очень удивился.

— Да. Я провел здесь пять лет, дольше, чем большинство корреспондентов. Если оставаться очень долго в одном месте, начинаешь привыкать ко многим вещам, принимать их как должное, а это не способствует качественной журналистской работе. Нужен свежий глаз.

Миша молчал.

— Да, кстати, ты не хотел бы познакомиться с моим преемником? Он хороший малый, примерно твоих лет.

Миша заколебался и сказал: — Я подумаю. Потом поговорим.

Его нежелание встретиться с Джеффом не удивило меня. Ведь встречи с иностранными корреспондентами могут принести неприятности. К тому же, личные отношения, сложившиеся между людьми, не просто перенести на третьи лица.

Я поглядел на грязные воды реки под двухпролетным метромостом. Там купалось несколько человек, несмотря на знак с надписью "Купаться запрещено". Они не обра-

щали никакого внимания на милиционера, который смотрел на них, не делая попыток воспрепятствовать им. Это типично для Советского Союза: здесь существует множество сложных правил, которые никто не соблюдает, если можно делать это безнаказанно.

Наш разговор коснулся употребления наркотиков, и я сказал Мише, что Джефф и я должны сделать статью для следующего номера журнала на эту тему. Как всегда, Миша откликнулся охотно и многословно. Он сказал, что проблема эта становится все более острой для Советского Союза, так как горбачевская кампания по борьбе с пьянством побуждает многих искать другие пути.

Потом он спросил неожиданно:

— А что ты сделал с фотографиями, которые я тебе дал в прошлый раз?

— Я отослал их в редакцию. А что? Ты хочешь, чтобы я их вернул? — Я не хотел говорить ему, что из-за плохого качества они не были опубликованы и остались в фототеке вашингтонской редакции. Потом, разумеется, я понял, почему он задал этот вопрос.

— Да нет, я просто поинтересовался. — Он помолчал, потом похлопал по карману. — Кстати, ты спрашивал, могу ли я дать тебе вырезки из фрунзенских газет. Я приготовил тебе подарок и вложил в него и несколько фотографий.!

Мы подошли к беседке в форме островерхой избушки на покрытом травой склоне и сели на скамью внутри нее. Я достал книги Стивена Кинга из белой пластиковой сумки и дал их Мише. Он, по-видимому, был доволен. Он в свою очередь вынул из внутреннего кармана небольшую коричневую сумку и вытащил из нее пакет размером с книгу из черной бумаги для обертки фотографий, скрепленный с обоих концов.

Мишина сумка оказалась мала для семи книг, которые я ему дал, и я предложил ему свою, но он отказался.

— Ничего, все в порядке. Будет лучше, если я все-таки всуну их в мою сумку. — Миша посмотрел на часы и поднялся. Он объяснил, что опаздывает и должен торопиться.

Я сказал, что может быть смогу приехать в марте следующего года, чтобы закончить работу, связанную с написанием книги.

— Я пришлю тебе открытку, подписанную "Ник".

Памятуя о его осторожности в том, что связано с почтой, я добавил:

— А может быть подпишусь "Ник Огарев", — вспомнив о диссиденте, памятник которому мы видели. Но, подумав, я тут же сказал: — К черту эту таинственность и выдуманное имя! В конце концов мне нечего скрывать.

Миша пожал плечами и опять посмотрел на часы.

— Я смотрю на все философски, — сказал он. — И делаю то, что нужно делать, чтобы выжить. А теперь я должен бежать.

В тот момент его слова показались мне исполненными грусти.

— Не хочешь зайти в офис и познакомиться с новым человеком? — спросил я.

— Нет, — ответил он, протянув руку. — У меня мало времени, я действительно должен идти. Я уезжаю из Москвы завтра.

— Тогда я провожу тебя до метро, — предложил я.

— Я пойду по набережной и перейду через мост к станции "Спортивная". Это дальше, и я буду торопиться.

Я удивился, почему он решил идти к дальней станции вместо того, чтобы направиться к станции "Ленинский проспект", которой он всегда пользовался, когда встречался со мной.

— Тогда я пройдусь с тобой по набережной…

— Да нет, не стоит, — сказал Миша, не принимая моего предложения и еще раз протягивая мне руку для прощания.

Я больше не настаивал, и Миша быстро зашагал к реке. Я пошел по дорожке, которая начиналась у набережной и вела вверх к выходу из парка, поворачивая вправо. Через несколько секунд Миша скрылся из вида.

Я медленно шел по узкой тропинке по направлению к улице Косыгина, известной когда-то как Воробьевский бульвар. Мне было жаль расставаться с Мишей, да еще в такой спешке. Увижу ли я его когда-нибудь? Наверняка, нет.

Я прошел мимо крытого эскалатора справа, поднимавшегося от станции метро "Ленинские горы" к бульвару. Я бы воспользовался эскалатором, но не был уверен, работает ли он. Я двигался, не торопясь, наслаждаясь прекрасным днем. В правой руке у меня была белая пластиковая сумка, в которой лежал пакет, полученный от Миши.

На полпути по дороге вверх тропинка раздваивалась. Правая дорожка поворачивала к бульвару, а левая вела прямо, примерно метров сто, и там в свою очередь тоже раздваивалась. Ее левая часть поворачивала назад, к набережной, по которой, наверное, шел Миша. Но я не собирался следовать за ним. Я пошел по средней части, которая, сужаясь, превращалась в неровную тропку в выбоинах и лужах. Слева от дорожки находится место, где пожилая женщина — наша соседка — похоронила свою собаку под кустом и посадила цветы на ее могиле. На ветки она повесила несколько пустых пакетов из-под молока, превратив их в кормушки для птиц. В конце дорожки я поднимусь по железной и деревянной лестнице, которая выходит наверх около особняка премьер-министра на бульваре. Весь путь мне очень хорошо знаком, потому что каждое утро я гуляю здесь с Зевсом.

Приближаясь к первому повороту дороги, я увидел две автомашины, приближающиеся ко мне. Одна — большая белая с красным дипломатическим номером, другая — неопределенного вида фургон, тоже белый.

Мне показалось странным присутствие машин в парке. На этой дороге редко можно было увидеть легковые машины, хотя самосвалы довольно часто громыхают здесь, направляясь к строительному участку у станции метро "Ленинские горы", которая реконструируется. Особенно меня удивила дипломатическая машина. Доехав до развилки, она развернулась и направилась по левому ответвлению, скрывшись вскоре в направлении, которым ушел Миша.

Я подумал, что все это выглядит довольно странно. Интересно, сколько же "бдительных" советских граждан бросится к телефонам, чтобы сообщить куда следует о появлении странного автомобиля рядом с ними?

Я наблюдал теперь за другой белой машиной, которая тоже подъехала к повороту и начала разворачиваться, как и первая. В тот момент я был как раз в том месте, где дорога раздваивается. Я посмотрел на часы: 12.20. Я шел не более пяти минут после расставания с Мишей. Через четверть часа я буду дома, мы пообедаем с Джеффом, а затем Руфь и я продолжим наши сборы. Вдруг мои мысли оборвались. Машина ехала прямо на меня. Я испуганно отскочил в сторону.

Машина остановилась, дверца резко открылась и человек пять в штатском выскочили и, как мне показалось, направились в мою сторону. Грузный мужчина в ветровке, справа от меня, ощупывал меня взглядом. Он двигался медленно, как будто подталкиваемый какой-то скрытой силой, лицо его застыло в напряжении. Еще одна фигура безмолвно приближалась слева. Человек напротив снимал эту сцену видеокамерой, а рядом с ним другой делал фотоснимки.

Эти люди явно собирались кого-то захватывать. Тем не менее, я — очевидная жертва — чувствовал себя в этот момент как бы дематериализовавшимся, наблюдавшим эту сцену со стороны. Все происходило как во сне, и не могло иметь никакого отношения ко мне. Но грузный человек справа уже оттеснял меня к машине. Он заломил мне руки за спину и защелкнул наручники. Никто не произнес ни слова. Все произошло так быстро, что даже если бы я хотел, я бы не успел бросить свою пластиковую сумку. Эти люди действовали с такой слаженностью и четкостью, что я моментально сообразил, что произошло: я был арестован КГБ.

* * *