Две жизни одна Россия

Глава тринадцатая

"Тот, кто не испытал заключения в российской крепости, не может представить себе того чувства печали и безнадежности, которое охватывает человека, переступившего порог своей камеры".

Так писал Николай Басаргин в 1856 году после отбытия тридцатилетнего срока в Сибири. Я, пожалуй, мог немного понять, что он чувствовал. Читая о декабристах, думая о Фролове, я представлял себе и свою ситуацию в перспективе.

Басаргин продолжает:

"Заключенный противостоит в одиночку той безграничной деспотической власти, которая может сделать с ним все, что захочет: сначала она подвергает его всем мыслимым лишениям, позднее вообще забывает о нем"…

Я закрыл книгу и отложил ее. Как мало изменилось в России! Отыскивать сходство между царской властью и властью Советов стало одним из немногих моих развлечений, по крайней мере, до той поры, пока эта похожесть не начала по-настоящему пугать меня. Печальная участь Фролова наводила на мысль, не станет ли Сибирь тоже частью моей судьбы.

Достав с полки кусок туалетной бумаги (другой не было), я записал слова Басаргина и положил написанное между страницами книги. За ту неделю, что провел в тюрьме, я попытался набросать план будущей книги о Фролове, делая пометки в конце своего зеленого блокнота, предназначенного для интервью. Но основные пункты плана я хранил в голове, опасаясь, что все мои записи будут конфискованы.

К счастью, ко времени ареста я уже собрал почти все из известных мне важных сведений о жизни Фролова; но только здесь, в тюрьме, начал "переваривать" их, прикладывать одно к другому. После "отбоя", глядя сквозь носовой платок на голую лампочку под потолком, я снова и снова вспоминал о вопросах, которые в первую очередь подтолкнули меня к моим розыскам. За что Фролов был приговорен к двадцати годам каторги и вечной ссылке? Как он сумел пережить это чудовищное наказание?

Знакомство Александра Фролова с декабристами началось летом 1825 года, всего за несколько месяцев до восстания, в украинском городке Старо-Константинове. В то время ему был двадцать один год, он служил подпоручиком в Пензенском полку Второй армии. Родом он из Крыма, из семьи военного. Его отец, Филипп Фролов, служил комендантом небольшой Керченской крепости, охранявшей пролив, который соединяет Азовское море с Черным. Семья была небогата, поэтому Александра воспитывали дома вместе с братьями Николаем и Петром и сестрами Елизаветой, Клавдией и Пелагеей. Четырнадцати лет он поступает в Севастопольское училище с мыслью превзойти в военной карьере своего отца.

То лето, как и большинство таких же до него, в степной полосе к западу от Киева было жарким и тоскливым. Фролов вместе с другими молодыми офицерами проводил время в корчме, где пили вино, курили и обсуждали идеи, родившиеся вместе с Французской революцией. Фролов был слишком молод, чтобы принимать участие в не столь еще давнем марше на Париж в 1813 году во главе с царем Александром, но любил слушать воспоминания других о тех временах, о Великой армии Наполеона.

Молодые люди, его окружавшие, происходили по большей части из лучших семей России, им были свойственны бравада и самоуверенность, которых ему самому недоставало. И чем больше он их слушал, тем больше соглашался со своими друзьями: да, России нужны реформы. Необходимо отменить крепостное право и создать правительство, основанное на многих положениях, взятых из конституции Соединенных Штатов.

Однажды майским вечером после хорошей пирушки один из друзей Фролова, Павел Мазган, обратился к нему на плацу с вопросом, не хочет ли тот присоединиться к секретному Обществу Соединенных Славян и дать полсотни рублей на возрождение России. Мазган показал ему восьмиконечную звезду, символ Общества, и предложил принять тайную присягу на верность. У Фролова не было таких денег, и он попытался отклонить предложение. Много лет спустя он говорил об этом: "Я не читал той клятвы, не знаю ее содержания, не держал в руках…” Однако именно эпизод, связанный с Мазганом, стал одним из главных пунктов будущего обвинения против Фролова.

Спустя несколько недель командир Фролова, капитан Алексей Тютчев, пригласил его на встречу с Николаем Бестужевым-Рюминым, обаятельным девятнадцатилетним поручиком, который был связным между Южным Обществом и Обществом Славян. Южное Общество, руководимое полковником Павлом Пестелем, надеялось создать из "славянских" радикалов нечто вроде "отряда смерти". Разговор людей, собравшихся на квартире одного из офицеров, вертелся вокруг вопроса о свержении царя.

— Время настало, — говорил Бестужев-Рюмин, вдохновляя своим энтузиазмом слушателей. — Время освобождения народа от рабства и угнетения. Это ведь немыслимо, что русский народ, покрывший себя неувядаемой славой в недавней войне и освобождении Европы от Наполеона, этот народ еще не сбросил собственного ига…

Молодой офицер был готов на все для уничтожения] царизма, даже на убийство всей семьи Романовых.

Сама идея убийства была неприятна Фролову. Как многие россияне, он верил, что власть царя, пускай он и деспот, дана ему от Бога.

— Зачем же убивать императрицу? — недоумевал Фролов. — Ведь в конце концов она так много делает для бедных…

— Для блага нации, — отвечал один из офицеров, — мы обязаны принести в жертву отца, мать, детей!..

Бестужев-Рюмин хмурился. Возражения, подобные фроловскому, грозили провалом его миссии. Майор Иван Спиридов, один из старших командиров, отвел молодого смутьяна в сторону и прошептал:

— Не беспокойтесь за Фролова. Он еще молод, мы сможем повернуть его на любую дорогу.

Фролов услышал эти слова и вспыхнул от гнева. Он был готов уже ответить что-то резкое, но в этот момент со двора послышался какой-то шум, к ним в окно первого этажа просунулась чья-то голова… Что там случилось? Их накрыли?.. Никто не понял, в чем дело, и Фролов, воспользовавшись этим, схватил фуражку и выскочил из комнаты, перед этим бросив через плечо:

— Я не соглашусь на подобное преступление! И прошу вас не считать меня членом вашего Общества!..

Собрания продолжались все лето, однако Фролов не ходил на них. Когда ему было сказано, что большинство офицеров Юга страны являются членами Южного Общества и что они собрали уже свыше миллиона рублей на нужды восстания, Фролов решил было написать отцу письмо с просьбой позволить ему уйти из армии. Но вместо этого обратился за советом к своему командиру, майору Федоровичу, который вскоре устроил ему перевод в учебный батальон под Житомиром.

Именно там, в ноябре 1825 года, услышал Фролов о внезапной смерти Александра I в Таганроге. Это известие привело в беспокойство и Россию, и заговорщиков. Ожидалось, что новым императором станет младший брат Александра, Константин. Но в своем тайном письме он отказался от права на престол. Он предпочитал оставаться в Польше в качестве наместника рядом со своей любовницей, а не взваливать на себя заботы о всей стране. И все же дважды ему предлагали трон. Его повторные отказы вызвали саркастическое замечание одного из современников, сказавшего, что российскую корону передают из рук в руки, как чашку остывшего чая…

Наконец, в начале декабря новым представителем Романовской династии на русском троне согласился стать другой брат покойного Александра, двадцативосьмилетний Николай.

Декабристы вначале намечали убийство царя на следующее лето, когда Александр должен был инспектировать войска на Юге. Теперь им предстояло выработать новую стратегию. Хотя они не были как следует подготовлены, оба Общества решили воспользоваться смятением, которое последовало за кончиной Александра, и убить Николая прежде, чем тот сумеет упрочить свою власть. Восстание было назначено на 14 декабря, когда воинские и гражданские организации станут присягать на верность новому самодержцу. Князь Сергей Трубецкой, герой войны 1812 года, должен был возглавить восстание на Сенатской площади; полковник Пестель взялся руководить восставшими на Юге.

Благодаря тому, что в России была по традиции хорошо поставлена система доносительства, император Николай узнал о готовящемся бунте за несколько дней до намеченного для него срока, и 13 декабря полковник Пестель был арестован. Однако, несмотря на то, что руководители Северного Общества почувствовали брешь в своей организации, ее члены проголосовали за то, чтобы ничего в планах не менять. "Пусть нас лучше арестуют на площади, чем возьмут из постелей, — так говорил морской офицер и живописец Николай Бестужев пламенному петербургскому поэту и одному из лидеров Северного Общества Кондратию Рылееву. — Пусть люди знают, что мы скорее умрем, чем позволим себе удивить их своим таинственным исчезновением со сцены, когда никто не будет понимать, где мы…"

Мятежники рассчитывали вывести на Сенатскую площадь восемь тысяч солдат. Они собирались потребовать создания временного правительства и принятия конституции, объявляющей об отмене крепостного права навечно.

Но они были с самого начала обречены на неуспех: Николай I сумел захватить инициативу уже тем, что назначил принесение присяги на семь утра. Бунтовщики замешкались в своих казармах, а князь Трубецкой, считавший попытку переворота безнадежной, и вовсе не появился на площади. Так называемый глава восстания нашел прибежище в доме австрийского посланника, родственника его жены.

В.конце концов удалось вывести на площадь напротив Сената всего около трех тысяч солдат. Даже погода не способствовала восставшим: день выдался пасмурный и холодный, ртутный столбик показывал десять градусов ниже нуля, с Невы дул резкий ветер, к середине дня пошел снег.

Николай I считал попытку восстания серьезным вызовом своей власти в начале царствования. Вначале он решил спастись бегством, но потом переменил намерение и обратился к небу с молитвой ниспослать ему силы, чтобы исполнить свой долг перед Богом и Россией, даже если для этого придется убивать собственных подданных. После чего выехал из Зимнего дворца в сторону Сенатской площади, попутно разыграв драматическую сцену доверия к народу: препоручил своего шестилетнего сына, будущего царя Александра II, заботам верных ему солдат.

Сделав последнюю попытку убедить войска, вышедшие на площадь, мирно разойтись, Николай I отдал приказание генерал-губернатору Санкт-Петербурга Михаилу Милораовичу также обратиться к ним. Выехав на белом боевом коне, генерал Милорадович, участник войны с Наполеоном, стал убеждать солдат и офицеров: то, что они сейчас делают, позор для их мундиров, измена царю и отечеству…

Внезапно раздался короткий выстрел. Белый конь попятился, генерал Милорадович упал на землю. Вместо того, чтобы убить царя, поручик Петр Каховский смертельно ранил одного из героев Отечественной войны.

На площади становилось темнее. Николай I отдал приказ верным ему войскам открыть огонь. Стрельба продолжалась немного больше часа. К пяти вечера мятеж был подавлен: тысячи убитых или смертельно раненых остались на снегу, окрасив его своей кровью. Многочисленные полыньи усеяли лед Невы, через которую мятежники пытались бежать, спасая свою жизнь.

Когда было восстановлено спокойствие, Николай I отдал приказ об аресте зачинщиков; три дня спустя он создал специальную следственную комиссию, куда вошли его друзья и сподвижники, включая брата Михаила. Главной задачей комиссии было уничтожить опухоль, подрывающую силы царской власти, но вовсе не раскрыть правду и, тем более, не наблюдать за тем, чтобы соблюдалась справедливость.

Сам по себе Николай I не был от природы злобен — как, скажем, Гитлер или Сталин, или даже Петр Великий. Это был работяга и служака, желавший России добра, и он поступал так, как поступил бы на его месте любой сильный лидер, чьей власти угрожают: бросился на ее защиту.

То, что восстание было задумано втайне от него, Николай I рассматривал как личное оскорбление. Ведь многие из заговорщиков были его друзьями, не какие-то отбросы общества с их вечным недовольством. Он всегда был рядом с ними, танцевал на дворцовых балах с их сестрами и женами… Но их политические взгляды оказались выше его понимания. Как мог князь Трубецкой, один из самых богатых людей в империи, стать таким глупцом и предать монархию? Или князь Волконский, кто сражался вместе с его братом Александром против Наполеона? Это ведь сливки русского дворянства. Князья, генералы, выдающиеся армейские офицеры стали изменниками, предателями! Николай I был разъярен: подумать только — они придумывали для России различные конституции, в которых ему, царю династии Романовых, не отводилось никакой роли, или весьма незначительная!.. И еще замышляли убить всю его семью!

Если гнев царя против руководителей восстания был понятен, то его навязчивая идея выявления каждого, кто был так или иначе связан с бунтом, выглядела маниакальной. Агенты шныряли далеко от столицы — в Москве, Киеве, Варшаве, выискивая подозрительных. Аресту подлежали даже те, кто был лишь отдаленно связан с мятежными Обществами — такие, как Александр Фролов, который находился в то время верстах в семистах от Сенатской площади и никак не мог быть причастен к восстанию.

С той минуты, как Фролов услыхал о неудавшемся мятеже, он понял, что находится в опасности. В конце декабря он поделился своими опасениями с Иваном Ивановым, секретарем Соединенных Славян, и тот попытался успокоить его.

— Вам нечего бояться, — сказал он. — Вы отказались вступить в Общество, вас нет в списках. И вообще, королевские дворы Англии, Франции и Австрии вмешаются, чтобы защитить всех нас.

Фролов не был в этом так уверен. Старший офицер из его полка и несколько других офицеров были арестованы уже в январе, и он опасался, что кто-то из них может выдать его. Что, собственно, и произошло. 8 февраля 1826 года царский фельдъегерь прибыл с приказом об его аресте. Фролов не оказал сопротивления.

Николай настаивал на личной беседе с большинством подозреваемых, и 17 февраля Фролов был доставлен в Зимний дворец. Со связанными сзади руками его провели под охраной через величественное здание. Они миновали покой за покоем, пока не вошли в огромную комнату, обрамленную золотыми и белыми рельефами и выходящую окнами на Неву. Через заледенелые окна Фролов мог видеть лишь смутные очертания Петропавловской крепости, сооруженной столетие назад Петром I для защиты от шведов своего "Окна в Европу". Мерцал вдали позолоченный шпиль храма Святой Троицы.

В дальнем конце комнаты возвышалась импозантная фигура императора Николая I. Его талия была неимоверно затянута, агрессивно выпяченная грудь выставляла все воинские награды. На нем был мундир бригадного командира с бледно-голубой Андреевской лентой. Император презрительно оскалился, когда стража вытолкнула вперед растрепанного молодого поручика. Потом он разъярился.

— Ты! — крикнул он. — Сколько тебе лет?

— От рождения двадцать два года, Ваше Величество, — пробормотал Фролов.

— Жалкий мальчишка! Пошел по той же дорожке, а? Собака! Я научу тебя!

Неряшливый вид молодого офицера, его порванный мундир вызвали еще больший гнев Николая, который унаследовал от отца одержимость в отношении к военной форме. Как Павел, так и Николай, вероятно, верили, что хорошо вымуштрованные войска в отличном обмундировании способны спасти Россию от любых внутренних потрясений.

Царь подошел к арестанту и ударил его ногой по голени с такой силой, что Фролов чуть не упал. Потом повернулся к генералу Левашову, главному следователю, схватил перо и нацарапал на листке бумаги: "В тюрьму и содержать в строгом режиме". Он покажет России, что ожидает неверных ему офицеров!..

Фролова отправили на следующий же день в Петропавловскую крепость и бросили в камеру номер 15, где он провел в совершенном одиночестве одиннадцать месяцев.

Он находился в полном отчаянии. У него не было денег, военная карьера была окончена. И что еще хуже — он принес своей семье позор и несчастье. Узнав о судьбе сына, Филипп Фролов перенес удар, от которого никогда уже не оправился.

Тюремные казематы в Петропавловке были тесными и сырыми, около четырех шагов в длину и столько же в ширину, в них не было воды, и совсем мало света. Зарешеченное окошко камеры номер 15 выходило на север и было сплошь замазано белой краской, через которую ничего нельзя было увидеть. Рацион Фролова состоял из гречневой каши, черствой булки, нескольких кусочков гнилого мяса и чая. Некоторых других узников кормили лучше: так Басаргин, например, получал пиво, а Рылеев даже вино.

В соответствии с царским распоряжением Фролову не предоставили ни бумаги с перьями, ни книг. Даже Библии, которая обычно дается узникам. Он не мог понять, почему с ним так обращаются, но знал: для того, чтобы не сойти с ума, нужно чем-то занять свои мысли… На одного из декабристов, полковника Алексея Булатова, так подействовало пребывание в каземате, что он разбил себе голову о стену — у него вывалились наружу мозги, и он умер через несколько дней.

Единственное занятие, какое мог придумать для себя Фролов, было выдергивать китовый ус, который был вставлен в его мундир, и превращать его в подобие вязальных спиц. Потом он распустил свои шерстяные носки и смотал нити пряжи в клубок. Это было очень трудно — пальцы так коченели от холода, что только огромным усилием воли он заставлял себя делать эту работу.

"Теперь у меня была пряжа и спицы, — вспоминал он много лет спустя, беседуя со своим внуком Сашей Манганари, — и я мог заняться вязанием. Я вязал носки, распускал их, вязал снова, опять распускал, и постепенно мысли мои успокаивались и становились светлее”.

Было ясно, что на примере Фролова и остальных членов Общества Славян, замышлявших убийство царя, Николай хотел сделать предупреждение всем другим. Но и тяжелейшие тюремные условия, полная изоляция заключенных не удовлетворили его. Ему нужны были еще более суровые приговоры, чтобы потрясти страну и утвердить силу и авторитет власти. Этого нетрудно было добиться. Хотя Николай делал вид, что не имеет ничего общего со Следственной комиссией, на самом деле он весьма активно действовал за сценой, читал секретные донесения, сам устанавливал тюремный рацион и режим содержания заключенных.

Суд над декабристами состоялся в июле 1826 года, в середине ночи. Назначенные царем семьдесят два члена Специального уголовного суда, среди которых были правительственные чиновники, военные, религиозные деятели, ни разу не подвергли сто двадцать одного обвиняемого перекрестному допросу, не дали им никакой возможности прибегнуть к защите. Суд принимал на веру все выводы Следственной комиссии и сразу же определял степень виновности каждого из заключенных. За этим сразу следовало назначение наказания — что было в традициях российского судопроизводства еще в XVIII веке.

Пятеро зачинщиков, вина которых была так страшна, что не подлежала даже определению, были приговорены к четвертованию. Преступники "первой степени" должны были быть обезглавлены; те, кого отнесли ко "второй степени", куда входил и Фролов, получили бессрочную каторгу. Не желая выглядеть в глазах Европы варваром, Николай своим декретом изменил приговоры. Четвертование было заменено на повешение, лишение головы — на каторжные работы, а пожизненная каторга — на двадцатилетнюю.

Дело Фролова было серьезным с самого начала, потому что поручик Мазган, капитан Тютчев и майор Спиридов — все они дали комиссии показания не в его пользу. Они сообщили, что он принимал участие по крайней мере в одном, а то и в трех собраниях Общества, из чего следовал вывод, что он состоял в этой, самой страшной, экстремистской группировке.

Когда Фролова допрашивали перед судом, его ответы были честными и прямыми.

ВОПРОС: Вы принимали присягу на верность императору? ФРОЛОВ: Да, я поклялся в верности.

ВОПРОС: Каким образом вы пришли к вольным мыслям и либеральным идеям? Благодаря книгам или заимствуя их у других людей? И как могли в вас укорениться эти мысли?

ФРОЛОВ: О существовании подобных мыслей я узнал от поручика Мазгана, поручика Громницкого и капитана Тютчева, которые пригласили меня в их Общество, и то, что я разделил эти мысли, я могу отнести только на счет моей неопытности, а также потому, что хотел сделать приятное моему старшему командиру Тютчеву.

ВОПРОС: Каковы были объявленные цели или намерения данного Общества и какими путями должны они были быть достигнуты?

ФРОЛОВ: Целью Общества было достижение равенства. Способ для этого — убийство ныне покойного императора Александра Павловича и утверждение новых законов…

Когда допрос был закончен, Фролов попытался прояснить свою судьбу, обратившись к генералу Левашову, который его допрашивал:

— Я возлагаю свою надежду на вас, Ваше превосходительство. Да, я предал императора, нарушил клятву и должен за это понести тяжкое наказание. Но, верьте мне, Ваше превосходительство, я совершил это без всяких скрытых мотивов, только из желания поступить так, как меня просили…

Начиная с мая 1826 года, Фролова больше не вызывали. А глубокой ночью 12 июля всех арестантов, разделенных по определенной для них степени вины, собрали в доме коменданта крепости, где заседал суд. Фролов и другие не знали еще тогда, что их судьбы уже решены, думали, их привели для новых допросов. Они были поражены, когда чиновник начал выкликать фамилиии и зачитывать приговоры. Волны надежды охватили их сердца, когда услышано было: двадцать лет каторги. За долгие месяцы они впервые были сейчас не в одиночестве, вместе, могли переговариваться друг с другом. Кто-то крикнул: "Не забывайте! Солнце всходит и в Сибири!"

Почти сразу после вынесения приговора Фролова и других узников вывели из крепости на небережную Невы. Ночное небо освещалось пламенем многочисленных костров — их зажгли войска, верные императору, приведенные на площадь, чтобы присутствовать при акции разжалования и уничижения своих сотоварищей. Под рокот барабанов "декабристам" велели опуститься на колени. Над их головами были сломлены шпаги, с их мундиров сорваны эполеты, приказали им самим бросить свою воинскую одежду в огонь. Михаил Лунин, один из известнейших членов Южного Общества, осмелился на дерзкий поступок. С криком: "La belle sentence doit etre arrosee!" ("Славный приговор должен быть отмечен!") он стал мочиться на виду у всех.

Когда их вели обратно в крепость, заключенные увидели место, где уже стояли пять виселиц, приготовленные для главарей восстания. А в пять утра, в то время как остальные узники были уже по камерам, пятерых, приговоренных к смерти, вывели на казнь. На них надели белые саваны, нацепили дощечки со словами: "цареубийца". Царя они не убили, но петля уже крепко стягивала их шею. Прозвучал выстрел, были отброшены подставки и два безжизненных тела закачались в воздухе. Свидетели этого зрелища затаили дыхание от ужаса, когда увидели, что три веревки лопнули, и трое израненных людей поднимаются со сломанного помоста. Один из них нашел в себе силы крикнуть в лицо новому генерал-губернатору города:

— Генерал, Вы без сомнения пришли посмотреть, как мы умрем. Порадуйте сердце вашего владыки словами о том, что его желание исполнилось: мы умираем в муках!

Сказавший это полковник Сергей Муравьев-Апостол поднялся затем с трудом на ноги и произнес свои последние слова, которые вошли с той минуты в историю:

— Бедная Россия! Даже не умеем как следует повесить…

Размышляя в своей камере о судьбе Фролова, я думал и о политической власти вообще, и о борьбе американских отцов — основателей в 1787 году против злоупотребления этой властью. Выход они видели в ее разделении. Во времена Фролова, как и в бывшем Советском Союзе, для власти нет никаких ограничений. Ни одна оппозиционная партия не пытается оспаривать ее решения. В интересах царя было продемонстрировать на примере Фролова и других, к чему могут привести подобные попытки. То ж и сейчас: если политбюро решит, что в интересах Советского Союза надо упрятать меня в Сибирь, никакая защита в суде, никакие другие механизмы, никакие "иные мнения" не помогут мне. "Новый режим нисколько не лучше старого", — вспомнил я слова моего отца в ответ на какую-то фразу Бабуты, произнесенную в осуждение царской семьи Романовых…

С этими нерадостными мыслями я повернулся на бок и постарался уснуть. Но мне не удалось. По-прежнему перед моим мысленным взором маячила хрупкая изможденная фигура с поникшими рыжеватыми усами: человек сидел в крошечной холодной камере, руки его были в непрестанном движении — вязали и вновь распускали носок.

Я представлял себе морозную ночь 20 января 1827 года, когда стража ворвалась в камеру Фролова, кинула ему изорванный тулуп и приказала выходить. Без всяких объяснений его опять повели через внутренний двор крепости к дому коменданта. Там он впервые встретился с тремя другими заключенными. Это были поручик Басаргин, генерал-майор Михаил Фонвизин и доктор Христиан Вольф. Через некоторое время в помещение вошел хромой генерал, комендант тюрьмы А.Я.Сукин, и объявил:

— По приказу Его Величества я отправляю вас этой ночью.

Он повернулся на своей деревянной ноге и вышел. Стража внесла наковальню, поставленную на деревянную колоду, кузнец принялся за работу: заковывать в железо ноги заключенных.

— Никогда не забуду ощущения, с которыми ставил ногу на наковальню, — вспоминал потом Фролов. — Кузнец ударял не по железу, он бил по моей душе…

Царь Николай I позволил везти приговоренных на санях, а не гнать пешком — решение было принято не из чувства сострадания, а скорее из желания избежать дальнейших политических осложнений. Он вовсе не хотел, чтобы представители лучших семей России были причислены к мученикам. И все же царь предписал строжайшие правила препровождения преступников в Сибирь: чтобы ни у кого не было неверного представления о степени их виновности. Везти их следовало как можно быстрее, днем и ночью, без остановок на отдых, без задержек на заезжих дворах и в кабаках, без разрешения принимать подарки или письма. Их имена нужно было держать в тайне.

Но тогда, как и сейчас, приказами и предписаниями частенько пренебрегали. К счастью, у начальника их конвоя, Воробьева, было доброе сердце, и чем дальше от Петербурга скользили сани, тем больше нарушений правил содержания "господ осужденных" он себе позволял.

… Соборные часы Петропавловской крепости пробили два ночи, зазвучал гимн "Боже, царя храни!". Отворились ворота, и пять саней, каждые запряженные тройкой лошадей, выехали на замерзшую Неву. Там они повернули на северо-восток в сторону Ладожского озера и Шлиссельбургской крепости. Четверо саней везли по одному осужденному и его охранника, в последних сидел начальник конвоя Воробьев, который подавал команды и охранял всю процессию с тыла.

Пункт назначения — Сибирь.

* * *

Фролов старался восстановить кровообращение в замерзающих ногах, стуча ими по днищу саней. Но это ему плохо удавалось: железные кандалы были слишком тяжелыми. Кроме того, одиночное заключение истощило его энергию, повергло в апатию, подавило волю. Он сомневался, доведется ли ему увидеть Сибирь, не ожидает ли его участь многих осужденных, отдавших Богу душу до того, как они добрались в тот далекий край; особенно, если этап приходился на зиму. Страшные метели сбивали возниц и лошадей с дороги, заставляли блуждать в снежных заносах. И если тела несчастных не становились добычей волков, их обнаруживали весной под растаявшим снегом.

На первой почтовой станции, верстах в тридцати от Петербурга, Воробьев дал команду остановиться. Пока меняли лошадей, он разрешил узникам погреться в помещении. Это дало возможность Фролову впервые заговорить с товарищами по несчастью.

Басаргин, он был на несколько лет старше Фролова, казался обезумевшим от горя. Оказалось, как раз перед восстанием его жена умерла во время родов, и теперь он боялся, что никогда больше не увидит и своего родившегося сына. Генерал в отставке Фонвизин был тоже в подавленном состоянии, но по другой причине. Он увидел свою молодую жену — она примчалась сюда на станцию сообщить, что их везут в далекий Иркутск, столицу Восточной Сибири. Врач Христиан Вольф был сыном лютеранина-фармацевта, изучал медицину в Москве. Девятнадцатилетним студентом в 1812 году выхаживал раненых после взятия Наполеоном второй русской столицы. Позднее, став главным хирургом Второй Армии, помогал полковнику Пестелю составлять те статьи Конституции, что относились к медицинскому обслуживанию бедняков…

Прошло полчаса, и Воробьев приказал снова садиться в сани и отправляться в путь.

Ямщики выбрали северную дорогу, которая обходила Москву и шла через Тихвин, Череповец, Никитино, Котельнич.

Чем дальше они продвигались, тем лучше становилось на душе у Фролова: холодный свежий воздух после затхлого каземата Петропавловки действовал целительно. Особенно радовало, что встречные относились к ним совсем не как к изменникам, а зачастую приветствовали словно героев. Народ с любопытством взирал на безрассудных аристократов, одаривая деньгами и хлебом, благословляя на их тяжком пути в Сибирь.

После нескольких недель труднейшей дороги санный поезд добрался до Уральского хребта, отделяющего российскую землю от Сибири. В летнее время приговоренные к бессрочной каторге, минуя эту невидимую границу, все, как один, склонялись долу, чтобы взять с собой часть русской земли — щепотку, которую они завещали потом положить к ним в гроб после их смерти. "В Сибири, — писал Басаргин, — вы больше не были жителем этого мира…"

Итак, они оставили позади Кострому, Вятку, Пермь, Екатеринбург и добрались до Тобольска, который стоял на полдороге их четырехтысячеверстного путешествия. Губернатор города, оказавшийся родственником генерала Фонвизина, радушно принял узников и разрешил трехдневный отдых под крышей полицейского управления. Он рассказывал потом, что Фролов и Басаргин находились в состоянии уныния, Фонвизин был слезлив и полон раскаяния и лишь Вольф — необъяснимо весел.

27 марта, спустя более чем два месяца после отбытия из Санкт-Петербурга, их этап достиг того места, которое с насмешкой называли "Восточным Парижем". Еще издали увидел Фролов на равнине контуры большого города, множество золотых куполов, сверкавших в лучах солнца. Иркутск! Когда-то он начинался как таможенный пост, где брали налоги за пушнину с бурятских племен. Теперь город процветал, благодаря тому же пушному промыслу, а также добыче золота и серебра. К середине XVII века, когда русские охотники освоили всю северо-восточную территорию, по их следам пришли правительственные чиновники, объявившие эти земли собственностью российской короны. С покорением Сибири русские цари стали правителями самого большого государства в мире (размером со всю Европу вместе с Соединенными Штатами), которое простерлось от Балтики до Китая и берегов Тихого океана.

Пятеро саней миновали городские ворота, покатили по широким улицам, окаймленным небольшими деревянными домами. Подъехав к окруженной частоколом крепости, сани остановились. Здесь под надзором полиции приговоренным было разрешено расположиться на целую неделю для отдыха. Здесь же Фролов узнал, что окончательным пунктом их назначения была Чита. Там, за озером Байкал, обычно и отбывали свое наказание сосланные на каторгу. Там его и других декабристов ожидал тяжкий подневольный труд.

На оставшуюся часть пути конвой из российских жандармов сменили казаки. Эти конники, которые уже долго жили здесь на краю цивилизации и которых использовали для защиты границ, не отличались добродушными характерами прежних стражников во главе с Воробьевым. Жизнь сделала их более суровыми и жестокими.

Для экономии времени казаки решили ехать через Байкал, чей ледяной покров становился уже опасным в это время года, и Фролов боялся, что и пьяные все время охранники, и они сами угодят на дно озера, расположенное, как говорили, на глубине чуть ли не в одну версту. Управлять санями стало очень трудно: в одних местах ледяная поверхность была гладкой, как стекло; в других — вздымались целые ледяные торосы, а за ними шли места, где из-под тонкого льда проглядывала темная, словно чернила, байкальская вода. Сани мчались с такой скоростью, что могли подшибить и друг друга, и лошадей…

Чита произвела на Фролова угнетающее впечатление. Он увидел жалкий пограничный поселок, покосившиеся домики, ветхую церковь и зловещее здание острога за высоким частоколом из толстых заостренных кверху бревен. Колония заключенных состояла здесь из нескольких тысяч рядовых преступников. Комендантом был человек по фамилии Бурнашев, известный своей жестокостью и прозванный "палачом".

Страшными были первые годы, проведенные Фроловым в Чите, хотя царь вскоре заменил Бурнашева более человечным комендантом, генералом Лепарским. Впрочем, новый начальник начал тоже с того, чтобы утвердить свою власть и авторитет. Он был настолько глух ко всем просьбам заключенных, что получил прозвище "Комендант не могу". А его жестокая расправа в 1828 году с участниками тюремного бунта на одной из отдаленных шахт ужаснула Фролова. Казни, которые последовали, напомнили то, что он видел и пережил в Санкт-Петербурге: когда ружья давали осечку во время расстрела восставших, людей закалывали штыками.

Фролова определили на дорожные работы — рыть песок в овраге, который декабристы окрестили "дьявольской могилой". Пока заключенные копали, песок кружился возле них, забираясь в волосы, под ногти, под одежду. Фролов все время был грязен, кожа зудела.

"Мы работали в цепях, прикованные к нашим тачкам, — вспоминал он. — Нас постоянно понуждали работать еще быстрей, рабочий день длился по десять часов. Наказывали нас за все — за недовольную гримасу, за резкое слово".

Фролова с товарищами поместили за частоколом, в небольшом бараке.

"Вначале условия в читинском остроге были просто невыносимыми. Шестнадцать человек находилось на общих нарах в крошечной каморке. Когда ложились спать, на каждого оставалось места меньше аршина. Нельзя было ночью повернуться, чтобы не разбудить соседа".

Пища была малосъедобной, и ее не хватало: каша на воде, чай, хлеб, редкие кусочки мяса или сала. В хорошую погоду ели во дворе, в плохую — в помещении, где не повернешься.

Но постепенно генерал Лепарский начал улучшать условия содержания каторжников. Он был образованным человеком и понимал необходимость перемен. Царь Николай I, назначив для надзора над декабристами бывшего командира кавалерийского полка, хотел этим в какой-то мере приглушить протесты и просьбы, исходившие от членов семей наиболее влиятельных заключенных. Лепар-ский уже сократил дневную работу с десяти часов до трех, даже до двух; в остальное время узники могли заниматься чем угодно. Если бы не снисходительность генерала, вряд ли многие декабристы сумели бы выжить и рассказать для своих потомков и для истории о том, что с ними произошло.

Большую роль в судьбе декабристов сыграли и девятнадцать женщин — жен, невест и сестер, настоявших, несмотря на недовольство царя, на том, чтобы следовать в Сибирь за осужденными. "Наши ангелы-хранители" — называл Фролов княгиню Волконскую и княгиню Трубецкую.

Правительство России, в отличие от царя, поощряло отъезд родственников к сосланным декабристам, рассчитывая таким образом содействовать скорейшей и более полной колонизации Сибири. Царь, однако, опасался, что подобные случаи могут привести общество к ненужным волнениям.

Фролов испытывал благоговейное уважение к этим женщинам из высшего круга, которые бросили все и приехали сюда, на край света. Он своими руками изготавливал им в подарок шкатулки для хранения драгоценностей, а их детям игрушки. Он наловчился делать в подметках дамских туфель тайные хранилища для перевоза писем и записок с помощью той самодеятельной почты, которую эти женщины организовали.

"Обычно три человека одновременно участвовали в этом, — вспоминал Фролов. — Когда один из них подъезжал к Санкт-Петербургу, второй находился уже в пути, а третий только-только отправлялся в путь из Сибири. Таким образом и Петербург, и Сибирь были в полной мере информированы о том, что происходит там и здесь".

Потерпев поражение в попытке установить в России новые порядки, декабристы обратили свою энергию на создание подобия идеального общества за решеткой, в ссылке. Они образовали два товарищества: Большая Ар-

тель, которая занималась денежными фондами, и Малая Артель, отвечавшая за помощь ссыльным и за устройство их на новом месте.

Редко когда собиралось в тесном кругу столько блестящих умов, столько ученых талантов. Эта редкостная когорта людей основывала разнообразные мастерские, создавала овощные плантации, даже открыла университет, названный ими "Читинская Академия". Доктор Вольф читал там лекции по анатомии и химии; Бестужев писал портреты и готовил словарь местного бурятского языка; Муравьев вел курс военных наук, Лунин — политической философии. Завалишин предлагал обучение латыни. Вскоре в эту Академию стали приезжать люди из окрестных городов. Фролов гордился, что является членом такого, в настоящем смысле слова, избранного общества.

Однако сам он не чувствовал в себе тяги, а также способностей к наукам. Но благодаря доброму отношению к нему доктора Вольфа, который взял на себя роль наставника, Фролов пристрастился к практическим делам: занялся сельским хозяйством, медициной, работал по дереву и по металлу.

"Вольф сразу сообразил, что моя беспокойная, непостоянная натура не создана для серьезной науки", — говорил Фролов.

В 1829 году из Петербурга пришло известие, что царь одобрил предложение генерала Лепарского снять кандалы со всех узников. Декабристы так долго жили в цепях, что кандальный звон превратился в символ солидарности и общей судьбы. Кто-то из них предложил припрятать пару кандалов, чтобы сделать из них украшения, которые стали бы драгоценным воспоминанием о восстании. Как один из лучших мастеров по металлу, Фролов взялся изготовить из них кольца, кресты и браслеты. На кольце, которое он носил потом всю жизнь, было выгравировано: "Д Г.

Осенью 1830 года постоянным местом пребывания для декабристов был определен Петровский Завод, поселок в четырехстах верстах от Читы. Здесь находились мастерские, уже с конца восемнадцатого столетия снабжавшие металлическими изделиями всю Восточную Сибирь. Лепарский приказал отправить узников к месту нового назначения пешком, со всем их скарбом. Только самым слабым разрешалось проделать это шестинедельное путешествие на повозках.

Переселение принесло много новых проблем. Местность там оказалась болотистой, не такой пригодной для сельских работ, как Чита. Новое здание острога, возведенное с одобрения царя, было без окон, но зато с большим количеством щелей в стенах. Окна были прорезаны, а щели законопачены только после того, как жены и другие родственники декабристов пожаловались в Санкт-Петербург.

В те часы, когда Фролов не помогал доктору Вольфу в делах лечебных, он был с головою погружен в работу в своей мастерской, которую Лепарский разрешил построить за стенами острога.

"Со мною все время был охранник, — отмечал Фролов, — но большую часть времени он спал. Однажды, когда неожиданно наведался Лепарский, я попробовал разбудить охранника, но генерал, разобравшись, в чем дело, сказал: "Оставьте его в покое. Я-то знаю, кто из вас кого охраняет…"

Фролову не пришлось отбыть полностью все пятнадцать лет каторги: в 1832 году император Николай вновь сократил сроки всем приговоренным. Пребывание Фролова на каторге окончилось на десятую годовщину декабрьского восстания — 14 декабря 1835 году.

Первыми отпускали тех, у кого были меньшие сроки — до шести лет и ниже. Их расселяли небольшими группами в четыре, шесть или восемь человек по отдаленным заброшенным сибирским деревням. И там для них начинались новые, возможно, не меньшие, трудности.

"Закалка, полученная нами на Петровском Заводе, — вспоминал Фролов, — конечно, давала себя знать, помогала переносить многие тяготы. Но некоторые все равно не выдерживали и сходили с ума…"

В июне 1836 года подошла очередь и Фролова с несколькими его товарищами попрощаться с Лепарским. Расставание было, можно сказать, трогательным. После небольшого начального периода, когда узники возненавидели коменданта, их отношение к нему стало быстро улучшаться, и к концу своего десятилетнего срока они прониклись настоящим уважением к генералу. Согласно свидетельству Басаргина, старый вояка был весьма тронут церемонией прощания и, смахнув с лица две-три слезы, проговорил: "Ваши слова благодарности лучшая награда, какую я получил до сей поры. Я отдаю вам должное, господа. Вы все вели себя прямо как Вашингтоны…" (Что говорит о том, что даже в Сибири знали тогда и ценили Джорджа Вашингтона как государственного и революционного деятеля.)

Позднее Фролов описывал свое пребывание в Чите и Петровском Заводе как "жизнь в золотой клетке", но тут же добавлял, что "клетка всегда есть клетка".

И хотя его собственное участие в движении декабристов было совсем незначительным, с годами он становился все больше "декабристом", и с гордостью носил на пальце свое кольцо "Д Г'…

Я часто думал, как бы он отнесся к тому, что эта реликвия может уплыть в Америку? Наверное, предпочел бы все же оставить ее в одном из российских музеев как память о "декабристских" идеалах свободы…

С этим вопросом, на который не было ответа, я уснул наконец на своей тюремной койке.