Две жизни одна Россия

Глава третья

Следователь отложил ручку и сложил свои’ заметки. Наша первая встреча подошла к концу. Я обратил внимание на его руки: пальцы были длинными и тонкими. Он выглядел довольно изысканно, несмотря на испорченные никотином и золотыми коронками зубы. Когда он глядел из-под очков, я пытался что-нибудь уловить в его взгляде, но он ничего не выражал. Полковник не был рядовым кэгэбэшным головорезом. Это был опытный профессионал, не лишенный благовоспитанности, и это-то меня особенно настораживало.

— Часовой отведет Вас туда, где Вы будете ночевать. Полковник Сергадеев говорил спокойно, как будто речь шла о комфортабельном номере в пригородной гостинице. Надежды на то, что вечером меня отпустят домой, как это было с Робертом Тоутом, рухнули. Вместо этого мне предстояло быть первым американским журналистом, заключенным в советскую тюрьму после 1949 года, когда Сталин бросил в застенки Лубянки американскую коммунистку Анну Луизу Стронг. Эта мысль меня ужасала.

Через несколько минут в комнату вошли два молодых офицера в форме цвета хаки и с погонами КГБ, чтобы отвести меня в камеру.

— Руки за спину! — скомандовал старший лейтенант Он не вынул наручников, но я повиновался.

— Хорошо, — сказал он. — Идите как следует смотрите вперед, не разговаривайте. Вперед! Раз-два! раз-два! — Мы вышли из комнаты.

Эта тюрьма КГБ пользуется дурной славой. Начиная с прошлого века в Лефортове содержались тысячи заключенных, чьим единственным преступлением было свободное слово. Тюрьмой управлял КГБ, поэтому ее считали "более результативной". Я подумал: "Более результативной в чем? В добыче ложных признаний? При Сталине людей били и пытали. Некоторым давали наркотические препараты, чтобы сломить их. Многие исчезли навсегда."

Я был в смятении. Как далеко пойдет КГБ? Сначала его люди состряпали против меня дело. Потом, претендуя на цивилизованность, заявили, что мои права будут соблюдаться. Но я знал из собственного опыта, что российская цивилизованность часто одна только видимость. Приличие и доброта есть в России, но они спокойно сосуществуют с варварством. Именно этого я и боялся теперь. КГБ способен на все для достижения своих целей, он ни перед кем не отвечает, кроме, быть может, только Генерального секретаря, да еще может прислушаться к единодушному осуждению за границей.

Я старался побороть растущую тревогу, опираясь на логику политических событий. Сейчас, когда Горбачев пытается явить всему миру гуманность советского общества, призывая к открытости и разоружению, он не допустит применение пыток или наркотиков к американскому корреспонденту. Когда намечается совещание в верхах, когда ожидается встреча между государственным секретарем Джорджем Шульцем и министром иностранных дел Эдуардом Шеварднадзе, Горбачев вряд ли сошлет американского журналиста в Сибирь. Мой арест лишен какого-либо смысла, конечно, но Кремль часто непредсказуем в своих поступках и иногда действует против своих собственных интересов.

Прогулка по коридорам Лефортовской тюрьмы не способствует ясности мышления. Но, тем не менее, мозг лихорадочно работал, вопрос следовал за вопросом: Как я влип в эту переделку? Кто в этом виноват? Миша? Я сам? КГБ? Следовало ли мне встречаться с Мишей? Нужно ли мне было брать у него пакет? Нет. Я должен был взять его, открыть и выбросить в реку. Я должен был вообще отказаться принять его. Я должен был пойти домой другим, более дальним, путем, воспользоваться эскалатором. Я должен был… Я бесконечно упрекал себя мысленно, прислушиваясь к ритму шагов по коридорам. Я должен был, должен был, должен был…

Если бы я мог рассуждать трезво, спокойно, я бы понял, что мои проблемы с советскими властями начались не сегодня, и даже не неделю назад. Все началось с большой гранитной глыбы в штате Нью-Хемпшир, в конце шоссе 101Д, с которого открывается вид на Атлантический океан и острова Шоулс. Своими несчастьями я обязан моей бабушке, русской по происхождению, и железному кольцу старинной работы с золотым ободком, которое мой отец носил на безымянном пальце левой руки.

Мы с моей сестрой Эйей звали бабушку "Бабута". Она родилась в Москве 31 декабря 1874 года в семье военного. Бабута — Анна Николаевна Данилова, урожденная Фролова, — была старше меня на 60 лет. Полная, небольшого роста, она обычно носила черные или цветные ситцевые платья; длинные седые волосы зачесывала от круглого лица назад. Шею украшали маленькие золотые часики 18 карат на золотой цепочке работы братьев Мозер из Женевы конца прошлого века. На задней стороне корпуса из сплава серебра с золотом были выполнены ее инициалы.

Летом, в годы второй мировой войны, мы с Бабутой часами сидели на этом сером камне. Местные жители называли его Скала Бабуты. Я держал цветастый зонтик от солнца над ее головой, а она развлекала меня рассказами на русском и французском языках о жизни в Петербурге и Москве, о сборе урожая на Украине, о Русско-японской войне и об ужасах Гражданской войны — как лаяли по ночам собаки, когда по домам ходили красноармейцы, и как люди лихорадочно прятали драгоценности под пол, чтобы потом забыть, где они лежат.

Наши нью-хемпширские соседи считали Бабуту эксцентричной гранд-дамой, которая не утруждала себя точностью в рассказах и часто искажала истину. В ней был шарм, женственность, к ней тянулся и стар, и млад. Много позже, когда я увлекся чтением исторических книг и документов в московских архивах, я с удивлением обнаружил, что почти все, рассказанное ею, было правдой, за очень малым исключением.

Россия, уверяла Бабута, совершенно особая страна. Это не просто государство; Россия — это состояние духа. Это страна непримиримых противоречий: щедрость, гостеприимство и доброта смешиваются с неопрятностью, жестокостью и тупостью. У русских много недостатков, главный из них — леность. "Тяп-ляп", — говорила она тогда, и это выражение употребляется и теперь, когда хотят подчеркнуть наплевательское отношение русского "мужика" к работе. Вместе с тем Бабута повторяла много раз, что "русские — самый талантливый народ в мире, и у них есть что сказать людям. Посмотри на великих писателей прошлого века, таких, как Пушкин, Гоголь, Толстой. Или возьми великих ученых — Менделеева и Лобачевского". Русские авиаконструкторы, говорила она мне, когда видела, что мое внимание рассеивается, разработали конструкцию нового бомбардировщика, который весь сделан из резины. Вражеские снаряды отскакивают от него, не причиняя ему никакого вреда.

Принимая во внимание тот факт, что Бабута потеряла все свое имущество во время революции, ее либеральные взгляды понять было довольно трудно. Она не уставала рассказывать мне о зарождении крепостного права, об угнетении и о революции. Однажды она заставила меня нарисовать дом, на верхнем этаже которого хозяева наслаждались жизнью, в то время как на кухне внизу трудились слуги.

— Знаешь, — говорила она мне, — я часто задаюсь вопросом, а что было бы, если бы Ленин не ушел так рано. Ему ведь было всего 54 года, когда он умер в 1924 году. Он был более разумным человеком, чем Сталин и другие, кто пришел к власти после него.

Много лет спустя я вспомнил эти слова Бабуты. "Если бы только Ленин был жив!" — я так часто слышал это, работая корреспондентом в Советском Союзе. Если бы был жив Ленин, не было бы Сталина, чисток и концлагерей. Вера в то, что идеи Ленина совершенны, что они просто неправильно претворялись в жизнь, лежит в основе деятельности Горбачева по преобразованию советского общества.

Даже будучи мальчишкой я чувствовал, как Бабута тосковала по родине. Атлантический океан напоминал ей Черное море, а побережье Нью-Хемпшира — Ялту. Она заставляла меня учить стихи, которые вызывали в ней грусть по России, в частности строки, написанные Алексеем Толстым в 1856 году, сравнивающие страсть любящего сердца с прибоем.

"Не верь, мне друг, когда в избытке горя,

Я говорю, что разлюбил тебя.

В отлива час не верь измене моря,

Оно к земле воротится любя…"

Как многие эмигранты ее поколения, Бабута питала тайную надежду на возвращение в Россию, или, по крайней мере, на поездку туда. Многие беженцы и сочувствующие вернулись в Россию в 30-е годы и после войны. Большинство из них были либо дезинформированы, либо наивны, а многие исчезли без следа во время чисток. Ностальгия Бабуты по России, которая буквально захлестывала ее, как волны берег под нашей скалой, находила во мне горячий отклик. Подобно двум заговорщикам, мы погружались в прошлое. Больше всего мне нравились рассказы о жизни нашей семьи в Петербурге до революции.

— У нас были большие связи, — говорила Бабута, делая паузу для вящего эффекта. — Я родилась в Кремле!

Американская часть нашей семьи, происходящая из Новой Англии XVII века, принимала это хвастливое заявление добродушно, считая его плодом фантазии.]

— Мой муж — твой дед, — рассказывала она мне — был знаменитым генералом. У него было много орденов и медалей — русских, английских, французских. В Москве есть ящичек, который доверху набит его наградами. Там есть Георгиевский крест, ордена Святого Владимира, Святой Анны и Святого Станислава, французский орден Почетного легиона и английские ордена Святого Михаила и Святого Георгия. Когда-нибудь ты поедешь в Россию и найдешь этот ящик.

Я верил всему, что говорила Бабута, и был готов туда ехать на следующий день.

Дома мы звали дедушку на французский манер "ле женераль": он в свое время был начальником штаба северной группы армий, а французский был языком общения в нашей семье. Дело в том, что американская ее половина не знала русского, а у русской были трудности с английским. "Ле женераль" рекомендовал царю отречься от престола в марте 1917 года, по утверждению Бабуты. Царь возвращался в Петроград, когда вдруг толпа коммунистически настроенных рабочих железной дороги хлынула на пути, и императорский поезд был вынужден остановиться и проследовать в Псков. Тогда-то и прибыл "ле женераль" с двумя членами Государственной думы, которые дали царю этот совет. Они думали, что если царь отречется в пользу своего сына, это остановит красных. Но царевичу было всего 12 лет, и он все время болел.

— Бедный маленький Алексей, — говаривала Бабута. — Ему было столько лет, сколько тебе теперь, и каждый раз, когда он падал и ушибался, у него шла кровь и не могла остановиться.

"Ле женераль" был таким влиятельным человеком, по словам Бабуты, что царица подсылала к нему шпионов. Александра думала, что он мог быть в заговоре с Верховным Главнокомандующим, Великим Князем Николаем Николаевичем, чтобы свергнуть ее супруга. Бедная Александра! Многие ее терпеть не могли из-за ее немецкого происхождения. В действительности же, говорила Бабута, царица была слегка неуравновешенна и дала себя одурманить сумасшедшему монаху Распутину. Двор кишел слухами. Некоторые говорили, что Распутин действительно помогал останавливать кровотечение у царевича, другие утверждали, что он был сексуальный маньяк. При таком больном ребенке не удивительно, что царь не мог в должной мере заниматься управлением страной.

По словам Бабуты, даже Ленин признавал выдающиеся стратегические способности "ле женераля". После того, как он сложил свои полномочия и вышел в отставку, его попросили вступить в Красную Армию. Подумать только! Ленин предложил ему три высших должности, включая должность начальника штаба. Но "ле женераль" не нуждался в большевиках и отказался. Тем не менее, в феврале 1918 года Министерство обороны уговорило его присоединиться к делегации, отъезжавшей в Брест-Литовск. Ленин хотел подписать сепаратный мир с Германией, чтобы продолжать дело революции. "Ле женераль" считал, что подписание мира с Германией было недостойным шагом. Россия должна была сохранять верность Франции и Англии. Он призывал к партизанской войне. Троцкий — народный комиссар иностранных дел — хотел того же, что и "ле женераль", но по другим причинам. Он думал, что революция должна вот-вот разразиться во всем мире. Он утверждал, что Германия созрела для революции, поэтому Россия должна продолжать войну с кайзером.

Только потому, что он глубоко любил Россию, "ле женераль" согласился присоединиться к Советам в Брест-Литовске, говорила Бабута. Он думал, что ему удастся повлиять на результат переговоров. Конечно, большевики оказались глупыми и не вняли его советам. Ленин протащил свою идею мира с Германией. И что получилось?! Немцы захватили огромную часть территории России, включая Украину и балтийские земли. "Ле женераль" был возмущен. Они с Бабутой собрали кое-какие вещи и уехали в свой дом в Киев.

— Но твой дед, — сказала торжественно Бабута, — не сдался. Он посвятил свою жизнь России. Он присоединился к Белой армии и сражался сначала на Украине, потом в Сибири и в Крыму.

Контрреволюция провалилась. Бабута и "ле женераль" покинули Ялту во время массовой эвакуации морем, организованной Англией и Францией в 1920 году. Они попали в Сербию, а потом окончательно поселились в Париже, где дед преподавал во французской военной академии и помогал Белой армии до самой смерти. Он был глубоко опечален таким развитием событий, потому что посвятил всю свою жизнь армии и стране.

— Подумать только — говорила Бабута, — как тяжело ему было проходить мимо армейских казарм в Петербурге. Представь себе, он проходит, а часовой валяется на топчане у ворот… Лежит на посту! И не вскакивает, чтобы отдать честь генералу!

А убийство Бабутиного дяди Петра?! Тоже увлекательная, если можно так сказать, история. Знаменитый генерал, он был командующим Петербургским военным округом и адъютантом военного министра Владимира Сухомлинова, рассказывала Бабута с гордостью. Он вышел в отставку в 1918 году и стал выращивать розы в саду своего дома в Иссаре, к югу от Ялты. В Крыму в те дни царил хаос. Он находился во власти белых, но его атаковали красные. Там также были моряки Черноморского флота, которые творили бесчинства.

— Однажды осенью 1919 года, — рассказывала Бабута, — два незнакомца подошли к калитке сада дяди Петра. "Вы генерал Фролов?" — спросили они. Ему следовало бы сказать: "Нет, я садовник". А он возьми и скажи, вытянувшись, как по команде "Смирно!": "Да, я генерал Фролов". Они его и зарезали на месте.

Еще один любимый рассказ Бабуты был о ее двоюродном брате Саше Манганари, сыне сестры дяди Петра Надежды. Она вышла замуж за офицера российского флота греческого происхождения. Саша и Бабута были однолетки, и они часто шалили вместе.

— Однажды Саше пришла в голову дурацкая идея, что он может летать, как птица. Он смастерил себе пару крыльев и спрыгнул с высокого книжного шкафа, и не просто ушибся, но сломал бедро. После этого он всю жизнь прихрамывал. Мать была взбешена, а Саша оставался веселым; он никогда не терял чувства юмора.

Все эти истории производили на меня глубокое впечатление, и с самого раннего возраста я проявлял большой интерес к моим русским корням. Тогда я не понимал, что Бабута хотела превратить меня в славянофила. Много позже, когда мне довелось прочитать стихи Федора Тютчева, я понял, что его слова полностью совпадали ей чувствами Бабуты по отношению к России, объясняли ее И огромную тягу к ней, которую она намеревалась передать и мне.

У Бабуты была еще одна история, которая больше всего поражала мое мальчишеское воображение. Это был рассказ о ее деде — Александре Фролове. Он был, как все считали, революционером, сосланным в Сибирь на 30 лет за попытку свержения Николая I в 1825 году. Здесь история практически заканчивалась. К моему огорчению, вопросы о Фролове почти не получали ответов от Бабуты, и наши беседы о нем шли как бы по незавершенному кругу. Но мое любопытство принесло удивительное открытие, и я еще вернусь к этому. По семейному преданию, Александр Фролов сделал кольцо из куска кандалов, в которые он был закован.

* *

С той поры, как я увидел это кольцо Серова того цвета на пальце отца, меня обуревало желание узнать его историю. Отец, которого мы все называли Сержем, нс мог мне особенно помочь в этом. Он прибыл в Нью-Йорк осенью 1918 года из Бордо на борту французского парохода "Чикаго", полный решимости стать американцем и вычеркнуть прошлое из памяти. Когда я, набравшись смелости, спросил его однажды про кольцо, он не распространялся, сказав только, что это русское кольцо, принадлежавшее когда-то одному родственнику, который попал в переделку.

— А как оно сделано? — спросил я. — Почему оно снаружи железное, а внутри золотое?

Он, в раздражении, снял его с пальца и бросил мне.

— Вот, посмотри сам. Я знаю столько же, сколько и ты. Я взял лупу и стал внимательно его разглядывать. Кольцо выглядело очень простым. Шириной немножко больше четверти дюйма сверху, оно сужалось книзу. Невооруженному глазу серый металл казался гладким, но под увеличительным стеклом он выглядел пористым и неровным, и я заметил маленькую щербинку на внутренней золотой поверхности. А когда я начал вглядываться в какие-то таинственные буквы на плоском эллипсе на верхней его части, я испытал странное волнение. Эти буковки могли быть важным ключом к разгадке таинственной истории кольца или, по крайней мере, стать путеводной нитью.

— Ты знаешь русский. Что это означает? — спросил я отца, сидевшего у камина с газетой "Бостон Геральд". Я знал, что он терпеть не мог читать и говорить по-русски, но мое любопытство и желание узнать как можно больше об истории кольца взяло верх над опасением вызвать его раздражение.

— Одна буква похожа на русское "Д", это выглядит, как римская цифра "I", а каракули сверху я не разберу, — сказал он без всякого интереса. Я почувствовал, что мои вопросы ему надоедают, и перестал спрашивать.

Когда мне исполнился двадцать один год, отец подарил мне это кольцо, надеясь, что теперь я смогу удовлетворить свое любопытство. Я показывал его специалистам в Соединенных Штатах, но они не смогли ответить ничего определенного.

— Если оно такое старое и сделано из железа, почему оно не заржавело? — спросил один торговец ювелирным, изделиями, сомневаясь в его подлинности.

Кольцо было мне велико, и однажды я чуть не потеря, его. Очевидно, у моего предка были руки рабочего, а и интеллектуала. В конце концов, я решил поместить его на хранение в банк.

Нежелание отца говорить о России или о кольце был, понятно. Ведь кровавая революция в одночасье лишил, его положения и перечеркнула будущее. В августе 1911 года "ле женераль", чувствуя приближение революции помог своим сыновьям — двадцатилетнему Михаилу (щ прозвищу "Миш") и девятнадцатилетнему Сергею — выехать за границу. Миш отправился в Париж в качестве секретаря российской миссии по закупке авиационно техники. А Серж, недавно окончивший Тенишевское училище и Пажеский корпус, был послан вторым заместителем военного атташе при посольстве России в Риме. Через две недели после Октябрьской революции Серж и други офицеры поделили счета посольства между собой и разъехались в разные стороны. Осенью 1918 года Серж приехал в Нью-Йорк с 900 долларами в кармане и с помощи Фонда Карнеги отправился в Кембридж, штат Массачусетс, где поступил в Гарвардский колледж. Через несколько недель к нему присоединился Миш.

Хотя и Серж, и Миш окончили американский колледж в 1921 году, они никогда не чувствовали себя американцами. Вместо того чтобы идти на футбол, Серж прогуливался по территории Гарварда в жемчужного цвета гетрах с тросточкой. По окончании колледжа он устроился ра ботать инженером-механиком на текстильную фабрим принадлежавшую Сако-Лоуелл-Шопс, где и встретил мою будущую мать, Эллен Кросби Берк из Лоуелла, штата Массачусетс. Но ее семья из Новой Англии так и н| приняла его полностью. Он был слишком учтив, слишко изыскан, знал слишком много языков. Он говорил по-английски, по-французски, по-немецки, по-итальянски и по-русски. Он также был прекрасным наездником и любил автомобили, остроумных мужчин, красивых женщин и хорошо сшитые костюмы с четырьмя пуговицами на рукавах. Он считал американцев простодушными и не светскими.

Лучше всего отец чувствовал себя во Франции. Как большинство образованных русских его поколения, он свободно говорил по-французски и с гораздо лучшим произношением по сравнению с его славянизированным английским. У французов есть "стиль", как он выражался, а американцы об этом понятия не имеют. В течение многих лет Серж работал на автомобильной фирме "Паккард", и ему удалось так устроиться, что большую часть времени он жил и работал за границей, сначала в Париже, потом в Аргентине, а после второй мировой войны опять в Париже.

Серж не мог простить своей матери то, что она начиняла мою голову всем, что было связано с Россией, особенно ее добрые слова о Ленине. Серж старался устроить свою жизнь в Новом Свете, но даже если он не смог до конца освоиться с новым образом жизни, то Эйя и я, полагал он, должны были вырасти стопроцентными американцами. Мы должны были преуспеть там, где ему не удалось.

Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что отец хотел, чтобы я, став американцем, в то же время мог наслаждаться тем, чем мог бы и он, не приди к власти Ленин. Он желал мне всего самого лучшего. Он хотел, чтобы я общался с богатыми, влиятельными людьми, был счастлив, когда я вступил в один из закрытых клубов Гарварда, затеял роман с молодой актрисой и проявил интерес, правда ненадолго, к моргановской Таранти Траст Компани. Он мечтал, чтобы я стал хорошим наездником и почувствовал вкус к езде на гоночных автомобилях. Бедный Серж! Имея Бабуту союзником в этом вечном конфликте между отцами и сыновьями во время отрочества последних, я одерживал над ним верх. Я был безразличен к лошадям и не желал садиться в седло. Лошадиные силы — будь то под седлом или в моторе — не интересовали меня вообще. Я носил мешковатые твидовые костюмы, проявлял интерес к французскому экзистенциализму и хотел изучать философию в Англии — стране, которую отец презирал за ее никудышную кухню.

Темы, связанные с Советским Союзом, вызывали наибольшие споры между нами, и в конце концов политика стала табу в наших разговорах. Серж считал Советский Союз угрозой для цивилизации; он разделял мнение Рейгана, который определил его как "империю зла". До конца дней своих Серж не мог понять, что для меня Советский Союз был реальностью. Казалось, он верил, что в один прекрасный день СССР перестанет существовать, и общество вернется к старым, добрым временам милосердного царизма. Но я знал, что если империи и суждены перемены, то они будут исходить от Москвы, т. е. произойдут изнутри.

Серж всегда отмечал две особенности нашей семьи и ее отношения к жизни. По "даниловской" линии мы унаследовали благоразумие и дисциплинированность — то, чего так недоставало русским, а по "фроловской" — эмоциональность.

— Со стороны матери, — говаривал он, — все было подчинено природным наклонностям.

Я бы сказал, моя семья со стороны его матери была более русской.

Влияние на меня Бабуты становилось все более сильным по мере того, как я рос, особенно после неожиданной смерти моей матери в 1950 году, когда мне было 15 лет, Теперь Бабуту ничто не связывало. Отец не мог с ней тягаться. Она командовала своими обоими сыновьями, также как и мной, до самой смерти в 1954 году.

Я помню то лето, когда она серьезно заболела. Это было в Париже. Она становилась все более раздражительно и наконец слегла с высоким давлением. К тому времени когда я вернулся в Гарвард к осеннему семестру, она впала в кому и вскоре умерла на руках у Сержа и его новой жены. Когда я получил телеграмму о ее кончине, я проплакал всю ночь, вызывая сострадание у своего соседа по комнате, спавшего на нижней койке. Всем своим существом я ощущал невосполнимость потери, также как после смерти матери. Бабута так любила меня до конца дней своих!

В конце концов мой отец взял над ней реванш, когда она уже не могла постоять за себя. Случайно это было или нет, я не знаю. Он поместил ее прах в нишу на кладбище Пер Лашез и забыл возобновить контракт по истечении пятилетнего срока. Не сообщив ничего семье, администрация кладбища бесцеремонно вынула прах Бабуты из ниши и захоронила его в братской могиле.

Но власть ее над нами мы чувствовали, как и прежде. Одряхлевший Серж, которому было уже далеко за 80, все еще лепетал о своей матери, с презрением отзываясь о ее "нелепых" взглядах и предрассудках. Когда я навестил его перед смертью, он еле слышно бормотал: "Моя бедная матушка говорила… моя бедная матушка говорила…". На Мишу она оказывала не меньшее влияние. Когда его перевозили в дом престарелых в Лексингтоне в Массачусетсе хрупким восьмидесятивосьмилетним стариком, он спросил мою сводную сестру: "А как ты думаешь, моя мать одобрила бы то место, куда вы меня везете?"

Мишино преклонение перед матерью можно проиллюстрировать одним эпизодом, о котором он постоянно вспоминал до самой смерти, хотя мне это казалось плодом его фантазии.

— Это было ранним летом 1916 года, — вспоминал Миша, — когда "ле женераль" находился на германском фронте. Мы с друзьями взяли выходной от занятий в Петроградском технологическом институте и поехали в Павловск, к северу от столицы. Мы танцевали и пели всю ночь и пропустили последний поезд в город. Пришлось воспользоваться товарняком, везущим молоко. Стояли белые ночи, когда солнце практически не заходит, и весь город окутан таинственным светом. Вдруг я увидел женщину в белом с зонтиком, идущую мне навстречу. Она подошла ближе, и я не поверил глазам своим. Это была мама. Она остановилась на секунду, посмотрела как бы сквозь меня и продолжала идти. Она, конечно, узнала меня, но не сказала ни единого слова. Через несколько часов, когда мы встретились за завтраком в своей квартире на Невском проспекте, 4, не было сказано ни слова о случившемся. Как будто ничего и не произошло.

— И что, ты думаешь, делала твоя мать? — спросил я его, слушая этот рассказ уже не раз и не два.

— Откуда я знаю, я никогда не спрашивал ее об этом.

— Он хихикнул, пожав костлявыми плечами.

Миш умер в 1986 году. Его прах я развеял на берегу океана у Скалы Бабуты.

* *

В нашей семье всегда как-то очень туманно говорили о делах Бабуты в Петербурге 30 лет тому назад. Для меня, подростка, это все было очень далеким прошлым и потому почти невероятным. Однако вскоре после моего последнего приезда в Москву на работу я имел возможность лично убедиться в том, что бабушка находилась в центре столичной жизни. Как-то в 1982 году, в пятницу, во второй половине дня, я отправился в посольство США на очередной брифинг посла. Каждые две недели Артур Хартман рассказывал двум десяткам американских корреспондентов, аккредитованных в Москве, о последних нюансах в отношениях между двумя сверхдержавами. В тот раз вопросы касались жесткой линии, проводимой президентом Рейганом в отношении Кремля. Разорвет ли Белый дом все связи с ним? Будут ли свернуты усилия по установлению контроля над вооружениями? Не вступаем ли мы в эпоху перманентного недоверия?

Через час совещание закончилось, и я ушел из библиотеки вниз, чтобы проверить свою почту. Я слышал грохот грузовиков на улице Чайковского, пока рылся в своем ящике для корреспонденции. Вдруг меня окликнул женский голос. Это была Роза, русская секретарша в посольстве. Изящная блондинка, она слишком злоупотребляла косметикой, как многие советские женщины.

— Николай Сергеевич, — обратилась она ко мне, — Вы случайно не родственник генерала Данилова?

— Да, — ответил я, — я его внук.

— Тогда у меня есть для Вас сюрприз, — загадочно сказала Роза.

Через несколько дней я опять приехал в посольство. Роза была в комнате, куда складывали нашу почту. Увидев меня, она бросилась в свой офис и вернулась с большим коричневым конвертом.

— Мой муж коллекционер, — объяснила она, вынув несколько дореволюционных журналов из конверта. — Посмотрите. Мне кажется, здесь есть кое-что интересное для Вас.

И она положила на стол журнал "Столица и усадьбы" за 1915 год, иллюстрированное издание с двуглавым орлом на глянцевой обложке, похожий на журнал "Дом и сад". Я стал медленно его листать. Весь номер был посвящен войне и участию русской знати в ней. В одном разделе рассказывалось о Великом князе Николае Николаевиче, Верховном Главнокомандующем. Я перевернул еще одну страницу. С портрета на меня глядела круглолицая темноволосая женщина в платье с высоким белым воротником, застегнутым на две кнопки. Я сразу же узнал маленькие золотые часики на золотой цепочке, висевшие на шее инициалами внутрь. Волосы ее были темнее и гуще, но прическа та же самая.

Это она, жена заместителя начальника Генерального штаба, Анна Николаевна Данилова — моя Бабута, улыбалась мне загадочно, как русская Джоконда.