Две жизни одна Россия

Глава пятнадцатая

Сон в ту ночь не шел ко мне. Обвинение по-настоящему меня напугало, и я крутился и ворочался на своем тощем матраце под гнетом беспокойных мыслей и воспоминаний. Какой ужасный оборот! Около семидесяти лет назад мои дед и бабушка со своими детьми уехали из России, чтобы избежать репрессий. История сделала предупреждение, но разве я прислушался к нему? Нет. Я привез в Москву жену и детей, проник в странное, завораживающее сообщество людей, и все это для того, чтобы в конце концов стать самому жертвой темных махинаций КГБ. А сейчас я лежу в жалкой каморке, сознавая, что вся моя родовая принадлежность к России ничем не может помочь мне, и если что-то и в состоянии спасти меня, то только мой синий американский паспорт.

За него я должен благодарить своего отца. Он заплатил за это потерей родины, а мы с сестрой стали американскими гражданами. Я же ответил на поступок отца тем, что пренебрег его предостережениями и, наверное, окончу свои дни в Сибири (или в каком-то другом месте на Севере). Вспомнил я еще один забавный жизненный ход: Серж, в свою очередь, не послушался советов родителя. Совсем недавно я просматривал фотографии "ле женераля", которые были у отца. На обратной стороне одной из них мой дед написал ему (в 1924 году): "Россия и Америка — это две страны, которые должны счастливо соединиться в твоем сердце. Береги и сохраняй все хорошее, что дала тебе Россия". Я внезапно подумал, что если бы Серж послушал своего отца и не отверг родной культуры, мне бы, возможно, не привелось искать сближения с ней в этой стране.

Прислушиваясь к дыханию Стаса, думая о таинственных звеньях, что связывают и разделяют отцов и детей, я снова вспомнил о Фролове. Нас разделяет больше века, но в какой-то степени я и его сын тоже. Вот уже более пяти лет я занимаюсь историей его жизни, и толкнуло меня на это просто любопытство, желание узнать побольше о его роли в Декабрьском восстании, о длительном заключении. Позднее, познакомившись с ним, я не мог не восхититься силой его характера, способностью пережить десять лет каторги, все эти казематы и остроги. В конце концов я бесконечно заинтересовался им просто как человеком. Каким же был, в самом деле, мой прапрадед? Что преподносила ему жизнь, как изменялся он сам, делаясь старше? Череда его тюремных лет частично ответила на мои вопросы, но ему исполнился всего лишь тридцать один год, когда он вышел на волю из острога в Петровском Заводе. И он прожил после этого еще долгих сорок девять лет. Каким же он был перед тем, как умер в 188* году?

Удивительно, что история жизни Фролова именно в последние его годы выявила всю сложность, всё оттенки характера. Это я начал понимать ровно через сто лет после его смерти, в июле 1985 года, когда откопал рукопись Манганари. Мое осмысление стало еще глубже год спустя, в результате нашей с Руфью поездки в сибирский поселок Шушенское (бывшая Шуша) в поисках следов пребывания Фролова. Летом, перед моим арестом, я продолжал попытки собрать и соединить в одно целое различные сведения о его жизни, но сделать это мне никак не удавалось из-за отсутствия свободного времени. Я утешал себя, что эта работа подождет до окончания моей корреспондентской службы в Москве.

А сейчас у меня была уйма времени — слишком много!.. Ночь окружала меня, как бесконечная, безлюдная пустыня, и я снова и снова обращался мыслями к

Фролову, чтобы хоть бы он составил мне компанию. Точно так же, как он вязал и вновь распускал носки, чтобы не сойти с ума, я перебирал в уме, связывал и разъединял периоды и факты его жизни, чтобы сохранить свою, пытался как можно глубже проникнуть в его характер, понять до конца. Но если найденные мною документы и рукопись Манганари снабжали меня все новыми фактическими данными, то в остальном, увы, приходилось целиком полагаться на силу воображения.

В эту ночь и в другие тюремные ночи передо мной, как страницы альбома со старыми фотографиями, разворачивались сцены из жизни Фролова в Сибири, в других местах.

Я листал и переворачивал страницы до тех пор, пока они не рассказали мне все, что могли, пока Александр Фролов не стал для меня таким живым и реальным, что его освобождение из тюрьмы показалось мне моим собственным освобождением.

С гребня горы Фролов оглядывал долину — место своей предстоящей ссылки. Она простиралась, насколько мог видеть глаз. Его взгляд задержался на густо растущих березах и соснах, на быстром Енисее, чьи берега были усеяны дикими ирисами, багряной медуницей, незабудками. Вдалеке виднелись снежные вершины Саян, там проходила южная граница с Китаем.

С июня, когда Фролова отпустили из Петровского Завода, началась его "вечная ссылка". С группой заключенных он был отправлен в Иркутск, где его уже ожидал стражник-казак Соловьев, чтобы препроводить в Минусинск. Но и там задержались всего на одну ночь двинулись верхом на лошадях дальше на юг. После многочасового перехода, когда пришлось в конце концов спешиться и вести коней в гору на поводу, они добрались до вершины горы и остановились там. Фролов был не первым, кто с этого места, называемого Думная гора, с тревогой оглядывал открывшееся пространство.

Его огромность вселяла беспокойство, и Фролова охватило странное желание вернуться обратно, в Петровский Завод, который казался сейчас чуть ли не родным домом. А ведь как радовался он, когда генерал Лепарский получил наконец разрешение из Петербурга отправить его в эту часть Южной Сибири; как мечтал поскорее начать новую жизнь. Но, выйдя в последний раз за тюремный частокол, он ощутил в душе пустоту. Где еще найдет он таких товарищей, с которыми только что расстался? Он оставил там многих друзей, но особенно горько было ему расставаться с доктором Вольфом. Когда они обнялись после прощального ужина, Фролов почувствовал, что больше им уж никогда не встретиться. (Он оказался прав: доктор Вольф скончался в Тобольске в 1854 году, завещав своему любимцу две тысячи рублей.)

Фролов поглядел на вьючную лошадь, нагруженную двумя мешками с его поклажей, и со вздохом подумал, будет ли этого достаточно для начала новой жизни в селе Шуша. Правда, за время пребывания в своей Малой Артели он овладел несколькими профессиями: плотника, сапожника, мастера по дереву и металлу. Но все же все его пожитки (они были внесены в список, переданный сельским властям) состояли всего из нескольких кастрюль, одной серебряной ложки, одного одеяла, четырех подушек, нескольких простыней и полотенец, пары зимних и пары летних брюк, пары сапог, меховой куртки, двух рубашек, двух носовых платков и пяти пар кальсон…

Он знал уже кое-что об этом селе из тайных писем подполковника Петра Фаленберга, тоже декабриста, сосланного туда три года назад. Здесь было шестьдесят дворов со смешанным населением из хакасов, киргизов и русских, которые добывали себе хлеб насущный тем, что работали на земле, а также возили по Енисею пшеницу, изделия из железа и золота в города Минусинск и Красноярск. В селе была одна церковь, но не было ни школы, ни врача.

Фролову предстояло стать пленником в этом селе: ему было запрещено куда-либо выезжать отсюда. Ведь он прибыл не просто как новый житель, а как известный и опасный преступник. Его конвойный вез с собою письмо от властей Минусинска властям в Шуше, датированное 12 июля 1836 года. Этот документ с грифом "секретно" содержал распоряжение осуществлять строгое наблюдение за Фроловым и докладывать в Минусинск "в конце каждого месяца о его поведении"…

Фролов перевел взгляд на густую траву возле своих ног, на душе у него полегчало: в нем заговорил человек, любящий природу, сельский труд. Некоторые поселенцы, описывая эти дикие места, называли их "Сибирской Италией". Зимы здесь были суровы, зато лето всегда теплое, и почвы плодородные.

Конвойный махнул рукой, давая знак продолжать путь. Фролов подошел к своей лошади, подтянул потуже мешки, последний раз оглядел расстилавшуюся перед ним долину… Что же, он по-прежнему несвободен, но зато жив.

Фролов сидит возле печки, сложенной посреди горницы, в своем двухкомнатном бревенчатом доме. На нем толстая шерстяная крестьянская рубаха навыпуск, подпоясанная ремнем. Он курит длинную трубку. В руках у него письмо от полковника Александра Поджио, декабриста итальянского происхождения. За окнами воет ветер, наметая сугробы к высокому забору, который Фролов соорудил вокруг избы для защиты от волков.

Теперь, будучи ссыльным, а не каторжником, он имеет право переписки. За прошедшие месяцы он получил не только письма, но и некоторое количество денег по почте. Так, 31 августа один богатый декабрист прислал 240 рублей, которые очень пригодились, потому что на правительственную субсидию размером в 114 рублей серебром и 28 с половиной копеек было не прожить. 19 ноября случился еще один сюрприз: небольшая посылка, аккуратно обвернутая в серый брезент содержала восемь книг по сельскому хозяйству и сорок семь пакетов семян.

Несмотря на помощь со стороны, первые месяцы жизни в Шуше были чрезвычайно трудными. Фролов мучился от одиночества, а сообщения матери из дома об ухудшающемся здоровье отца вызывали у него все новые угрызения совести. Входить в новую жизнь было совсем непросто, местные жители относились враждебно, их не радовало соседство с политическими преступниками. По закону о землепользовании он мог получить столько земли, сколько хотел, но очень скоро понял, что все лучшие участки разобраны. После долгих хождений в окрестностях села, он, наконец, остановил выбор на болотистом куске земли возле реки Шуши, где росли камыш и ветлы. Постройку избы удалось закончить лишь к октябрю, к первым заморозкам. Дом был с низкими потолками и маленькими окнами, чтобы лучше противостоять холодам, когда температура воздуха падала до минус сорока. Глядя на стены из толстых, хорошо проконопаченных бревен, не пропускавших и дуновения ледяного ветра, Фролов испытывал гордость за свое умение…

Он придвинулся ближе к печке, все еще продолжая читать письмо Поджио, отправленное сюда 30 января 1837 года. Он был благодарен за строки с обещанием прислать еще семян к весеннему севу. В конверте была также записка от княгини Волконской, упрекающей его за то, что он мог подумать, будто ее сын Миша позабыл о нем.

Переписка с друзьями-декабристами только усиливала тоску Фролова по тем временам, когда они были вместе в Петровском Заводе. Петр Фаленберг, живший здесь, в Шуше, оказался приятным соседом, помог ему в обует-ройстве, но они слишком разные: у Фаленберга довольно суровый нрав; кроме того, он предпочитает чтение любой ручной работе.

Всю первую зиму Фролов был обуян нетерпением. Долгие вечера он проводил, листая книги по земледелию, мечтая о времени, когда сможет собирать урожаи. Но казалось, что весна никогда не наступит, а место это никогда не станет для него домом. Переехать же в другое он не мог. Шуша была назначена ему как новая форма тюрьмы.

Из дверей небольшой церкви в Шуше Александр Фролов и Евдокия Макарова вышли рука об руку. На нем был длинный овчинный кожух и высокие черные сапоги, которые он стачал сам. Голова оставалась непокрытой. К сорока двум годам его каштановые волосы поредели, на висках появилась седина. Невеста была в темном шерстяном пальто с коричневой меховой оторочкой на подоле, рукавах и воротнике, голова и плечи покрыты тяжелой шалью, руки спрятаны в меховую муфту.

Дочь казацкого атамана Николая Макарова из деревеньки Каптырево, в десяти верстах от Шуши, она была на двадцать лет моложе Фролова.

Молодые остановились на мгновенье у выхода из церкви, щурясь от сверкающего под лучами солнца снега. Потом пошли по протоптанной тропинке к саням, глядя друг на друга и застенчиво улыбаясь.

Если знать, что предшествовало их женитьбе, то можно, пожалуй, удивляться, почему эта пара выглядит такой счастливой.

Фролов повстречал Евдокию за несколько лет до этого, когда она была ученицей в школе братьев Беляевых в Минусинске. Александр и Петр Беляевы, как и многие ссыльные декабристы, посвятили себя делу просвещения и образования местного населения. Евдокия, у которой был хороший природный ум, так отличалась в учении, что один из братьев, Александр, предложил ей руку и сердце. Хотя предложение исходило от "государственного преступника", отец Евдокии не отказал бывшему морскому офицеру и дал свое благословение.

Но брак не состоялся. Дело в том, что в 1839 году до Шуши дошла весть, что царь разрешил некоторым политическим ссыльным купить себе свободу тем, что они пойдут служить рядовыми солдатами на Кавказ. Фролов и братья Беляевы немедленно подали такого рода прошения.

Фролов писал своему другу 7 февраля 1840 года: "Я ожидаю с огромным нетерпением разрешения отправиться на Кавказ. Не можешь себе представить, как трудно жить в этой ссылке, когда все так дорого, а урожаи мои так бедны…"

Фролову было отказано, что повергло его в отчаяние. Он ведь числился во второй категории преступников, а значит, считался слишком опасным. Беляевым же, находившимся в четвертой категории, отъезд на Кавказ разрешили. Но возникла серьезная проблема: Александр Беляев не мог взять свою невесту с собой, а просить ее ожидать его возвращения было бы нечестно. С другой стороны, так просто разорвать помолвку с дочерью казака было не менее, если не более опасно, чем воевать с горцами Кавказа. После некоторых раздумий Александр Беляев нашел, как ему казалось, блестящий выход из положения: почему не предложить свою невесту Фролову, который так удручен после полученного отказа. Состоялся семейный совет — братья Беляевы, отец невесты и Фролов, — на котором последний уже оставил мысль о том, что у него когда-нибудь будет жена и семья. А Евдокия не только привлекательна, она еще и настоящая крестьянка-сибирячка, не боящаяся трудной работы.

У Евдокии согласия не спрашивали. Впоследствии она рассказывала своим внукам: "О чем они там говорили, когда собрались вместе, я не знаю. Но выглядело все это так: чтобы не остались втуне двухлетние труды братьев Беляевых по обучению меня всяческим премудростям и наукам, которые помогли бы мне почувствовать себя равной с ними, они пришли к решению отдать меня за Александра Филипповича…"

Видимо, втайне Евдокия испытала некоторое облегчение, связав судьбу с "простым" Фроловым, вместо того чтобы пытаться жить согласно правилам и надеждами своих учителей.

И еще она говорила: "Мыслей о каком-либо протесте у меня не было. Да и против чего протестовать? Я знала, что если выйду за него, у меня будет всегда надежная опора".

Фролов вышел из конюшни, где он задал корму лошадям. Становилось теплее, солнце превратило скотный двор в болото грязи со снегом. Двое старших детей — Николай, семи лет, и четырехлетняя Надежда шагали за отцом; у дверей избы стояла Евдокия с шестимесячным Петром на руках.

Опершись на вилы, Фролов смотрел, как старший сын играет с овчаркой, а упрямая Надежда, как обычно, норовит ступить в самую грязь. "Темпераментная девчонка, просто сорванец — думал о ней Фролов. — Слишком много носится наравне со своим братом и с его дружком Федькой Фаленбергом". Темноволосая девочка делала вид, что не слышит предупреждений отца, и с удовольствием наблюдала, как грязь заливает ее сапожки. Фролов пожал плечами, вернулся в конюшню. Слава Богу, дети не ощущали, что живут в ссылке, им было хорошо и весело. Это главное — ведь растить их в таких условиях совсем нелегко. Он припомнил своих первенцев — Алексея и Владимира, умерших в младенчестве, и как он и Евдокия закапывали их крошечные тела под ивой на берегу реки.

В остальном последние семь лет после женитьбы были благополучными. Если не считать еще смерти его отца в 1848 году. После брака с Дуней, с "Душой" — они называли друг друга "душа моя" — он не был больше одинок: у него появился напарник, друг, с кем он мог делить все, на кого мог положиться. Евдокия тоже была вполне довольна. "Он трудился весь день, как пчела, — рассказывала она внукам о деде. — Умел делать все, начиная со строительства дома и кончая шитьем сапог. Делал он и повозки, которые были известны по всей Сибири. Их стали называть "фроловки". Вообще это был настоящий орел в те годы, когда мы поженились".

После того как Фролов нашел более плодородный участок земли возле одного из притоков Шуши, он продал свою избу и построил новый дом из четырех комнат, на каменном фундаменте. Постепенно он окружил его дворовыми постройками для скотины, нанял конюха-киргиза по имени Ахмет. Фролов очень гордился своим маленьким поместьем, которое все время расширял и улучшал, а сам он стал вскоре весьма уважаемым жителем Шуши, признанным специалистом по сельскому хозяйству. Описывая свои усилия в этой сфере, он говорил так: "Я испытывал огромное удовлетворение, когда мог по-новому, лучше решить какую-нибудь проблему. Настойчиво, год за годом, проводил опыты по выращиванию огурцов и картофеля. Много времени потратил на репу, добиваясь возможно лучших результатов…" Занимался он и лечением травами, умел оказать первую помощь — этому его научил доктор Вольф.

Теперь он был не только? состоянии содержать семью, но и оказывать помощь матери и сестрам, жившим в Керчи. Чтобы увеличить доходы и иметь возможность покупать для семьи вдоволь сахара, соли, керосина, которых сам не производил, он не гнушался и дополнительной работой. Какое-то время он возил намытое старателями золото на фабрику Кузнецова в Минусинск, что было весьма опасным делом из-за беглых преступников, которые охотились на таких перевозчиков. Во время одного из налетов, зимой, Фролов был бы наверняка убит, если бы не его коренник, косматый Карка. "Он встал на дыбы и сбросил одного из разбойников с моста, — рассказывал Фролов жене, когда пешком по глубокому снегу доковылял до дома. — Остальные кони порвали постромки и тоже умчались".

На следующий день одного из нападавших нашли под мостом — конь сшиб его, а мороз довершил дело.

Фролов плотнее запахнул тулуп — здесь, на месте кучера, ледяной ветер бил ему прямо в лицо. Рядом с Фроловым сидел его одиннадцатилетний сын Николай, тоже завернутый по уши в меха. Глядя на запорошенные снегом спины пятерки коней, Фролов вспоминал, как тридцать один год назад, чуть ли не в этот самый день, его привезли в Сибирь в кандалах.

Сейчас он ехал к себе домой.

Николай то и дело оборачивался с облучка, смотрел, едет ли за ними его дед Макаров. Старый казак сопровождал их верхом на коне до Минусинска, где семейная повозка должна была пересечь реку и продолжить свой трехтысячеверстный путь до берегов Волги. Старая овчарка трусила за ними, понимая, что все равно ее не возьмут с собой.

Фролов чувствовал, что там, внутри крытой повозки, Евдокия и дети — Петя, Надя и Федя — горько плачут: ведь они навсегда покидают места своего беспечного детства и юности. Надежда называла потом это время "золотой юностью". Федя Фаленберг ехал с ними, потому что Фролов обещал его отцу, что мальчик поступит в военное училище вместе с Николаем… Да, так оно и будет… Так должно быть… Фролов ударил кнутом, торопя лошадей.

Несмотря на слезы, которые вызвало его решение, Фролов был убежден, что поступает совершенно правильно. Евдокия не была в этом так уверена. "Чего скрывать, — признавалась она потом детям, — я бы не поступила так, но "Душа" настаивал".

Она понимала, что больше никогда не увидит родителей. Однако Фролов считал, что Сибирь не самое лучшее место для их детей. Они становились старше, и он беспокоился об их образовании, особенно для мальчиков. Он желал, чтобы они продолжили семейные традиции, которые были на нем прерваны, и сделались военными. То что он называл своей "ошибкой юности", не должно было отразиться на детях, на их будущем.

С 1854 года он начал посылать просьбы генерал-губернатору Сибири разрешить его детям учиться в Иркутске. Он также писал матери в Керчь, чтобы та обратилась с подобной просьбой к наследнику престола.

В феврале 1855-го на неоднократные просьбы Фролова пришел внезапный ответ. К этому времени царь Николай скоропостижно скончался, и трон перешел к Александру, который еще мальчиком видел, как его отец расправился с участниками декабрьского восстания. В качестве примирительного жеста Александр II решил объявить амнистию оставшимся в живых декабристам: их насчитывалось еще около тридцати пяти (из ста двадцати одного).

Прощение, однако, не было полным: им разрешалось вернуться в Россию, но не в Москву и не в Санкт-Петербург. И снова, где бы они ни поселились, они должны были оставаться под полицейским надзором.

Амнистия воодушевила Фролова главным образом из-за возможности дать свободное образование детям. Он так спешил уехать, что не стал ждать возможности получить лучшую цену за землю и за хозяйство, которое они с Евдокией создали за эти годы: дом, дополнительные постройки, мельница, стадо из сорока пяти коров, лошади, утки, гуси…

Фролову было уже пятьдесят три года. В третий раз в жизни он отправлялся в долгий и опасный путь, не зная, доберется ли до цели и что ждет в конце пути. Конечно, человек, правивший сейчас упряжкой из пяти коней, мог себя чувствовать более уверенно, чем тот юный несчастный подпоручик, которого привезли в Читу в 1827 году, или ссыльный, брошенный на эту землю спустя десять лет. Но Фролова беспокоила участь всей его большой семьи: мать ослепла и все время болела, одна сестра овдовела, другая так и не вышла замуж; у него самого было трое детей…

Повалил такой сильный снег, что дорога стала совсем не видна. Глядя в белое, мутное пространство перед собой, Фролов осенил себя крестом. Если он одолел все прежние дороги, то одолеет и эту.

Фролов яростно настегивал коней; их копыта утопали в талом речном снегу. Повозка не должна останавливаться ни на мгновенье — если одна из лошадей упадет, и повозка встанет, лед под ними может проломиться, и они уйдут под воду… Да, река уже начинала приходить в движение, лед сделался хрупким. Евдокия умоляла своего "Душу" подождать, не переправляться через реку возле Казани в конце марта. Но он упрямо стоял на своем.

Фролов считал, что выработал хороший план действий и должен ему следовать. Хотя дом и все остальное продавались в спешке, подготовку к путешествию он начал заблаговременно, тщательно и обстоятельно продумывал все мелочи — как и поступал обычно. Сразу после объявления амнистии он стал мастерить крытый возок для всей семьи, где был учтен и использован каждый вершок пространства. Помещение для пассажиров с маленькими окошками по обеим сторонам напоминало корабельную каюту. Сиденья, обтянутые кожей и блестевшие медными головками гвоздей, на ночь раздвигались и превращались в спальные места. Посередине стоял стол, за которым

могла уместиться вся семья. А на крюках висели горшки, сковородки, даже куклы.

"Это зимнее путешествие, — говорила потом дочь Надежда, которой было в ту пору девять лет, — утомило меня безмерно. И нашу мать тоже. Мальчики перенесли его куда легче".

Евдокия, чье здоровье за последние шесть лет сильно пошатнулось, была усталой и раздраженной. Она все время думала об отце, вспоминала, как тот стоял на восточном берегу Енисея, рядом с ним безутешная овчарка по имени Какваска, и махал шапкой, пока они не скрылись из вида за поворотом. У Надежды болел живот, кроме того, ей не хватало свежего воздуха, и нужно было часто останавливаться и высаживать ее из повозки.

Дорога большей частью бывала неровной. Их фургон трясся по льду или по снежным завалам, пассажиров кидало из стороны в сторону; сковородки, кастрюли, остальной багаж — все скрипело, звенело, трещало. Несколько раз повозка чуть не опрокидывалась. Спать почти не удавалось: Фролов считал, что надо ехать и днем, и ночью. Отдыхали совсем недолго, когда меняли лошадей на почтовых станциях. В других местах остановки были опасны.

"Дважды, — вспоминала Надежда, — на нас нападали волки. Мы зажигали фонари, чтобы отпугнуть их, но не останавливались, конечно. Было ужасно страшно…"

Чем больше они удалялись от Сибири, тем меньше обращал внимание Фролов на жалобы своих спутников. Им владела одна мысль: скорей в Россию!

Престарелая мать не подняла головы, когда Фролов в сопровождении двух своих сестер открыл дверь комнаты их дома в Елисаветграде. За последние годы она совсем одряхлела и почти ослепла.

Много несчастий, не считая судьбы ее сына Александра и болезни и смерти мужа, обрушилось на Прасковью Фролову. Дом в Керчи был разрушен артиллерийским огнем во время Крымской кампании, сыновья Николай и Петр погибли там же в сражениях с англичанами и французами. Три года назад она с оставшимися в живых дочерьми, Клавдией и Пелагеей, собрала все пожитки, какие можно было унести, и бежала в этот южный украинский городок.

Фролов не видел мать более тридцати лет. Приехав сюда, он не сразу объявился и к сестрам, а присматривался к ним издали в течение нескольких дней. Теперь же они трое боялись, что если он сразу объявит матери, кто он, это будет слишком большим шоком для старой женщины.

Одна из сестер приблизилась первой и сказала:

— Матушка, это тот посетитель, о котором мы вам говорили, помните? Он виделся в Сибири с Сашей…

— Здравствуйте, — с трудом произнес Фролов, подойдя к матери. — Я хотел…

Едва он выговорил первые слова, как понял: она узнала его голос. Обливаясь слезами, она протянула ему руки, он упал на колени рядом с креслом. Она ощупывала его лицо, гладила волосы, стискивала и целовала его огрубевшие от работы ладони.

— Мальчик мой… Саша…

До этой встречи были у Фролова также и другие, не менее трогательные и волнующие.

Вскоре после того как ему с женой и детьми удалось благополучно пересечь Волгу, они остановились у его старого друга, декабриста Ивана Пущина, в имении Марьино. Весть о прибытии Фролова быстро распространилась по округе, и к ним присоединились два других товарища по несчастью, с которыми он был в Петровском Заводе — Петр Свистунов и Иван Анненков.

"Господи, — вспоминала Евдокия Фролова, — о чем они только ни толковали! Вспоминали годы ссылки, восстание, как их арестовали, как они мечтали, чтобы простой народ вел достойную жизнь, как строили планы будущей новой России…"

Пущин уговаривал Фролова задержаться подольше у него в имении, но тот сгорал от нетерпения продолжить путь. Он хотел, чтобы его сыновей Колю и Федю как можно скорее зачислили в кадетское училище в Санкт-Петербурге. А после этого он тотчас поедет на юг к матери и сестрам.

1 апреля 1858 года он с сыновьями отбыл в столицу, оставив Евдокию с дочерью в имении друга. Пущин на следующий день отправил письмо князю Трубецкому, где упоминал об отъезде Фролова и между прочим замечал, что тот "куда менее неуклюж и неотесан, чем раньше" и что, видимо, его "сибирские знакомства" пошли ему на пользу. О Евдокии он писал, что она "удивительная женщина".

По поводу пребывания Фролова в Петербурге есть краткие сведения от барона Владимира Штейнгеля: он сообщал Марии Бестужевой, что сын Фролова, Николай, принят в кадетский корпус. "Молодой Фролов — наблюдательный красивый мальчик. Я видел их вчера, когда простился с его отцом, который ехал снова к Пущину, где сейчас его жена и дочь”.

Большая часть забот Фролова осталась позади, когда он пристроил Николая в Петербурге. Он был счастлив при мысли о славном будущем сына и лишь сожалел, что отец не дожил до этих дней, чтобы порадоваться вместе с ним.

… Когда Надежда бежала через луг к отцу, еще издали она увидела, что он стоит, облокотившись на плетень, обхватив голову руками. Возле его ног лежало с десяток мертвых овец. Другие овцы беспомощно бродили кругами и жалобно блеяли.

Несколько соседей-крестьян смотрели на все это, сокрушенно качая головами, женщины крестились.

— Господи, — со слезами произнес Фролов, — за что ты наказываешь меня?

Овцы из его стада в две тысячи голов, которое ему досталось ценой таких усилий, гибли теперь одна за другой от какой-то непонятной болезни, поражавшей мозг.

— …Папа! Папа! — кричала Надежда, вынимая сверток из корзинки. — Я принесла лекарство! Доктор показала мне, как надо делать… Нам уж нечего терять… Может быть, Бог поможет!..

Фролов отер слезы грязным рукавом и взял бутыль с жидкостью, приготовленной в Керчи, в акушерской школе, где училась Надежда.

Три дня и три ночи он с помощниками пытался лечить оставшихся в живых овец: опрокидывали набок, раскрывали им рты, вливали лекарство. Но все труды увенчались лишь малым успехом: только полсотни овец из огромного поголовья удалось спасти.

Этот тяжкий удар основательно подкосил Фролова: ему был уже шестьдесят один год, сил оставалось не так много.

Падеж в стаде оказался не единственным бедствием среди тех, что постигли Фролова вслед за его переселением в Крым.

После визита к матери и сестрам в Елисаветград он закупил восемь пар волов и отправился оттуда со всей семьей в Керчь, чтобы заняться там извозом: решил перевозить соль.

"Мы начнем совсем новую жизнь", — говорил он жене и детям…

Его приезд в Керчь в сентябре 1858 года не остался незамеченным властями.

"Государственный преступник Александр Фролов прибыл в город и, согласно инструкциям, подвергнут без его на то ведома полицейскому надзору", — такой рапорт направил в Петербург градоначальник Керчи, контр-адмирал Спицын.

Поскольку их фамильный дом был разрушен, Фролов купил участок земли по соседству. С помощью трех крепостных крестьян, которых он выкупил на свободу, Фролов открыл свое дело по извозу; оно стало процветать.

Но в 1862 году его постигла первая беда. Когда он после перевозки груза ехал вдоль Сиваша домой, на море началась буря. Поднявшиеся волны захлестнули все повозки, всех волов, самого Фролова и смыли их в море. Его нашли на следующее утро на берегу, без чувств, руки его намертво вцепились в деревянную сваю. Это и спасло Фролова.

В течение нескольких дней после этого он пребывал в отчаянии. Но потом вспомнил жизненный урок, затверженный еще в Петровском Заводе: пока ты жив, ты должен работать, чтобы выжить.

Однако он послушал Евдокию, которая говорила, что работа по извозу слишком тяжела для человека его лет, и начал разводить овец.

Старик и пятилетний мальчуган, прижавшийся к его боку, вошли в подвальную мастерскую. Хозяин, улыбаясь, поднялся с лавки, схватил мальчика, подбросил в воздух, поймал и опустил на кровать, покрытую цветастым одеялом.

Мастерская Сафонова, резчика по дереву, была известна чуть ли ни на всю Россию своими игрушками. Они были здесь выставлены напоказ: медведи и белки; лошади, впряженные в сани и в повозки; солдаты всех армий во всех мыслимых мундирах, с ружьями, с пушками и другой военной амуницией.

У Фролова зачесались руки, ему снова захотелось ухватиться за резец, за долото. Запах скипидара, аромат стружек вернули его на много лет назад, к тюремным временам в Петровском, когда он сам делал игрушки для детей своих сотоварищей-декабристов. Сейчас, когда он был уже не у дел, на отдыхе, самые счастливые часы своей жизни он проводил здесь, в этом подвале, вместе с внуком Сашей, для которого он стал вторым отцом. А Саша был зачарован фигурками из дерева.

"Какой волшебный мир открывался мне там, — писал потом Александр Манганари. — Мои чувства подогревались еще и тем, что нам с дедом это запрещали и в любое время могли обнаружить нас…"

Его мать, Надежда, действительно была против хождения в мастерскую, считая, что воздух там вреден для здоровья. Но они с дедом норовили ускользнуть туда в любой удобный момент. Манганари говорил потом, что эти походы содействовали развитию в нем с детства художественного чутья.

До 1872 года Фролов занимался овцеводством. Но после той страшной эпидемии его сыновья, которые успешно делали военную карьеру, стали уговаривать отца переехать ближе к Москве. В конце концов он согласился. И, спустя год, обеспокоенная керченская полиция послала срочную депешу в Москву с предупреждением быть на чеку, так как "государственный преступник" без всякого разрешения с их стороны выехал в направлении Москвы.

Чтобы находиться поближе к сыну, Фролов с семьей поселяется в Сергиевом Посаде, живописном городке в полсотне верст к северу от второй столицы. Благодаря денежной помощи все тех же друзей-декабристов, ему удается купить там деревянный дом из четырех комнат, с большим садом, где Фролов с наслаждением работает.

Единственное, что омрачило дни ушедшего на покой Фролова, — тревога за дочь Надежду. Ее брак с Виктором Манганари, флотским офицером греческого происхождения, оказался недолговечным, и она больше всего боялась, что бывший муж предъявит права на ребенка. Способная волевая женщина, Надежда мечтала стать актрисой, даже играла небольшие роли в спектаклях Малого театра, когда тот бывал на гастролях. Фролов же настаивал, чтобы она занималась более обычным делом — акушерством или шитьем на своей американской машине "Зингер". Их споры часто приводили к семейным осложнениям.

Привязанность Фролова к внуку Саше становилась все сильнее. Особенно она возросла после ухода из дома зятя Виктора. Мальчик и старик были просто неразлучны.

Фролов дремал в гостиной в доме у своего сына Николая по Малому Николопесковскому переулку, 5, в Москве, когда жена Евдокия разбудила его словами, что пришел Петр Свистунов.

Старый друг выглядел расстроенным.

— Погляди только, что за статейку накатал этот негодяй Завалишин! — заговорил он прямо с порога и почти втиснул номер литературного журнала "Русская старина" в руки Фролова.

Тот начал читать. Постепенно он все больше и больше наполнялся негодованием, переходящим в гнев.

Этот Завалишин позволяет себе, помимо прочего, обвинять декабристов в склонности к гомосексуализму, в том, что они заманивали к себе в каморки в Петровском Заводе девушек-служанок и соблазняли их. Автор высказывал также злые слова по адресу генерала Лепарского. И, наконец, Фролова сразило утверждение автора, что именно он, а не Фролов, был главным помощником доктора Вольфа. Это уже не лезло ни в какие ворота…

Евдокия тщетно пыталась успокоить мужа. В свои семьдесят семь он был уже слаб здоровьем, легко утомлялся. Она боялась, что волнение может вызвать сердечный приступ, а то и апоплексический удар.

За чаем Свистунов, который также был задет в статье Завалишина, предложил Фролову помощь, чтобы дать отпор завравшемуся писаке. Фролов знал, что бросать вызов такому острому на язык и блестящему человеку, как Завалишин, небезопасно, но все же пошел на риск. Его до глубины души возмутили эти нападки, попытка принизить прошлое, заляпать грязью их "золотую клетку". С помощью Свистунова он сочинил ответ, который был опубликован в том же журнале в мае 1882 года. В частности он писал там: "Все мои товарищи знают, что у меня не было более близкого друга, чем доктор Вольф…"

Как и предполагал Фролов, Завалишин обрушился лично на него с резкой отповедью, в которой фигурировали такие слова в адрес Фролова, как "невежественный", ''ни на что не способный".

Слышать такое в самом конце своей жизни было для Фролова невыносимо. Возможно, это и послужило причиной ухудшения его здоровья в то время.

Но если отбросить неприятности, связанные с журнальными публикациями, то в остальном эти годы можно назвать счастливыми для Фролова. Как один из старейших еще оставшихся в живых декабристов он стал чем-то вроде легенды. И никогда он, наверное, не чувствовал такого блаженства, как сейчас, сидя за самоваром со старыми друзьями, с их детьми и внуками, вспоминая прошедшие годы. Среди немногих, доживших до этих дней декабристов, посещавших дом Фроловых, был и Александр Беляев, первый жених Евдокии. Он умел лучше других заставить Фролова разговориться, и чем больше тот рассказывал, тем сильнее в них разгоралось чувство гордости, что и они были, так или иначе, причастны к мыслям и делам тех, кого стали называть "декабристами"…

Фролов не мог сдержать слез, когда одряхлевший Матвей Муравьев-Апостол попросил его сохранить письмо своего младшего брата Сергея, которое тот написал перед тем, как его вздернули на виселицу вместе с пятью другими руководителями восстания.

Радовали старого Фролова и частые визиты многочисленных членов его разросшегося семейства. Сын Николай уже давно был женат на дочери крупного правительственного чиновника; их шестой сын Гавриил родился в 1881 году. Фролов обожал своих внуков и внучек, особенно, Анечку, которая, как писал Саша Манганари, была "прелестным, очаровательным ребенком, испорченным всеми, кто ее знал…"

Семья давно уже стала для Фролова самым главным в его жизни. Он понимал, что, в сущности, он самый обыкновенный человек, что он не оставит после себя книг, которые бы могли прочесть потомки, как то сделает Завалишин или другие. Но он видел, что его любили те, кто был вокруг, и это для него много значило.

Здоровье Фролова стало резко ухудшаться почти сразу после того, как в 1879 году они с Евдокией окончательно переехали в Москву из Сергиева Посада. Возможно, сырость в доме старшего сына, где они остановились, повлияла на то, что открылись старые раны и язвы от давних кандалов и цепей. А вскоре он перенес удар, после которого наступили частичный паралич и слепота, и жить он стал тогда, главным образом, прошлым.

Он сидел, неподвижный, в кресле возле окна, вспоминая былую жизнь. И когда думал о сыновьях — Николай и Петр к 1884 году стали полковниками, — чувствовал, что прожил не зря. Молодые люди продолжили семейные традиции, их не запятнала его причастность к движению декабристов. Жаль, что его собственный отец никогда не узнает об этом.

К концу апреля 1885 года здоровье Фролова стало еще хуже. У него произошло сужение дыхательного горла, ему не хватало воздуха. Жена и остальные члены семьи видели, как отчаянно борется он против полного паралича дыхательных путей, как все его тело содрогается в конвульсиях. Евдокия молила Бога избавить мужа от мучений, но знала, что он так просто не сдастся.

Это была последняя жизненная битва старого декабриста. Он сражался со смертью так же упорно и смело, как бился за жизнь. К утру 6 мая 1885 года стало ясно, что он проиграл сражение. Родные и друзья начали съезжаться к нему в дом.

Фролов лежал на постели в углу комнаты. Евдокия, не оставлявшая его ни на минуту, сидела у изголовья. Глядя на исхудавшее тело, покрытое одеялом, она прошептала дочери Надежде, которая была тут же со своим шестнадцатилетним Сашей, что бедный "Душа" весит сейчас меньше, чем когда вышел из Петропавловской крепости.

Фролов снова закашлялся. Евдокия приподняла его за исхудавшие плечи, поднесла стакан воды. Он пробовал пить, но не мог. Кашель сотрясал его. Когда прошел и этот приступ, он в изнеможении упал на подушки. Евдокия отерла пот с его лба.

Сознание еще не оставило его, он пытался что-то произнести… Позднее окончательно сдало сердце, дыхание остановилось, и на лице Фролова появилось выражение полного покоя.

После восьмидесяти одного года борьбы он наконец сдался.

"У него была мятежная душа, у моего прекрасного сокола, — так говорила впоследствии Евдокия своим многочисленным внукам. — Бунтарем он жил и бунтарем умер".