И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Глава шестнадцатая

Дней через восемь, собрав сено, отпустив якутов-косцов, Пекарский поехал к Алексееву в гости.

Подъезжая к Жулейскому наслегу, встретил Федота Сидорова — старшину рода. Вдвоем с якутом Егором Абрамовым сидели на пригорке и о чем-то горячо спорили. Сидоров убеждал в чем-то Абрамова. В чем — Пекарский не разобрал. С Сидоровым знаком по прошлым своим приездам в наслег. Абрамова видел впервые. Что Сидорова Алексеев терпеть не мог, знал от самого Алексеева. Но Абрамов показался ему еще менее симпатичным: лицо красного цвета, как у индейца, усы черные и густые. Тепло, а на нем шапка из красной лисицы с бобровой обшивкой.

— Здорово, Сидоров! — поздоровался со знакомцем Пекарский.

— Зидираствуй, дарагой, зидираствуй.

— Что Петр Алексеевич, у себя? Здоров?

Сидоров голову в плечи вобрал, сощурившимися глазками посмотрел на Пекарского, ответил ему не по-обычному:

— Поезжай, спроси у него. Я почему знаю!

— Да как ты можешь не знать? — удивился Пекарский.

— Я не смотрю на здоровье у государственного преступника Алексеева!

Пекарский задержал лошадь.

— Что ты сказал? Да ты знаешь, если я передам Петру Алексееву, как ты называешь его, что он с тобой сделает, Сидоров? Кишки из тебя выпустит!

— Праезжай, дарагой, праезжай! — заговорил и Абрамов. — Не очень мы боимся твоего Алексеева! Паищи его, паищи!

Сидоров зло дернул Абрамова за рукав.

«Что за черт! — подумалось Пекарскому. — Никогда еще Сидоров не смел так говорить о Петре. И этот второй якут… Что такое?»

Не стал больше разговаривать с ними, погнал своего коня к кургану, на котором юрта Петра.

Подошел к юрте — на двери замок. Заглянул в юрту — Петра нет. Нет и коня в конюшне.

«Вот странно, однако. Пригласил меня в гости, а сам неизвестно где. И коня нет. Странно».

Написал записку Петру, что был у него, не застал. Дня через три снова приедет.

Записку свернул и сунул в дверной замок.

Уехал домой и через четыре дня — снова в Жулейский наслег. Подошел к двери юрты Петра — в замке собственная его записка. Значит, Петр не возвращался.

Уж не бежал ли Петр? Но мог ли бежать, не попрощавшись со своим лучшим другом? Да и должен был взять у него владивостокские адреса.

Может быть, задержался в Якутске? Так надолго? Дней двенадцать прошло с тех пор, как Алексеев был у него. Не мог так долго находиться в Якутске.

Но там ли он, можно узнать в Чурапче. Без разрешения начальства в Якутск он поехать никак не мог. Сам так осторожничал, поддерживал слухи, что собирается здесь жениться и остаться навечно, сам отводил начальству глаза. Нет, без разрешения выехать в город Якутск Петр Алексеев никак не мог.

Надо узнать в Чурапче, брал ли там разрешение Алексеев. Пекарский погнал коня в Чурапчу. Сунулся в окружную полицию, спросил, не был ли тут ссыльный Алексеев Петр Алексеевич, не брал ли разрешения на поездку в город Якутск.

В окружной полиции не видали Алексеева. Не видали его и якуты — жители Чурапчи. Не видали его и ссыльные, здесь живущие.

Никто не видел Алексеева в поселке Чурапча.

Не был он там.

Пекарский места не находил от волнения. Не мог Алексеев бежать. Не мог! Объехал всех политических ссыльных на расстоянии полусотни верст вокруг — никто из них ничего не знал о нем.

Пекарский подал заявление в окружную полицию, в управу, требовал начать поиски исчезнувшего Алексеева. Следователь опросил десятки людей, начиная со старшины рода Федота Сидорова; все отвечали одно и то же: понятия не имеют, куда девался политический ссыльный Петр Алексеев. Как в воду канул.

В воде тоже искали его. Неводами обшарили все озера вокруг, нет ли там тела Алексеева. Ничего не нашли.

Через месяц следователь дал заключение: «Государственный преступник Петр Алексеевич Алексеев бежал с места ссылки, ибо никаких доказательств покушения на его жизнь обнаружить не удалось».

Юрту Алексеева вскрыли, назначили торги оставшегося имущества беглеца.

Пекарский продолжал подавать заявления, тревожить начальство, и начальство уже заподозрило его в том, что именно он помогал бежать Алексееву.

Кончилось тем, что прокурор прямо сказал Пекарскому:

— Мы понимаем, почему вы хлопочете о беглеце Алексееве и поднимаете шум. Желаете сбить нас со следа.

— Господин прокурор, если бы это было так, как вы говорите, зачем бы я первый стал заявлять в полицию об исчезновении Алексеева?

— Гм… — Прокурор должен был согласиться, что Пекарский прав.

Пекарский не унимался. Он не сомневался, что с Петром Алексеевым приключилась беда.

Но у Петра не было ни одного врага, кого заподозрить в убийстве? Несчастный случай — скорее всего. Однако Петр не утонул — все окрестные озера проверены, обысканы до дна неводами. Дорога в Чурапчу просмотрена несколько раз — никаких следов Алексеева. Но и коня нет в конюшне, стало быть, Петр выехал на нем из наслега. Куда? Никто не видел, как он выезжал из наслега. Никому не известно, один выехал или со спутниками.

Казалось подозрительным поведение старшины рода. Федот Сидоров только и повторяет, что не знает, куда девался Петр Алексеев. Не видел он, как уезжал. Ничего не знает. Но вроде избегает встречаться с Пекарским, избегает говорить о случившемся. А ведь известен как любопытный. На него не похоже, чтоб не нравилось ему обсуждать, куда делся исчезнувший Алексеев. Тем более, что к Алексееву всегда приставал, искал его дружбы.

С чего бы это переменился Федот?

Да и Егор Абрамов тоже странный какой-то. То начал было задиристо отвечать Пекарскому на его расспросы, а когда Федот одернул его, замкнулся и, как Федот, разговаривать о Петре не желает.

«Что за дьявольщина!» — думал Пекарский.

Он снова пошел в чурапское отделение полиции, а там показывают циркуляр директора департамента полиции Дурново.

— Вот, не угодно ли, господин Пекарский, о вашем друге прочесть циркуляр директора департамента.

«…Господам губернаторам, градоначальникам, обер-полицмейстерам, начальникам губернских жандармских и железнодорожных полицейских управлений, окружным полициям и на все пограничные пункты… Государственный преступник Петр Алексеевич Алексеев 16 августа сего года бежал из места поселения и, несмотря на все принятые властями меры, остался до настоящего времени неразысканным. Названный Алексеев на суде произнес речь весьма возмутительного содержания, которая впоследствии была отлитографирована и напечатана за границей и даже до сего времени вращается в революционной среде, служа излюбленным орудием для пропаганды. При этом следует заметить, что Алексеев, происходя из простого звания, обладая природным умом и бесспорным даром слова, представляет собою вполне законченный тип революционера-рабочего, закоренелого и стойкого в своих убеждениях, и едва ли после побега удовольствуется пассивной ролью, а, напротив, воспользуется обаянием своего имени в революционной среде и, несомненно, перейдет к активной деятельности, которая может оказаться, в особенности же в пределах империи, весьма вредной для общественного порядка и безопасности…»

— Утверждаю, что Петр Алексеев не бежал с места своего поселения, — решительно сказал Эдуард Пекарский после того, как в полицейском управлении его познакомили с циркуляром. — Я прошу разрешения продолжать поиски виновного.

— Виновного в чем? Вы кого именно имеете в виду?

— Имею в виду неизвестного, виновного в убийстве Петра Алексеева!

— В пределах, в которых вам позволено передвижение, господин Пекарский, вы вольны на свой страх и риск производить такие поиски. Вам известно, что полиция производила их достаточно долгое время и они не привели ни к чему, на основании чего нами доложено было департаменту полиции — разумеется, через губернское управление — о том, что Петр Алексеев совершил побег.

Пекарский вышел в раздумье. Где искать? Как искать? Что он может сделать один? Обеспокоены ироды не на шутку. Признано, что Алексеев обладает природным умом, бесспорным даром слова… Деятельность его может оказаться весьма вредной в пределах империи…

Да, если бы Петр Алексеев был еще жив. Пекарский в это не верил.

Недели через две в юрту Пекарского, крадучись, вошел молодой якут.

— Чего тебе? — оторвался от книги Пекарский.

— Дарагой, из Жулейский наслега я. Был в гостях у Егора Абрамова. Слыхал, как поет Егор. Ай, как поет! Ему водка ударил в голова. Совсем пьяным стал Егор Абрамов.

— Да мне-то какое дело до Егора Абрамова! — разозлился Пекарский. — Зачем мне-то об этом знать?

— Ты ищешь, кто убил Петра Алексеев? Да? Ездил по всем наслеги, народ спрашивал. Да? Егор Абрамов водка пил, песня стал петь. Все сказал.

И, не дожидаясь приглашения хозяина, сел на пол юрты и, слегка покачиваясь, начал петь.

Пел о том, что в одном улусе поселился русский богатырь, такой силы необыкновенной, какая еще не видана. Бык бежит — быка на бегу остановит. Лошадь надо поднять — лошадь возьмет и двумя руками поднимет. Медведя в тайге повстречает — медведь сейчас с дороги свернет. Никого не боялся. Вот что был за богатырь! Ай, какой богатый был богатырь! Коров у него не счесть. Лошадей столько, сколько на небе звезд. А книг еще больше, чем денег! Все книги, какие на свете есть, собрал в своей юрте. Потому что всех ученей на свете был богатырь. Но есть на свете богатыри-якуты еще сильнее того русского богатыря. Пошли на него и победили его молодцы-якуты. И все богатство его взяли себе. А коня его продали прохожему человеку. Где теперь тот богатырь? Тот богатырь лежит теперь в дремучей тайге, и никогда он не встанет, и никто его не увидит. Ай, молодцы якуты-богатыри! — Молодой якут петь перестал и пояснил Пекарскому: — Вот что пел пьяный Егор Абрамов. А Федот Сидоров, старшина рода в наслеге, схватил его за руку и что-то ему шепнул. Тогда Егор Абрамов снова запел, но уже другую песнь — на похоронный напев. Вот что он пел: «Слышите, гости, как стучат кованые колеса телег? Едут к нам люди с блестящими пуговицами. Едут не в гости, не водку пить, а спрашивать нас, куда делся тот русский богатырь. А что скажут якуты людям с блестящими пуговицами? Якуты ничего не скажут людям с блестящими пуговицами. Не знают якуты, куда девался тот русский богатырь. Не знают они, кто эти якуты-богатыри, которые убили того русского богатыря… Ничего не знают… Ничего не знают… Будут молчать якуты… Будут молчать…» Вот, дарагой, что пел Егор Абрамов, а Федот Сидоров все хотел, чтоб Егор Абрамов петь перестал. Но водка ударил в голова Егора, и он пел и пел… А якуты ушли из юрты Егора Абрамова и говорили один другому: «Вот кто убил Петра Алексеева — Егорка Абрамов убил его. И еще Федотка Сидоров убил Петра Алексеева. И забрали его богатство себе. Но якуты будут молчать, когда их спросят люди с блестящими пуговицами!»

Молодой якут вопросительно смотрел на Пекарского. Тот сидел бледный, взволнованный, голову поднял — глаз не отрывал от своего гостя. Потом тихо выдавил из себя:

— Тебя как звать, человек?

— Алексей меня звать. Алексей Федоров я.

— Спасибо тебе, Алексей.

После ухода Алексея Федорова стал думать: как быть? Первый порыв был — помчаться в Жулейский наслег, наброситься на Егора Абрамова: говори правду сейчас же, что сделали с Петром Алексеевичем? Когда убили его? С кем убивал? За что такого человека жизни лишили?

Но представил себе, как на Егора набросится, как Егору родичи его помогать начнут. Не справиться с ним Пекарскому. Сила у него не Петра Алексеева. Да и что толку, если бы и одолел Егора? Доказательств-то ведь никаких. Мало ли что поет якут, когда напьется! Да и потом не имеет права Пекарский арестовать его.

Успокоил себя, подумал, что придется ехать в Чурапчу — рассказать, что слыхал от Алексея Федорова, просить, умолять сделать розыск в лесу, непременно там тело Петра найдут. Вот вам и подтверждение, что убили его. А кто убил — спрашивайте с Егора Абрамова, который странную песню пел, да еще с Федота Сидорова. Не хотите разыскивать труп в лесу, дайте мне разрешение — сам разыщу его!

Оседлал конька и поехал в Чурапчу, в окружную полицию. Рассказал все начальству.

— Господин начальник. Был у меня якут Алексей Федоров. Сидел он в гостях у Егора Абрамова в Жулейском наслеге. Гостей было много. Напились — водку хозяин выставил. А опьянев, вот какую песню спел. И велел потом якутам молчать.

Передал содержание песни.

— Прошу произвести розыски трупа Петра Алексеева в лесу. Сам помогать берусь. В крайнем случае прошу разрешения самому искать. Господин начальник, позвольте заметить, что для чурапской окружной полиции большой интерес представляет находка трупа ссыльного Алексеева, так как тем самым снимется обвинение, что упустили его, допустили побег.

Возможно, последний довод подействовал на начальника окружной полиции. Приказал двум полицейским нижним чинам взять с собой двух якутов с лопатами и вместе с Пекарским искать в лесу спрятанный труп.

— Будем искать сначала в лесу, ближайшем к наслегу, где жил Алексеев, — предложил Пекарский.

Поехали в лес, начали розыски с опушки. Под каждым кустом смотрели, каждый овражек прочесывали. Ничего. Прошли по лесу версты две. Дальше луг под первым снегом. Кто косил тут?

— Егор Абрамов, — ответил якут.

Здесь задержались. Кругом лужка осмотрели каждый ворох листвы, каждую ямку, рылись в кустах. Всё без пользы.

Пекарский с якутом прошли налево еще с полверсты. Пекарский и не заметил ямы, набитой хворостом, ступил прямо в нее. Под ногами захрустело, он чуть не упал. Якут подал руку — вытащил из кучи хвороста и промерзшей темной листвы.

Оба бросились разбирать хворост. Яма засыпана человеком, с первого взгляда видно — не могла сама так наполниться. Морозы скрепили хворост, рукам было холодно выбирать смерзшиеся ветки из ямы, выгребать из нее гнилую листву.

— Лежит! — закричал якут.

Лицом к земле на дне ямы лежал начавший уже разлагаться, но сохраненный морозом труп Алексеева. Колени были подтянуты к груди. На спине виднелось несколько почернелых ран, пиджак весь был пропитан черной кровью. Якут собрался было поднять труп наверх. Пекарский предложил не трогать его.

— Приведи сюда полицейских и того, второго якута. При всех вытащим. Беги скорее.

Якут побежал, а Пекарский с глазами, полными слез, присел над ямой и неотрывно смотрел на труп.

Когда прибежали полицейские и якуты, принялись вытаскивать труп. Тело успело примерзнуть к земле. Оторвать его нелегко.

— Как до наслега его довезти?

Сделали носилки из веток, положили на них мертвого Алексеева, прикрыли тело тулупом и донесли до лошади. Один из якутов сел верхом рядом с трупом, трое остальных всадников поехали следом.

В Жулейском наслеге труп внесли в сарай Алексеева — юрта была уже продана, в ней жили якуты. Сарай запечатали. Один полицейский остался в наслеге, другой поскакал в Чурапчу с донесением по начальству.

Федот Сидоров сидел в это время у Егора Абрамова; им не сказали, что найден труп. Полицейский сообщил только, что скоро приедет начальник, хочет с ними поговорить. Пускай на месте сидят. Остался стоять у входа в юрту Абрамова. Пекарский сторожил вместе с ним.

Прискакало из Чурапчи начальство с врачом, осмотрели разбухшее тело Алексеева — Пекарскому разрешили присутствовать при осмотре, — насчитали двадцать две ножевых раны — и отправились в юрту Егора Абрамова.

Тот поднялся при появлении полицейских чинов, хотел было выставить угощение, его остановили, велели сидеть. Федот Сидоров насупился, зло смотрел на Егора. Прежде чем спросили его, вдруг заявил, что ничего он не знает, понятия не имеет, что сделалось с Алексеевым, и зачем-то повторил дважды, что он не кто-нибудь, а старшина рода в Жулейском наслеге!

Ни в чем не сознался и Егор Абрамов, даже когда подвели его к телу убитого.

Только и повторял одно и то же:

— Меня не нада сажать. Меня не нада сажать.

Но его и Федота Сидорова увезли в Чурапчу и посадили в участок.

Началось следствие.

Власти на время словно забыли про то, что и Пекарский политический ссыльный.

Разрешили ему заходить в камеру к Егору и подолгу беседовать с ним. Егор отнекивался, все повторял, что его сажать «не нада», он ни при чем.

— Да ты уже сам сознался, Абрамов, — сказал ему однажды Пекарский. — Помнишь, ты песню пел, когда собрал гостей? В песне той все рассказал, как вы с Федотом Сидоровым прикончили Петра Алексеева. Только что денег у него было совсем немного.

— Сто семь рублей только нашли у него. Только сто семь рублей! — закричал Абрамов. — Федот взял себе пятьдесят семь, мне остальные дал.

— Значит, ты сознаешься? Признаешь, что вы с Федотом убили Петра Алексеева?

— Зачем сознаваться буду? Люди с блестящими пуговицами меня посадят в острог. Не хочу в острог.

— Послушай, Абрамов. Ты сознался уже. Нашу беседу с тобой люди с блестящими пуговицами, как ты называешь полицейских, слышали и сейчас слышат. Но имей в виду, если ты сам сознаешься, если ты подтвердишь, что вместе с Федотом убил Петра Алексеева, то за твое признание тебя накажут легче, чем если ты по сознаешься.

— Легче? — с недоверием спросил Абрамов.

— Конечно, легче. Так по закону выходит.

— Тогда сознаюсь, — решил Абрамов. — Сознаюсь, но только меня подговорил убить Алексеева Федот Сидоров. Он первый ударил ножом. Он закричал мне: «Коли! Коли!» Тогда начал и я колоть. Он больше меня виноват.

Пекарский вышел из камеры и вернулся в нее со следователем. Абрамов начал давать показания.

Тогда и Федот сознался.

Федота и Егора судили, послали на каторгу, а в департамент полиции в Петербурге одновременно пришли две телеграммы; одна из Смоленска: «Ввиду проживания родных Алексеева в г. Богородске и многочисленности фабричных, по моему мнению, легко можно допустить секретное пребывание Алексеева на фабрике Морозова. За появлением его в Смоленской губернии имеется наблюдение». Вторая — из города Иркутска от генерал-губернатора о том, что, как установлено, Петр Алексеевич Алексеев убит Федотом Сидоровым и его сородичем Егором Абрамовым, причем тело Алексеева найдено, а виновные в убийстве сознались и заключены под стражу.

Директор департамента подписал телеграмму о прекращении розыска Петра Алексеева.

Похороны состоялись в Жулейском наслеге. Собрались якуты соседних наслегов. Съехались ссыльные из Чурапчи, из всей округи.

Пекарский произнес речь над могилой. Речь говорил на якутском языке. Потом перевел на русский.

Пекарский написал на карийскую каторгу Прасковье Семеновне Ивановской о гибели Петра Алексеева.

Прошло около четырех лет. Сосланная в Якутию Прасковья приехала в 1895 году в Жулейский наслег, нашла старшину наслега, попросила показать ей могилу Петра Алексеевича.

Старшина повел Прасковью к часовенке, посмотрел направо, налево — могилы найти не мог.

— Где-то тут похоронен. Или здесь, или вон там, за тем камешком… Точно не помню. Был холмик, рассыпался…