И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Глава пятая

Спиридон Баскаков работал на той же фабрике, что и Петр, жил неподалеку от фабрики, снимал комнату. Жили втроем — Спиридон, жена его Арина и девятнадцатилетняя дочка Наталья. Дочка также трудилась на фабрике, а жена брала белье на дом стирать.

Спиридон показался Петру Алексееву мужиком смышленым, неглупым. Раза два попросил у него книги — читать. Был малограмотен, но читал охотно. Лет ему было уже под сорок. Вышли однажды вместе, окончив работу, Спиридон спросил Алексеева:

— Ты куда?

— Домой. Куда же еще? В Сыромятники надо идти.

— Идем ко мне. Посидим, чаю попьем.

Петр подумал: не иначе, как хочет Спиридон Баскаков поговорить по душам. Книжки заинтересовали его. Будет просить еще. Грех не пойти с ним.

— Идем.

Комнатушка Баскаковых небольшая, ситцевой занавеской перегорожена. За занавеской, должно быть, живут Спиридон с женой, в передней половине — Наталья. Дочки еще не было дома.

— Загуляла после работы, — сказал Баскаков.

— Загуляешь тут, — проворчала Арина. — Далеко ей идтить, оттого и нету еще. Придет. — И занялась самоваром.

Спиридон усадил гостя за стол, вытащил недопитую бутылку водки, две чашки, хлеб, соленые огурцы…

— Будь здоров, Петр.

— Будь и ты здоров, Спиридон.

От второй порции водки Петр отказался.

— Не пьешь?

— Не пью. Одну чашку выпью. А больше ни-ни.

— Это хорошо. Ты ведь и не куришь, смотрю?

— И не курю.

Слышь, Арина. Чем не жених? Не курит, не пьет. Хороший муж будет, а?

— А лет ему сколько? — спросила Арина, как будто Петра и в комнате не было.

— Двадцать шесть, — ответил Алексеев.

— А получаешь сколько?

— Получаю я двадцать один рубль двадцать копеек. Бывает, и прирабатываю еще.

— Ей-богу, жених, — расчувствовался Баскаков. — Тебя, брат, женить теперь в самую пору! — И, рассмеявшись, хлопнул Петра по плечу.

— Да у него, может, и есть уже кто? — недоверчиво спросила Арина, поглядела на Петра и стала надевать на самовар трубу.

— Нет, Арина, у меня никого. Кто за меня пойдет!

— А чего за тебя не идти? Вон ты какой здоровый. И работящий. Не пьешь, не куришь.

— Он, ты знаешь, лет этак ляток или даже поменьше того назад на Москве первым кулачным бойцом был. Ей-богу! — Баскаков стал расхваливать Арине Петра так, словно готовил его к продаже.

— Ладно, — поморщился Петр. — Что обо мне толковать? Нечего обо мне толковать. Расскажи о себе, Спиридон. Ты ничего живешь, как я посмотрю. Я когда еще в Москве жил, до Петербурга, мы тогда оба с тобой в общежитии маялись. Сейчас вроде получше, смотрю. Жена, дочь из деревни приехали.

— В деревне какая жизнь! Каторга, а не жизнь. Сам знаешь. Земли столько, что плюнуть некуда. А поборы такие, что, сколь ты ни работай, на одни поборы не хватит. Ну, крутился, крутился я тут и решил жену с дочкой взять, все ж легче. Арина белье господам стирает, Наташка на работу пошла, она у меня грамотная, и книжки читает, и писать умеет. Не больно там шибко пишет, а все ж надо, так и письмо нашкрябает. Девка румяная, парни заглядываются, да сам понимаешь, не всякому отдашь ее.

Попытался было Петр заговорить о книжках, что давал Спиридону читать, но Спиридон пренебрежительно заметил, что, мол, любопытные книжки, и только. И опять заговорил о своей Наташке: девка молодая, красивая, себя держит в скромности, работящая…

«Да что он мне все про дочку, — думалось Алексееву. — Не сватает же ее».

Под конец стал досадовать, что зашел к Баскакову, — только время зря потерял. Ошибся он в Спиридоне. Не тот человек.

Арина подала самовар, налила чаю и сама села за стол; чай ее в чашке стыл, она не пила, сидела напротив Петра и изучала его бабьим пытливым взглядом.

Алексеев уже порывался встать и уйти и себя ругал, что поддался на уговоры Спиридона пойти к нему. Еще не бывало такого, чтоб так ошибался он в человеке, — почудилось, что мужик с головой, правды ищет и не находит, вот с таким только и говорить, такого на путь направить. Куда там! Оказалось — мужик-домовод, только и думает, как бы замужество подходящее дочке устроить.

Вот тут и явилась раскрасневшаяся с мороза густобровая Наталья, сбросила с себя черную кофту на вате, платочек оставила на плечах, не поздоровавшись, глянула мельком на гостя, стащила с ног старые валенки, влезла в стоптанные войлочные туфли домашние, подсела к столу.

— Наташка, — сказал отец, — ты познакомься с гостем. Он наш, тож из Смоленской губернии. Петр сын Алексеев, знакомься с ним.

Наталья словно только сейчас заметила Петра, приподнялась и лодочкой протянула руку, назвала себя.

— Здравствуйте, Наташа, — заулыбался Петр Алексеевич. — Мне тут отец ваш про вас рассказывал.

— Что ж это он про меня такое рассказывал?

— Да все больше про то, какая вы пригожая да ладная у него.

— Недолго-то у меня будет, — многозначительно заметил отец. — Вскорости отхватят ее у меня. Вишь какая румяная!

— Отхватят, — искренне сказал Петр, невольно залюбовавшись Наташей.

И против собственной воли не уходил от Баскаковых. Целый час еще сидел и все говорил с Наташей о том о сем. И вспоминал собственные кулачные бои на Москве, и про Петербург рассказывал, и про деревню Новинскую вспоминал.

Спиридон с Ариной молча сидели, оба довольные тем, что Петр охотно беседует с их Наташкой, а она слушает его, потягивая остывающий чай из блюдца.

Когда Петр наконец поднялся уходить, Баскаковы просили его приходить к ним почаще. Наталья скромно сказала:

— Милости просим.

— Да уж я его затащу, затащу, — пообещал Баскаков.

Шел в Сыромятники и все думал о Наталье Баскаковой: красивая, молодая и, по всему видать, скромница.

И вдруг сам себя оборвал:

— Да что это я? Сдуру влюбился, что ли? Очень она нужна мне! Да срам ведь какой перед Прасковьей Семеновной. Мало ли, что она ничего не знает. Совести во мне нет, вот что. Вздор это все.

Вздор-то вздор. А так привязался к нему, что, как ни отбивался от него, не отставал никак. И на работе вдруг ни с того ни с сего словно перед самым станком его встанет Наталья с вязаным серым платком на плечах, румяная, только с мороза, смотрит на него, улыбается.

— Пойдем к нам? — предложил как-то Баскаков после работы.

Петр отказался через силу. Хотелось к Баскаковым — вновь поглядеть на Наталью, вновь посидеть. Но потому и заставил себя отказаться, потому и сказал, что у него дело сегодня, что очень хотелось к Наталье.

— Нет. Не могу сегодня… Может быть, завтра… Или там послезавтра.

— Ну завтра так завтра, — согласился Баскаков. И уже было отошел от него.

Петр догнал его:

— Слышь, Спиридон… От меня поклон дочке твоей. — Потом спохватился, добавил. — И жене Арине тоже поклон.

А в субботу пригласил Наталью пойти с ним на Девичье поле.

— На карусели покатаемся.

Наталья еще не успела ответить, Арина ответила за нее:

— Пойдет, пойдет с тобой на карусели. Слышь, Наталья. Ты Петра Алексеевича поблагодари, поблагодари его, слышь?

— Спасибо, — тихо произнесла Наталья.

В воскресенье они катались на карусели, лузгали семечки, Петр купил Наталье леденцового петуха. Она смеялась, держала Петра за руку, словно боялась, что он вдруг раздумает и удерет от нее. На обратном пути, когда провожал ее до дому, прижималась к нему.

— Я и не знала, что ты такой.

К Баскаковым он тогда не зашел. Попрощался с Натальей у дома, пошел к себе. По пути вспомнил Прасковью.

Где она? Что с ней? Неужто все еще за решеткой? Что сказала бы Прасковья, узнай она, что Петр сейчас увлечен другой? Он девку на каруселях катает, а Прасковья в это время в тюрьме!

«Да ничего не сказала бы, — говорил он себе. — Разве ж я для нее пара? Разве ж она могла подумать о том, что я ее в мыслях нежил? Была добрая, очень добрая, святая почти. Да ведь только скажи я Прасковье, что люблю ее, рассмеялась бы. Ну смеяться, положим, не стала б, а так, улыбнулась бы и пожалела б меня. То она, а то я! Ведь что я по сравнению с ней! Забыть мне ее невозможно. Всегда помнить буду. Но Прасковья не для меня. Даже из образованных студентов не знаю, кто достоин ее».

Имеет ли он право любить другую, когда Прасковья сидит в тюрьме? Он старался представить себе разговор с Прасковьей о Наталье Баскаковой.

«Вот, Прасковья Семеновна, — Наталья. Я люблю ее. Не так, как любил вас, Прасковья Семеновна. На вас я, как на святую, молился. Наталья правится мне. Посмотрите, послушайте её, сделайте милость».

«А что же ты сомневаешься, Петр? — ответит Прасковья Семеновна. — Наталья — хорошая девушка. И как раз по тебе. Не век же тебе, здоровому мужчине, жить одному».

И посмотрит на него добрыми своими, все на свете понимающими глазами…

С Баскаковыми он разговор откладывал. Да и Наталье предложения стать женой его все не делал, оттягивал. Но Баскаковы смотрели на него как на жениха, и Наталья обращалась с ним как со своим суженым.

— Наташа, — сказал он однажды. — Ты вот что. В субботу после работы приходи ко мне. Вот тебе адресок я записал…

Наталья с испугом на него посмотрела:

— Я девушка честная, Петр. Ты что? Никуда не пойду!

— Да ты что подумала? И тебе не стыдно! Ты за кого меня принимаешь? Не ожидал я такого… Слушай, я живу в Сыромятниках, в доме Костомарова, не один. Нас там целая компания живет. И рабочий народ, и студенты. Есть и девушки…

— Девушки? — насторожилась Наталья.

Он чуть не сообщил ей, что девушки — бывшие студентки, образованные барышни, которые пошли работать на фабрики, чтоб помогать народу. Но спохватился и воздержался. Сказал, что живут три девушки — работницы с фабрик. Все живут дружно, и «такого» ничего нет между ними. Сообща снимают квартиру, сообща столуются.

— Слушай, ты приходи к шести. Я тебя у крыльца буду встречать. Приведу, познакомлю. Соберутся люди, мы побеседуем. Так придешь?

— Ладно. Приду. Только не будешь встречать — сама не войду в дом.

— В шесть на улице ждать буду.

Наталья пришла в четверть седьмого. Он уже начал тревожиться: вдруг не придет?

— Вот и хорошо, что пришла, — встретил ее Петр, взял за руку. — Пойдем в дом, замерзла, небось. Чаю попьем.

Ввел в дом. Наталья с удивлением оглядывалась: больно большая квартира, не рабочая. В передней понавешено и женских кофт, и мужских пальто, и полушубка овчинных два. Вышел Джабадари, протянул руку Наталье, одобрительно посмотрел на нее.

— Здравствуйте, здравствуйте. Заходите, очень вам рады.

— Это Наташа Баскакова, Иван Спиридонович, — сказал Алексеев. — Знакомьтесь, пожалуйста.

— Уже познакомились.

Наталью смутил акцент Джабадари. Вопросительно посмотрела на Алексеева. Он помог ей снять кофту, снял свою куртку и шапку.

— Ты входи, входи, там все свои, не бойся, — подбадривал Петр, легонько подталкивая ее.

Она вошла и остановилась у порога. В комнате за большим столом сидели три девушки.

— Это Наташа Баскакова, — представил Алексеев. — К нам она первый раз. Ты проходи, Наташа, садись.

— Садитесь, садитесь, Наташа, — ласково сказала Софья, она же Аннушка, рассматривая новенькую. — Вы не стесняйтесь. Тут все свои.

— Никого больше не ждем сегодня? — спросила Бардина.

— Как будто никого, — ответил Джабадари, пощипывая бородку. — Можно начинать, Аннушка.

— Я хотела сегодня прочитать вам одну главу из самой замечательной книги нашего времени. Кое-кто из вас знает эту книгу, другие о ней слыхали не раз. Я имею в виду книгу русского писателя Чернышевского «Что делать?». А глава, которую я хочу прочитать, называется «Четвертый сон Веры Павловны». Вот послушайте, а после поговорим.

Ровным спокойным голосом Бардина начала четко и не спеша читать. Слушали все, даже Джабадари и Лукашевич, знавшие книгу чуть ли не наизусть.

Наташе, сидевшей рядом с Петром, поначалу показалось все это чудно: пригласил ее Петр будто в гости, а не успела прийти, главное, чем гостей потчуют, — чтение какой-то книги «Что делать?». Книга толстенная, а читают прямо с середки про какой-то сон, — не поймешь, что к чему, и кто это Вера Павловна, и отчего ей такие чудные сны снятся!

Что за девушки с Петром в одной квартире живут? Говорят гладко, читают вон как шибко и хоть просто одеты, а все ж не так, как работницы, не так, как Наташа. У двух из них — белые крахмальные воротнички и шарфики шелковые. Вот только третья — та, что зовут Машей, одета как взаправдаш-няя работница, только лицом вроде барышня. А у тех первых двух волосы и вовсе по-господски зачесаны. Это ж сколько времени надо волосы так укладывать!

А мужчины? Ну, большинство и верно мастеровые, ничего не скажешь, сразу видать. А вот этот бородач, которого Петр назвал Иван Спиридонович, что и разговаривает не по-русски, ну какой он мастеровой человек? Ни за что не поверить в это. Или тот, молодой Лукашевич? Хоть и одет в рабочую куртку и брюки, а лицо — образованного, на разговор обходителен.

«Куда это Петр привел меня?»

Не понравилось общество Наташе Баскаковой. Не понравилось ей, куда Петр привел ее.

Что за квартира такая?

Она уже давно перестала слушать чтение Бардиной и, как только Софья Илларионовна сделала минутную паузу, потянула Петра за рукав, шепнула:

— Пойдем, Петр.

— Что ты! — Он испугался: не заметил ли кто, что Наталья предлагает ему уйти?

Она пожала плечами и, опустив голову, сидела за столом хоть и молча, но явно не слушая Бардину, полностью уйдя в свои думы.

Алексеев с беспокойством следил за Наташей, видел, что она не слушает, движением глаз старался обратить ее внимание на книгу, которую все так же ровно и четко читала Бардина. Но Наташа на него не смотрела, уткнулась взглядом в стол, словно окаменелая.

«А может, она так слушает? — подумал Петр. — Что это я выдумываю, будто она не слушает? Слушает. Слушает».

Наташе казалось, что конца этому скучному чтению не будет. Встать бы сейчас да уйти. Пусть только Петр попробует не выйти следом за ней! Уж она ему выскажет; пригласил в компанию, она думала — повеселиться, погулять, попеть, себя показать. А знала б такое, ни за что не пришла б. Очень надо слушать, как причесанная барышня что-то читает!

Но не встала, не ушла из столовой. Ежели Петр скажет отцу, что ушла, отец рассердится на нее: зачем жениха не слушает, откажется от нее Петр.

Не хотелось, чтоб отказался. И не то чтоб боялась, что в девках останется, нет, ухажеров у нее достаточно. Но никто так, как Петр, не нравится. Что и говорить, из Петра ладный муж будет. И собой хорош. Слов нет, правился Петр Наташе.

Еле дождалась, когда чтение кончилось.

— Ну вот и все, — проговорила Бардина. — Теперь малость отдохнуть надо. А потом мы поговорим о книге и ее авторе, о судьбе русского писателя Чернышевского.

— Петр, пойдем, — решительно сказала Наташа. — Я больше здесь не останусь.

Он стал уговаривать ее, но напрасно. Наташа требовала, чтобы ушли, пока не начался разговор о книге и о писателе.

— Неужто тебе не интересно?

— Вот еще! Даже ничуть.

Наташа, не попрощавшись ни с кем, ушла, Петр с ней. Сначала шли молча, она — дуясь на него, он — не зная, что говорить.

Попробовал, будто ничего не произошло:

— Послушай, Наташа, что я тебе скажу. Это все очень хорошие люди. Самые лучшие люди, какие в России есть. Верно я говорю. После ты все поймешь.

У этих людей только одна мечта: помочь нам, рабочему люду. Понимаешь?

— Вижу, как помогают!

— А что ты увидела? Что книжки читают? Так ведь без этих людей мы бы все в темноте ходили.

Так и скажи, что тебя к образованным тянет. Что тебе с темной гулять!

— Ну что ты такое говоришь? Посовестись, право, Наталья. И кто это темная? Ты, что ли? Я за темную тебя никогда не держал. Вот и неправда твоя… — И вдруг обнял ее. — Ты моя самая светлая, Наташа!

— Да уж вижу, какая светлая. — Однако не отстранилась, подобрела к Петру.

— Слушай, Наташа. Ты девушек этих видела? Это верно, что не работницы они. Все образованные. Только хотят нам помочь. И поступают работать на фабрики. Понимаешь? Простыми работницами. Вот ты работаешь на фабрике Носовых. Слушай, на днях туда пойдет на работу одна из девушек. Сегодня ее не было в Сыромятниках. Ты не видала ее. Придется переодеть ее, чтоб была на работницу похожа. Вот ты бы пришла туда к нам, помогла бы ей одеться, как надо, чтоб ничем от фабричных девушек не отличалась она. Помогла бы одеться, а?

— Что-о? Ты в уме? Чтоб я твоим девушкам помогала? Они будут с тобой гулять, в одной квартире с тобой жить, бессовестные, а мне им еще помогать!

— Да что ты, Наташа! Постой! Ну что говоришь? Кто будет со мной гулять? Вздор это, ей-богу, вздор говоришь. Да, кстати, девушка эта и не живет в одной квартире со мной. Не в Сыромятниках. А если бы даже жила, так что? Неужто только худое на уме у тебя?

Наташа сердито сказала, что ежели Петр не перестанет путаться с образованными, то пусть лучше забудет о ней. Не желает она быть сбоку припека.

— Вот выдумала! — возмущался Петр. — Ну что ты говоришь? Девушки эти — наши товарищи. О гулянках они вовсе не думают. А думали бы, не пошли бы они на такую жизнь!

— А кто их зовет? Ну и пусть не идут! С жиру бесятся!

— Не с жиру бесятся, а совесть имеют. Ты понимаешь — совесть, совесть! — воскликнул Алексеев.

— Ну и целуйся с их совестью!

Прошли еще два квартала в зловещем молчании.

— Наташа, — заговорил потом Петр. — Ты, должно быть, не веришь мне. Не веришь, что это чистые девушки, паши друзья, лучшие помощники паши. И твои, и твои, Наташа. Хорошо, ты не хочешь помогать одной из девушек одеваться в костюм работницы. Не надо. Справимся без тебя.

— Это кто справится? Уж не ты ли? Что, сам будешь помогать девушке платье менять?

— Фу ты! — вскинулся Петр. — Нет с тобой сладу, Наталья. Да кто же тебе сказал, что я? Чудачка, ей-богу. Что у нас девушек нет, чтоб помочь? Не беспокойся, найдется кому. Ну конечно, лучше б тебе. Ты-то заметишь, что наши девушки не заметят. Не хочешь — бог с тобой. Ладно. Я тебе докажу, что это за девушки. У нас оденут ее и приведут к воротам фабрики Носова. Будь другом, Наталья, прошу тебя. Встреть ты ее на фабрике, будто землячку. Понятно? Помоги на фабрике ей, чтоб осмотрелась, чтоб не одна была, где надо, советом ей помоги. И посмотри, как она будет там. Как с рабочими говорит, что работницам скажет. Присмотрись к ней. Поймешь и полюбишь ее.

— Чтоб я ее полюбила? Чтоб я — твою девушку? Ну, Петр, уважил, одолжил ты меня. Спасибо. Такого от тебя ожидать не могла.

— Наташа, — остановился Петр, остановилась и она рядом с ним. — Наташа, да ведь я люблю тебя. Ведь ты знаешь, привязался к тебе всем сердцем. Зачем же так говорить? В чем ты укоряешь меня? Подумай. Не можешь ты понять многого — вот беда. Да так сразу и невозможно попять. Но поймешь ты, поймешь. Ведь ты будешь моей женой, жить с тобой будем, Наталья!

— Когда? — тихо спросила она.

— Скоро. Может быть… может быть, после пасхи.

— После пасхи? — Наташа стала ласковее с Петром. — А как же с родителями? Ты ведь не говорил еще с ними?

— Скажу. Или думаешь — не согласятся?

— Согласятся, — уверенно сказала Наташа.

«Пора, — думал Петр. — Пора, брат, семьей обзавестись. Наташа — девушка очень хорошая. Конечно, не понимает многого. Еще молода, совсем девчонка! Вот и не понимает. А потом все поймет. Будет работать по-нашему, фабричных девушек на ум наставлять. Только бы все растолковать ей как следует».

— Проводил Наташу? — встретил Петра Джабадари.

— Проводил, Иван Спиридонович.

— Хорошая девушка.

— Тебе, правда, понравилась?

— Почему нет?

— Иван Спиридонович, будь другом. Скажи по совести. Жениться мне на Наташе? Скажи, как посмотришь?

— Как посмотрю? Ты женишься, а я как посмотрю? Позавидую тебе, Петр.

— Спасибо тебе, Иван Спиридонович.

— Нашим сейчас скажешь? Сегодня?

— После, Иван Спиридонович.

— Как хочешь, друг. Пойдем в столовую. Еще не все разошлись.

Разговор был в передней. Петр разделся и вошел в столовую.

Кажется, немного прошло времени со дня переезда из Петербурга в Москву, а уже около двадцати пяти рабочих кружков создано. А сколько бесед и чтений провели с мастеровыми!

Было у Петра еще одно дело, о нем он пока не говорил Джабадари: кто знает, удастся ли это дело?

На фабрике Беляева, что в Замоскворечье на Щипке, долго не удавалось сколотить рабочий кружок. Алексеева слушали, задавали ему вопросы, брали брошюрки читать. Но когда заговаривал он о кружке, уклонялись вступать в него. Народ, как нарочно, подобрался все больше семейный, многодетный.

— Нет, Алексеич, нам не до рабочих революционных кружков. Дети вон с голоду пухнут, жена еле ноги волочит, не знаешь, чем прокормить семью.

— Так ведь для того и кружки создаются, чтоб таким, как ты, брат, помочь.

— Ну и пусть себе создаются. Я не могу, уволь.

Такого, как на беляевской фабрике, еще нигде не встречал. С огромным трудом уговорил трех человек образовать рабочий кружок. Сколько ни бился, больше людей привлечь не мог.

Вечером пришел в общежитие для семейных. Всякие общежития видел, но такого не приходилось.

Дернул черт мужиков взять с собой семьи в Москву! Поверили, что на фабричный заработок с женой и детьми можно прожить в первопрестольной. В бараке — детский плач, крики и стоны женщин, ругань мужчин. В углу на нарах приютилась семья из калужской деревни — отец и мать с тремя малолетними. Жена, видать занемогшая, лежит на нижних нарах, прижимает к себе плачущую двухлетнюю девочку, двое мальчуганов — немытых, оборванных — лет четырех и шести возятся на грязном полу. На верхних нарах безмолвствует их отец. То ли спит, то ли приходит в себя после дня вытянувшей его силы работы.

— Жив-здоров, — сказал Алексеев отцу семейства.

— Здорово… Ты, Алексеич? Чего не видал здесь?

— Да вот захотел посмотреть, как живете.

— Как живем? — Мужик спустил с нар ноги в лаптях. — Вот так и живем, как видишь… Цыц! — прикрикнул он на визжащих ребят.

— Слышь, Парфен, выйдем во двор. Поговорим с тобой. Дело есть.

— Де-ело? Какое такое дело? Ладно, выйдем…

Спрыгнул с нар, набросил на себя драный зипун, на котором лежал, и вышел следом за Алексеевым во двор общежития.

Сели на бревнышко.

— В бараке воздух такой, что топор в нем повиснет. Смрад черт те какой!

— Не правится? — усмехнулся Парфен. — Ничего, к смраду мы люди привычные. Хлеба купить не на что, вот это беда. А воздух-то что, все одно недолго дышать на свете!

— Напрасно так говоришь, Парфен. Недолго! Надо, чтоб долго.

— Тебе говорить хорошо. Ни жены, ни детей. Небось каждый день жрешь щи с хлебом. А мне в прошлую получку четыре рубля с копейками только и выдали. Остальное, мол, за штрафы да за койки в общежитии… И не знаешь, за что штрафуют… Вот и прокорми пять ртов… Сегодня во рту маковой росинки не было… Сунулся к одному, к другому — дай хоть пятак на хлеб. Куда там, самим не хватает…

— На хлеб гривенник я могу тебе дать… На вот, держи. Да не поможешь этим тебе, Парфен!

— Мне знаешь поможет что? Мне могила может помочь, вот что, — сказал Парфен, беря гривенник. — Кабы я знал, да кабы кто надоумил меня, ни в жисть бы я не уехал в Москву… Да еще семью взял с собой. Думал — так выгоднее. Куда там! В деревне все ж таки своя картошка, своя капустка, лучок с огородика… Плохо жили, да здесь в двадцать раз хуже. Жена вон с нар не встает. В животе у неё боль завелась. Всю ночь плачет от боли. Ну что будешь делать? Я бы назад на карачках пополз… А жена? А ребята?

— Далеко до деревни?

— Калуцкие мы.

— Ты книжки читал, что брал у меня?

— Читал, да что толку? Все правильно в них. Да что из того?

— Да ведь жизнь на земле изменить, Парфен, от нас и зависит.

— Сказал!

— Не я сказал, умные люди так говорят, Парфен. Для того и книжки те печатают, чтоб нас с тобой вразумить.

— А чего вразумлять нас, скажи? Сами знаем, что живем хуже последней собаки.

— Это-то мы знаем. А вот как жизнь изменить — этому, брат, учиться надо.

— Изменишь ее!

— А как же. Я тебе так скажу. В других государствах, на Западе, там и крестьянство, и рабочий народ хоть и не богато живут, а все получше, чем мы в России. И куда свободней. Могут и бастовать, и требовать жалованье повысить. Не сравнить с нашим братом.

— Ишь ты!

— Народ там грамотный, вот что, Парфен. Надо и нам грамоте крестьян обучать, понимаешь? Легче тогда будет бороться… И грамоте обучать их, и объяснять им, что землю они должны получить, должны забрать ее у помещиков. Только чтоб были готовы к бунту. Объединяться должны. Как будет дан знак им, так пусть разом все и поднимутся. Россию перевернем!

— Дай бог!

— Ты в деревню хочешь назад?

— Сказал тебе, что хочу.

— Ну так вот, Парфен. Я помогу тебе уехать туда с семьей. И денег на дорогу достану. Только как? Сумеешь ты объяснить мужичкам, что им делать, как им объединяться, как подниматься всем одним разом, идти на помещика?

— Идти не сейчас?

— Рано сейчас. Вот когда объединятся все вместе, им клич дадут. Услышат тот клич.

— Ну что ж.

Парфен был готов на все, хоть сей момент звать крестьянский народ подняться. Уж лучше погибнуть, чем жить такой каторжной жизнью!

— О погибели думаешь зря, — наставлял его Петр. — Не о погибели надо думать, а о крестьянской победе. О погибели будешь думать — и сам погибнешь, и других подведешь. Ты в победу верь и работай так, чтоб победа непременно была. Понимаешь? Надо, брат, поработать нам всем. Я тебе завтра книжек еще принесу. Ты почитай, подготовь себя. Завтра мы с тобой еще побеседуем.

С Парфеном Антиповым стал встречаться не только в смрадном его общежитии, по и в трактирах, и на улице. Наставлял его, давал ему брошюрки читать, поучал, как говорить с крестьянами, радовался тому, что Парфен был смышлен, а главное, был готов к бунту.

Так был готов, что Алексееву приходилось сдерживать Парфена Антипова:

— Не горячись, поторопишься — все испортишь, только людей подведешь. Твое дело — готовить народ. Обучай грамоте, кого сможешь. Открывай людям глаза. Говори им, что будет бунт всенародный. Но к бунту надо готовиться.

— Понимаю.

Наконец Петр рассказал о Парфене Джабадари.

— Иван Спиридонович, Парфен Антипов — готовый пропагандист в деревне. И агитатор готовый. Накипело у него, сам горя хлебнул столько, что на десяток людей хватило б. Мечтает назад в деревню уехать. Надо ему денег дать на дорогу… ну, и на первое время. Семья у него большая, трое ребят. Сами понимаете. Я так думаю, что ежели бы ему две десятки…

— Достанем, — кивнул Джабадари. — Поговорю с нашими. Деньги есть на такое дело.

Петр привел Парфена Антипова в Сыромятники, познакомил его с Бардиной, с Евгенией Субботиной, с Джабадари. Все нашли, что Парфен Антипов вполне готов для бесед с крестьянами, злость против несправедливостей жизни — подсказчик ему.

Парфен ушел, сжимая в кулаке полученные бумажки — двадцать рублей.

Петр провожал антиповскую семью, помог посадить детишек в поезд.

На фабрике Тимашева Алексеев работал сдельно, временем дорожил. Доволен был тем, что станок его — в тупичке, ни справа, ни слева соседей нет, говорить можно свободней. Петр решил, что бояться здесь нечего, и перенес на фабрику с десяток книг — раздавать рабочим, иной раз почитать им вслух. Были среди книг и дозволенные русской цензурой, и запрещенные. Была тут книга Репе Лефевра «Париж в Америке», «Природа в её явлениях» Павлова, «Очерки из фабричной жизни» Голицынского — книгу эту читали особенно охотно, — было сочинение Андреева «Раскол и его значение в русской истории» и «Рассказы о жизни земной» Александра Иванова, и роман Виктора Гюго «Клод Ге», и «Объяснения к памятной азбуке», и книга Ореста Миллера «Беседы по русской истории»… Была и рукопись самого Петра: иностранные слова с объяснением их значения. Сделал он этот словарь иностранных слов для себя. Товарищи по работе все чаще обращались к нему с вопросами о значении того или иного встретившегося им нерусского слова. И Петр перетащил свой рукописный словарь на фабрику. Держал его вместе с книгами под станком.

Организация пока оставалась незаметной для московской полиции. Правда, арестовали в январе 1875 года Грачевского. Но арестован он был вовсе не как член какой-то организации, а сам по себе. Не осмотрелся, не остерегся. А ведь казалось — из всех наиболее опытный конспиратор… Меньше всего приходилось волноваться за Петра Алексеева, хотя главная работа по созданию фабричных кружков лежала на нем. Себя Джабадари называл одним из идеологов группы, называл, правда, не вслух — в собственных мыслях. Петра Алексеева — практиком и как практика превозносил его.

На фабрике Петр сошелся с Сергеем Лузгиным. Сергею лет тридцать, грамотный.

Разговорился с ним как-то Петр о том, где живет, есть ли соседи.

— Соседей у нас одна божья старушка. Вдова. У ней комнату мы и снимаем. Сама живет через кухню, в каморке.

— Через кухню? Стало, не рядом. То хорошо. Слышь, Сергей, я приду к тебе, посмотрю. Может, соберем у тебя людей, человек ну так пять или семь. Ты как?

— Да я, Алексеич, с охотой. Вот жена…

— Хм… Да… Жена. А ты не мог бы жену — в деревню?.. Денька на три?

— Про это у нас с ней давно разговор. Да ведь, понимаешь, на дорогу деньги нужны… Туда да обратно… Да еще гостинцев старикам из Москвы…

— Рублика три хватит тебе?

— Хватит.

— Ну вот. Деньги я дам. И сегодня зайду к тебе, посмотрю. Если все подойдет, вечером уговори жену съездить в деревню.

После смены пошел вместе с Сергеем к Рогожской заставе, познакомился с Лузгиной — женщиной молодой, с худосочным лицом, тихой и печальной. Домик стоял в глубине двора, не домик — хибарка, такая же ветхая, как старушка-домовладелица, полуглухая, копошившаяся в своей каморке.

— Отлично, — сказал Петр. — Уедет жена — у тебя соберемся.

Оставил Сергею трешку, попрощался, ушел. Через несколько дней Лузгин сообщил, что жена вечером уезжает, пробудет в деревне неделю, а то и больше. Можно собраться, когда Алексеев скажет.

Петр предупредил шестерых, с ними поодиночке беседовал, объяснил каждому адрес Сергея Лузгина и на ближайшее воскресное утро назначил собрание. Сергея попросил раздобыть гармонь, сам принес штоф водки и соленые огурцы. В случае чего — рабочий люд гуляет в воскресное утро. Обычное дело.

Собрались. Трое из Подмосковья, один из Смоленской губернии, двое из деревень в Рязанской. Седьмой — хозяин Сергей Лузгин. Восьмой — Петр. Выставили водку на стол, поставили огурцы, хлеб. Лузгин спросил, надо ли открывать штоф? Петр сказал, что надо открыть, да только так, чтобы потом было легко заткнуть горлышко штофа тою же пробкой. Сохранить до следующего раза. По одной чарке вначале выпить придется всем: полиция ныне тоже не дура, если нагрянет, сразу поймет, для чего собрались, коли штоф непочатый.

Сели и выпили по одной. Закусили солеными огурцами.

— Ну, а теперь начнем разговор. — Петр положил обе руки на стол, оглядел мастеровых, готовых слушать его. — Про то, братцы, как мы живем, нам с вами говорить нечего. Это мы с вами знаем и так. И про то, в каких общежитиях люди живут и сколько часов в день работаем, и как едим…

— Да уж скот так не ест, — вставил хмурый Пантелей Сорокин.

— Скот так не ест, — подтвердил Петр. — Ты скажи лучше, бездомная собака не ест так, как наш брат рабочий-мастеровой… И сколько нам за работу платят… Все это нам очень даже известно. И про то говорить нечего.

— Да уж чего говорить, — заметил Прокофий Федоров и зажал в кулаке реденькую рыжеватую бородку.

Обросший, как леший, Андрей Корчной, старший из всех, поглядел на штоф, вздохнул и ничего не сказал.

Петр ударил кулаком по столу.

— Говорить надо про то, как нам от такой жизни избавиться. Чтоб начать жить по-новому.

— Это как же по-новому? Интересно.

— По-новому — по-свободному, братцы. Я говорил уже вам об этом на фабрике. Многого там не скажешь. Для того и собрал вас у Лузгина. Здесь спокойнее. Вот вас семеро. Шестеро грамотных, хоть не шибко, а все-таки грамотных. Вы и будете ядро кружка на фабрике Тимашева. Для чего кружок, спрашивается? Что за кружок такой? Я скажу для начала, что такие рабочие кружки имеются уже и на других фабриках города Москвы. Почти на всех главных фабриках. Это я вам говорю точно. Знаю.

— Ты, что ли, те кружки собирал?

— Где мне одному все собрать! Не один я, братцы, в нашем деле работаю. Есть люди, много людей. Ну, не так, чтоб тысячи, но хватает. И есть, я скажу вам, между нами люди ученые, очень даже ученые. Они хоть и не из крестьян, не из нашего брата мастерового, но тем хороши, что люди эти умом и сердцем с нами. Они — образованная молодежь — много думали, как нам помочь, как избавить всю нашу Россию от великой неправды. Понятно? Они-то и учат нас, они и книги пишут про нас и для нас, и прокламации разные сочиняют. И между прочим, они и деньги для нас достают, чтоб нам помочь.

— Деньги? — поднял голову лохматый Андрей Корчной. — По скольку на брата?

— Ты, Андрей, ничего не понял. Чтоб всем русским крестьянам или мастеровым хотя бы по трешке на брата дать, — а чему трешкой поможешь? — это столько денег надо иметь, сколько ни у одного миллионщика не найдется. Ну, дадут тебе, скажем, трешку, пусть даже десятку дадут, — что, исправят твою судьбу? Ну, проешь, а то и пропьешь то деньги, а дальше? Все одно тебе спину гнуть да идти к станку за копейки по четырнадцать часов в сутки работать. Нет, брат, так нам помочь нельзя. Деньги они на то дают, чтобы печатать книги для нас или там прокламации, или чтоб было на что поехать кому, куда пошлет его главная организация революционеров, или на то, чтобы собираться нам… Вот, к примеру, Лузгину, чтоб собрать вас всех у себя, надо было жену в деревню отправить. На какие шиши? Ему денег дали на это. Или вот я притащил сюда целый штоф водки, будто мы с вами гулять собрались. Это на тот случай, если кто сторонний заглянет или даже полиция. Что, у меня деньги на это есть? Ну, я сказал там — дали, на тебе, Петр, собирай народ, побеседуй с ребятами. Так-то.

— Стало, водки нам больше пить не положено?

— Пей, если совесть, конечно, позволит. Люди живут — себе во всем отказывают. Денег дали, чтоб тебе помочь. И еще Лузгину. И Федорову. И Сорокину. И мне. И всем нам. Всем мастеровым людям России. И всему крестьянству. А ты пей, пропивай их святые деньги, что на то дадены, чтоб тебе помочь!

— Ну чего ты… чего ты, — забормотал смутившийся парень. — Я же не знал. Так спросил. Нужна мне та водка.

— Водка, братцы, для глаз полицейских нужна. Чтоб глаза отвести. Кто революцию готовит, тот водку не пьет. Пьяный душу отдаст за полштофа водки. Верно я говорю? Пьяного трогать не будут. Полиция за теми охотится, кто трезв да разумен, кто готов жизнь свою положить за свободу и справедливость.

— А что есть справедливость, Петр Алексеич?

— К тому и веду. Ты купцу Тимашеву ткешь сукно, скажем. Так? По четырнадцать часов в день у станка стоишь. Ты ему что ни день на сколько рубликов царских наткешь, не считал? На много рубликов, братец. А он тебе за это копейки. Так? Верно я говорю? Стало быть, Тимашеву наживать его сотни тысяч ты помогаешь. Вот по Тимашеву это и есть справедливость.

— Хороша справедливость! — усмехнулся Лузгин.

— Нам такой справедливости не требуется, — продолжал Петр. — По-нашему, тебе должно принадлежать то, что ты в поте своем заработал. Стало быть, и земля помещичья, на которой крестьянин пот проливает, не помещичья она, а крестьянская. Понятно? Что нужно, братцы? Нужно поднять крестьян, первое дело, — на всей Руси их поднять, чтоб у помещиков землю крестьянскую отобрать и распределить ее между крестьянами.

— Вот это б дело! — присвистнул Корчной.

— А второе, братцы, фабрики у купцов отобрать, потому что по народной справедливости принадлежат они тем, кто на них трудится. Значит, вам, рабочим-мастеровым. Вот чего желают революционеры. И чтоб никаких жандармов не было на Руси. И никакого царя. Вот как.

— Ух ты! — восторженно кивнул головой Корчной. — И царя?

Петр вдруг подумал: так ли он говорит? Одобрили бы его члены организации Бардина, Джабадари, Ольга Любатович и другие? Ведь никакой программы такой, чтобы все ее приняли, не существует. На том, что царя долой, что землю крестьянам, все сошлись. А вот насчет того, как жизнь устроить потом, после царя и жандармов, после того, как землю у помещиков отберут, разговоров вроде и не велось. Даже неизвестно еще, все ли согласны с тем, чтоб фабрики у купцов отобрать, или надо только потребовать, чтоб мастеровым лучше жилось. Ну да раз единой программы нет, каждый может думать, как ему думается, и Петр Алексеев вправе думать по-своему. Также рассуждают и Барипов, и Егоров, и Агапов. Нет, все правильно.

И дальше повел речь о том, что непременно надо мастеровому народу в России готовиться к будущему всероссийскому бунту, а главное, готовить к нему крестьян. Кого крестьянин лучше послушает, кому больше поверит, как не своему брату крестьянину, поработавшему рабочим-мастеровым на ткацкой фабрике!

— Вы есть лучшие пропагандисты среди крестьян. Это вы помнить должны, братцы, все. Готовьтесь к тому, чтобы крестьянам в деревне объяснить потолковей, зачем нужен им бунт всероссийский, как землю у помещиков отобрать.

Бунт представлялся Алексееву как всеобщее, повсеместное восстание крестьян и их братьев рабочих-мастеровых, на время ушедших в город, не только против деспотической царской власти, но и против помещиков-землевладельцев и против купцов-фабрикантов, нещадных эксплуататоров. Правда, он не представлял себе, как именно должен начаться и может произойти этот бунт, о котором все чаще говорили и Баринов, и Егоров, и Агапов, и прочие мастеровые — члены организации. Но твердо верил, что России необходим бунт, и чем дальше, тем все энергичнее внушал слушателям, что к бунту надо готовиться.

У Лузгина за беседой просидели часа два с поло-виной. Беседу прерывали игрой на гармони, трезвые, поли пьяные песни — для отвода глаз. И снова слушали Петра Алексеева. Петр роздал брошюры и прокламации, объяснил, как и кому давать читать их на фабрике. Сначала ты проверь хорошенько своего собеседника, не донесет ли он на тебя, честный ли он человек. Осторожно поговори с ним о жизни, вызови на откровенность. Потом предложи ему почитать книжку или брошюру. Поговори с ним о крестьянской жизни, о том, что крестьянин с голоду пухнет, а помещик на нем богатеет и что надо крестьянам помочь. Ты завербуй его, поручи ему в свою очередь распространять среди фабричных литературу. И еще. Ежели человек неграмотный, почитай ему вслух тайком, а можешь, так и грамоте обучи. Тебя одного пусть он и знает. Вот так семеро и работайте, пока я вас снова не соберу. Тогда сообщите мне о том, как у вас идет дело. Так и на других фабриках будет происходить. Силу и соберем.

Под конец попросил Лузгина взять гармонь, снова сыграть одну-две песни. Сам первый и затянул будто бы пьяным голосом.

— А со штофом что, Петр? — спросил хозяин квартиры.

— Заткни и спрячь хорошенько. Пригодится еще.

После собрания Петр пошел к Джабадари.

— Иван Спиридонович, как по-твоему, правильно или неправильно призывать мастеровых готовиться к бунту? Как хочешь, я призываю.

— Дорогой Алексеич, у нас же программы нет такой, чтоб все за нее держались. По-моему, ты правильно призываешь. Бунт нужен. А Софья Илларионовна скажет: неправильно, нельзя или рано еще. Цицианов скажет за бунт. А Лидия Фигнер нет. А Ольга Любатович, та — за. Мы не говорили об этом. Чего не хотим, про то знаем. Все согласны. А чего хотим, по обсуждали еще. Запретить тебе говорить о бунте никто не может.

В тот же день Джабадари подошел к Бардиной.

— Вы не думаете, что пора нам договориться, чего мы хотим и какие у нас идеалы?

— Хотите программу?

— Программу по программу, а какой-то устав пашей организации нужен. Записать, что нас объединяет, к чему мы стремимся, какие у кого будут обязанности. Как по-вашему, Софья Илларионовна?

— Надо поговорить с другими, — сказала, подумав, Бардина.

Поговорили, и Ольга Любатович напомнила, что у фричей в Цюрихе был свой устав. Не взять ли этот устав за основу?

— Господа, — предложил Джабадари, — позвольте мне подумать над уставом организации. Я составлю проект, мы все обсудим его, внесем дополнения или исправления, и тогда можно будет его принять.

Ольга настояла на том, чтобы в основе был устав фричей. И передала Джабадари бумажку с переписанным ею уставом.

Стали ждать, когда Джабадари закончит проект, спорили об уставе. Мнения разделились не на два — на несколько русел. Вдруг стало очевидным, что люди в организации мыслят по-разному.

— Друзья, — говорил Джабадари, — организация наша растет, успехом ее мы можем быть довольны. Мы все народники и считаем, что социализм в России может быть построен на основе крестьянской общины. С другой стороны, нельзя закрывать глаза на то, что чисто народническая традиция нами нарушена. С кем мы работаем? Мы работаем не с крестьянами в деревне, а с выходцами из деревни в городе. Я считаю это правильным делом. Нам для дальнейшей работы нужна программа действий. Нам нужно договориться обо всем. Короче, мое предложение — созвать съезд нашей организации, обсудить устав, дать организации название, решить, как мы должны дальше работать.

Предложение Джабадари встречено было всеми так, словно вопрос о съезде каждый решил для себя давно и спорить тут не о чем.

Будущий съезд стали называть учредительным съездом организации. Где собираться участникам съезда — вопроса не возникало. Где же еще, как не в костомаровской конспиративной квартире, что в Сыромятниках. Составили список участников. В него вошли рабочие Петр Алексеев, Николай Васильев, Иван Баринов, Филат Егоров и Василий Грязнов. Затем Иван Джабадари, Михаил Чикоидзе, Александр Лукашевич, Иван Жуков и бывшие фричи — Софья Бардина, Бетя Каминская, Ольга и Вера Любатович, Евгения Субботина, Лидия Фигнер.

Бардина предложила вставить в список еще две фамилии — Александрову и Хоржевскую.

В списке семнадцать человек. Все наиболее активные члены организации. Все самые необходимые. Правда, отсутствуют в списке Грачевский и Зданович. Но Грачевский в тюрьме, а Зданович все время в разъездах: транспортировка заграничной литературы — на нем.

Джабадари пробовал предварительно набросать проект устава организации. Пробовал, пробовал, советовался с одним, другим — и оставил. Убедился, что люди, его окружающие, думают вовсе не одинаково. Мнения слишком разнообразны.

Конечно, все они горячие сторонники социалистического учения. Но среди этих социалистов были и сторонники мирных реформ, были верящие в крестьянскую общину как начало начал социализма, были и сторонники работы только среди фабричных мастеровых, были сторонники всеобщего бунта в духе Бакунина.

Программа фричей очень кратко, в общих чертах формулировала отрицательные стороны строя России. Это служило нравственным основанием для борьбы с русским политическим и экономическим строем — борьбы с целью добиться свободы и социальной справедливости.

Вступление заканчивалось уставом; он связывал всех членов кружка фричей, но почти ничего в нем не говорилось о способах борьбы со всем, что подлежало в России уничтожению.

Джабадари начал дополнять и перерабатывать программу фричей. Софья Бардина, с которой он советовался во время работы, возражала, спорила.

— Послушайте, — говорил Джабадари. — Это же только проект для обсуждения на учредительном съезде. Поговорим, поспорим. Посмотрим, что скажут другие. Зачем волноваться?

Джабадари казался Софье Бардиной слишком решительным, его анархизм бакунинского образца смущал умеренную студентку из Цюриха. Она высказывала Джабадари свои опасения по поводу его бакунизма, но Джабадари только отмахивался. Называл себя «мирным пропагандистом» и категорически отрицал, что он анархист.

Все споры были отложены до начала съезда.