И подымется рука... Повесть о Петре Алексееве

Глава седьмая

Петр понимал, что не вправе откладывать разговор с Наташей, — понимал и все же, откладывал.

«Завтра поговорю».

Но наступало завтра, наваливались очередные заботы — беседы с мастеровыми на фабрике Тимашева, чтение вслух запрещенных книжек, раздача брошюр, прокламаций, встреча в чайной с новичком, пристрастившимся к чтению, — смотришь, и день и вечер прошли и опять не пошел к Наташе. Он говорил себе, что нельзя отказаться от пропагандистских дел ради встречи с Наташей. Но тут же принимался бранить себя: вовсе не в том причина, что занят и времени нот, а в том, что и представить себе не может, как сказать девушке, что не имеет права вступать в брак. Кабы мог еще сказать правду про то, чем занят, из-за чего именно не имеет права жениться. Но этого-то сказать ей не смел.

И рад был тому, что заботы, дела отвлекают его от мысли о встрече. А когда вспоминал о Наташе, за голову хватался.

Наконец решился.

У самых ворот носовской фабрики ждал, когда Наташа выйдет после работы.

Вот и она; еще не видит его. Обвязанная серым платочком, в черной кофте на вате, быстро шагает, не глядя по сторонам.

— Наташа!

Вздрогнула, услыхав знакомый голос, остановилась. Увидела Петра, покраснела, деланно равнодушно сказала:

— Здравствуйте, Петр Алексеевич. Вы чего тут?

— Как чего? Тебя встречать пришел.

— Что так понадобилась?

— Послушай, Наташа… Надо поговорить. Пойдем отсюда. Тут люди.

Передернула плечиками:

— Людей стали бояться?

— Пойдем.

— Я домой иду. Хотите, можете проводить.

Тон такой, будто ничего не было между ними, будто не поймет никак, о чем он желает с ней говорить.

— Наташа… Ты на меня не сердись… Я каждый день о тебе думал. Хотел встретить тебя. Но дела, дела, ты понимаешь?

— На торговые дела подались? Или на какие другие?

— Что ты, что ты, Наташа! Какие торговые! Есть дела у меня. Не могу сказать какие.

— Ишь ты! Какие же это такие, даже интересно услышать.

— Не спрашивай. Не скажу. Не имею нрава. Можешь поверить?

— Не хочете говорить — ваше дело. Теперь-то как? Разделались с делами?

— Разделался? Нет. И никогда не разделаюсь. Чем дальше, тем дел этих больше. Вот как… Слушай, Наташа. Ты помнишь, о чем мы с тобой говорили в последний раз?

— Мало ли, Петр Алексеич, о чем… Всего по упомнишь.

— Да что ты, Наташа! Перестань. У меня и так волки на сердце воют. Не можешь не помнить. Слушай, я должен быть честным с тобой. Я не смогу прокормить семью. Не смогу заботиться о семье. Не принадлежу я себе… Мне нелегко объяснить тебе это…

Она вдруг остановилась и с побледневшим лицом вслушивалась в его слова, смотрела прямо в его глаза, некуда было деваться от ее взгляда.

— Не будешь ты счастливой со мной. Испорчу твою жизнь. Одним словом, Наташа, хоть я и люблю тебя, а решил, что не имею права жениться. Ты прости меня, ты пойми и прости…

Он стоял перед ней, опустив голову. Не видел ее лица, ее разгневанных глаз, ее белых губ, шепчущих что-то. Через долю секунды услыхал только прерывистый голос Наташин:

— Что ж, думаете, стану цепляться за вас… силком? Катитесь вы, Петр Алексеевич… очень вы мне… нужны! Идите к вашим… образованным барышням… пока они… не выгнали вас…

— Причем тут образованные барышни! Как ты не понимаешь, Наташа!

— Очень даже все понимаю! Прощайте! — выкрикнула она сквозь слезы и побежала.

— Наташа!

Она не оглянулась, но он увидел, что бег ее на мгновенье замедлился, будто она выжидала, не станет ли он ее догонять. Петр стоял не двигаясь. Что сказать ей? Нет уж, пусть лучше так — сразу конец. Наташа метнулась за угол — исчезла. Ну вот и все.

Прощай, простая душа Наташа. Прощайте, недавние мечты о семейной жизни, о счастье. Что такое счастье, Петр? Счастье — это когда вокруг тебя счастливые люди. Только тогда и ты счастлив. Ладно, будем жить без мечты о личном счастье. Будем бороться за общее. Может быть, в том и счастье, чтоб за него бороться?

Петр вернулся в Сыромятники, когда Бардина и Джабадари совещались, очень обеспокоенные.

— Понимаете, Петр Алексеевич, — начал Джабадари, — понимаете, дорогой. Мы тут по секрету с Софьей Илларионовной разговаривали. Знаете о чем? Надо уезжать отсюда. Срочно надо. Пока не нашли квартиры, никому говорить не будем. Зачем волновать людей?

— Почему? Что случилось, Иван Спиридонович? Софья Илларионовна, объясните.

— Видите ли, Дарья в последнее время, особенно после съезда, стала какая-то мрачная, Петр Алексеевич. И вроде как бы прислушивается к нашим разговорам. Нет, мы не подозреваем ее. Разбирается она в наших делах плохо. Знает очень мало о нас. Но разговоры наши могли показаться ей странными. Что-нибудь долетело до ее ушей. А Дарья за мужа боится. За Николая Васильева. Как бы в беду не попал.

— Понимаю.

— Ну вот и все. Мы с Иваном Спиридоновичем посоветовались. Решили — надо срочно менять квартиру. Чтоб через два-три дня всем переехать. И конечно, без Дарьи. Скажем, что нам не по средствам платить ей за наше кормление. Так или иначе, квартиру надо оставить и — подальше, подальше от Дарьи.

— Значит, надо искать, — задумчиво сказал Алексеев.

— Ищите и вы, и я буду искать, Иван Спиридонович тоже.

Алексеев перебрался в общежитие фабрики Тимашева, на первый этаж, — было это нетрудно, на фабрике и работал, — и пошел по малолюдным улицам окраинной Москвы: не висит ли где-нибудь белая бумажка — знак, что сдается квартира. Джабадари и Бардина отправились в другие районы искать. Но первым нашел подходящую квартиру Алексеев в доме Корсак на Пантелеевской улице. Приглянулся ему отдельный флигелек в глубине двора — шесть комнат, кухня. Бардину стали считать хозяйкой новой конспиративной квартиры.

Дарья с Николаем Васильевым переселились в Лефортово — Николай работал на фабрике в Лефортовской части Москвы. Дарья стала стирать белье для бывших своих квартирантов-пансионеров, но приносил белье и выстиранное относил теперь сам Николай. Иногда за бельем приходила Хоржевская. Дарья, впрочем и не пыталась узнать, где ныне живут недавние ее постояльцы. Говорили ей, что по разным местам.

Как-то вечером Алексеев встретился с Джабадари в доме Корсак и узнал, что двое мастеровых — братья Союзовы, Сергей и Федот, арестованы.

— Вы понимаете, Пётр Алексеевич, полиция зашевелилась. И как раз наша организация занялась сейчас собственной типографией. Прямо не знаю, что нам делать. Получили мы типографский шрифт. А развернуться нельзя. Нельзя: полиция рыщет! Один выход — спрятать шрифт. Где прятать — не знаю. Подумайте, Петр Алексеевич.

Алексеев посоветовал закопать шрифт в Сокольническом парке. Места глухие, лес. В это время года народ там не бывает.

— А кроме того, Иван Спиридонович, достали бы вы гармошку.

— Гармошку достанем.

Гармошку Джабадари принес на следующий день. Филат Егоров, Николай Васильев и Петр Алексеев набили шрифтом карманы, зашили его под подкладку курток и шапок.

Васильев взял гармонь, Егоров — узелок, в узелке хлеб, соленые огурцы, две луковицы, селедка. Из кармана высовывалась бутылка водки. Собралась компания мастеровых погулять.

Джабадари внимательно осмотрел всех, остался доволен.

— Все хорошо. Но как быть с лопатами? Есть две лопаты и один ломик. Все надо взять с собой. На дворе снег растаял, земля мокрая, но, я так полагаю, еще промерзлая внизу. Лопаты можно снять с палок, засунуть под пиджаки, палки в руки. Но лом понадобится, без лома нельзя идти. Что делать с ломом?

Алексеев нашелся: обернул лом серой бумагой, заклеил, издали не разобрать, что это.

— Тяжело будет?

— Ничего. На конке доедем.

В сумерки выехали на конке в Сокольники. Уже начало темнеть, когда вошли в парк и свернули на боковую аллею. Чем дальше отдалялись от центрального круга, тем больше грязи налипало на ботинки, труднее было идти. Только что прилетели грачи и на голых деревьях подняли возню, так кричали, что человеческие голоса заглушались их криком.

— Раскричались, — кивнул на деревья Филат Егоров. — Кричите, кричите. Нам помогаете.

Аллейки парка кончились. Дальше начинался редкий лесок. Остатки нерастаявшего снега лежали лишь кое-где под елками, — их мохнатые ветви прикрывали снег от весеннего солнца. За все время в Сокольниках только и встретился единственный человек, старый, с седой бородой, шел, опираясь на палку.

Алексеев завел спутников в самое глухое, отдаленное место, выбрал большую сосну красноствольную, на небольшом расстоянии от нее стеной стали густые ели.

— Под сосной закопаем.

Под сосной земля, влажная от талого снега, от первых весенних ручьев. Алексеев ударил ломом о землю… Филат быстро насадил лопаты на палки, стали копать. Николай Васильев то копал, то отходил за елки поглядеть, но идет ли кто. Но в лесу было грязно, мокро, темно и сыро; не время людям ходить сюда. Алексеев велел Николаю прекратить копать землю, кинул ему перочинный нож:

— Пори подкладку, высыпай шрифт в коробку. И у меня на пори…

Кинул ему шапку свою, начиненную шрифтом, поддевку, такую тяжелую от шрифта, что Николай с трудом ее поднял.

Пока Филат Егоров и Алексеев копали глубокую яму, Николай выпарывал из-за подкладок запрятанные шрифты, укладывал их в три металлические коробки.

Меньше чем через час работа была окончена, коробки с типографским шрифтом уложены в ряд на дне ямы. Яму засыпали, утрамбовали землю, сверху покрыли разрытое место прошлогодними травами, мокрым хворостом — Николай приволок его целую охапку. Отошли, поглядели — нот, ничего не заметно. Вот только бы дерево не перепутать потом. Алексеев передал нож Филату:

— Вырежь на сосне что-нибудь. Ну, скажем, сердце, что ли. Сверху напиши «Степа», а внизу — «Маша». Вроде бы ничего подозрительного. Парочка вроде была тут.

Вырезали, разбросали хворост, все вроде ладно.

— Пошли.

— Стой! Не годится, — остановил Алексеев. — Вот ото уж подозрительно, что мастеровой народ в лесу был, водку с собой принес, а попробовать ее позабыл. И чтоб водочкой пахло от нас!

Раскупорили бутылку. Каждый отхлебнул из нее по глотку. Закусили селедкой и огурцами. Филат растянул гармонь, заиграл «Шел по улице камаринский мужик…»

Все трое, покачиваясь, пьяными голосами начали петь под гармошку.

— Но, но, нечего безобразничать, — сказал сторож у выхода.

На конке доехали до центра Москвы, там разошлись. Вечером Алексеев докладывал Джабадари, что шрифт закопан под сосной.

Через несколько дней Алексеев сообщил Джабадари, что позапрошлой ночью в общежитие фабрики Тюляева, что на Таганке, на Николо-Ямской, явились жандармы и произвели обыск.

— Очень подозрителен Тимофей Иванов, Иван Спиридонович, — говорил Алексеев. — Накануне только дал Кузнецову книжку, а на другой день в полиции это узнали.

Искали, искали — ничего не нашли, но один из понятых, мастеровой Афанасий Ермолаев, вел себя странно. Ему приказали проверить в печном душнике, нет ли там запретной литературы. Афанасий пошарил — ничего не нашел, но шарил вроде бы неохотно и так, что его заподозрили. Жандармы принудили его искать более старательно, угрожали, и Афанасий Ермолаев, снова пошарив в печном душнике, вытащил из него пачку запретной литературы — и «Хитрую механику», и «Сказку о четырех братьях», и «Чтой-то, братцы, как тяжко живется»… Кончилось тем, что Афанасия Ермолаева арестовали и увели вместе с Тимофеем Ивановым и Василием Кузнецовым. К вечеру в общежитии стало известно, что Тимофей Иванов показал на односельчанина Алексеева — Ефима Платонова: Платонов, мол, дал ему «Сказку о четырех братьях», а получил ее от Петра Алексеева, еще раньше брал у него читать и другие книжки.

— В общем, Иван Спиридонович, полиция обо мне узнала, и не сегодня-завтра меня возьмут, — сказал Алексеев. — Ну, да возьмут ли еще — то бабушка надвое сказала. Скрыться мне есть где. Однако, хотел предупредить, Иван Спиридонович.

А в это время управляющий фабрикой Григорьев по-своему готовился к возможному приходу полиции. Разведал, что Алексеев раздавал мастеровым книжки для чтения. Были среди книжек и запрещенные — «Хитрая механика», «Емельян Пугачев», «Сила солому ломит»…

Григорьев еще до прихода полиции вскрыл запертый шкафчик, где Петр держал инструменты, и нашел в нем с десяток книг — «Париж в Америке», «Объяснения к памятной азбуке», «Рассказы о жизни земной» и другие. Какие из книг запрещенные — понятия не имел. На всякий случай все отложил до прихода полиции.

Имя Петра Алексеева было уже знакомо московскому жандармскому управлению и полиции.

— Алексеев, несомненно, опасный пропагандист. Раздает мастеровым запрещенные книги, беседует с фабричными мастеровыми на весьма щекотливые темы, уверяет их, что крестьяне должны быть уравнены в правах с прочими сословиями Российской империи… Арестовать Алексеева! — так говорил жандармский генерал-майор Воейков, полный человек с жесткими усами и небольшой, коротко подстриженной бородкой, заместитель начальника московского жандармского управления генерал-лейтенанта Слезкина.

К удивлению Григорьева, Воейков лично в сопровождении наряда жандармов в ночь на 29 марта прибыл на фабрику Тимашова.

Григорьев доложил генерал-майору о книгах, найденных у Петра Алексеева, вручил их Воейкову и приказал позвать сторожа Скляра. В общежитии ли сейчас Алексеев? Не спит ли?

— Никак нет, — сторож покачал головой. — Вчера утром как ушел с фабрики, так не являлся больше, — Добавил, что в последние дни несколько раз к фабричным воротам подходила чисто одетая женщина, вызывала Петра Алексеева. Он с ней уходил куда-то, потом возвращался.

— Не слыхал, не говорила ему, куда пойдет с ним?

— Никак нет. Этого не слыхал.

— Да как этот Алексеев попал к вам на фабрику? — поинтересовался генерал-майор.

Григорьев вспомнил, что рекомендовал Алексеева старый мастеровой, давно работающий на фабрике, Гавриил Терентьев.

— Позвать Терентьева.

Скляр пошел в общежитие будить и звать Терентьева, а Воейков остался в кабинете управляющего фабрикой ждать.

— Есть ли у вас, по крайней мере, паспорт этого человека?

Григорьев через несколько минут принес Воейкову крестьянский паспорт Петра Алексеевича Алексеева на бумаге с водяным знаком 1872 года.

Генерал-майор не нашел в паспорте ничего примечательного. Паспорт как паспорт, прописан 1 марта под № 1103…

Явился сторож Скляр со стариком Терентьевым. Увидев перед собой генерала, Терентьев опешил, сделал было шаг назад.

— Поди, поди сюда, братец, — кивнул генерал. — Не бойся. Скажи-ка, братец, ты Петра Алексеева знаешь?

— Ткача-то? Как не знать! Знаю.

— Давно?

— А лет пять назад мы вместе работали на фабрике Трофимова в Преображенском, ваше превосходительство. Большая фабрика в Лефортовской части. Это еще когда Алексеев в Питер не уезжал.

— Он потом в Петербург переехал?

— Так точно, ваше превосходительство. В Питер. Ну, а потом, значит, года через два, что ли, вернулся. А в этом году, недели за две до масленицы, приходит ко мне Алексеев и просится, чтоб я устроил его ткачом. Почему не устроить? Человек он трезвый, то есть не пьет, работящий. Я его в контору отвел, там посмотрели и приняли на работу. Ну и работал он ничего. Можно сказать, хорошо работал.

— Да уж очень хорошо! — саркастически заметил Григорьев, но Воейков посмотрел на него строго: мол, нельзя ли без замечаний, господин управляющий!

— Скажи-ка мне, братец, ты с Алексеевым часто встречался потом? Ведь как-никак старые с ним знакомые. И на работу его устроил. Часто видались?

— Никак нет, ваше превосходительство. Потому как Алексеев, значит, жил в первом этаже, а я во втором. Я, как старый человек, после работы на бок, полежать охота, ваше превосходительство, а Алексеев — ему чего? Отработал свое и пошел.

— А куда пошел, тебе, братец, не сказывал?

— Никак нет, ваше превосходительство. Куда молодому идти? Известное дело — гулять с бабами, али в трактир, али в чайную.

— Ну ты, братец, не ври. В чайных не только молодые сидят. И постарше тебя бывают.

— Так точно, ваше превосходительство. В чайной — это точно. Даже я, ваше превосходительство, раза три в чайной бывал с Петром Алексеевичем. Он меня за собой позвал и чаем там угощал.

— Вот видишь, братец, стало быть, ты и видался с ним. А говоришь — не видался. И о чем же вы говорили с ним в чайной?

— А кто его знает, ваше превосходительство. Разве упомнишь, о чем разговор. О разном. Как живем да что делаем.

— Вот-вот. Ну-ка ты вот присядь, ты садись, не бойся. Садись и вспомни, братец, о чем с тобой говорил Алексеев. На что жаловался? Что хулил?

— А на что ему жаловаться, ваше превосходительство? Его силой господь не обидел. Он когда-то даже на кулачных боях дрался в Москве.

— Вот как!

— А как же! Известный силач.

— Так-таки всем доволен был?

— Зачем всем? Где, ваше превосходительство, до-вольных среди нашего брата найдете? Жизнь, ваше превосходительство, очень даже обидная.

— Так, стало быть, жаловался твой Алексеев?

— Никак нет. Что ему жаловаться?

Поговорив еще с полчаса с Терентьевым, Воейков понял, что из старика ничего больше не выжмешь: то ли хитрит, то ли, и правда, ничего больше сказать не может.

Отпустил Терентьева генерал-майор. Напоследок сказал:

— Иди спать, старик. Только смотри никому не говори, что я тебя вызывал, о чем с тобой говорил.

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Угодно вашему превосходительству произвести в общежитии обыск? — спросил управляющий фабрикой.

— Нет, милостивый государь, не угодно. Алексеева на фабрике нет, и к обыску приступать я не намерен, чтоб не делать огласки.

И в назидание управляющему Григорьеву сказал, чтоб разговоров на фабрике о пребывании здесь жандармов не было.

И отбыл с фабрики.

Воейков мобилизовал лучших своих агентов для розысков по Москве Петра Алексеева, но Алексеев остался неуловим. Он словно растворился в огромном городе.

— Уж не уехал ли он из Москвы? — размышлял генерал-майор Воейков и был утешен тем, что удалось задержать Филата Егорова, по сведениям жандармского управления, близкого друга Петра Алексеева. Но Егоров, сколько ни допрашивали его, говорил, чтоии об Алексееве, ни о революционных нелегальных книгах никогда не слыхал, знать об этом не знает, а приехал в Москву продать бумазею.

Воейков велел взять под стражу Егорова, держать его в тородском полицейском доме в изолированной камере, пока не сознается.

Петр Алексеев не находился, по братья его Влас и Никифор были разысканы и арестованы — оба работали в Серпуховской части, на фабрике Емельянова. У одного нашли при аресте запрещенную «Хитрую механику», у другого — «Сказку о четырех братьях и их приключениях».

— Откуда книги? Получили их от брата Петра?

Братья утверждали, что книжки куплены на Зацепе.

— У кого?

— А кто ого знает! Какой-то человек продавал. Я купил.

Никифор был младшим в семье и еще по Питеру верным учеником Петра. Он не менял показаний: его неграмотный брат Влас купил обе книжки за 40 копеек. Но Влас на втором допросе сознался, что брат Петр передал ему запрещенные книжки.

— Зачем тебе книги? Ты читать их не можешь.

— Чтоб другой кто прочел, а я бы послушал.

В деле Петра Алексеева прибавилось новое свидетельство, что он, Петр Алексеев, распространяет запрещенную литературу.

Власа и Никифора освободили, только взяли с обоих подписку о невыезде из Москвы. Никифор кое-как расписался. Влас поставил три креста рядом.

Жандармский офицер Нищенков, производивший допрос обоих, пустил по их следам агентов:

— Следите за братьями. Быть может, именно так узнаете, где скрывается Петр Алексеев.

За Власом и Никифором ходили агенты, но Петра Алексеева обнаружить не удалось.

Еще до освобождения Власа и Никифора Алексеевых в московское губернское жандармское управление явился мастеровой с фабрики Шибаева крестьянин Яков Яковлев и стал добиваться приема у его превосходительства генерала Воейкова.

— Очень важное до его превосходительства дело, — объяснял Яковлев адъютанту Воейкова, — имею с собой две запрещенные книжки — «Емельку Пугачева» и «Историю одного французского крестьянина». Только их превосходительству могу доложить, от кого получил их и кто есть заводчик смуты.

Через несколько минут Якова Яковлева впустили в кабинет его превосходительства.

— Хотел меня видеть?

— Точно так, ваше превосходительство. Вот две книжки. Книжки эти каверзные, с разными нехорошими насчет правительства словами…

— Знаю, братец, знаю я эти книжки… Однако как они к тебе попали?

— Одну, ваше превосходительство, дал мне ткач Иван Баринов. Он, ваше превосходительство, работает на фабрике Горячева. А другую получил от ткача Василия Ветрова, а он, ваше превосходительство, с фабрики Гучкова, что возле Покровского моста… А Ветрову книжку сию дал Иван Баринов… А Баринов, ваше превосходительство, не главный заводчик смуты, а главный — это Николай Васильев. Я и пришел доложить вашему превосходительству обо всем…

— Погоди, погоди, братец. Тебе откуда известно, что твой… этот Николай Васильев есть главный заводчик смуты, как ты выражаешься?

— А как же, ваше превосходительство! Я, можно сказать, самолично с Николаем Васильевым в трактиpax бывал и еще с Иваном Бариновым, ну, были там и другие…

— И что же? — спрашивал генерал-майор. — О чем вы говорили с Николаем Васильевым?

— Мы, ваше превосходительство, мало что говорили. Больше слушали, что Николай Васильев нам говорит. А он, ваше превосходительство, все говорил, чтоб мы эти книги и сами читали, и чтоб, значит, распространение им давали. Чтоб, значит, другие мастеровые читали их. А еще чтоб мы, значит, собирались в кружки по пять человек. И что когда будет кружков таких тыща, чтоб в общем, значит, в них пять тыщ человек, то мы будем готовы. А вот этого только и ждут члены общества и в Петербурге, и за границей, значит.

— К чему готовы? — спокойно спросил Воейков.

— А к тому, ваше превосходительство, чтоб, значит, как он говорил, подняться и взбунтоваться против властей. Он, ваше превосходительство, еще и то говорил, что, к примеру, вся собственность, какая есть в Российской империи, должна стать общей. Вот, ваше превосходительство, какие речи Николая Васильева.

— А ты что же, братец, не сочувствуешь?

— Помилуйте, ваше превосходительство. Да я вашему превосходительству верой и правдой готов служить…

— Ладно, ладно, братец. Я верю. Что ж еще можешь добавить?

— Что еще? А то еще говорил Васильев, что в Петербурге, к примеру, уже имеется много таких кружков. Они потому там не действуют, что ждут, когда в Москве будет столь же много. И обещал даже с одним господином меня познакомить. День и час даже назначил в трактире. Ну, я пришел, и Николай Васильев пришел, а тот господин не пришел — недосуг ему было.

Генерал-майор спросил, не знает ли Яков Яковлев и Петра Алексеева. Но с Алексеевым Яковлев не встречался, о нем не слыхал и, где он находится, понятия не имеет.

«А может, и впрямь Николай Васильев главнее у них Алексеева? — подумал Воейков. — Может, Алексеев, как этот Баринов, только помощником у Васильева?»

По уверениям Яковлева, Николай Васильев должен с ним встретиться в воскресенье 29 марта в трактире купца Куринского.

— Это, ваше превосходительство, на Разгуляе. Аккурат против церкви Богоявления.

Яковлев был счастлив помочь его превосходительству и в воскресенье к трактиру явился с самого утра. Трактир был еще пуст. Яковлев подождал у трактира, пока подошли Иван Баринов и Николай Васильев; все трое вошли в трактир и сели за столик. Васильев сел на диване у стенки, а Баринов с Яковлевым на стульях.

Трактирщик не успел еще чай им подать, как в трактир ввалились пятеро одетых в купеческое платье жандармов. «Купцы» устроились за соседним столиком и пока вели себя мирно. Но вдруг Николай Васильев, наблюдавший за ними, тихо сказал:

— Вот что, пойдемте с вами в другое место.

И уж было поднялся первым. Но поднялись и «купцы», остановили Васильева и потребовали, чтобы все оставались на своих местах. Не прошло и минуты — явились полицейские в мундирах. Баринова, Васильева, для виду и Якова Яковлева объявили арестованными. Один из полицейских сел писать протокол.

С Васильевым было два изрядных узла со свежевыстиранным женским бельем, часы металлические и денег шестьдесят с лишним рублей.

Васильев сказал, что паспорта не имеет, но назвался правильно: Николай Васильев, крестьянин Московской губернии, Дмитровского уезда, деревни Высоковой. Где проживает в Москве? Да где придется. Постоянного жительства пот. Был одно время садовником на фабрике Турне, там жил в сторожке. Сейчас занимается тем, что покупает и продает старое белье. Еще сказал, что неграмотный, ни читать ни писать не умеет.

31 марта Николая Васильева допрашивал жандармский майор Нищенков. Присутствовал на допросе товарищ прокурора московского окружного суда Кларк, худой, подтянутый, в высоком крахмальном воротничке, с маленькой эспаньолкой.

— Вы в каком месяце прекратили работу садовника?

— Откуда ж я знаю, ваше благородие. Я человек неграмотный. Даже не знаю, какой сейчас месяц.

Играл роль темного дурачка.

— А вел разговоры насчет того, чтоб господ с крестьянами уравнять? Признайтесь.

— Да разве такое возможно? — удивился Васильев. — Не, ваше благородие, я таких разговоров не вел.

Так ни разу и не сорвался с роли дурачка-простачка. Сколько ни допрашивали его, повторял все то же. Дали подписать протокол; Николай Васильев попыхтел, попыхтел — нарисовал нетвердой рукой три креста.

Взяли его под стражу, посадили в отдельной камере при городской полицейской части.

Так Николай Васильев навсегда расстался со свободой.

Джабадари, когда узнал об аресте Николая Васильева, сказал, что следовало бы оставить квартиру на Пантелеевской в доме жены сенатского регистратора Корсак.

— Боюсь, Софья Илларионовна, подберутся жандармы к нам. Хорошо бы переехать с Пантелеевской.

— Да о нас и не пронюхали даже, Иван Спиридонович. Васильев не выдаст, уверена. Баринов тоже. Остальные нашего адреса знать не знают. Можно и собираться на Пантелеевской, и приют людям давать.

Так и не переменили квартиру. Члены «Всероссийской социально-революционной организации» продолжали там собираться и все еще только поговаривали, что пора ехать их представителям на периферию — создавать кружки. И все сидели в Москве.