Мать. Мадонна. Блудница. Идеализация и обесценивание материнства

ГЛАВА ПЯТАЯ. Матери, совершающие инцест: ребенок-заместитель

Насколько чаще, чем нам кажется, матери совершают инцест? Насколько чаще, чем мы можем представить себе, это происходит по инициативе матери? Можно ли сказать, что наша идеализация материнства препятствует нашему восприятию такого рода проблем? Конечно, можно: вот почему мы упускаем из виду ответственность Иокасты в исходной Эдиповой ситуации. Ее случай — важнейший случай инцеста.

Мы всегда склонны больше винить Эдипа, нежели его мать. Всю ответственность мы возлагаем на ребенка-мальчика, отсюда, соответственно, и вытекает вся дальнейшая концепция эдипова комплекса: мы по умолчанию считаем, что Эдип бессознательно «знал», что это его мать, и поступил как перверт, женившись на ней. Но на самом деле у Иокасты было куда больше возможностей признать, вполне осознанно, в Эдипе своего сына, чем у него — признать в ней свою мать. Она единственная знала, что Эдип, возможно, выжил; Лай считал, что ребенок погиб. Почему же мы не признаем ее преимущественную, если не полную, ответственность за осуществление ее собственных инцестуозных желаний? Ведь если она и не была первертом сама, то во всяком случае была тесно связана с безусловным первертом — своим мужем Лаем, гомосексуалистом и педофилом, который именно поэтому и не хотел детей. Она не только вышла за него замуж, добровольно став жертвой первертных отношений (клиническая аналогия опять-таки уместна), но и с помощью хитрости — напоив его допьяна — забеременела от него. Таким образом, она уже тогда приобрела власть над своим будущим ребенком, что приведет ее к тому, чтобы отказаться от него после родов. Она уже тогда, вероятно, бессознательно понимала, что она — или, вернее, он, ее дитя, — будет стремиться восстановить утраченные отношения и ее материнская власть будет впоследствии заменена еще более желанной для нее инцестуозной властью.

Ученым не стоило изобретать комплекс Электры как аналог эдипова комплекса: ведь у нас уже есть Иокаста. Похоже, существует устойчивая тенденция видеть в женщине слабый пол, всегда жертву, а не инициатора сексуального насилия. Женщин всегда считали неспособными осуществлять свои первертные сексуальные желания, а мальчики (юноши) признавались единственными, кто разыгрывает свои сексуальные фантазии. Я считаю, что большинство теорий женского сексуального развития вытекают из ложных предпосылок, отчасти потому, что в основе их лежит потребность в образе извечной «матери-земли» — идеализируемой или даже обожествляемой женщины, на чьи грехи и проступки мы попросту закрываем глаза. Ее изображают бессильной перед лицом непростой зависти к пенису или же, в соответствии с современными феминистскими идеями, жертвой социальных отношений, даже как заслуживающую пренебрежения, поскольку она менее значима, чем мужчина. Похоже, все мы стали безмолвными соучастниками системы отношений, в которой женщины, с какой стороны на них ни погляди, либо полностью лишены власти, либо являются сексуальными объектами и жертвами мужчин. Мы не наделяем их ни малейшей ответственностью за их собственные уникальные функции, связанные на глубинном уровне с плодовитостью и материнством, — функции, способные время от времени проявляться в первертном ключе. Почему именно Иокаста, когда ей и Эдипу открываются все обстоятельства их инцестуозной связи, немедленно совершает самоубийство? Очевидно, что Эдип не способен сразу понять, что произошло; Иокаста куда ближе к осознанию.

Какое-то время назад я консультировала за границей пациентку, которая знала о моем особом интересе к женщинам, оказавшимся в затруднительном положении. Я думаю, она выбрала меня, потому что не могла больше выносить обуревавшую ее тревогу, и то обстоятельство, что я жила далеко, придавало ей дополнительную уверенность в конфиденциальности.

Эта тридцативосьмилетняя женщина, очень молодо выглядящая, привлекательная, элегантная и подтянутая, нашла в себе силы — хотя давалось ей это очень непросто и с большой болью — рассказать о своей беде. Она отметила, что для нее важно, что я женщина: именно поэтому она решилась поведать мне свою ужасную тайну, с которой жила уже много лет. Возможно, добавила она, я сумею понять ее или хотя бы с сочувствием отнестись к ее рассказу.

Поначалу было трудно понять, в чем причина ее беспокойства. Она с тревогой рассказывала о том, что ее сын в двадцать один год решил жить отдельно. То, что поначалу выглядело как искренняя заинтересованность в благополучии сына, на поверку оказалось глубоким отчаянием: она была в ужасе, что останется одна, и считала, что жизнь ее кончена.

Она рассказала мне о себе:

Мне не сразу удалось восстановить терапевтическую нейтральность, настолько яркие и смешанные чувства вызвал у меня рассказ этой женщины. Я пыталась понять, как мне следует отреагировать на ее сильную боль, одиночество и беспомощность. Я представила ее себе семилетней девочкой, только что потерявшей отца: должно быть, ее захлестывали противоречивые чувства, сначала, наверное, это был ужасный шок, онемение, а потом — восторг от того, что теперь все внимание матери полностью поглощено ею. Ее мать застряла в патологическом горевании, чрезмерно полагаясь на отрицание и изоляцию. Девочке не позволялось открыто горевать по отцу, ведь она не хотела расстраивать мать. Однако ей так нравилось быть единственным объектом неусыпной заботы матери, что, наверное, она должна была чувствовать вину за смерть отца. Они обе создали замкнутый круг, который оказался разорванным, когда девочка достигла зрелости. Именно тогда мать почувствовала угрозу их близким отношениям, а дочь стала задыхаться от этой чрезмерной близости (в которой, вероятно, присутствовал инцестуозный оттенок). Вполне вероятно, что у моей пациентки стали возникать фантазии об убийстве матери, и она решила, что единственным выходом для нее будет сбежать: отсюда ее маниакальный гетеросексуальный поступок, выразившийся в слишком раннем замужестве.

Возможно, у нее были сексуальные проблемы с мужем и она чувствовала недовольство из-за разрыва с матерью и груза обязанностей, связанных с ее собственным материнством. И в этот момент она снова столкнулась с внезапной смертью и оказалась в том же положении, в каком в свое время была ее собственная мать. Только на этот раз она контролировала ситуацию. Так же, как и ее мать, она была неспособна проделать работу горя и прибегла к привычной маниакальной реакции, создав идеальные отношения с собственным ребенком. Была ли она обречена поступить со своим сыном так, как когда-то поступили с ней, или она могла избежать этой участи? Было ли в ее силах дать ему какое-то личное пространство, позволить ему повзрослеть и жить своей собственной жизнью? Или же она должна была оказаться изобретательнее своей матери и дать мальчику такое удовлетворение, чтобы ему было трудно, почти невозможно, ее покинуть? У нее был выбор из двух вариантов, точнее, она видела всего два выхода: вернуться назад к матери или превратить сына в своего будущего партнера. И она без раздумий выбрала второй вариант. Я должна была напомнить себе, что у этой женщины в силу ее предыстории и в силу отсутствия доступных внешних и внутренних ресурсов просто не было возможности найти какое-то иное решение. Она оказалась в ловушке: она чувствовала, что у нее просто нет выбора. Можно ли ее считать первертной матерью, если она использовала своего сына в качестве сексуального партнера? Я думаю, что она скорее была первертной жертвой. Будучи жертвой, она впоследствии стала мучителем, воспользовавшись своей властью для того, чтобы сделать сына единственным источником сексуального удовлетворения.

Я прониклась большим состраданием к этой пациентке, сочувствием ее беде, растянувшейся на три поколения, и вспомнила проницательное наблюдение Шенгольда: «Я обнаружил, что супервизанты в основном лучше отслеживают в контрпереносе склонность винить родителей, чем склонность их жалеть. Потребность терапевта (несмотря на рациональное принятие) прибегать к отрицанию в случае разрушительного родительского поведения столь же интенсивна и неоднозначна, как и схожая потребность отрицать эдипов комплекс» (Shengold 1979, р. 554, курс. Э. У.). Но с тех пор я думаю, как бы я отреагировала, будь я мужчиной. Должна признать, что моя первоначальная реакция смятения и обескураженности была связана с тем, что мужская составляющая во мне была в ярости. Но, будь я мужчиной, отреагировала ли бы я сильнее? Может быть, я тогда идентифицировалась бы с сыном, полным ярости из-за возмутительного поведения этой женщины?

Это подводит меня к вопросу об одном феномене контрпереноса, с которым мне приходится сталкиваться в моей повседневной профессиональной деятельности: как наша гендерная принадлежность определяет нашу реакцию на ярко выраженную психопатологию наших пациентов. Пациенты, страдающие от гендерной дисфории, часто испытывают сильные чувства по поводу «пола» диагноста или терапевта. Опираясь на записи сессий, я также сделала наблюдение, что одни и те же пациенты говорят разные вещи в зависимости от гендерной принадлежности диагноста. Эта разница — следствие не только переноса, но также и того, как мы, терапевты, реагируем на рассказы пациентов и интерпретируем их страдания. Ганзарейн и Бушель (Ganzarain & Buchele 1986) рассказывают о своем опыте работы ко-терапевтами с группой взрослых пациентов, переживших инцест. Смелые и содержательные комментарии этих авторов дают нам бесценную возможность узнать о чувствах, возникавших в их контрпереносе по отношению к этим пациентам: недоверие, острое любопытство, сексуальные фантазии и желание спасти. Будучи терапевтом-мужчиной и терапевтом-женщиной, они сравнивали свои эмоциональные отклики на взаимодействие с пациентами и обсуждали, как именно эти отклики могут быть связаны с гендерной принадлежностью терапевта. Они также отмечают, что в психоаналитической литературе этот вопрос практически никогда не обсуждается.

Разумеется, это не означает, что та или иная гендерная принадлежность дает преимущество при работе с пациентами, столкнувшимися с инцестом в качестве жертв или насильников, но мы обязаны отдавать себе отчет в разнице между нашими реакциями при оценке и лечении этих людей. Это в свою очередь поможет нам лучше понять, насколько по-разному общество реагирует на проблемы наших пациентов, мужчин и женщин, переживших сексуальное насилие.

Рассуждения Шенгольда о том, почему инцест между матерью и сыном встречается гораздо реже, чем инцест между отцом и дочерью, как мне кажется, дают нам свежий взгляд на проблему. Он задается вопросом: «Возможно, все дело в том, что большинство психиатров — мужчины, сталкивающиеся с сильным сопротивлением, которое мешает им обнаружить или обнародовать случаи, когда запретное мужское эдипальное желание получает реальное осуществление?» (Shengold 1980, р. 462). Он откровенно говорит о внутренней борьбе в процессе размышлений над этой статьей, задуманной с тем, чтобы преодолеть свое собственное сопротивление, связанное влиянием такого отношения.

В той же самой работе он описывает случай своего пациента, который начал терапию в возрасте тридцати с лишним лет из-за депрессии и ощущения неудовлетворенности. В раннем подростковом возрасте он был вовлечен в инцестуозные отношения с матерью. Он был первым ребенком: мать очень хотела девочку и заставляла его одеваться и выглядеть как девочка, но при этом вести себя как мальчик. Она проявляла навязчивую заботу о его теле, а потом ей это надоело, и она не интересовалась им, пока ему не исполнилось двенадцать лет. В тот момент она вновь начала проявлять к нему острый интерес и вторгаться в его личное пространство. В конце концов это привело к инцестуозным отношениям, которые продолжались несколько недель. Они характеризовались тем, что мать соблазняла сына и достигала оргазма, в то время как он был не в состоянии достичь эякуляции. Эта ситуация никогда не обсуждалась и не признавалась; эти отношения внезапно прекратились, когда во время одного из сексуальных контактов с матерью мальчик впервые достиг эякуляции. Она закричала, пришла в страшное смятение и убежала. Инцест больше не возникал и даже не упоминался. Шенгольд дает следующее объяснение: «Оглядываясь назад, я понимаю, что мой пациент, идентифицировавшийся со своей матерью, был не в состоянии, как и она сама, допустить мысль о том, что она может забеременеть от него» (Ibid., р. 471). Он, несомненно, видит в матери соблазнительницу и пишет о том, что сын считал себя ответственным за инцест и принял на себя вину матери, обвиняя больше себя, чем ее. Далее он пишет о том, что «в инцестуозных отношениях между матерью и сыном мать непосредственно участвует в том, что между ними происходит, и занимает главенствующее положение в фантазиях и сына, и матери» (Ibid., р. 470, курс. Э. У.). К большому сожалению, он не сумел распознать первертную психопатологию матери или, по крайней мере, допустить такую возможность, хотя и справедливо оспаривает психоз как градиционный диагноз для таких матерей, отказываясь навешивать такой ярлык на мать пациента.

С моей точки зрения, в поведении этой женщины по отношению к своему сыну очень рано начали проявляться первертные черты. Она мне очень напоминает мать будущего перверта в описании Шассге-Смиржель (Chasseguet-Smirgel 1985а): она превращает доэдипова сына с незрелым пенисом в своего идеального партнера. Мне кажется очевидным, что дело не в том, что сын решил прекратить инцестуозные отношения из-за боязни, что мать забеременеет от него (хотя такие опасения и могли присутствовать), а скорее в том, что мать прекратила эти отношения по той причине, что сын перестал устраивать ее в качестве «идеального партнера» или, иными словами, перестал быть частичным объектом, идеально соответствующим ее первертным целям. Как только мальчик стал взрослым и впервые достиг эякуляции, она уже больше не могла, как прежде, управлять ситуацией. Теперь она, на телесном и психическом уровне, была с мужчиной и тем самым — в ее фантазии — отдана на его милость.

Какое место занимает инцест в спектре женских перверсий? Судя по всему, виновник инцеста, мать, атакует своего ребенка и в то же время она поглощает его, заключает его в круг, не давая своей жертве сбежать. Не этот ли собственнический материнский инстинкт заставляет Шенгольда задаться вопросом: «…не является ли эта сексуализация потребности в человеческом контакте, которая может привести к инцесту и перверсии, более здоровым вариантом [для ребенка], нежели остановка в эмоциональном и сексуальном развитии?» (Shengold 1980, р. 464). Однако, по моему опыту, инцест и первертное поведение сами по себе приводят как раз к остановке в эмоциональном и сексуальном развитии. Действие и реакция не являются несовместимыми, они дополняют друг друга. Случай за случаем убеждаешься в одном: эмоциональное и сексуальное развитие жертв инцеста или перверсии подвергается травмирующему воздействию с устойчивыми негативными результатами.

Сперлинг, рассуждая об этиологии детского фетишизма, говорит, что «в жизни этих детей имело место реальное соблазнение и реальная гиперстимуляция инстинктов, составляющих ткань отношений с родителями, особенно с матерью» (Sperling 1963, р. 381, курс. Э. У.).

Во всех случаях материнского инцеста, которые описывают Крамер (Kramer 1980) и Марголис (Margolis 1980), лечение было начато из-за проблемного поведения ребенка. Иными словами, дети стали пациентами из-за того, что росло беспокойство родителей по поводу агрессивного поведения ребенка. (Любопытно, что очень часто инцест с матерью выплывает наружу, только когда ребенок начинает открыто проявлять агрессию. Пока не появляется страх, эти отношения по сговору с матерью сохраняются в тайне). Такая ситуация может стать гротескной, как в случае, который описывает Марголис: мать двадцатисемилетнего мужчины впервые попала на прием к психиатру, когда стала жаловаться, что сын ее сексуально домогается. Она также утверждала, что он угрожал пристрелить ее вместе с любовником. До ареста пациент три года состоял в инцестуозной связи с матерью.

Подобным образом в трех случаях, описанных Крамером (Kramer 1981), детей привели на консультацию к психиатру из-за беспокойства родителей. В одном случае ребенка привели на анализ, потому что родители очень боялись его агрессии; в двух других случаях дети так затиранили родителей, что те больше не могли поддерживать прежнее положение вещей в семье.

Судя по всему, во всех этих случаях жертвы начинали проявлять агрессию и насилие на поздней стадии. Большинству профессионалов знаком механизм проективной идентификации (т. е. идентификации с агрессором), который проявляется в подобных случаях. Родители, повинные в соблазнении детей, часто сами оказывались жертвами соблазнения в детстве. Вездесущая, самовоспроизводящаяся по природе своей перверсия проявляла себя вновь и вновь. В случае, который описывает Марголис, это становится особенно очевидно. Крамер приводит случай Эбби, пятилетней девочки, жертвы сексуального насилия своей матери. Эбби пыталась воспроизвести со своей собакой эпизод сексуальной стимуляции, которой ее подвергала мать (Margolis 1980, р. 332). Это пример того, как возникает новая перверсия — бестиализм: собака репрезентирует инфантильные и обесцененные части Я девочки с точки зрения ее внутренней матери.

Мне тоже приходилось сталкиваться с пациентками, страдавшими от сексуальных перверсий, возникших в результате первертных инцестуозных отношений с матерью. Таков случай мисс Е., которую отправили ко мне на консультацию из-за ее навязчивого стремления предлагать себя сексуально людям, наделенным властью, преимущественно женщинам. Из-за этого ее отовсюду выгоняли: из школ, учебных центров, с работы, из терапевтических групп и даже психиатрических больниц — настолько сильным было внушаемое ее действиями ощущение хаоса, недоумения и беспомощности.

Это была полная, довольно невзрачная на вид женщина тридцати четырех лет. При первой нашей встрече она произвела на меня впечатление человека, который очень хочет понравиться и при этом очень напуган. Такое впечатление у меня сложилось, несмотря на то что меня предупреждали, какая она «опасная»: у нее была привычка увлекаться обладавшими властью женщинами и становиться невыносимо навязчивой: она донимала своих врачей письмами и телефонными звонками и даже заявлялась без предупреждения к ним домой и преследовала их своими эксгибиционистскими выходками.

Она рассказала мне, что компульсивное стремление к «сверканию гениталиями» (демонстрации своих гениталий) возникало у нее, когда она начинала испытывать привязанность к кому-то, кого она наделяла идеализированными «материнскими» чертами. Она хотела близости, хотела, чтобы ее заметили и стали о ней заботиться, но она также хотела шокировать свою «жертву». Она всегда «соответствующим образом» одевалась, когда готовилась к встрече с этим человеком: сверху длинное одеяние, вроде пальто, а под ним лишь короткая майка, чтобы ничто не мешало ей в нужный момент действовать в соответствии со своим порывом. Она знала, что это плохо и неправильно и что ее отвергнут, но ничего не могла с собой поделать.

Такие позывы возникали у нее с самого раннего детства, но поначалу она могла их контролировать. В школе она увлеклась одной из своих учительниц, но ограничивалась тем, что просто начинала раздеваться в ее присутствии. Это доставляло ей большое сексуальное удовольствие. В семнадцать лет она увлеклась директором учебного заведения, в котором она на тот момент находилась, и впервые поддалась своему навязчивому импульсу. С тех пор она уже не могла контролировать свои позывы и постоянно повторяла это поведение с учителями, врачами, начальниками и т. п. Всякий раз дело кончалось страшным скандалом. Ее выгоняли отовсюду за «антисоциальное» поведение, и ее не могли выносить даже психиатры и психотерапевты.

Как-то раз одна из ее жертв, женщина старше ее, пришла в ярость и ударила ее. Моя пациентка изумилась собственной реакции: она испытала сильное удовольствие и сексуальное возбуждение. Очень быстро она поняла, что больше всего хочет от женщин, олицетворявших для нее «материнскую фигуру»: чтобы они либо стимулировали ее посредством мастурбации, либо шлепали по ягодицам. В сопроводительном письме при направлении на лечение ко мне было сказано, что ее действия, скорее всего, были вызваны мазохистическими, а не сексуальными потребностями. У нее никогда не было близких эмоциональных или физических отношений, ни с мужчинами, ни с женщинами. Начиная с восьми лет, она жила в разных учреждениях — как ученица, стажер, работница или пациентка стационара.

Было несложно поверить в ее рассказ о том, что мать стимулировала ее посредством мастурбации с самого раннего возраста, когда девочка была расстроена или не хотела засыпать; эти слова подтвердились после разговора с ее матерью. Мать мастурбировала не только эту девочку, но и остальных своих четверых детей. По словам матери, «это было проще, чем давать им соску». Она сказала, что тогда у нее была депрессия: она была несчастна в браке с человеком, который пил и постоянно ее избивал. Она также призналась, что эти действия в отношении детей вызывали у нее невероятное чувство покоя и эйфории. Кроме того, только таким образом она сама могла заснуть. Никаких психотических черт у нее не обнаружилось.

Моя пациентка, как и все первертные пациенты, использовала расщепление, проективную идентификацию и сексуализацию как средство спасения, помогавшее ей выживать в мире. Она выработала маниакальные защиты в попытке справиться со своей глубокой, хронической и скрытой депрессией, возникшей в результате интенсивной депривации в детстве, когда ее вынуждали быть частью или продолжением материнского тела, существующим только для того, чтобы доставлять матери нарциссическое или сексуальное удовлетворение. Она в буквальном смысле была «всего лишь» тем, что располагалось у нее между ног, тем, что мать трогала, ласкала или терла: когда пациентке хотелось плакать, она успокаивала себя только таким образом. Все, что от нее требовалось в этой жизни, — лишь реагировать на это непрерывное, повторяющееся движение. И в этом она не была одинока: все ее братья и сестры прошли через это вместе с ней. Позже она научилась выживать в коллективе, поняв, что закон олицетворял собой директор школы, независимость или самоутверждение не поощрялись и что следует держаться незаметно в группе сверстников. Следующим шагом в развитии этой стратегии стало увлечение директором, которая могла бы использовать ее так же, как использовала мать. Она предлагала себя в качестве сакральной жертвы ради всеобщей гармонии.

Шокируя своих жертв, она надеялась, что обладавшие властью женщины — символические матери — отреагируют иначе, чем ее собственная мать, которая использовала ее в качестве частичного объекта; при этом она стремилась довести их до крайности, испытывая на прочность. Донимая их письмами, звонками и визитами на дом, вторжением в интимное личное пространство, она демонстрировала сильную проективную идентификацию с матерью, вторгавшейся в ее личное пространство, ее интимные части тела. Она видела оправдание своим действиям в том, что то же самое проделывалось с ней самой. Она теперь стала агрессором; она даже сама признавала, что поступает скверно, но ничего не могла с этим поделать.

Таким образом, как это обычно и бывает, за ее первертными действиями скрывалась надежда на волшебный счастливый исход. Она мечтала освободиться от своего травматического детского опыта, но в то же время ее действия были настолько пропитаны первертной психопатологией, которая передалась ей от матери, что она также была охвачена жаждой мести. В ее внутреннем мире никогда не было места эмоциональным отношениям.

Интересно, что ее эксгибиционизм лишь по виду напоминал аналогичное «сверкание гениталями» у мужчин, но на самом деле отличался от него. Хорошо известно, что мужчины-эксгибиционисты демонстрируют гениталии только женщинам, причем абсолютно незнакомым, тогда как моя пациентка обнажалась только перед женщинами, к которым чувствовала сильную привязанность. Это еще один пример примечательных гендерных различий (см. Главу 2).

Еще одна пациентка была направлена ко мне из-за целого ряда проблем, в том числе сильнейшего отвращения, которое она испытывала даже при мысли о том, что кто-то может до нее дотронуться сколь угодно невинным образом. Сама идея сексуальных отношений была для нее совершенно непереносима; ее тошнило от одного вида людей, прикасавшихся другу к другу. Кроме того, ее преследовали в высшей степени навязчивые суицидальные побуждения, из-за чего она часто не могла встать с постели. У нее было тяжелое нарушение пищевого поведения: периоды голодания сменялись периодами обжорства, вплоть до рвоты. Во время еды ее иногда посещали навязчивые образы, например, ей внезапно казалось, что она ест не грейпфрут, а мозги своей умершей матери или еще другие части ее тела, что приводило к рвоте, помогавшей ей исторгнуть из себя мертвую плоть. Она считала себя очень уродливой и толстой (на самом деле она была необыкновенно привлекательна). Иногда она часами мастурбировала, чаще всего после рвоты. Мастурбация вызывала у нее глубокое отвращение. Часто она испытывала сильнейший страх общения с другими людьми, что привело к тому, что она была не в состоянии регулярно ходить на работу.

Она была единственным ребенком в неудавшемся браке, в котором мать в одиночку воспитывала ее с раннего детства. Мать до такой степени вторгалась в ее жизнь, что никогда не оставляла ее одну. Пациентка говорила о себе, что ее не существует, «я всего лишь часть моей матери», она была неспособна принимать самостоятельные решения. Она ненавидела свои ноги, потому что они были точь-в-точь, как у матери (или же они были ногами ее матери?) У нее сохранились очень яркие воспоминания о том, как мать приходила к ней в постель по ночам, много плакала и требовала у дочери обещания, что та никогда ее не бросит. Вымолив у дочери такое обещание, она «в награду» всюду ее трогала, особенно ее бедра, что очень возбуждало девочку. И так происходило каждую ночь.

Крамер приходит к выводу, что инцестуозные матери не оставляют своим детям не малейшего шанса на индивидуацию. (Вполне возможно, «комплекс Иокасты» не получил признания еще и по этой причине, ведь Иокаста отказалась от Эдипа сразу после его рождения). Крамер считает, что «материнский инцест происходит вовсе не по недоразумению: это намеренные повторяющиеся действия матери, направленные на стимуляцию ребенка для своего собственного удовлетворения. Ребенок при этом может быть как мальчиком, так и девочкой» (Kramer 1980, р. 328). Я полагаю, что в этом определении, которое Крамер дает «материнскому инцесту», она фактически описывает женскую перверсию.

В описаниях, приведенных выше, уже отмечались такие особенности, характеризующие перверсию как повторение и компульсивное сексуальное удовлетворение посредством сведения целостного объекта к частичному. Другая характеристика — дегуманизация, о чем идет речь в следующем отрывке из работы Крамер: «Я могу предположить, что они [инцестуозные матери] не способны получать сексуальное наслаждение от своих собственных гениталий, поэтому они стимулируют посредством мастурбации гениталии своих детей, не прошедших сепарации и индивидуации и представляющих для матери всего лишь дегуманизированное продолжение ее собственного тела» (Ibid., р. 330). Крамер также считает, что эти матери гомосексуальны. Яркий пример подобной дегуманизации можно обнаружить в рассказе моей пациентки, уподоблявшей своего ребенка различным частям собственного тела (см. выше, стр.100-101). Крамер сосредотачивается на материнском инцесте и задается теми же вопросами, что и я, по поводу женских перверсий, особенно в связи с материнством: «Почему исследователи с такой неохотой называют сексуальную стимуляцию, к которой прибегают матери, инцестом и в то же время почти всегда готовы признать отцовский инцест?» В качестве возможного объяснения она выдвигает предположение, что «сопротивление идее "материнского инцеста" связано с глубоко укоренившимся, почти повсеместно распространенным в мире расщеплением образа матери на мадонну и блудницу» (Ibid., р. 328).

Мои клинические наблюдения подтверждают наличие этого предрассудка. Много раз всевозможные инстанции и организации демонстрировали беспокойство, граничащее с паникой, направляя ко мне пациентов-мужчин, совершивших сексуальное насилие. Это резко контрастирует с тем, как те же инстанции зачастую отказывались принимать всерьез женщин-пациенток. Те немногие женщины, которые в конце концов попадают ко мне на лечение, надеются найти терапевта, который готов сделать усилие, чтобы понять их ощущение чрезмерной эмоциональной и физической близости к своему ребенку, будь то мальчик или девочка. Я замечала, что матерям легче рассказывать об инцестуозных чувствах и действиях в отношении дочерей, нежели сыновей. В последнем случае такая информация появляется гораздо позже, причем обычно в рассказе самих сыновей.

В этой связи мне вспоминается одна моя пациентка, которую изначально направили ко мне из детской консультации-поликлиники, куда ее шестилетняя дочь попала из-за проблем с поведением, связанных с отказом ходить в школу. Согласно диагностической оценке, проблемы девочки возникли на фоне очень непростой и нарушенной семейной ситуации, прежде всего из-за отношений с матерью.

Моя пациентка описывалась как проблемная мать, демонстрировавшая ярко выраженное эксгибиционистское поведение, в том числе чрезмерные физические проявления любви к дочери. Однако когда она еще до этой истории попыталась попасть на консультацию к терапевту из-за своей чрезмерной привязанности к дочери, ей велели не волноваться. Ей было сказано, что «испытывать пылкую привязанность к детям совершенно нормально для матери, особенно если это мать-одиночка». Она так прочно идентифицировала себя с дочерью, что даже сама стала вести себя как маленькая девочка, нуждающаяся в абсолютной заботе со стороны собственной дочери, которая должна была ее ласкать, баюкать и купать. Девочка защищалась от этих чрезмерных требований с помощью самого примитивного инфантильного отыгрывания.

Мать с дочерью создали симбиотические отношения вплоть до того, что спали в одной постели. Мать подтолкнула дочь к активным сексуальным инцестуозным действиям, поощряя ее ласкать ее груди, в то время как сама стимулировала гениталии дочери. Мать не позволяла девочке ходить в школу, потому что не могла вынести мысли о разлуке. Она не разрешала ей заводить друзей, жить своей жизнью и расти.

Пациентка объяснила это так:

Приехав сюда, моя пациентка занялась проституцией, профессией, которая, как ей казалось, даст ощущение ценности ее женского тела, за которое прежде ее только презирали. Она испытывала чувство радостного подъема оттого, что мужчины не только желали ее, но и были готовы за это платить. Кроме того, она привнесла в свою работу новый аспект: она была очень умна, у нее были великолепно развиты разговорные и коммуникационные навыки, которые раньше никем не замечались. Она стала настолько искусной рассказчицей, что клиенты платили, так и не дотронувшись до нее, настолько они были заворожены ее эротическими историями. Эти истории ей и самой приносили утешение, поскольку они на время облегчали острое чувство депрессии и низкой самооценки. Но всего этого было недостаточно. Скрытая, подавленная депрессия и отчаяние стали все чаще прорываться наружу, и она уже не могла с этим справляться. Внутри нее скрывалась рассерженная и опечаленная маленькая девочка, которая яростно требовала заботы.

В конце концов она решила завести ребенка и через него осуществить все свои несбывшиеся детские ожидания. Она выбрала мужчину, который просто должен был оплодотворить ее. Она даже не могла вспомнить, кто он такой; возможно, именно это ей и было нужно, поскольку она боялась, что у ее ребенка будет такой же отец, как у нее самой; отец, который не только абсолютно не интересовался ею после рождения, но и препятствовал ее развитию, запретив получать образование, несмотря на наличие у нее явных способностей. К матери она испытывала только презрение, прежде всего потому, что та ее отвергла. Как ей было смириться с тем, что у нее такое же тело, как у матери, и такая же жизнь? В конце концов, быть женщиной, т. е. выйти замуж и родить детей, означало пойти по стопам матери. Каким образом она могла преодолеть чувство самоуничижения, к которому привыкла за долгие годы? Мать была объектом презрения со стороны отца, ведь она рожала одних только девочек, т. е. детей, принадлежавших к неполноценному полу с точки зрения обоих родителей.

Моя пациентка была очень умной, с тонкой душевной организацией женщиной, чье человеческое достоинство никогда не уважалось, не говоря уже о женском. Она никогда никому не доверяла и держалась особняком. Ее «единственными друзьями» были клиенты, но все эти мужчины на самом деле никогда по-настоящему не были ее друзьями. Это она хорошо понимала. Теперь ей нужно было найти того, кому она бы доверяла и кто полностью зависел бы от нее. Кто знает, что бы произошло, родись у нее мальчик, а не девочка? Но у нее родилась дочь. В дочери она увидела собственное отражение и свои собственные потребности. Она считала себя превосходной матерью. Все свое время она отдавала дочери: ее рабочие часы никогда не мешали выполнению материнских обязанностей, поскольку она работала по ночам, когда ребенок спал. Поэтому только когда у дочери возникли эмоциональные проблемы, мать предприняла попытку серьезного и глубокого осмысления своих мотивов. Она так хотела, чтобы у ее дочери было все, чего не было у нее самой, так старалась заработать достаточно денег, чтобы у девочки ни в чем не было нужды, что теперь ее буквально захлестнули противоречивые чувства, которых она не ожидала. Тогда и началось ее лечение.

Некоторый свет на то, почему мы так восприимчивы к опасности отцовского инцеста и слепы к материнскому, проливает существование института (если его можно так назвать) заместительного материнства. «Инцест» с замещающей мать женщиной был весьма распространен в прежние времена, когда домашняя прислуга (горничная или кухарка) посвящала молодого хозяина дома, достигшего зрелости, в тайны сексуальной жизни. Мальчик с благодарностью усваивал эту науку и позднее применял полученные навыки в отношениях с равными ему по статусу. Подобный «благожелательный» акт приобретает совсем другой смысл, когда подобным образом в тайны секса посвящают юную девушку, наставником которой становится «заместитель» отца. В первом случае общество настроено благосклонно, во втором — оно впадает в ярость. В чем причина: в мифе о матерях-мадоннах, сексуальность которых сводится только к воспроизводству? Участие горничной (которая наводит чистоту) или кухарки (которая снабжает едой) можно понимать как в буквальном, так и в символическом смысле. Такая женщина может участвовать в сексуальных актах, которые в подобном обществе считаются грязными и постыдными, но семья и общество на них соглашается, поскольку эта женщина занимает «низкое» положение. Она посвящает мальчика в тайны пола, чтобы «святость» настоящей матери оставалась нетронутой.

Однако, как мы снова и снова убеждаемся, инцестуозное поведение настоящей матери по отношению к сыну обычно приводит к тому, что у него развивается полиморфно-первертная сексуальная психопатология. Ринсли описывает пациента, который имел обыкновение ходить к проституткам: его сексуальная потенция проявлялась только в том случае, если он «ничего» не чувствовал к женщине; как только в нем пробуждались нежные чувства, он становился импотентом. Как пишет Ринсли, «импотенция выполняла взаимосвязанные функции сохранения симбиотической связи с пограничной матерью и отпугивания ее «реальных» соперниц» (Rinsley 1978, р. 52). Начиная с шестилетнего возраста мать стимулировала гениталии пациента во время купания, как раз перед тем, как он пошел в начальную школу, — очевидно, этот соблазняющий маневр понадобился ей для того, чтобы закрепить их симбиотическую связь и продлить его зависимость от нее. Я считаю, что его мать была не пограничной, а первертной личностью. Мы познакомимся с подобными проблемами в Главе 6, в которой речь пойдет о «расщеплении целостности объектных отношений» — как его определяют Мастерсон и Ринсли (Masterson & Rinsley 1975) — которое действует с обеих сторон, точнее в Я и в объекте.

Уол (Wahl 1960) описывает два случая инцеста матери и сына, когда сыновья в результате стали шизофрениками. Уол пишет, что в эдиповом комплексе переживается «бессознательный страх не только по отношению к могущественному, карающему и кастрирующему отцу, но также и по отношению к всепоглощающей матери, которая не только дает грудь, но и что-то забирает, подобно паучихе — после совместного блаженства от самца остается лишь пустая оболочка» (Ibid., р. 192). Это замечание кажется мне полезным, хотя в нем делается попытка скорее принизить женщину, нежели понять, в чем ее проблемы. Уол добавляет: «В истории пациентов-шизофреников инцестуозные проблемы играют куда более значительную роль в развитии этого заболевания, чем до сих пор принято было считать» (Ibid., р. 192).

Столь разная реакции общества на материнский и отцовский инцест может быть связана с недоступными процессами, происходящими в бессознательном мужчин и женщин с самого раннего возраста. С момента зачатия женщины переживают очевидные физические изменения. И у мужчин, и у женщины есть сознательные и бессознательные фантазии по поводу зачатия, вынашивания и родов. Беременность не только преображает тело женщины, но и порождает у нее ожидания, связанные с ней самой, ребенком, ее объектными отношениями и личными обстоятельствами; все это, за исключением телесных изменений, происходит и в психике мужчины. Таким образом, можно сказать, что ребенок существует еще до своего рождения.

Основное внимание всегда уделялось фантазиям самого ребенка, его представлениям о мире, его способности создавать собственные образы. Теперь же, в особенности в свете участившихся случаев инцеста, где родители-насильники сами были жертвами инцеста, стали переосмысляться представления о том, как родители воспринимают ребенка и как его рождение влияет на их мир. Их собственное детство, то, как относились к ним родители, повлияет на их отношение к новорожденному. Изучая родителей, мы больше узнаем о психогенетических факторах в перверсии и лучше поймем причины очевидной разницы в восприятии отцовского и материнского инцеста.

Мать кажется настолько близкой ребенку на биологическом и эмоциональном уровне, что у нее совершенно не предполагается амбивалентность или враждебность по отношению к нему. Отец же считается гораздо более отдаленным от младенца, поэтому его рассматривают как человека, способного злоупотребить своей властью над телом и психикой ребенка. В то время как было признано, что отцовский инцест — это способ, с помощью которого некоторые мужчины пытаются справиться с неуверенностью в себе, более глубокие причины часто упускаются из виду. Подобная уязвимость и неуверенность часто коренится в младенчестве и связана с чувствами, которые мужчина испытывает по отношению к материнству, — чувствами, проистекающими из его отношений с собственной матерью и активизирующимися во время беременности его партнерши.

Почему же так сложно поверить в материнский инцест, признать, что он не менее серьезен, чем отцовский? Даже на групповой терапии, которая представляет собой микрокосмос общественных реакций, женщины и мужчины одинаково — с беспокойством и даже шоком — реагируют на мужчин-насильников. Они, по-видимому, идентифицируются с маленькими девочками, воспринимая действия отца с отвращением и отторжением. Такая реакция нередко производит терапевтический эффект, поскольку мужчин-насильников стыдят в группе так, как их стыдили бы в «большом мире» (хотя здесь к ним, как к членам группы, относятся менее сурово). После определенного периода неприятия со стороны членов группы они начинают вызывать к себе сочувствие и интерес.

По сравнению с этим, женщина-насильница обнаруживает, что другие пациенты в группе занижают значимость ее проблем. Никто не хочет слышать о ее трудностях, никто не воспринимает ее всерьез. Это крайне антитерапевтическая реакция, и, если терапевт не готов интерпретировать всеобщее отрицание в группе, такие женщины никогда не смогут осмыслить свои проблемы, не говоря уже о том, чтобы измениться.

Я считаю, что этиология перверсии тесно взаимосвязана с политикой государства, как психобиологической, так и социальной. Вполне возможно, что столь разное отношение обусловлено неспособностью общества видеть в женщине полноценное человеческое существо. Сложность признания способности матери злоупотреблять своей властью может быть результатом тотального отрицания, способом не замечать неудобоваримую истину. Женщина рассматривается в качестве частичного объекта, не более чем вместилище первертных мужских желаний. У очевидной идеализации, с помощью которой общество стремится замаскировать женские перверсии («женщины не занимаются таким ужасными вещами»), есть двойник — принижение, обесценивание. До недавнего времени отсутствие законодательства, связанного с женскими перверсиями, отражало проблему тотального общественного отрицания этой проблемы.

Исследование политики государства может пролить свет на проблему понимания функций, связанных с материнством. Весьма вероятно, что если бы женщины раньше имели доступ к институтам власти, то их отношение к мужчинам и детям не обусловливалось бы так, как сейчас, слабостью, которую они стремятся превратить в собственнический инстинкт и контроль.