Москва - столица

ТАЙНА СОЛОВЬИНОГО ДОМА

Удача! Неужели удача? После стольких лет просьб, унижений, почти нищеты. И вдруг должность помощника капельмейстера на казенной сцене — и это вместо обязанностей учителя певчих придворной капеллы, годовой оклад в две тысячи рублей — вместо тех тысячи двухсот, которые едва позволяли сводить концы с концами. Наконец, казенная квартира с фортепьяно, на приобретение которого он так и не сумел скопить средств.

Он всегда твердил: «Не надо мне сто рублей, лучше сто друзей». До сих пор множество приятелей разве что словом поддерживали его в трудную минуту. Зато еле знакомый Михаил Николаевич Загоскин, только что прославившийся романом «Юрий Милославский» и назначенный директором московских театров, решил забрать Александра Варламова с собой в Москву, и на сказочных для скромнейшего из скромных музыканта условиях.

Правда, тень горечи в душе все-таки оставалась. Прощание с Петербургом было прощанием с детством, молодостью, с далеко не до конца осуществившимися надеждами на путь инструменталиста-исполнителя, тем более певца. А кроме них, в жизни Варламова ничего и не было. Не могло быть.

Стесненное в материальных средствах детство. Отец — молдаванин, вступивший на русскую военную службу, добившись всего лишь самого низшего офицерского чина, не мог позаботиться об образовании сына. Спасибо, у того рано обнаружился на редкость красивый голос, который открыл ему в десять лет двери придворной капеллы. Единственная связанная с расходами просьба мальчика купить ему скрипку была отцом с немалым трудом удовлетворена. Шестнадцати лет Александра Варламова переводят во взрослую часть капеллы и дают чин XIV класса, иначе — титулярного советника. С ним он и уйдет из жизни, ничего не достигнув на служебном пути.

И все-таки все складывалось не так уж плохо. Руководивший капеллой знаменитый композитор тех лет Бортнянский с самого начала отличал одаренного ученика, который самоучкой овладевал и скрипкой, и виолончелью, и фортепьяно, и уж совсем неожиданно — гитарой. На склоне лет Бортнянский порекомендует своего питомца ко двору великой княгини Анны Павловны, вышедшей замуж за принца Вильгельма Оранского. Восемнадцатилетний Варламов становится в Брюсселе учителем певчих великой княгини и, главное, получает возможность концертировать сам. Он выступает в местных залах как певец и как гитарист. Среди многочисленных восторженных рецензий в брюссельских газетах были и такие строки: «Чистота и беглость игры его на мелодическом инструменте, для многих слушателей неизвестном, возбудили громкие и продолжительные рукоплескания». Во Франции подлинной сенсацией становится исполнение Варламовым вариаций для скрипки Роде в переложении для гитары русского музыканта Андрея Сихры. Варламов становится настоящей знаменитостью. У него мягкий характер и натура романтика. Он бесконечно расположен к людям и убежден в их доброжелательности. Эти черты вызывают безусловную симпатию у великой княгини, будущей королевы Нидерландов, которая сама отличается скромностью, добротой и овеяна романтическим ореолом. Но даже Варламов со временем признается в безрассудстве своего брака. В 1824 г. он ведет под венец Анну Шматкову. Дочь придворного камердинера должна стать его музой, но в действительности закрывает мягкосердечному мужу путь к каким бы то ни было европейским успехам. Молодая супруга сварлива, неуживчива, ждет от музыканта больших заработков и, что много хуже, — отличается легкомысленным поведением. Варламовым приходится покинуть двор принца Оранского и вернуться в Петербург.

Артист Дюре с женой, балериной Новицкой. Первая треть XIX в. ГЦТМ им. А.А. Бахрушина

Вынужденное возвращение не обещало ничего хорошего. Варламов с трудом устраивается преподавателем пения в Петербургской театральной школе, обучает певчих Преображенского и Семеновского полков. Бортнянского уже нет в живых, и путь для его любимца в придворную капеллу закрыт. А между тем приходят на свет один за другим дети, жена не изменяет легкомысленного поведения. У нее появляются признаки будущего тяжелейшего недуга — тяги к вину. И как бы много воспоминаний ни было связано с Петербургом, Варламов понимал: отъезд в Москву становился единственной надеждой на спасение.

Конечно, он знал старую столицу давно и хорошо. Знал Большой и Малый театры — так называемую казенную императорскую сцену. Знал даже дом, в котором ему предстояло жить. Москвичи еще не пользовались нумерацией. Извозчику достаточно было сказать: «На Арбат, к Кокошкину, что у Бориса и Глеба». Последнее не слишком обычное уточнение объяснялось тем, что бывший директор московской казенной сцены Федор Федорович Кокошкин, совмещавший государственную службу с театральными переводами и режиссурой, слыл самым восторженным театралом. Его родовой дом находился на Воздвиженке, по стороне Крестовоздвиженского монастыря (№ 11). Вступив в новую, связанную с театром должность, он поспешил приобрести второе домовладение, прямо через улицу, за церковью Бориса и Глеба (Никитский бульвар, 6). Здесь проводились литературные вечера, читки пьес, репетиции, работала типография для печатания театральных программ и афиш, жили наиболее известные актеры. Квартиры были покойные, удобные, а главное — позволявшие иметь артистов всегда под рукой, — случалось, репетиции затягивались далеко за полночь в зависимости от настроения и замыслов неутомимого хозяина.

Соловьиный дом — это название родилось очень рано, едва ли не со дня открытия в январе 1825 г. вновь отстроенного после пожара начала века Большого театра, где с таким блеском дебютировал дотоле никому не известный певец Николай Лавров. Настоящие театралы предпочитали иное название — «кокошкинская академия», и судьба того же Николая Лаврова служила лучшим тому обоснованием.

Совершенно случайно Кокошкину довелось услышать во время церковной службы в Новоспасском монастыре молодого певчего, занимавшегося в свои девятнадцать лет мелкой торговлей лесом. Николай Чиркин никакого представления о театре вообще не имел и не обратил внимание на предложение Кокошкина заняться его образованием. А потом в один прекрасный день сам пришел в дом на Арбатской площади и согласился на все условия хозяина. Федор Федорович по своему методу стал готовить юношу к поступлению на сцену. Ни музыкального, ни общего образования у вчерашнего помощника приказчика не было.

Больше года провел Чиркин в Соловьином доме едва ли не взаперти, занимаясь с раннего утра до поздней ночи. В заключение получил более благозвучную фамилию Лаврова и появился перед зрителями во время торжественного открытия Больтого театра. Начинал с драматических спектаклей. И если самого Кокошкина отличала любовь к классической трагедии, выспренний стиль, Лавров отличался предельной простотой и естественностью на сцене. Он превосходно играл Шекспира и был первым исполнителем роли Мельника в драматической постановке пушкинской «Русалки». Лавров был партнером Щепкина, Надежды Репиной, Павла Мочалова, супругов Сабуровых, Булахова, и современники согласно утверждали, что в жанровых ролях он не уступал самому Михайле Семеновичу. Не меньшие восторги вызывал и голос Лаврова. Заезжие итальянские знаменитости писали о его необычайно широком диапазоне: он пел партии от теноровых до басовых и мало кому удавалось слышать второй такой богатейший бас профундо. Для Лаврова писали многие композиторы, и в одном только архиве Алябьева сколько переписано пушкинских строк с неизменной пометкой: «Для Лаврова». Так сама судьба привела Лаврова в этот легендарный дом.

Когда-то отстроенный князьями Шаховскими, позднее принадлежавший любимой племяннице Г.А. Потемкина-Таврического княгине Варваре Васильевне Голицыной, Соловьиный дом чудом уцелел в пожаре 1812 г. Широкие ворота с Калашного переулка вели во двор, полный казенных театральных и частных карет. От большого дома крылья флигелей полукругом смыкались у погоста церкви Бориса и Глеба. Гудели колокола соседнего Крестовоздвиженского монастыря, плыли звоны кремлевских соборов. Толпа на Арбатской площади торговала, разбирала воду из большого фонтана, вечерами спешила в Итальянскую оперу, размещавшуюся в Апраксинском доме, растекалась по бульварам с еще не до конца отстроенными особняками, вновь посаженными садами. Было шумно, ярко, весело, и Варламов, привыкший к чисто прибранному Петербургу, к западным городам, неожиданно для самого себя испытал, как признавался, чувство возвращения к чему-то близкому и понятному. Возвращения в родные места.

Его ждут в десятках московских домов как старого знакомца. Пушкин приглашает его в числе самых близких приятелей на «мальчишник» в канун свадьбы. И как бы ни пытались советские пушкиноведы обвинять участников «мальчишника» в ошибке — дескать, перепутали очевидцы композитора Варламова с композитором Верстовским, который, по их мнению, должен был там быть, — приятели поэта упрямо, один за одним называли именно его имя. Пушкин «накануне свадьбы был очень грустен и говорил стихи, прощаясь с молодостью (был Варламов), ненапечатанное. Мальчишник. А закуска из свежей семги. Обедало у него человек 12, Нащокин, Вяземский, Баратынский, Варламов, Языков...» Другой свидетель: «Накануне свадьбы Пушкин позвал своих приятелей на мальчишник, приглашал особыми записочками. Собралось обедать человек 10, в том числе были Нащокин, Языков, Баратынский, Варламов, кажется, Елагин (Алексей Андреевич) и пасынок его Иван Васильевич Киреевский. По свидетельству последнего, Пушкин был необыкновенно грустен, так что гостям его было даже неловко. Он читал свои стихи прощание с молодостью, которых Киреевский после не видал в печати». Это было 17 февраля 1831 г., и едва ли не с тех же дней Варламов становится постоянным гостем соседней квартиры Соловьиного дома — друзья вводят его в салон Марии Дмитриевны Львовой-Синецкой.

Э. Гертнер. Ивановская площадь в Московском Кремле. 1839 г.

Современникам оставалось только недоумевать. Пушкин, такой взыскательный и ревнивый в отношении своих произведений, Пушкин дал согласие на инсценировку «Цыган», и где же — в Большом театре, в Москве, из которой уехал около полугода назад с молодой женой и где оставил стольких литературных собратьев, мнением которых особенно дорожил. Положим, за переделку поэмы брался Василий Андреевич Каратыгин, прославленный петербургский трагик и критик, увлекавший Пушкина своей сценической игрой еще до ссылки поэта на юг, неплохой переводчик, чьи книги с дарственными надписями хранились до конца в пушкинской библиотеке, наконец, муж ценимой современниками актрисы Александры Колосовой. Изменчивый характер поэта не облегчал отношений с обоими супругами. Пушкин то посвящал Колосовой восторженные строки: «О ты, надежда нашей сцены», то спустя год бросался в лагерь поклонников Екатерины Семеновой, то и вовсе не щадил артистки в эпиграммах, то снова объявлял себя восторженным поклонником Александры Михайловны — «Кто мне пришлет ее портрет...».

Но к зиме 1831 г. страсти давно успели улечься. Поэт читал в доме Каратыгиных «Бориса Годунова» и просил хозяев сыграть сцену у фонтана Самозванца и Марины Мнишек, благо до него еще не успел дойти каратыгинский отзыв о трагедии: «галиматья в шекспировском духе». Пройдет шесть лет, и Пушкин подарит Каратыгину рукопись «Скупого рыцаря» для бенефиса, который должен был состояться 1 февраля 1837 г. и был отменен из-за гибели поэта. Только все это дело будущего. А пока В.А. Каратыгин хлопочет не о себе и даже не о петербургской сцене. Речь идет о бенефисе в старой столице московской звезды Львовой-Синецкой. Это ее коротенькая записочка с просьбой вызывает немедленный благожелательный ответ Пушкина.

Между тем «Цыганам» не отводилось даже сколько-нибудь почетного места в раскладе бенефиса. Сначала должна была играться драма в двух действиях «Вина» сочинения любимого артисткой Э. Скриба, затем одноактная комедия того же Э. Скриба в сотрудничестве с Мельвилем «Другой год брака, или Кто из них виноват?» и лишь в заключение картины из пушкинской поэмы с Львовой-Синецкой в роли Земфиры. Пушкина не смутил ни порядок исполнения пьес, ни возраст исполнительницы — Марии Дмитриевне оставалось совсем немного до сорока лет.

С ней Пушкин участвовал в любительском спектакле у Олениных, по всей вероятности, незадолго до своей южной ссылки. Шли «Воздушные замки» любимого поэтом Н.И. Хмельницкого. Добрые отношения с талантливой любительницей у поэта завязались еще на «чердаке» А.А. Шаховского, где собирались каждый вечер завзятые театралы, в том числе А.С. Грибоедов.

Успех на любительской сцене определил потребовавшее немалой смелости решение Марии Дмитриевны поступить на сцену профессиональную. Ее первым учителем становится князь А.А. Шаховской, последующим — Ф.Ф. Кокошкин. Составление московской труппы пришлось как нельзя более кстати. Почти одновременно с Н.В. Лавровым Львова-Синецкая зачисляется в казенную труппу и переезжает в квартиру у Арбатской площади.

Первые любительские опыты Марии Дмитриевны были замечены театралами, и когда Кокошкин получает руководство московской сценой, он предлагает Львовой-Синецкой место в драматической труппе. В 1823 г. новая актриса оказалась в белокаменной. И для первого же ее бенефиса старый петербургский знакомец А.С. Грибоедов пишет комедию «Кто брат, кто сестра?», где мужскую и женскую роли с одинаковым блеском исполняет Мария Дмитриевна.

Это первая зима, которую проводит в Москве Грибоедов после ухода в армию в 1812 г. По каким-то причинам до того времени ему приходилось бывать в родном городе лишь проездом. Теперь он привез с Кавказа первые два акта своей еще не законченной комедии, живет на Мясницкой у армейского друга Степана Бегичева, проводит все вечера в театрах и на званых вечерах, собирает, по собственному выражению, впечатления для «Горя от ума». Конечно же, бывает у Марии Дмитриевны в Соловьином доме. Лучшая исполнительница его первых драматических опытов — он очень дорожит добрыми отношениями с ней. Но откуда было Грибоедову знать, что именно Марии Дмитриевне достанется стать первой исполнительницей роли Софьи, когда в Москве будет осуществлена первая постановка «Горя». Критики не замедлят обрушиться на актрису за неверное, с их точки зрения, истолкование роли. Еще бы! Вместо неумной кисейной барышни она сыграет девушку с сильным характером, когда-то влюбленную в Чацкого, обманутую в своей первой любви, на шесть лет оставленную им и отчаянно борющуюся с былым чувством ради израненного самолюбия.

Слишком сложно и неуместно — утверждали критики. Исследования наших дней покажут — права была только Львова-Синецкая. Как актриса она догадывалась, как добрая знакомая могла и просто знать личную жизнь Грибоедова. В истории Малого театра вообще обвинили любимицу московской публики в ходульности и неспособности передавать живую страсть. Вот только Пушкину она виделась иной. Это было совсем особое и непохожее на поэта отношение к женщине — без намека на флирт, без иронических замечаний, без обсуждений с приятелями. А ведь они знали друг друга давно, познакомились у Олениных сразу после выхода Пушкина из лицея, больше того — вместе играли в любительской постановке «Воздушных замков» Хмельницкого: первая и едва ли не единственная попытка поэта выйти на сцену.

В любой стране о ней были бы написаны книги. Ее имя знал бы каждый выученик театральной школы, не говоря об историках и любителях театра. В любой, но не в России. Те же авторы последней по времени выхода истории Малого театра безразлично констатируют, что ничего не знают ни о происхождении актрисы, ни о ее прошедшей на глазах всей Москвы жизни. Семья, родные, обстоятельства биографии — все покрыто мраком неизвестности. А между тем тридцать пять лет, из года в год, в самый разгар сезона, обычно в январе, Москва переполняла Большой театр ради бенефиса актрисы, ради ее поразительной игры и не менее интересного репертуара, который она умела подбирать как никто другой. Сказывалось превосходное знание отечественной и западной драматургии, которую Мария Дмитриевна перечитывала в подлиннике, и безукоризненный вкус, вызывавший восторг профессоров Московского университета, вроде Н.И. Надеждина, или его студентов, как И.А. Гончаров и Ф.И. Кони. Все они были постоянными посетителями ее салона.

Варламов близко узнает Марию Дмитриевну во время выхода на сцену «Горя от ума». Но едва ли не большее впечатление на него производит относящаяся к тем же первым месяцам жизни в Москве ранняя смерть Николая Цыганова: ее связывали с судьбой артистки. Первый русский бард, о котором все успели забыть. Актер московской казенной сцены, поэт, несомненно оказавший большое влияние на Кольцова, Цыганов сам исполнял свои стихи под гитарный аккомпанемент. Говорили, ему подсказала такой прием Львова-Синецкая. Цыганова почти всегда можно застать в гостиной Марии Дмитриевны. Он не пытается бороться со своей безнадежной любовью, и не она ли сводит Николая Григорьевича тридцати трех лет в могилу. Варламов стоит у его гроба, и он разделяет чувство покойного: образ прекрасной и недоступной Марии Дмитриевны заполняет всю его жизнь. Не видеть ее, не говорить с ней, не бывать у нее каждый день становится для Варламова невозможным.

Между тем у Марии Дмитриевны нет и тени легкомыслия. Она не кокетлива, и, может быть, именно потому, что не ищет поклонников, приобретает их множество. Она по-прежнему увлечена театром, способна часами говорить о ролях и пьесах. Спокойный взгляд ее темных глаз скорее завораживает своей глубиной, чем сулит неожиданные переживания. О ней говорят ее университетские знакомые, что она видит человека и сквозь человека. Природная доброта и великодушие не мешают актрисе быть очень требовательной к себе, к товарищам по сцене. С ней каждый раз познаешь все новые глубины человеческой души, — признается также безнадежно влюбленный в Марию Дмитриевну великий трагик Павел Мочалов. Это ей, своей неизменной партнерше по сцене, посвящает он скорбные строки: «Ах, нет, друзья, я не приду в беседу вашу». 27 ноября 1831 г. в первом спектакле «Горя от ума» он выйдет на сцену вместе с Львовой-Синецкой — блистательный Чацкий, удивительная Софья.

Судьба так рано ушедшего из жизни Цыганова не оставила равнодушным никого из его товарищей-актеров. Михайла Семенович Щепкин забирает в свою семью осиротевшую и лишенную средств к существованию мать Николая Григорьевича. Мария Дмитриевна помогает старушке деньгами, хлопочет о пенсии и — подсказывает Варламову мысль сочинить музыку к стихам Цыганова. Она же помогает их издать. В январе 1833 г. в «Молве» появляется сообщение: «...песни сии и отдельно от музыки имеют свое достоинство, но вместе с прекрасными голосами Г. Варламова составляют весьма приятный подарок на Новый год и для литературы и для любителей музыки... Воспоминание о человеке с дарованиями, так рано кончившем жизнь свою, есть достойная ему дань». Варламов и раньше пробовал свои силы в сочинении музыки, но это было действительно его рождением как композитора. Известного. Любимого. И влюбленного — лучший из романсов сборника «Красный сарафан» был посвящен Львовой-Синецкой.

В истории русской музыки, по всей вероятности, невозможно найти пример такого успеха и популярности. В считанные дни «Красный сарафан» облетает всю Россию. Романс пели в великосветских гостиных и в деревнях, в провинциальном захолустье и на столичной сцене. Гоголь заставляет напевать «Красный сарафан» Хлестакова, а Полина Виардо будет непременно исполнять полюбившуюся мелодию на своих концертах.

Современник вспоминал: «Мы были свидетелями, как Виардо обрадовалась, встретив случайно в одном доме господина Варламова; она тотчас же села за фортепьяно и пропела его «Сарафан». По словам А.О. Смирновой, Пушкин-жених просил Н.Н. Гончарову не петь ему «Красного сарафана», иначе он с горя уйдет в святогорские монахи. Смешливый В. Сологуб писал: «У нас барышень вдоволь. Все они по природному внушению поют варламовские романсы... Кончился стол. — Олимпиада, спой что-нибудь. — Маман, я охрипши. — Ничего, мой друг, мы люди не строгие. — Сережа кланяется, подает стул, и Олимпиада просит свою маменьку самым жалобным голосом не шить ей красного сарафана. — Шармант вуа! браво! — говорит Сережа. — Прекрасная метода...»

И даже спустя сто лет Голсуорси в своем романе «Конец главы» обратится все к тому же околдовавшему всю Европу романсу: «— Ты обедал, Рональд? — Ферз не ответил. Он смотрел на противоположную стену со странной и жуткой усмешкой. — „Играйте“, — шепнула Динни. Диана заиграла «Красный сарафан». Она вновь и вновь повторяла эту простую и красивую мелодию, словно гипнотизируя ею безмолвную фигуру мужа. Ферз не шелохнулся. Усмешка сбежала с его губ, глаза закрылись. У него был вид человека, который заснул так же внезапно, как загнанная лошадь валится между оглоблями перегруженной телеги. — „Закройте инструмент, — шепотом бросила Динни. — Идемте ко мне“».

Кроме «Красного сарафана», в первом сборнике Варламова-Цыганова были романсы «Ох, болит да щемит», «Что это за сердце», «Молодая молодка в деревне жила», «Смолкни пташка-канарейка», «Ах, ты, время, времечко», «Что ты рано, травушка». Один варламовский романс следовал за другим, а все вместе они приносят — не без деятельного покровительства Марии Дмитриевны — решительный поворот в судьбе Александра Егоровича. Уже в 1834 г. он получает место «композитора музыки» при оркестре московских казенных театров. Это было полным и неоспоримым признанием. Одновременно Варламов начинает издавать музыкальный журнал «Эолова арфа», где наряду с собственными произведениями печатает сочинения М.И. Глинки, А.Н. Верстовского и многих других современных композиторов.

Восемьдесят пять первых и лучших романсов рождаются за десять лет жизни в Соловьином доме, рядом с Марией Дмитриевной. «Белеет парус одинокий», «Горные вершины» на слова Лермонтова, «Скажи, зачем явилась ты», «Что отуманилась, зоренька ясная», «Зачем сидишь ты до полночи» — каждое сочинение было событием и почти каждое в первый раз исполнялось в гостиной Львовой-Синецкой или в ее уютном загородном доме в Марьиной деревне. Как писал один из музыкальных критиков о пении Варламова, «чтоб передать свою песнь на бумаге так, как она была пропета, стоило бы великих трудов и едва ли достало всех условных музыкальных знаков». С этим полностью соглашался и великий Ференц Лист, приезжавший с концертами в Москву в начале сороковых годов. Варламов знакомил его с русской музыкой и — что самое удивительное — с цыганской, с московскими цыганскими хорами. В последний день своего пребывания в Москве Лист пришел в Соловьиный дом к Варламову на прощальный обед, попросил Александра Егоровича сесть в последний раз за фортепьяно спеть да так заслушался, что пропустил свой дилижанс и остававшуюся до следующего дилижанса неделю провел безвыходно в варламовской квартире, не отпуская хозяина от инструмента.

Новая жизнь, широкая известность, но личного счастья не было. В 1840 г. удается благополучно завершить дело о разводе — Варламов остается с четырьмя детьми на руках. Матери их судьба никогда не была интересна, и она не думает заботиться о них. Но эти семейные сложности не имеют отношения к Марии Дмитриевне — она все так же далека, как восхитительный лунный свет, по выражению Павла Мочалова, на который нельзя не смотреть и к которому невозможно прикоснуться. К тому же Варламову еще нет сорока, а Марии Дмитриевне уже сорок пять, и цену возрасту она хорошо знает. Вместе с друзьями актриса советует композитору еще раз попробовать наладить спокойную семейную жизнь, которой его обделила судьба. Находится и невеста — скромная, влюбленная в варламовскую музыку семнадцатилетняя Мария Сатина.

Может быть, слишком скромная и наверняка слишком молодая. Спустя два года наступает самый страшный для Варламова разрыв с безраздельно господствовавшим в московских театрах композитором А.Н. Верстовским. Сказывается профессиональная ревность, которой до того времени удавалось избегать благодаря советам и влиянию Марии Дмитриевны, но о которой не имеет представления юная Варламова, не способная вмешиваться в дела мужа.

В течение 1842—1844 гг. Верстовский лишает Варламова почетных и доходных бенефисных концертов в Большом театре. В декабре 1844 г. Варламов не выдерживает и подает прошение об увольнении, которое незамедлительно удовлетворяется. Композитору назначается нищенский пенсион в 285 рублей годовых. И теперь уже с шестью детьми и женой он предпочитает уехать в Петербург. Поэтический роман, а вместе с ним и вдохновение Соловьиного дома были кончены.

Но Петербург по-прежнему неприступен, особенно для неудачника. Варламов не найдет должности даже в родной ему Певческой капелле — Министерство двора против его кандидатуры. Он вынужден скрываться от бесконечных кредиторов и в чужих гостиных на клочках бумаги писать романсы, которые можно за гроши тут же продавать издателям. Жизнь унизительная и безнадежная продлится, по счастью, всего три года. Варламов умрет от сердечного приступа в гостиной чужого дома, завещав жене с двумя малолетними детьми на руках искать помощи только у его нового петербургского друга композитора А.С. Даргомыжского.

А Мария Дмитриевна так и не выйдет замуж. Она будет еще долго блистать на московской сцене, переиграет множество ролей, всегда первых, всегда восторженно встречаемых москвичами, — несравненная Мария Стюарт, соблазнительная и ловкая Городничиха в «Ревизоре», великосветская дама в пьесах А.Н. Островского. Она расстанется с театром на пороге семидесяти лет и почти мгновенно канет в реку забвения, как и все актеры. Ее похороны в 1875 г. не соберут и кучки поклонников. «Забытый талант» — будет озаглавлена единственная посвященная ей заметка в газете. Это был год дебюта на сцене Александрийского театра в Петербурге замечательного русского актера-комика Константина Александровича Варламова, сына композитора и его второй жены. Мария Дмитриевна будет интересоваться судьбой Варламова-младшего, попытается поклониться праху отца. Напрасно. Могила композитора Александра Варламова на Смоленском кладбище Петербурга была смыта одним из наводнений Невы.

«Господи, за что же! Его-то, незлобливого и светлого, за что?» — из письма актрисы Львовой-Синецкой.

2002 г. — последний в истории Соловьиного дома. Отселенный и окруженный глухим забором, он долго ждал решения своей участи — полной перестройки, с перепланировкой, нахлобучиванием таких чужих Москве мансард, с новыми, конечно же, алюминиевыми рамами, лишающими здание старого рисунка, бетонными лестничными пролетами вместо дошедших до наших дней белокаменных. Пока на День Победы не был снесен. До основания. И никогда никто из исследователей будущих поколений не получит возможности заглянуть в его нераскрытые тайны, восстановить пушкинские, а где-то и екатерининских времен интерьеры, удержать ускользающие тени пушкинских знакомцев. Какими же горькими и гневными словами вспомнят они наши годы. И будут правы.