Москва - столица

ПУТЕШЕСТВИЕ В ЛЕГЕНДУ

«Здесь жил Суворов» — без дат и пояснений. Просто когда-то жил. Иных памятных знаков полководца, кроме перемытой дождями, посеревшей мраморной доски на доме у Никитских ворот, в Москве нет — памятник у театра Советской Армии появился слишком недавно. А ведь Москва — годы и годы жизни Суворова, рождение, детство, юность, недолгое семейное счастье и мысль о погребении. Полководец хотел быть похороненным в Москве, кто знает, не у тех же ли Никитских ворот, около прошедшей через весь его век церквушки Федора Студита с крошечными куполками над вросшим в землю беленым кубом.

С домом Суворов расстается незадолго до смерти — отдаст в пользование «Варюте», незадачливой своей жене, с которой давно жил в разводе. Видеть не хотел, добром вспоминать не мог, а об удобствах заботился, денег для нее тоже не жалел. «Варюта» каялась в былом легкомыслии, мечтала о возвращении к мужу и знала: все усилия бесполезны. Только и оставалось жить для единственного сына — к дочери, «Суворочке», путь ей был закрыт. Отец решил — пусть вырастет на чужих руках, у начальницы Смольного института, лишь бы не у матери. С сыном долго колебался, пока признал родным, хотя и оставил у «Варюты». Теперь Аркадий Александрович мог располагаться в отцовском доме. Тем более, что ему предстояла скорая женитьба.

Но все равно суворовским гнездом дом не стал. «Варюта» всего на пять лет пережила сурового мужа. Красавец, богатырь, любимец солдат Аркадий Александрович погиб в 1811 г. при переправе через Рымник — реку, давшую вторую фамилию Суворову. Он утонул, спасая своего не умевшего плавать кучера. Молодая вдова заторопилась снова замуж. Заниматься восстановлением сгоревшего в пожар 1812 г. дома оказалось некому. Он переходит в чужие руки, начинает менять хозяев.

Николай Яковлевич Свербеев, отец известного литератора и хозяина еще более известного литературного салона, не успевший заняться ремонтом суворовской усадьбы; он умер сразу после ее приобретения, в 1814 г. Дом будет отстроен неким коллежским асессором Николаем Михайловичем Юрьевым. Небогатая и незнатная, эта старая московская дворянская семья имела едва ли не единственным предметом гордости связь с Суворовым.

В 1824 г. умершего Н.М. Юрьева сменяет ненадолго крупный помещик, чиновник времен Александра I, действительный статский советник С.Н. Озеров, за ним две одинаково любопытные фигуры — Вейер и Шеппинг.

Н.А. Вейер — одна из горьких страниц пушкинской жизни, ростовщик, у которого Нащокин одалживает деньги для поэта до его свадьбы и у которого Пушкин закладывал бриллианты жены после свадьбы. Расчеты были сложными и долгими. Ни уступчивостью, ни доброжелательностью Никита Вейер не отличался, хотя совсем посторонним человеком Пушкин для него не был.

Уроженец Москвы и московский купец, он в силу французского своего происхождения сумел получить должность вице-консула Франции, а благодаря женитьбе на А.И. Евреиновой войти в дворянские круги старой столицы. Через родного племянника А.М. Вейер-Евреиновой, В.П. Зубкова, поэт мог с ним иметь прямую связь. К тому же именно в квартире В.П. Зубкова, через улицу от суворовского дома, — есть и такая легенда — молодые Пушкины проводят после венчания в соседней церкви Большого Вознесения свою первую брачную ночь.

Семья баронов Шеппингов приобретает суворовскую усадьбу сразу после встреч Вейера с Пушкиным, они числятся совладельцами в 1833 г., и они тоже связаны с поэтом. Оттон Дмитриевич Шеппинг, участник войны 1812 г., полковник кавалергардов, хоть и не пользовался симпатиями поэта, увековечен в пушкинских посланиях А.М. Горчакову «Питомец мод, большого света друг» и П.Я. Чаадаеву «В стране, где я забыл тревоги прежних лет». В доме у Никитских ворот начинает свою научную деятельность сын Шеппинга Дмитрий, знаток славянской мифологии и этнографии, автор работ, послуживших переходом от старой этнографической школы к Афанасьеву и Буслаеву. Здесь написаны им «Мифы славянского язычества», «Русская народность в ее поверьях, обрядах и сказках», «О древних навязях и влиянии их на язык, жизнь и отвлеченные понятия человека».

Дальше усадьба окончательно переходит в купеческие руки. Здесь и потомственный почетный гражданин некий Н.И. Баранов, владевший домом в 1850—1870-х гг., и носивший такое же звание М.И. Сабашников с сыновьями, и, наконец, с февраля 1892 г. московская первой гильдии купчиха Надежда Кунина.

Двумя годами раньше овдовевшая супруга престарелого миллионщика, она быстро выйдет замуж за другого купца — торговца писчебумажными товарами — и теперь уже станет торжественно именоваться «женой шведского подданного» К.И. Гагмана. У Карла Гагмана свои амбиции. Он и член Мужского благотворительного тюремного комитета, и помощник Московского отделения Российского Военно-исторического общества, которое на его средства и на его доме установит в 1913 г. мемориальную доску «Здесь жил Суворов».

Талант, из толпы выхваченный, преимуществует перед многими другими. Он всем обязан не случаю, не старшинству, не породе, но самому себе.

А. В. Суворов

За стеклянным бруском троллейбусной остановки серое полотнище травы. Жидкие пучки чуть золотящейся сурепки. Седые былки полыни. Бурые головки припавшей к пыли кашки. Как на пригородной дороге, когда поле начало уступать улице, первым палисадникам, домам, но еще не уступило. Мастерство садовников — оно по другую сторону Большой Никитской. В бархатном разливе старательно подстриженной травы строго прорисованными островками кустятся гортензии, клонятся на ветру растрепавшиеся свечки берез, сыплют иголки составленные в ровный кружок елки — торжественное вступление к грузному кубу Большого Вознесения. Да и как иначе! Венчание Пушкина, отпевание Ермоловой — разве такие события не дают права на исключительность, не говоря об архитектурных удачах.

Патриарх Филарет. Рисунок XIX в.

Правда, менялись и продолжают меняться имена предполагаемых зодчих. Первоначального Матвея Казакова сменил Александр Григорьев, Григорьева — Шестаков. Историки все еще колеблются: кто-то строил по чьему-то проекту или наоборот — заменил принятый проект собственным.

Правда, давно стало известно, что закончено Большое Вознесение десятью годами позже пушкинской свадьбы, и, значит, поэт венчался либо в недостроенном приделе, либо в той старой церковке XVII в., которая подарила нынешнему храму свое имя и была разобрана за ветхостью. Кто найдет в себе мужество опровергнуть легенды, да и так ли это легко? «Хочется, чтобы было!» — что противопоставить желанию народной памяти?

На Федора Студита никто не обращает внимания. Зная округу Никитских ворот, толком не помнит. И уж тем более не скажет, что бывал здесь Суворов каждый день своей московской жизни, стоял у родительских могил, у алтаря. Да и где оно, то место, которое занимала исчезнувшая могильная плита Авдотьи Суворовой? Все здесь сравнительно молодо и все полно вековых преданий XVII в. Одна из самых важных московских дорог — от Кремля на Запад, к Волоку Ламскому. И у городских ворот часовня в честь особо почитаемой иконы Федоровской Божьей матери. Часовня со временем превратится в церковь, скромная ограда в женский монастырь. В 1626 г. у его ворот новоизбранный монарх Михаил Романов встречает своего возвращавшегося из плена отца Федора, в монашестве Филарета. Мирской свободой Федор Романов поплатился за неуемное, страстное стремление к власти, к престолу.

Избрание сына было победой сторонников отца, но теперь Федор-Филарет мог рассчитывать только на патриарший сан — высшую ступень церковной власти — предоставленный ему Самозванцем. Сын меньше всего повинен в этом, при всем желании ничего не может изменить, разве что безропотно ставить повсюду титул «великие государи Михаил и Филарет». Все равно Филарет продолжает переживать свой личный проигрыш, свою одинокую обиду. Потому и домовым патриаршьим монастырем изберет не какую-нибудь из богатейших кремлевских или московских обителей, но первый и самый скромный на пути в столицу монастырек — Федоровский, превращенный из женского в мужской. Сюда будет часто приезжать, здесь станет проводить многие дела, при своем монастыре откроет первую в городе бесплатную больницу, которая принесет с собой новое название — Федоровский больничный монастырь.

Петр I всегда был далек от благоговения перед традициями. Заветы предков? Только не в отношении монастырей! Никаких денег, никаких трат. Раз Федоровский монастырь обветшал и требовал большого ремонта, его лучше вообще закрыть. В 1709 г. монахи переведены в соседний монастырь, церковь назначена приходской. Теперь заботиться о ее состоянии следует прихожанам, если церковный причт сумеет найти подход к их небогатым кошелькам. Никаких особых святынь здесь нет, притока богомольцев тоже. Разве что тянет многих былое монастырское кладбище, поколениями складывавшиеся родовые погребения, как у той же суворовской семьи.

Историк Москвы И.М. Снегирев запишет в дневнике 3 июля 1864 г., что говорил с настоятелем церкви Федора Студита отцом Преображенским и присоветовал ему поновить обветшалые надгробия родителей Суворова — и матери, и отца. Из многочисленных потомков полководца никто заботиться о них не пожелал. И еще. Восьмидесятилетний священник Нечаев в начале 1860-х гг. рассказывал, что был очевидцем, как в каждый свой приезд в Москву Суворов служил панихиду на родительских гробах. Денег на это не жалел и сам непременно пел на клиросе. Трогательно. Убедительно. Но как быть с подмосковным Рождествено, или Рождествено-Суворово, как его стали называть?

Поехать в Рождествено можно: сорок с небольшим километров от Москвы — не расстояние. Но от былой усадьбы не осталось почти ничего. Сгорел в 1812 г. перестроенный А.В. Суворовым большой барский дом. Исчезли службы. Поредел растворившийся в перелеске парк. Только по-прежнему стоит затейливая кирпичная церковь XVII в., стоит около ее южной стены и грузный каменный саркофаг, воздвигнутый сыном в память отца, — могила В.И. Суворова находилась, как считается, в церковном подземелье. Считается, потому что документальных доказательств нет, а косвенные дают слишком богатую пищу для сомнений.

Рождествено — не родовое поместье. Суворов-старший приобрел его уже вдовцом, расставшись с начавшими самостоятельную жизнь детьми. Ни семейных традиций, ни преданий, ни особых чувств оно не вызывало. Суворов-сын наследовал просто земельную собственность, о которой заботился, где время от времени бывал, — полководец всю жизнь оставался рачительным и умелым хозяином. У Федора Студита он служит панихиды, в Рождествено ни о чем подобном не помнил никто, хотя предания о многих суворовских привычках, обиходе, даже отдельных выражениях и словечках хранились почти до наших дней.

Но и этого мало. Что могло побудить полководца разделять могилы родителей? Ведь Рождествено местом своего постоянного пребывания он не выбирал. Получалось, что считал своим долгом постоянно посещать давно умершую мать и отказывал в тех же знаках сыновнего внимания только что скончавшемуся отцу. К тому же с Никитскими воротами Суворов связан самим своим рождением. Так, во всяком случае, согласно утверждают все биографы полководца.

Родился на Большой Никитской — по утверждению большинства путеводителей и справочников. Положим. Но где? Дом с памятной доской вошел в жизнь полководца слишком поздно. Отец обзавелся им в 1766 г., решив уйти со службы. Сын унаследовал благоприобретенную городскую усадьбу девятью годами позже. Солдатская жизнь, бесконечные кампании — жить в городе толком не удавалось. Но других адресов никто из биографов не приводил. Так что же — очередная легенда или очередная загадка? Ни тем, ни другим Суворов никогда не был обделен.

И все-таки скорее всего не легенда. Потому что в первой половине 1720-х гг. некий подполковник Суворов Василий Иванович продал наследственный двор как раз у Никитских ворот. Год продажи на несколько лет опережал рождение полководца. Кем приходился ему упоминаемый в запродажной подполковник? Отцом? Имя и отчество действительно совпадали о отцовскими, но В.И. Суворов-отец не имел в то время такого высокого воинского звания. Документы утверждали, что в 1725 г. он был выпущен в Преображенский полк бомбардир-сержантом и дальше продвигался по служебной лестнице достаточно медленно: чин подпоручика он получит всего лишь в 1730 г. Значит, при всех обстоятельствах это не был отец полководца. Родственник? Только ответ на естественно возникающий вопрос совсем не прост. Наша историческая литература не богата родословными справочниками. Касаются подобные справочники достаточно узкого круга дворянских семей, выбор которых целиком зависел от желания и возможностей составителя. Ни полнотой, ни точностью они не отличались. Поколениям же Суворовых — предков полководца и в них места не нашлось.

Биографы полководца достаточно обстоятельно повествуют об отце и деде Александра Васильевича. Сын Суворова в своей автобиографии 1766 г. ограничивается упоминанием некоего Сувора, выходца из Швеции, который в 1622 г. перешел на русскую службу и положил начало новой для русских земель фамилии — Суворовых. Оставалось попытаться соединить между собой ближайших и этого отдаленного предка полководца.

Пояснение Суворова напоминало когда-то бывший в ходу рассказ о приходе на Русь первых легендарных князей, приглашенных править русскими землями: «Земля наша велика и обильна, но порядка в ней нет. Приходите княжить и володеть нами». Даже имя предка перекликалось с теми давними именами Рюрика, Синеуса и Трувора. Слишком давними для конца первой четверти XVII в. Приходило ли в голову полководцу, что в этих временных пределах существовали достаточно верные способы установления истины?

Посольский приказ — начиная с 1613 г. его дела сохранялись в идеальном порядке. Каждый, кто хотел попытать счастья в Московском государстве, обращался сюда с челобитной и на границах русских ждал решения: нужен ли, подходит ли как специалист, внушают ли доверие представленные им рекомендации. Неспециалистов Посольский приказ не пропускал, к рекомендациям и дипломам относился очень придирчиво. Но уж если разрешение давалось, каждый шаг «нововыезжего» иноземца находил свое отражение в делопроизводстве. Ведь приходилось устраиваться на работу, заботиться о хозяйственных нуждах, жилье. И каждый раз требовалась новая челобитная с самым обстоятельным изложением обстоятельств приезда. По посольскому приказу проходили сотни имен, только никакого Сувора среди них не было.

Случайная оплошность дьяков? Затерянные или не попавшиеся на глаза документы? С подобной возможностью приходилось считаться. Но как быть, если согласно московской переписи 1638 г. — особенно подробной, поскольку ею устанавливались военные возможности столицы, — в Китай-городе, «на Ильинском кресце на Большой мостовой улице в подворье Калязина монастыря» живет стряпчий Антип Иванов сын Суворов, по прозвищу Водопол, а в Занеглименье, на Старом Ваганькове числятся дворы стрелецкого сотника Тараса Суворова и «Сытнова двора стряпчего Ондрея Суворова, у него стоит сытник Василий Обухов да челядник ево Степанко Иванов да дворник Нехорошко Иванов», которые «ружья у себя не сказали» — не имели. И могли такие дворы принадлежать только старым москвичам, а не «нововыезжему» человеку.

Историки не переставали удивляться, как быстро сумела разрастись семья шведского Сувора: в конце XVII столетия в Московском государстве насчитывалось девятнадцать Суворовых-помещиков. Удивлялись, но ни сомнений, ни возможных объяснений не высказывали. Странно, но чего не встретишь в истории! А между тем ту же фамилию, оказывается, можно найти и в самой первой переписи Москвы 1620 г., иначе говоря, до переезда на русские земли «честного мужа». Не переводится она в Москве вплоть до петровских времен. Здесь и стольник Естафей Иванович Суворов, владевший богатым двором в Кречетниковском переулке, и поселившийся у Боровицких ворот Кремля стряпчий Гаврила Андреев Суворов, и живший у реки Пресни дворянин Яков Федорович Суворов, и многочисленные слобожане Красносельской, Сыромятнической, Конюшенной слобод. Дворы богатых Суворовых оценивались в сотни рублей, дворы слобожан — в несколько десятков.

Можно гадать, откуда появилась сама по себе фамилия — не от произвища ли «сувор» — нелюдим, брюзга или, наоборот, молчун, «сувориться» — сердиться, упрямиться, «суворь» — крепкое место в дереве или суке, которое не берет топор. Во всех случаях прав блестящий офицер и дипломат екатерининских времен С. Р. Воронцов: «Имя Суворов доказывает, что он русский по происхождению, а не немец, не ливонец и не швед». Отмахивалась от «шведской версии» и Екатерина II, считавшая утверждения Суворова чистейшей фантазией. И, может быть, именно здесь стоило вспомнить суворовские слова, объяснившие все его необычное поведение и невероятные придумки: «Это моя манера. Слышал ли ты о славном комике Карлене? Он на парижском театре играл арлекина, как будто рожден арлекином, а в частной жизни был пресериозный и строгих правил человек: ну, словом, Катон».

Современный первому из Романовых предок полководца, само собой разумеется, существовал. Другой вопрос — что он из себя представлял. Остается обратиться к обратному отсчету поколений.

Я по вотчинам ни рубля, ни козы, не токмо кобылы, не нажил... И лучше я останусь на моих простых, незнатных оброках.

Из письма А.В. Суворова. 1784

Александр Васильевич — Василий Иванович — Иван Григорьевич — Григорий... Находка недавних дней — Григорий Суворов, прадед полководца, состоял подьячим так называемого приказа Большого дворца. Немаловажная должность в бюрократическом раскладе Московского государства, до которой надо было дослужиться, отдав приказу многие годы жизни. Чтобы достичь ее в 1650-х гг., следовало начинать службу в тридцатых. Если иметь в виду легендарного предка, Григорий Суворов мог быть его сыном. Вот только как быть в таком случае с вероисповеданием? Выходец из шведских земель, естественно, принадлежал к западной церкви, но никаких намеков на крещение «в истинную веру» — православие в связи с подьячим приказа Большого дворца нет.

Вряд ли Григорий Суворов мог пожаловаться на материальные затруднения. Дочь свою, Наталью Григорьевну, выдал он замуж за Михайлу Архипова Самсонова, одного из тех уездных дворян, которые живали при царском дворе временно, для несения военной службы, — «жильца». Сыну Ивану немного облегчил путь по крутой чиновничьей лестнице. То ли записал его Григорий в потешные, то ли нашел иной путь к юному Петру. Во всяком случае, по возвращении царя из первой заграничной поездки — Великого посольства 1696—1697 гг. — Иван Григорьевич уже выступает в должности генерального писаря потешных — Преображенского и Семеновского полков. Так называлась должность начальника генерального штаба будущей русской армии. «Изба генерального писаря» была настолько важным для русского государства учреждением, что память о ней сохранилась поныне в названии московской улицы — Суворовской, близ Преображенской площади, на землях былой слободы.

Суворов ничего не сказал о прадеде-подьячем — может, посчитал его дело недостойным воинских успехов внука? — ни словом не обмолвился и о генеральном писаре. Зато внимание биографов полководца сосредоточилось как раз на Иване Григорьевиче, но не в части его военной службы, а на последних годах жизни. Будто, наскучив мирскими треволнениями, принял Иван Суворов на старости лет, подобно многим своим современникам, священнический сан и стал протоиереем Благовещенского собора московского Кремля. Будто, часто встречаясь с внуком, сумел привить ему религиозность, пристрастие к обрядам и обычаям. В какой только из суворовских биографий нет подобного утверждения!

Портрет человека можно восстановить по словам очевидцев — только так ли часто умеют сохранять современники беспристрастность! По письмам. Реже и труднее — по обстоятельствам работы, службы. Но есть еще один род источников, на первый взгляд никак не связанных с душевным обликом и характером человека, а между тем...

Всего несколько деловых бумаг. Нотариально заверенных. Юридически правомочных. Акты купли-продажи недвижимой собственности. Имена покупателя и продавца, описание имущества, цена: «1715 года июня 20 дня лейб-гвардии Преображенского и Семеновского полков генеральный писарь Иван Суворов продал двор села Покровского оброчному крестьянину Ивану Дорофееву сыну Маслову за Покровскими воротами Барашевской слободы на тяглой земле в приходе церкви Воскресения Христова», в «межах» с двором стольника Ивана Беклемишева, за сто рублей.

Был Иван Суворов человеком деятельным и оборотистым, любившим сложные финансовые операции. Где искать лучших доказательств, когда в тот же день он расстается и с другим своим двором — «на тяглой земле, за Сретенскими воротами, за Земляным городом, в приходе Святой Троицы, что в Троицкой», продает его за 49 рублей отставному солдату. Третьего декабря того же года генеральный писарь оформляет запродажную на третий двор, богатейший, в Конюшенной слободе, в Больших Лужниках, оцененный в целых триста рублей. А спустя день приобретает владение «на белой земле, за Москвою рекою, в Татарской улице, в приходе Никиты Христова Мученика» за 150 рублей, куда и перебирается со всей семьей.

Не смущался Иван Григорьевич давать деньги под заклад, научил тому же и жену. Берет она в июле 1716 г. в заклад двор за Таганскими воротами в Алексеевской слободе, а спустя два с половиной года, не получив выкупа и процентов от былого владельца, продает за 50 рублей. Какое еще нужно доказательство, что не было никакого кремлевского священника, — это, кстати, подтверждается и клировыми списками Благовещенского собора, — не было и ухода от мирской суеты.

Изразец с надписью. XVII в.

Закладные Марфы Ивановны Суворовой позволяют установить, что умер Иван Григорьевич в начале 1716 г., до конца оставался на старой должности, занимался вполне светскими делами... и никак не мог встречаться с внуком, родившимся через пятнадцать лет после его смерти. Родством Суворов действительно любил считаться, но вся многолюдная его родня от мира не уходила, тем более не отгораживалась от петровских преобразований.

Старший сын Ивана Григорьевича — Терентий, тот, что жил за Москвой-рекой, в Кадашевской слободе, служил подьячим Оружейной канцелярии, ведавшей и снабжением армии, и строительством новой столицы на Неве. Другой сын — Иван и вовсе состоял «царского дома сослужителем», по выражению современных документов. Дворцовая служба не мешала ему успешно заниматься торговлей — имел он в Китай-городе, в Старом Сурожском ряду, несколько лавок, в приходе Никиты Мученика на Старой Басманной несколько дворов да жил в не уступавшем боярским дворе на Большой Сретенской улице. Этот сын Ивана Григорьевича имел землю у Никитских ворот, иначе говоря, приходился двоюродным дядей полководцу. Наконец третий сын — капитан-поручик Александр Иванович Суворов, женатый на графине Зотовой, внучке первого учителя Петра I, многолетнего князь-папы Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Смолоду жил великий полководец у этого своего дяди на петербургской его квартире вместо полковых казарм, позже постоянно навещал овдовевшую тетку в ее доме на Мясницкой. И рассказывали об этих подробностях не современники или потомки — скупые деловые строки нотариальных бумаг: купчих, закладных, запродажных, завещаний. Они же позволяли определить и место родового суворовского гнезда.

Трудолюбивая душа должна всегда заниматься своим ремеслом.

А.В. Суворов

Биографы красочно и многословно описывали придуманного деда и никогда не спорили об отце. Почвы для споров и сомнений здесь как будто не было: крестник, затем денщик Петра I, заграничный пенсионер, обучавшийся кораблестроительному делу и с поразительной легкостью овладевший несколькими языками, что по возвращении на родину позволило ему превосходно перевести классический труд французского инженера Вобана о строительстве крепостей. «Это был человек неподкупной честности, человек весьма образованный; он понимал или мог говорить на семи или восьми мертвых и живых языках. Я питала к нему огромное доверие и никогда не произносила его имя без особого уважения», — слова достаточно капризной и требовательной в отношении своего окружения Екатерины II лишний раз подтверждали общеизвестные факты. Факты? Впрочем, как всегда, в отношении предков полководца документальные свидетельства отсутствовали.

В материалах личной канцелярии — Кабинета Петра I, где хранились все сведения о заграничных пенсионерах, Василий Суворов в списках молодых специалистов не значился. Кораблестроительным делом он никогда не занимался. Сравнительно недавно было установлено имя действительного переводчика Вобана — Василий Суворов отношения к этой книге не имел. Да и само по себе пенсионерство практически не могло иметь в его жизни места — доказательства были самыми простыми.

До сих пор не утихают споры о годе рождения Суворова: 1723 или 1730. Метрической записи найти не удалось. Сведения исповедных росписей приходской церкви в селе Покровском — район нынешнего Лефортова, где жила семья, побуждают считать более вероятной вторую дату: в 1745 г. Суворову показано 16 лет, десятью годами позже 26, соответственно, Василию Ивановичу 37 и 47. Но тогда годом рождения отца следует принять 1708 г. И простейший вывод.

В момент смерти Петра I юному денщику — а царским денщиком В.И. Суворов действительно состоял — было всего семнадцать. За столь короткую жизнь не успеть получить за границей инженерное образование и три года пробыть царским секретарем — именно такой по своему характеру была служба царских денщиков. Подсказанный исповедными росписями год рождения Суворова-старшего позволял уточнить и время его женитьбы: после 1725 г., а не в начале 1720-х гг., как представлялось отдельным биографам. Венчание молодых состоялось, согласно преданию, в церкви Федора Студита, что у Никитских ворот.

Тех домов давно нет. Разве что фундаменты. Иногда скрывшиеся под более поздними постройками, чаще заброшенные и затянувшиеся землей — предмет раскопок, которые никогда не состоятся. А вот дворы — дворы остались. Их границы и сегодня нетрудно угадать.

Суворовский — у дома с мемориальной доской, за голубой оградой на неуклюжих кирпичных столбах. Соседняя усадьба, как рекомендует ее добела выцветшая надпись о производящихся реставрационных работах, — с выдвинувшимся на улицу просторным и покойным барским домом в толчее бесчисленных пристроек и служб. Нынешний сквер с памятником Алексею Толстому — корявые липы прочно заняли место бывших флигелей и конюшен. Густое плетение американских кленов отгородило улицы. Матовые стаканы фонарей отчеркнули выстроившиеся скучным прямоугольником скамьи, угрюмый цоколь памятника, грузную фигуру в неудобном кресле. На стыке трех прошитых бесконечным мельканием машин улиц зеленый островок живет своей особенной безлюдной жизнью.

Старая Москва. Вид на Кремль со стороны устья реки Яузы

С первыми тенями сумерек сюда начинают слетаться вороны. Большие черные птицы неслышно соскальзывают на деревья. Перелетают с ветки на ветку, стряхивая в сугробы пушистые комья рассыпающегося снега. Переговариваются приглушенными гортанными голосами. Лиловеющий свет городской ночи выхватывает разметенный квадрат у памятника, строй колонн Большого Вознесенья, торопливый шаг одиноких прохожих. Тишина...

На первый взгляд, в саженях и аршинах старых замеров невозможно разобраться, немыслимо их перевести в масштаб наших дней, изменившейся конфигурации домовладений, выровненных где больше, где меньше красными линиями улиц, выросших домов. «...Земли от южных дверей до попова сада б саженей без 3 четвертей, от западных до двора сторожа б сажен с 1 аршином, от северных до богаделен 16 сажен без четверти квадратных, до двора просвирницы 3 сажени с полусаженью и 2 вершками», — так определяется положение Федора Студита, когда около него хоронят мать Суворова. Головоломка, имеющая тем не менее свое решение.

Если попытаться совместить замеры нескольких лет, можно с достаточной уверенностью сказать — как раз здесь, в границах сквера, находился в XVII в. первый суворовский семейный двор. После Григория Суворова земля отошла к его дочери Наталье Самсоновой, позже к внуку, подполковнику Василию Ивановичу Суворову.

Только разгадка места двора рождала очередную и не менее сложную загадку. Положим, семейный двор, но ведь не удержавшийся в семье. Иван Григорьевич жил в Барашевской слободе, у нынешних Покровских ворот, перед смертью перебрался в Замоскворечье. На царскую службу отец полководца уходил из дома на Татарской улице. Что же привлекало его к Федору Студиту? Или дело было не в нем, а в его молодой жене — «девице Авдотье Федосеевне Мануковой». Ее приданое составлял двор на соседнем Арбате, где молодые и поселились.

Ваша кисть изобразит видимые черты лица моего, но внутренний человек во мне скрыт...

Я бывал мал, бывал велик.

А. В. Суворов в разговоре с художником Миллером. 1800.

Незнакомый голос в телефонной трубке звучал недоумением, почти обидой: «Ваш читатель... занимались Суворовым... ничего не сказали о матери — армянка Ануш... родилась в станице...» Дальше приводилось название, подробности о рождении и переезде в Москву.

Да, такая версия существовала. Конечно, имя Авдотья никак не напоминало по звучанию Ануш, зато фамилия Мануковых наводила на мысль об армянском родоначальнике Мануке. Версия не получила распространения в специальной литературе — еще одна связанная с Суворовым легенда. Но из-за Федора Студита к ней стоило обратиться.

Мануковы могли иметь приехавшего из кавказских краев родоначальника, вернее — родоначальников, потому что было их уже в XVII в. в Москве немало, и притом не связанных никаким родством. Живший в 1638 г. на Тверской улице бобровник по профессии «Новгородской сотни Гришка Семенов сын Мануков» занимал совсем иное место среди горожан, чем живший на Кормской улице стряпчий Никита Мануков, тем более подьячий Иван Мануков с Воскресенской улицы. Жизнь каждого из них с большим или меньшим трудом удавалось наметить по нотариальным бумагам. Петр Иванович Мануков, например, уже в петровские времена приобретал дворы на Пятницкой улице.

В допетровское время в Москве существует несколько сложившихся приказных династий Мануковых, из поколения в поколение живших все в тех же дворах. К ним относился и дед полководца — дьяк Поместного приказа, позднее вице-президент Вотчинной коллегии Федосей Семенов Мануков. Должность его была чрезвычайно важной — судьбы земель, распределявшихся между дворянами и служилыми людьми, благосостояние, а подчас и прямое разорение владельцев. Да и с именами ему приходилось иметь дело куда какими влиятельными — так, в 1704 г. проводит он сам перепись поместий и вотчинных земель Московского уезда.

Федосей Мануков перебрался на Арбат в первые годы XVIII в., именно когда занимался этой московской переписью. Родовой мануковский двор был неподалеку — в Иконной слободе, нынешнем Филипповском переулке, где селились в основном городовые вольные иконописцы и художники государевой Оружейной палаты. Кстати, и детство Суворова прошло «в межах» со двором интереснейшего портретиста петровских времен Ивана Одольского.

Владения деда Федосея (Арбат, 14) были поделены двумя его дочерьми — старшей, Авдотьей, и младшей, Прасковьей, вышедшей замуж за полковника Московского драгунского полка Марка Федорова Скарятина. Скарятины — давние соседи Суворовых по землям у Никитских ворот, их имя сохранил переулок — Скарятинский. Быт военных, их интересы окружали мальчика Суворова с первых дней жизни, и не отсюда ли родилось увлечение будущего полководца военным делом. Как не вспомнить, что полковник Скарятин — Прасковья Манукова вышла за немолодого вдовца — располагал немалыми владениями на реке Пресне. И сегодня еще можно увидеть в церкви Иоанна Предтечи, «что за Преснею, на Песках», рядом с Астрономическим институтом имени Штернберга, надпись на внутренней алтарной стене: «Против сей таблицы погребена раба Божия Параскева Феодосиева дочь по роду Манукова, а по супружеству господина полковника Марка Стефановича Скарятина жена от рождения ей было 28 лет, преставися 1741 года Апреля 13-го».

Авдотье достанется, правда, всего лишь бомбардир-сержант, зато по состоятельности не уступавший Скарятину, и главное — связанный с царским двором. Может, и знакомство Василия Суворова с мануковской семьей произошло благодаря царскому дворцу: родственник дьяка Федосея — Сергей Минич Мануков состоял одновременно с ним в царских денщиках. Наверно, совсем не случайно были оба жениха соседями дьяческой семьи и, подобно Мануковым, имели родительские гробы в Федоровском монастыре. Связь молодой четы Суворовых с Федором Студитом получала свое достаточно убедительное объяснение.

...В узкой горловине Старого Арбата снесенные дома бессмысленно вспарывают привычную уютную тесноту. Здесь срезанный угол у площади, иссеченный множеством торопливых тропок, — лишь бы короче, лишь бы быстрее. Там — открывшиеся подсобные дворы новоарбатских новостроек, путаница въездов, стоянок, снующих машин. Тут — облезлые ларьки вместо недавней зелени. Но домовладение под номером 14 давно отгородилось от улицы низкой каменной стеной, за которой зелень деревьев напрасно пытается скрыть несуществующие стены.

Его так и называли: «Дом с привидениями» — едва ли не единственный в Москве, окруженный таким множеством самых фантастических рассказов. Вернее, полуфантастических, потому что смельчаки, решавшиеся, несмотря ни на что, въехать в его стены, быстро отказывались от своей попытки. В доме всегда что-то выло, стучало, раздавались непонятные голоса, шаги, мелькали таинственные тени. Гиляровский объяснял, что виной всему был расположившийся в подвале воровской притон, нашедший способ избавляться от нежелательного соседства с хозяевами и квартирантами. Так или иначе, дом годами пустовал и разрушался.

А когда-то он был одним из самых нарядных на Арбате — дом губернского прокурора князя П.А. Шаховского, унаследованный в первых годах XIX в. его дочерью, княжной Анной. Как бы много ни строил знаменитый Казаков, каждое его творение вызывало восторг, дом же Шаховских был одним из лучших творений Матвея Федоровича. Л.Н. Толстой свяжет с ним одну из сцен «Войны и мира» — когда Мюрат пытается узнать у москвичей, где расположилась русская армия.

В 1812 г. дом сгорел, но так называемые Альбомы Казакова — полное собрание проектов зодчего — сохранили его тайну: в левую часть дома Шаховских вошли древние одноэтажные палаты. Этой постройкой XVII в. были те самые мануковские палаты, в которых поселились молодые Суворовы. Их сын Александр родился не на Большой Никитской, а в самом центре старого Арбата.

Дело? Я готов.

А.В. Суворов

Об этом знает каждый: родители Суворова не хотели видеть единственного сына военным. Слабый здоровьем, он предназначался ими для гражданской службы, и только вмешательство друга семьи, «арапа Петра Великого», Абрама Петровича Ганнибала помогло осуществиться мечте ребенка. Суворову было около 12 лет, когда отец решился записать его в Семеновский полк.

1742 г., декабрь — дата бесспорна, но все остальное... Детей записывали в военную службу при рождении, чтобы ко времени совершеннолетия дворянский сын получал за выслугу лет офицерский чин. Прежде всего — каким образом в момент рождения первенца родители полководца могли судить о слабости его здоровья? В 12 лет эта слабость стала очевидной, тем не менее отец склоняется на просьбы сына и тем самым обрекает его на прохождение действительно очень тяжелой солдатской службы. А трогательный рассказ о том, как Ганнибал в игре ребенка усмотрел способности будущего полководца, просто не вмещается во времени. Ганнибал оказался в Москве после многолетней своей опалы не до, но после записи Суворова в полк.

А может быть, все складывалось иначе? Военная служба обязательна для всех без исключения дворян. Если бомбардир-сержант Василий Суворов не подчиняется общему строго соблюдавшемуся правилу, не значит ли это, что его избавляло от подобной необходимости отсутствие потомственного дворянства? Для представителей всех иных, кроме дворянского, сословий существовала только действительная — не номинальная, начинаемая в детские годы, служба.

Вчерашнему царскому денщику понадобится целых пять лет для получения первого офицерского чина: он станет, как уже говорилось, подпоручиком только в 1730 г. Прямые преемники Петра явно его не ценили и не замечали. Но и при Анне Иоанновне служба Василия Суворова долго не отмечается повышением: следующий чин — поручика — он получит в 1737 г. И тем не менее перелом в его карьере наступит и будет связан с печально знаменитым делом Долгоруких. Любимцы умершего Петра II, они были осуждены и сосланы с приходом к власти Анны Иоанновны по обвинению в «недогляде» за покойным императором, что не уберегли его жизни и тем самым... открыли дорогу на престол новой самодержице. То, что члены этой могущественной семьи рассчитывали сохранить влияние на государственные дела за счет ограничения царской власти, естественно, не упоминалось. Лишенные былых богатств и положения, ссыльные Долгорукие снова становятся предметом следствия в 1738 г. Новое расследование заканчивается смертной казнью нескольких из них. Делом занимался сам начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков и неожиданно назначенный на должность «в полевых войсках прокурора» Василий Суворов, целый год проработавший в Сибири. Окончание дела настолько устраивало императрицу, что, помимо иных наград, В.И. Суворов переводится на гражданскую службу в Берг-коллегию в ранге полковника, а в 1741 г. назначается там же прокурором. Именно в этом новом, принесшем ему потомственное дворянство чине Василий Суворов и запишет сына в военную службу. Теперь отец имел на это право и мог рассчитывать на успешное прохождение мальчиком служебной лестницы.

Суворов никогда не вспоминал об отцовском доме и собственном детстве — вся жизнь сосредоточилась для него в военной службе. «Материалы, касающиеся истории моей военной деятельности, — напишет полководец, — так тесно связаны с историей моей жизни вообще, что оригинальный человек и оригинальный воин не могут быть отделены друг от друга, если образ того или другого должен сохранить свой действительный оттенок». Единственное воспоминание детства — скупость отца, лишившая будущего полководца хороших учителей, систематического образования, тех знаний, которые ему приходилось самоучкой добирать всю жизнь.

Василий Суворов, несомненно, расчетливостью отличался и вполне мог не помогать сыну, как в свое время никто не помогал ему самому овладевать иностранными языками. Тем не менее очередное предание упоминает некоего учителя Суворова, который был у него якобы общим с Иваном Ивановичем Шуваловым, образованнейшим человеком своего времени, основателем Московского университета и Петербургской Академии художеств. Происхождение И.И. Шувалова, его детство, обстоятельства получения образования остаются невыясненными. Очевидно одно — определенная связь между Василием Суворовым и И.И. Шуваловым существовала.

Это с началом фаворитизма Шувалова — он был замечен императрицей Елизаветой Петровной в самом начале 1750-х гг. — Василий Суворов получает назначение прокурором Сената, в 1753 г. чин бригадира, почти сразу генерал-майора и назначение членом Военной коллегии. Спустя пять лет он уже генерал-поручик, Кенигсбергский генерал-губернатор и главнокомандующий русскими войсками на Висле. За всеми этими назначениями легко угадывалась рука Шувалова. Елизавета Петровна больна, далека от дел, а раньше попросту не замечала В.И. Суворова. Может быть, не могла забыть услуг, оказанных ненавистной ей Анне Иоанновне.

Старинное русское оружие. Пистолеты XVIII в.

Петр III постарается по возможности скорее избавиться от шуваловского любимца. В январе 1762 г. Василий Суворов получает назначение Сибирским губернатором в Тобольск, но уклоняется от нового поста, равносильного слишком дальней и многолетней ссылке. Его расчет прост. Под всеми возможными предлогами он задерживается в Петербурге, чтобы принять самое деятельное участие в дворцовом перевороте в пользу Екатерины II. Ему будущая императрица обязана важнейшей операцией — арестом всех находившихся в Ораниенбауме и способных защищать свергнутого Петра III с оружием в руках голштинцев. Наградой В.И. Суворову стал чин премьер-майора Преображенского полка, где полковником числилась сама императрица, и назначение членом Военной коллегии. Судьба сына, особенно в детские годы, не могла не быть связанной с судьбой отца.

Если б я не был военным, я стал бы поэтом.

А.В. Суворов

Имя учителя оставалось неизвестным, как и сам факт его существования не подтверждался. Исследователи гораздо больше значения придавали библиотеке, которая была — должна была быть! — в доме Василия Суворова. Чтобы зачитываться «Сравнительными жизнеописаниями» Плутарха и подражать «Метаморфозам» Овидия, их надо по-настоящему хорошо знать.

Что стоит за этими суворовскими строками — воспоминание о родительском доме или неудачный опыт своей семейной жизни? У Суворова всегда под рукой Юлий Цезарь, Цицерон, Корнелий Непот, Юстин, Ювенал. Он хлопочет о приобретении заинтересовавшего его нового издания Тита Ливия и в разговоре сравнивает Саллюстия с Плинием Старшим. Полководец одинаково дорожит Тацитом, Валерием Максимом, Вергилием и Гелиодором. Разве об отношении к жизни не проще сказать строками Палладия из Александрии:

А в разговоре о женщинах прочесть между прочим строки Лукиана:

Тяжело борясь с недугами, Суворов с детства избегает врачей. В последние годы попросту им не доверяет, обвиняя в двуличии. Но ведь о том же остроумно говорили древние:

Суворов слишком жаден к знаниям, слишком легко, на лету продолжает их усваивать всю жизнь. Отделить полученное в детстве от благоприобретенного в зрелые годы у него слишком трудно. Но ведь, кроме брата, в семье были еще сестры — старшая Марья и младшая Анна, родившаяся непосредственно перед кончиной матери. Авдотья Федосеевна умерла вскоре после переезда семьи с Арбата на берег Яузы, в район нынешнего Лефортова. Это тоже одна из семейных загадок — почему обе сестры Мануковы почти одновременно расстались около 1740 г. с наследственными дворами и разъехались в разные концы города.

Если Василий Суворов экономил на учении сына, что же говорить о дочерях. И тем не менее обеих отличает высокая образованность. Отец выдает их замуж, только выйдя в отставку, — в конце 1760-х гг. Он может дать им значительное приданое, но выбор зятьев сам по себе очень примечателен.

Марья становится женой просветителя и близкого к Н. И. Новикову писателя Алексея Васильевича Олешева. Василий Суворов мог познакомиться с ним на военной службе, которой Олешев отдал около двадцати лет. Но кипучая энергия дельного офицера претворяется в не менее бурную деятельность гражданского чиновника, которым он становится в 1764 г.

Олешев — предводитель дворянства богатейшей Вологодской губернии, он работает судьей, и среди всех своих обязанностей не оставляет литературы и философии, которой особенно увлекается. Он многолетний член Вольного Экономического общества, в трудах которого помещает свои статьи, и автор выдержавших не одно издание книг, — среди них очень популярные «Цветы любомудрия, или Философические рассуждения» и «Начертание благоденственной жизни», — сборников переводов

с немецкого и французского языков трудов Юнга, Шпальдинга, де Мулена. Именно Олешеву посвящает свою известную «Эклогу» писатель М.П. Муравьев, отец декабристов. По-видимому, Муравьеву принадлежит и эпитафия умершему в 1786 г. другу:

Анна Суворова выходит замуж за князя Ивана Романовича Горчакова. Литературных наклонностей у ее мужа нет, и добрые отношения с полководцем проявляются главным образом в выполнении Горчаковыми многих его чисто хозяйственных поручений. Зато и Александр Васильевич усиленно хлопочет об устройстве судьбы обоих племянников Горчаковых — младшего Алексея, будущего генерала от инфантерии, военного министра времен Александра I, и старшего Андрея, ставшего флигель-адъютантом Павла I и пытавшегося смягчать гнев венценосца против дяди — почти всегда безуспешно, но очень взволнованно и искренно. Наконец племянница Аграфена Горчакова отдает руку назначенному состоять при Суворове подполковнику Д.И. Хвостову. Так складывается семья, ставшая настоящим родным домом для Суворова. В ней он жил, когда приезжал в Петербург, в ней и скончался, окруженный самым нежным вниманием и заботами. Эти близкие отношения с полководцем со временем принесут Хвостову титул графа — в память привязанности к нему Суворова. Анна Васильевна на редкость скромна, чтобы ее вспоминали. И все же она обратит на себя внимание Державина, который почтит ее кончину теплыми строками:

Любовь к литературе, постоянное обращение к ней пришли еще в родительском доме и остались на всю долгую жизнь.

Истинная поэзия складывается вдохновением.

Я же просто складываю рифмы.

А.В. Суворов

Стихи нужны были как глоток свежего воздуха, как ощущение полноты жизни, которая без них словно теряла в своей красочности. Стихи чужие, лучшие, худшие, — всякие. С ними провинившийся офицер мог рассчитывать на снисхождение Суворова, а впервые появившийся в окружении полководца — на сравнительно быстрое выдвижение и внимание: об этой слабости Александра Васильевича знала вся армия. Суворов готов был подтрунивать над собой, но ничего поделать не мог. А ведь стихи того же Хвостова оставались простой графоманией и вызывали вполне обоснованные насмешки современников. Достаточно снисходительный к другим, Суворов был слишком требователен к самому себе: у него-то дарование имелось, и немалое, но печататься он не хотел, отказываясь от всех предложений.

Неизвестный художник. А.В. Суворов-Рымникский. 1799 г.

Он обращается к тому, что называет всего лишь рифмованными строками, от избытка чувств, когда обычная речь не способна вместить его переживаний. Письма к дочери — шутливые, ласковые, очень сердечные, нарочито деловые: стихотворная форма досказывает то, чего стеснялся полководец в обычных словах. Письма к начальникам и товарищам по оружию — вместо многословных донесений, реляций, обязательной и столь ненавистной Суворову штабной писанины. В этом Суворов с одинаковой легкостью пользовался несколькими языками. Румянцеву-Задунайскому по поводу победы под Туртукаем он пишет на русском, австрийцу Моласу перед битвой под Нови — на безукоризненном немецком, принцу Нассау — на изысканном французском. И только характерные затруднения в правописании выдают самоучкой приобретенные языковые навыки.

Для Суворова обращение к стихотворным строкам всегда эмоциональный взрыв, свидетельство и выражение совершенно исключительных обстоятельств. Суворовские письма требуют расшифровки — слишком краткие, слишком иносказательные, «многослойные», переполненные недомолвками и намеками. В стихах Суворов легко сбрасывает привычную броню расчета и предусмотрительности, как говорил он о себе, «я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном, шутками и звериным языком говорил правду». Перо выдает его настоящего — живого, непосредственного, одинаково не скрывающего уныния или восторга, нетерпения или насмешки, всех бесконечных оттенков своего жадного отклика на жизнь.

Отношения с отдельными людьми — они также могли укладываться в лаконичную краткость суворовских строк. «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу» — этих шуточных слов достаточно, чтобы привести светлейшего в настоящее бешенство. Но Очаков взят, и это именно Потемкину достаются все официальные лавры — Таврический дворец, торжественно подаренный императрицей победителю, и сказочный праздник, устроенный официальным победителем императрице в его стенах. Державин не смог устоять перед фантастичностью зрелища и умело нарисованным образом Потемкина. Он пишет одно за другим панегирические стихотворения, обращенные к светлейшему. Суворов иронически перечитывает их, наблюдает за происходящими событиями и в конце концов разражается эпиграммой, которая была прямой пародией на державинские «Хоры» 1791 г.:

Потемкина можно было не любить и панически бояться, но кто бы отказал себе в удовольствии запомнить и передать другим суворовские строки, в немалой степени способствовавшие, кстати сказать, опале полководца.

И существовало в жизни Суворова еще одно не менее глубокое и прошедшее через всю его жизнь увлечение — театр. Вот оно-то было прежде всего связано с домом у Петровских ворот.

Увеселительные строения на Ходынском поле в Москве в 1775 году в честь заключения Кючук-Кайнарджийского мира. Восточная сторона. Рис. М. Казакова

Держаться надобно каданса в стихах, подобно инструментальному такту, — без чего ясности и сладости в речи не будет, ни восхищения...

Комическим ролям можно приучать и маленьких певчих из крестьян.

А.В. Суворов - из письма.

Был быт, почти суровый в своей простоте, — немудреная самая необходимая мебель, обыкновенная посуда, простая таратайка для переездов, которую могла в любую минуту заменить каждая подвернувшаяся под руку лошаденка, мундир и плащ, без сюртука, шлафрока, даже шубы и перчаток. Были привычки, непостижимые в своих неудобствах, — подъем в четыре утра, независимо от самочувствия и предыдущего дня, обед в 8—9 утра, сон после раннего обеда, всегда одни и те же напитки, стакан кипрского вина и рюмка водки, непременно тминной, безразличие к холоду в походе и любовь к жарко натопленным комнатам, отвращение к фруктам и сладостям, зато любовь к самым дорогим сортам чая. «Чем больше удобств, тем меньше храбрости», — утверждал Суворов.

И рядом бесконечные траты на то, что представлялось совершенно необходимым: анонимные выплаты ежегодно десяти тысяч рублей в одну из тюрем для улучшения содержания арестантов, содержание целой инвалидной команды в собственных деревнях, подписка на бесконечные периодические издания со всей Европы. В связи с наступавшим 1791 г. Суворов писал: «Я держал газеты немецкие, гамбургские, венские, берлинские, эрлангер, французские: «Варенн», «Курье де Ла Лондр», варшавские, польские, с.-петербургские или московские, русские, французский малый журнал «Энциклопедик Дебулион», немецкий «Гамбургский политический журнал». Не изволите ли вы прибавить «Нувель Экстраординер»?» И рядом расходы на театр — актеров, костюмы, декорации, музыкальные инструменты, ноты, педагогов, которые вели занятия и репетиции.

Детство, как и у всех москвичей, было наполнено театром. Первое огромное здание на Красной площади, открытое вскоре после рождения будущего полководца. Три тысячи мест, великолепная архитектура — одно из первых творений знаменитого Растрелли. Просторный партер, куда вносились стулья по мере надобности, или не вносились вовсе, когда из-за наплыва зрителей приходилось стоять все представление. И исполнители — итальянская труппа Комедии масок, итальянские вокалисты, первый в Европе симфонический оркестр полного состава, русские певчие, составлявшие хор в постановках опер.

Оперный дом в Лефортове, первый сезон которого состоялся в год переезда родителей на берега Яузы. Пять тысяч всегда переполненных мест. Сложнейшие оперные постановки, где красота и замысловатость декораций соперничали со сложностью музыкальных решений и совершенством исполнения. Московские зрители были известны всей Европе своей влюбленностью в театр и тонким пониманием музыки.

При жизни отца Суворов проводит в доме у Никитских ворот свой медовый месяц, считанные недели, прожитые в ладу с женой. После смерти Василия Ивановича и развода перестраивает всю городскую усадьбу. Сооружает деревянные службы для удобного размещения дворни. В большом доме отводит для себя несколько скупо обставленных комнат, остальную часть предназначает под контору, ведавшую его имениями, и для жизни актеров, которых присылает в Москву для обучения. Крепостных театров и хоровых капелл в городе множество, было у кого поучиться, с кого брать пример. Отсюда же управляющий должен был снабжать необходимыми инструментами, нотами, реквизитом суворовский театр, причем Суворов подробно оговаривал в письмах, что именно и для кого нужно. Он не претендовал на славу мецената или знатока, но сохранившиеся пояснения складываются в интереснейшую систему подготовки актера конца XVIII в. — в театральных делах Суворов разбирался досконально.

«Помни музыку нашу — вокальный и инструментальный хоры и чтоб не уронить концертное, — пишет Суворов в одном из писем своему управляющему. — А простое пение всегда дурно было и больше, кажется, его испортил Бочкин великим гласом с кабацкого. Когда они певали в Москве с голицынскими певчими, сие надлежало давно обновить и того единожды держаться. Театральное нужно для упражнения и невинного увеселения. Всем своевременно и платье наделать. Васька комиком хорош. Но трагиком лучше будет Никитка. Только должно ему научиться выражению — что легко по запятым, точкам, двоеточиям, вопросительным и восклицательным знакам. В рифмах выйдет легко. Держаться надобно каданса в стихах, подобно инструментальному такту... о чем ты все подтвердительно растолкуй».

И такая неожиданная забота о крестьянских мальчишках: надо купить для них побольше скрипок — пусть учатся по деревням все, у кого удалось заметить хоть какие-нибудь способности. Обращение с артистами предписывалось особенно бережное, хотя Суворов вообще не признавал никакой жестокости в обращении с людьми, будь то его солдаты или крепостные крестьяне: «Я люблю моего ближнего, я никого не сделал несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки».

Конец начал приближаться с неумолимой быстротой. Об этом могли не догадываться самые близкие, об этом точно знал сам Суворов. Чудо в Альпах — с него пошел этот последний отсчет. И, наверно, дело было не в возрасте, не в усталости — просто Суворов не видел для себя никакой перспективы. Павел I одинаково не мог простить ему ни поражения, ни победы. В каждом качестве строптивый, к тому же овеянный всемирной славой полководец был ненавистен самодержцу, а личное общение Суворова с солдатами в корне разрушало ту систему безгласных и безответных частей механизма, в которых Павел мечтал превратить всех граждан Российской империи, тем более ее армию. Великое противостояние человека, каким его видел и утверждал Суворов, и подданного в полном смысле этого слова, которого хотел видеть император.

Безнадежность — не она ли лишает Суворова сил, заставляет в Вене отказаться от марша во главе возвращающейся армии, передать командование своими орлами другому. Болезнь, с которой сорок лет втайне сражался полководец, переходит в последнее роковое наступление. Остальной путь в Россию полководец проделает лежа в коляске. Именно в Россию — не в Петербург. Не доезжая столицы, его остановит курьер с царским предписанием направиться «для восстановления здоровья» в поместье, куда приедет и посланный лейб-медик. Два месяца мучительного ожидания в Кобрине — надежды слабели день ото дня, радость победы сменялась горьким сознанием собственного бессилия. О переменах в армии, уничтожавших все суворовские принципы, не знать было нельзя, противостоять им бессмысленно.

Запоздалая возможность въехать в Петербург касалась уже не генералиссимуса — впрочем, по воле императора это звание больше не называлось — больного старика, частного лица, ехавшего в дом собственных родственников. Ранее разработанный и сообщенный Суворову ритуал торжественной встречи был отменен, полководца ждала только семья Хвостовых. У Суворова хватит сил самому, без посторонней помощи выйти из дормеза, подняться на второй этаж, переступить порог той комнаты, которая станет в его жизни последней. Дальше силы оставят полководца — почти без сознания он рухнет на постель. И новый удар — появление посланца императора, который должен передать волю Павла. Суворову запрещается показываться во дворце. Бессмысленная, казалось, ничем не вызванная опала, унижение, рассчитанное только на то, чтобы сократить дни измученного солдата.

В это трудно поверить, но для Суворова снова наступает ожидание, безумная надежда на справедливость, хотя бы на возможность вернуться в армию, — только она одна может восстановить его силы. Все кончается с появлением в хвостовском доме второго посланника императора, на этот раз предупреждающего Суворова о том, что он лишен права на адъютантов. О каких иллюзиях можно говорить, когда вчерашний кумир России оказывается обреченным на полное одиночество. Товарищам по оружию запрещено посещать его дом, единственный пришедший по распоряжению Павла Багратион не осмелится оторваться от косяка двери. Встреча глаз — цепкая, взволнованная и безнадежная. Свидетели ее будут потом сомневаться, узнал ли вообще полководец своего любимца, был ли в сознании или в забытьи.

«Как раб, умираю за отечество, как космополит, за свет»,— несколько раз повторит Суворов. Около его постели Хвостовы и Державин, потрясенный наступающей кончиной. «Вот урок, вот что есть человек», — напишет он спустя несколько дней. В полдень 6 мая 1800 г. Суворова не стало.

Павел не изменил своего отношения к полководцу. Ни в одной из русских газет не появится сообщения о кончине, даже о похоронах. Первоначально назначенные на 11 мая, они будут перенесены по желанию Павла на 12-е — неоправдавшийся расчет уменьшить народные толпы. Заново разосланные пригласительные билеты касались только лично Аркадия Александровича Суворова: «Действительный камергер, князь Италийский, граф Суворов-Рымникский с прискорбием духа сообщает о кончине родителя своего... и просит сего мая 12-го дня, в субботу, в 9 часов утра на вынос тела его и на погребение того же дня в Александро-Невский монастырь». Гвардии не было разрешено участвовать в церемонии. Дело ограничилось одними армейскими частями и народом.

На улицах стоял, кажется, весь Петербург. Никакими предупредительными мерами не удалось скрыть всеобщей глубочайшей скорби. Пусть император не пожелал почтить своим присутствием погребения, пусть демонстративно именно на эти часы назначил на Дворцовой площади смотр лейб-гусар и казаков, а после похорон также нарочито отправился на обычную свою прогулку по городу. Это только для него ничего не произошло, это только он со своим окружением мог остаться равнодушным.

Храни в памяти своей имена великих людей.

А. В. Суворов. «Наука побеждать»

Адреса, которых нет... Вернее, есть, только измененные до неузнаваемости стремительной историей большого города.

Когда-то здесь были электронные часы — непонятное мелькание разноцветных огоньков, которое так трудно связать с привычным ощущением хода времени. Пушкинская площадь. Начало Тверского бульвара. Длинный ряд забитых окон на бледно-зеленой стене — былой флигель очередной казаковской усадьбы. В главном доме шумная теснота городской библиотеки. Плакаты. Стенды. Объявления. Словно притиснутая к стене узкая лестница. И неожиданно широко распахнутые тусклому зимнему свету окна читального зала — былой веранды, откуда хозяева могли любоваться оживленным перекрестком Большой Бронной и Сытинского переулка, мелькавшим между соседних крыш Страстным монастырем. Суворов бывал здесь гостем участника своих походов генерала Юрия Поливанова, отца будущих декабристов.

Совсем рядом, в глубине Сытинского переулка, аккуратные маленькие колонны уютного деревянного особнячка на пять окон — дом капрала Сытина, как назовут его путеводители. Но москвичи давних лет больше знали помещавшуюся в нем фабрику духовых инструментов Емельяна Мещаникова. Суворов предпочитал ее продукцию любой другой: «Валторны моим музыкантам купи, а какой именно, спросись с добрыми людьми. Васютку Ерофеева постарайся сюда скорее прислать. В нем там дела нет, а здесь фиолбас. Купи еще полдюжины скрипок с принадлежностями для здешних ребятишек».

И снова казаковский, теперь уже дворец, — дом Губина у Петровских ворот. Колоннада, уступившая место пилястрам, — слишком тесна улица у Высокопетровского монастыря. Барельефные вставки над окнами — прозрачная белизна на чуть брезжущем синевой фоне, словно воспоминание о знаменитом веджвудском фарфоре. Ушедший за главный дом былой почетный двор — город все меньше оставлял возможностей для повторения усадебного приволья. Впрочем, Губин и его преемники куда как далеки от дворцового размаха. Дом сдается внаймы по частям, одну занимает модный магазин «музыкального мастера Мацкевича» — скрипки, клавишные инструменты, ноты: «Была плоская в доме тетрадь. Прозванье ее, помнится, «дело между бездельем», или собранье ста песен, положенных на ноты, печатные. Купи ее в Москве...» При случае Суворов и сам был не прочь порыться в новинках, безотказно поступавших к Мацкевичу.

На углу Маросейки и Армянского переулка нарядный, в крутой мешанине стилей, дом, былой дворец Румянцева-Задунайского, который нередко приходилось посещать Суворову. Широко распахнутая парадная лестница. Привольные анфилады превосходно обставленных зал. Фельдмаршал, о котором упорно говорилось, что был он побочным сыном Петра I, любил и знал толк в роскоши. И это его сыну Москва обязана рождением сложившегося в стенах дворца на Маросейке первого публичного — Румянцевского музея, коллекции которого вошли и в собрание Третьяковской галереи, и в собрание Государственного музея изобразительных искусств.

Денису Давыдову не пришлось служить под начальством Суворова. Генералиссимусу он был обязан своим военным крещением — словами, сказанными мальчику: «Помилуй Бог, я еще не умру, как он выиграет два сражения». Дом на Кропоткинской (№ 17) несет мемориальную доску поэта-партизана. Суворов бывал в нем, когда он еще принадлежал Бибиковым и славился концертами бибиковской певческой капеллы, которой руководил крепостной композитор Д.Н. Кашкин.

Большой, прошитый полуколоннами желтый дом за глухим каменным забором на углу Арбатской площади и Гоголевского-Пречистенского бульвара. Давно потерявший свое былое величие и назначение — апраксинского дворца и апраксинского театра, знаменитого сложностью и совершенством оперных постановок. Большой оркестр. Хор на сотню с лишним человек. Живые олени, пробегающие через сцену. На итальянской опере здесь побывает Пушкин, много раньше Суворов, связанный совместной службой с хозяином дома С.С. Апраксиным.

С наступлением первых теплых дней острый запах бензиновой гари начинает мешаться с запахом почек, медленно оттаивающей в лучах солнца земли. Белесоватые ростки травы словно нехотя раздвигают городскую пыль, проталкиваясь сквозь паутину старых былинок, продергивают зеленью широкий, когда-то тенистый бульвар. Редкие липы. Прожилки примостившихся у дорожек цветочных грядок — давно забытый табак в длинных стебельках вздрагивающих на ветру сизых трубочек, кудлатые граммофончики малиновых петуний, лиловая пелена жмущейся к земле резеды. Старые, еще уловимые в своей сладкой духоте запахи. Скупой свет поздно загорающихся фонарей. Строй схваченных чугунными лапами длинных скамей. Отмостка из цветных кирпичей у вылета к Никитским воротам. Стайка воркующих сизарей, деловито спешащих к прохожим. Надо ли было лишать Суворовский бульвар имени полководца? Наверно, не обязательно.