На Ельнинской земле

НЕРАЗЛУЧНАЯ ТРОИЦА

Осень кончилась, наступила зима. В школе давно уже шли занятия, а я вынужден был сидеть дома, не надеясь, пожалуй, уже ни на что. Между тем меня неудержимо тянуло в школу. Мне хотелось хотя бы только побывать в тех стенах, в которых я еще не так давно учился, хотелось хоть мимоходом увидеть свою учительницу. И, не в силах сдержать себя, я довольно часто направлялся туда. Ходил я обычно вечером, когда занятия в школе уже прекращались, заходил с черного хода и подолгу сидел на кухне, разговаривая со сторожихой. Иногда на кухню заглядывала учительница, и если мне удавалось переброситься с ней несколькими словами, я был вполне удовлетворен.

Однако ходить в школу просто так, без надобности, без всякого повода, было неудобно, и я хорошо понимал это. Поэтому очень обрадовался, что вскоре такой повод появился: в школу в качестве сторожа поступил Николай Афонский; вместе с ним мы и учились, вместе сдавали и выпускные экзамены, но он был на четыре года старше меня.

И я стал ходить к Афонскому, тем более что в новом здании школы, кроме квартир для двух учительниц, была предусмотрена и небольшая комнатка для сторожа. В этой комнатке, отданной в распоряжение Афонского, я иногда оставался и ночевать.

Я помогал своему приятелю носить из сарая дрова, топить печи, возить на саночках воду из Глотовки: вода в школьном колодце оказалась непригодной для питья. Вечерами мы вместе с ним пекли или жарили на конопляном масле картошку: это был наш ужин.

Случалось, что, кроме меня, в школу приходил Петя Шевченков. И тогда мы действовали уже втроем. Так у нас создалась своеобразная троица, которая существовала довольно долго.

Выпадали такие вечера, когда наша учительница Е. С. Горанская, проверив ученические тетради и закончив другие свои дела, приглашала нас троих к себе в комнату и читала нам какую-либо книгу. Книги у нее были самые разнохарактерные: то об Александре Македонском, то рассказ Л. Н. Толстого «Много ли человеку земли нужно?» в издании «Посредника», то даже толстовский «Круг чтения». Нам было интересно все, за исключением, может быть, «Круга чтения», который казался и непонятным и просто скучным.

Но среди прочитанных книг была одна, которая и мне и моим друзьям запомнилась на долгие годы. Мне одно время казалось даже, что лучшей книги вообще не может быть. Этой книгой была повесть В. Дмитриевой «Митюха-учитель». В ней рассказывалось, как полуграмотный деревенский парень Митюха, преодолев, казалось бы, непреодолимые препятствия, которые встречались чуть ли не на каждом шагу, пережив тяжкую личную драму (от Митюхи ушла жена, приревновав его к молодой учительнице, у которой тот брал книги для чтения), в конце концов стал учителем в сельской школе.

Особенно трогательно писательница рассказала о том, как Митюха пешком пошел в Воронеж, чтобы поклониться праху своих земляков — А. В. Кольцова и И. С. Никитина. Я и сейчас еще как бы вижу рослого парня, босиком шагающего по пыльной летней дороге; за плечами у него болтаются подвешенные на палку сапоги, которые он взял для того, чтобы надеть их в городе; по обеим сторонам дороги шумит и качается высокая, поспевающая рожь. А Митюха идет все дальше и дальше...

Запомнился мне и конец повести: зимний вечер; занятия в школе давно уже кончились; за окнами — холодно, вьюжно; Митюха в школе один; он сидит у топящейся печки, сидит в полумраке, не зажигая огня, и думает о чем-то своем. Ему и грустно, и в то же время как-то по-особенному хорошо...

Повесть «Митюха-учитель» понравилась нам, несомненно, потому, что она соответствовала нашим настроениям, нашим стремлениям. В то время и Афонскому, и Шевченкову, и мне тоже хотелось стать кем-то вроде Митюхи-учителя, хотелось достичь в своей жизни чего-то хорошего, хотя мы вряд ли представляли тогда, в чем должно заключаться это хорошее и каким способом следует добиваться его.

Злейшими врагами моими в ту зиму были барышни, то есть две дочери нашего попа Евгения Глухарева. Барышнями их называли, по-видимому, по какой-то давней привычке. На самом же деле это были девицы-перестарки, вековухи. Жили они со своим вдовым отцом, делать ничего не умели, ничем особенно не интересовались, но мнения о себе были весьма высокого.

Каждый вечер, если не мешала погода, барышни совершали обычную свою прогулку: шли от Оселья к Глотовке, от Глотовки к Оселью, оттуда опять к Глотовке и обратно. И ничего бы в этом не было неприятного ни для меня, ни для моих друзей, если бы на полдороге от Оселья к Глотовке не стояла школа. А раз она стояла, то барышни, нагулявшись вдосталь, обязательно заходили в нее и прямехонько направлялись к учительнице Е. С. Горанской. Мы прямо-таки скрежетали зубами, заслышав вечером столь ненавистные шаги на школьном крыльце.

— Ну, опять приперлись! — негодовала наша троица.

Барышень не любила и учительница, но коль они уж пришли, то она должна была ставить самовар, угощать пришедших чаем и вести с ними пустые, никчемные и вместе с тем бесконечные разговоры.

Барышни уходили только часов в одиннадцать вечера. Время позднее. Учительнице пора спать, и ни о каком чтении вслух уже не могло быть и речи. Оставалось только злиться и на все корки ругать незваных гостей учительницы, что мы и делали как про себя, так и вслух.

Приблизительно в марте месяце Коля Афонский ушел из школы по каким-то семейным обстоятельствам, а на должность сторожа в школу поступил другой ее выпускник — Иван Лыженков. Но это не тот Лыженков, которого в школе прозвали Ваней Глаголом и который не пошел держать выпускные экзамены, зная, что все равно провалится. Этот Лыженков был однофамильцем и тезкой Глагола, и в школе он числился как Лыженков 2-й.

При новом стороже мы тоже продолжали наведываться в школу, хотя уже гораздо реже, чем раньше. Иногда мы заходили туда все трое, иногда поодиночке — когда как.

У Лыженкова 2-го была одна странная особенность. Все стены его комнаты, в которой он жил при школе, были увешаны бумажными пакетиками, прикрепленными посредством небольших гвоздиков, чаще всего деревянных. Найдет где-либо Лыженков 2-й уже исписавшееся и заржавевшее перо, ототрет его, отчистит насколько можно, заложит в небольшой бумажный пакетик и приколет к стене. А на пакетике непременно напишет: «Перо Ивана Лыженкова». То же самое он делал, если ему в руки попадался, например, обмылок. Он так же запаковывал его, писал на пакетике: «Мыло Ивана Лыженкова» — и пакетик прикреплял к стене, хотя обмылок был совсем маленький, тонкий, как лист бумаги, и воспользоваться им практически было невозможно. Можно было там прочесть и другие надписи: «Спичечная коробка Ивана Лыженкова», «Гвоздь Ивана Лыженкова», «Пуговица Ивана Лыженкова» и тому подобное.

В то время книгу Гоголя «Мертвые души» никто из нас еще не читал. Но о Плюшкине мы знали, если не ошибаюсь, по отрывку, напечатанному в школьной хрестоматии. И нового школьного сторожа мы прозвали Плюшкиным. Однако это не возымело никакого действия, и Лыженков 2-й продолжал прикреплять к стенам все новые и новые пакетики с новыми же надписями: «Иголка Ивана Лыженкова», «Нитки Ивана Лыженкова» и так далее.

Впрочем, скоро Иван Лыженков 2-й ушел из школы, а вслед затем уехал в Донбасс, навсегда покинув родные края. По крайней мере лет тридцать пять я ничего не знал о нем. И только уже после Великой Отечественной войны, в конце сороковых либо в самом начале пятидесятых годов, совсем неожиданно пришло письмо из Донбасса от жены Лыженкова, которую я совсем не знал. Та писала, что ее муж — бухгалтер шахтоуправления — недавно поехал по делам километров за тридцать — сорок от места работы. Назад он возвращался с попутной грузовой машиной, сидя рядом с шофером. В каком-то месте быстро идущую машину сильно тряхнуло, правая дверца кабины неожиданно раскрылась, и бухгалтер Иван Лукич Лыженков упал прямо на дорогу, разбившись насмерть. Судебно-следственная экспертиза установила, что упавший был сильно пьян и что поэтому он так легко соскользнул с сиденья и вывалился на дорогу... Жена Лыженкова настаивала, однако, на том, что это не так, что ее мужа преднамеренно убил шофер. Она просила меня как депутата Верховного Совета РСФСР направить дело Лыженкова «по правильному пути».

Я сделал все, что мог. Но вряд ли от этого стало кому-либо легче. Иван Лыженков — наш школьный Плюшкин — погиб, и уже никакая сила не могла вернуть его к жизни. Как он прожил свой век, что оставил после себя — хорошего ли, плохого ли — я так и не узнал.

Надо хотя бы коротко рассказать и о третьем Лыженкове, который также кончил школу вместе со мною. Этот третий Лыженков был уже не Иваном, а Семеном. Жил он не в Оселье, как двое предыдущих, а в Глотовке. Из него, к сожалению, успел-таки выработаться порядочный негодяй.

Вскоре после начала первой мировой войны Семен Лыженков, которому шел тогда семнадцатый год, устроился помощником волостного писаря в Арнишицкой волости. Жалованье ему положили пятнадцать рублей в месяц. И я хорошо помню, как однажды, придя из Арнишиц в Глотовку на пасхальные дни, он выхваливался перед ребятами:

— Вот я здесь гуляю с вами, ничего не делаю, а там все равно мне идет пятьдесят копеек в день. Ни за что, а идет!.. Во как!

А потом начал рассказывать со всеми подробностями о своем «обхождении» с молодыми солдатками:

— Молодых солдаток в волость приходит много. И все попадают ко мне. Больше всего приходят насчет пособия[5]. Придет какая-нибудь и говорит: «Девочку мою не вписали, пособия на нее не выдают. Впишите ее, пожалуйста. Может, к следующему разу и на нее успеют прислать пособие». А я отвечаю: нет, не буду вписывать твою девочку. Нельзя!.. Я уж тут придумаю, почему нельзя. Ну, солдатка в слезы... Тогда я говорю: ладно, иди за мной! И веду ее в сарай. А там и делаю с ней, что хочу. И уж потом записываю ее девочку в ведомость на получение пособия... А не подчинится она мне, то так и уйдет ни с чем...

Рассказывал все это Семен Лыженков несколько по-иному: он не стеснялся в выражениях, уснащал свою речь самыми непристойными словосочетаниями, самой отборной матерщиной.

Было известно, что он принимал мзду от солдаток и в виде денег, особенно если эти солдатки выглядели так, что Семену неинтересно было идти с ними на сеновал.

— Хоть и небольшие, а все-таки деньги,— говорил он по этому поводу.

Через некоторое время — это было уже в семнадцатом году — Семен Лыженков работал у какого-то подрядчика и в наших местах вербовал для него рабочую силу. Один раз в числе завербованных оказались только девушки, и вербовщик сам сопровождал их до места работы.

— Ну, уж тут,— снова хвалился он,— мне повезло: целая теплушка девок — любую выбирай. Я и выбирал... А если какая заартачится, я ей говорю: убирайся ко всем чертям!.. А убираться-то ей некуда: от дома далеко, на руках — ни копейки денег... И жаловаться некому: главный начальник пока что я...

В конце концов Семен Лыженков женился. Но и тут сказалась его подлая натура: женился он на какой-то не только некрасивой, но просто обезображенной девке. Лицо у нее было так скособочено, что на него не хотелось смотреть, и была она намного старше Семена. Но женился-то он не на ней, а на трех больших сундуках, набитых всяким добром, да еще на деньгах, принесенных ею в дом в качестве приданого.

О своих старых родителях, которые жили весьма бедно, Семен позабыл давно. Он никак и ничем не помогал им. Жил отдельно и стремился только к тому, чтобы разбогатеть, разбогатеть во что бы то ни стало. Но помешала сначала болезнь, а потом и смерть. Умер Семен Лыженков совсем молодым от туберкулеза. И признаться, когда я узнал об этом, то нисколько не пожалел его, хотя когда-то и учился с ним вместе, и жил в одной деревне.