На Ельнинской земле

ПОЕЗДКА В СМОЛЕНСК

Поезд на Смоленск отправился уже в потемках. В вагоне зажгли свечи. Но их было мало, и горели они очень тускло. Поэтому я плохо видел, что делалось вокруг меня.

Ехал я в третьем классе. Какой-то человек, внешность которого я не мог рассмотреть в полусумраке вагона, устроил меня на боковой скамейке у самого выхода из вагона и сказал:

— Сиди здесь и никуда не уходи. Когда приедем в Смоленск, я приду за тобой и выведу тебя на платформу.

Человек этот был проводником вагона, и М. И. Погодин, наверно, договорился с ним, чтобы тот взял меня под свое покровительство. Сам Погодин ехал в другом вагоне — очевидно, второго класса.

Но я не догадывался о договоренности относительно меня. И совершенно не знал тогда, что в вагонах есть проводники. Поэтому своего покровителя я принял за самого обыкновенного пассажира, который едет тоже в Смоленск или куда-нибудь еще дальше.

От Ельни до Смоленска всего около семидесяти километров. Но, чтобы пройти это расстояние, поезду нужно было не менее трех часов: шел он медленно, часто останавливался и подолгу стоял не только на станциях, но даже на самых незначительных полустанках и разъездах.

Я с нетерпением ждал, когда же будет Смоленск, но его все не было и не было. И я — то ли всерьез, то ли в шутку — начинал думать: а что, если поезд идет не туда, что, если меня посадили не в тот поезд, в какой следовало?..

Наконец поезд стал замедлять ход, и весь вагон вдруг шумно заговорил:

— Ну, вот и приехали!..

— Вот он и Смоленск!..

Пассажиры поспешно снимали с полок свои вещи и стремились к выходу, заполнив в вагоне весь коридор. Когда же поезд остановился совсем, они быстро исчезли за выходной дверью. Вагон опустел. А между тем приходить за мной никто и не думал. Поэтому я почти с отчаянием спросил у одного из выходивших:.

— Это вправду Смоленск?

— А ты что же думал?.. Конечно, вправду.

Я забеспокоился, заерзал на своей скамейке. Глядел то в одну, то в другую сторону, не идет ли мой покровитель. Но никто за мной не шел. А времени, как мне показалось, прошло уже много. И я думал, что поезд вот-вот тронется и завезет меня куда-нибудь за Смоленск. Что я тогда буду делать?

И уже ни о чем не думая, я вскочил со своей скамейки, в отчаянии выбежал на площадку вагона и, спеша, чтобы не опоздать, сошел по ступенькам на землю.

Поезд тотчас же тронулся.

Я остался совершенно один — под моросящим дождем, под холодным осенним ветром и почти в полной темноте: над железнодорожными путями светились лишь редкие и тусклые электрические фонари.

Самое страшное для меня заключалось в том, что никаких признаков вокзала нигде не было. Я обнаружил лишь какой-то сарай, за которым слышались неясные мужские голоса. И я осторожно пошел на эти голоса. Но едва я приблизился к сараю настолько, что мог понять, о чем идет речь, как опрометью бросился назад: за сараем оказались какие-то люди, которые, по всей видимости, пили водку и ругались так, что содрогалась земля. К тому же они, как мне показалось, грозились кого-то зарезать либо задушить.

Отбежав подальше от этого сарая и немного опомнившись, я решил, что вокзал находится, по-видимому, «на той стороне», то есть за бесчисленным количеством железнодорожных путей. И я попытался перейти все эти пути, чтобы попасть «на ту сторону». Однако это оказалось невозможным. На путях находилось множество товарных составов, которые то стояли как вкопанные, то вдруг начинали двигаться. Во всяком случае подлезать под вагоны я не решился, тем более что мешала темнота. И непрерывно то там, то тут шныряли паровозы, в одну сторону и в другую. Одни шли с прицепленными к ним вагонами, другие без них. шли, возникая в потемках совершенно неожиданно, как призраки. И мне с моим зрением нечего было и думать, что я смогу добраться до «той стороны». Так я и не добрался и вынужден был вернуться к тому месту, где спрыгнул с поезда.

И тут мне, казалось, повезло. Невдалеке от железнодорожных путей я увидел дом с ярко освещенными окнами.

«Да вот же он, вокзал!» — подумал я и пошел на ярко светящиеся окна. Но подойдя поближе, я понял, что это не вокзал, хотя и решил почему-то, что это здание имеет какое-то отношение к железной дороге. Поэтому я и стал бродить возле него, не смея, однако, по своей деревенской робости зайти внутрь. Впрочем, нет! Набравшись смелости, я трижды пытался сделать это. Я всходил на высокое каменное крыльцо, даже брался за ручку входной двери, но открыть ее ни разу не решился: на меня вдруг находил какой-то необъяснимый ужас и, вместо того чтобы открывать дверь, стремглав бросался прочь, сбегал с крыльца, стараясь уйти подальше, в потемки, чтобы меня никто не видел.

В третий раз мне, однако, не удалось скрыться: вышедший на крыльцо человек заметил мое поспешное, даже паническое бегство и закричал:

— Эй ты! Куда бежишь?.. Остановись!.. Не бойся, тебе ничего не сделают.

Я остановился, а потом робко подошел к человеку, звавшему меня Это оказался полицейский, который стал расспрашивать, кто я такой и как очутился здесь.

Услышав мой ответ, он сказал:

— Ну, вот видишь, как... А тебя разыскивают... Пойдем со мной...

Полицейский привел меня в здание товарной конторы (ярко освещенный дом — это и была железнодорожная товарная контора), усадил где-то в уголке и сказал:

— Посиди здесь, а я пойду позвоню по телефону и скажу, что ты нашелся. Только смотри не уходи никуда.

Я пообещал, что никуда не уйду.

Через несколько минут он вернулся.

— Ну, теперь все хорошо. Тебе придется подождать еще немного, пока за тобой не придут.

И тут же он начал объяснять мне, что сошел я на станции Смоленск-товарная, а мне надо было ехать дальше — до станции Смоленск-пассажирская.

Я немного приободрился и даже вступил в разговор с полицейским, хотя в душе и побаивался его. Я спросил:

— А почему же тогда здесь сошло столько людей и все говорили «Смоленск! Смоленск!»?

Полицейский охотно объяснил мне, что на товарной станции действительно сходит много пассажиров. Но это потому, что здесь рядом с железной дорогой проходит Ново-Московская улица. И многим удобней и ближе добираться отсюда домой или в те места, куда им нужно попасть...

Полицейский не обманул меня: очень скоро в товарную контору пришла женщина средних лет, одетая по-городскому, но небогато. Голова ее была повязана большим цветастым платком, какие носят и в деревне. Чутье мне подсказало, что это, по-видимому, чья-то прислуга— кухарка либо горничная.

Эта женщина повела меня к трамвайной остановке. Там после нескольких минут ожидания мы вошли в ярко освещенный, но почти пустой трамвайный вагон.

О трамвае много рассказывали мои однодеревенцы, побывавшие, в Москве. Но я все же не имел сколько-нибудь правильного представления о нем. В популярных книжечках я читал кое-что об электричестве, но как электричество могло двигать по городским улицам вагоны — постичь это я не мог. Непостижимо было для меня и то, зачем посреди улицы надо прокладывать железную дорогу и почему городские жители должны ездить по улицам в вагонах, платя за это деньги, если можно дойти и пешком, куда тебе нужно. Трамвай казался чудом. Даже не чудом, а городским чудачеством: мало ли что могут придумать в городе?

И вдруг в Смоленске я сам еду в трамвае. И это меня, пожалуй, нисколько не удивило. Я как бы лишь увидел то, о чем уже давно знал. Во всяком случае ничего чудесного в смоленском трамвае я не обнаружил. Мне лишь очень хотелось посмотреть, что делается на смоленских улицах, когда по ним идет трамвай. Но я почти ничего не смог увидеть по той причине, что в вагоне горел слишком яркий свет, а на улицах было темно или полутемно.

Я лишь чувствовал, идет ли трамвай прямо или куда-то поворачивает: на поворотах слышался весьма неприятный скрежет железа. Затем — я это тоже почувствовал — вагон начал подниматься в гору: шел он медленно, трудно, натужно, как бы напрягаясь до предела. Я даже подумал: а вдруг у него не хватит сил, он остановится и сам собой неудержимо покатится вниз?

Кстати сказать, в истории смоленского трамвая подобные случаи были: на Покровской горе трамвайные вагоны неоднократно сходили с рельсов, катились вниз прямо по булыжной мостовой, пока не врезались в чей-нибудь дом. Но об этом я узнал гораздо позже. Также позже я узнал, что в тот памятный вечер поднимались мы вверх по теперешней Советской улице и, преодолев гору, сошли совсем недалеко от знаменитых смоленских часов.

Смоленские городские часы специальными кронштейнами были прикреплены к углу дома, который одной стороной выходил на теперешнюю Советскую улицу и другой—на Ленинскую. Они нависали прямо над тротуаром и на всех трех своих циферблатах показывали точное время. Но они были знамениты не только тем, что смоляне сверяли по ним свои часы, но главным образом тем, что под часами назначали встречи и друзья, и влюбленные, и те, кому надо было встретиться по другим причинам. Так и говорили:

— Давай встретимся завтра под часами!

Выражение под часами в Смоленске знали буквально все.

Во время Великой Отечественной войны смоленские часы были искромсаны, исковерканы, изуродованы, хотя они и продолжали висеть на углу того же дома, от которого сохранились только стены, да и то не полностью.

Смоляне восстановили угловой дом и украсили его точно такими же часами, какие были до войны. Часы идут, город живет, и его жители по-прежнему назначают встречи под часами.

Но это я забежал далеко вперед. А в тот холодный и дождливый вечер осени 1913 года, когда я приехал в Смоленск, в угловом доме с часами помещалась «Европейская гостиница». В нее-то и привела меня женщина, с которой я ехал на трамвае. Она что-то сказала одному из служащих гостиницы, и тот немедленно пошел вверх по широкой лестнице, устланной — не помню уж, какого цвета, — дорожкой. Вскоре по той же лестнице к нам спустился Погодин. По-видимому, Михаил Иванович должен был удостовериться, тот ли я беглец, которого он разыскивал целый вечер.

— Ну, что же ты, брат...— укоризненно начал он, подойдя ко мне.

Я сбивчиво стал было отвечать, почему так произошло, но Михаил Иванович прервал меня:

— Да уж ладно... Ты не объясняй: я и так все знаю. Хорошо, что сам-то нашелся, а остальное неважно...

Он распорядился, куда отвести меня на ночь. И меня отвели в чей-то дом, о котором я и до сих пор ничего не знаю, как не знаю названия и той улицы, на которой стоял дом. Помню только, что ночевал я в просторной кухне, окна которой, как я увидел утром, выходили во двор, обнесенный сплошным забором.

Утром меня напоили чаем с французской булкой, и опять-таки неизвестный мне человек — на этот раз мужчина — повел меня на прием к доктору Радзвицкому.

Странное дело: у меня не сохранилось ни малейшего представления ни об улицах, по которым я шел к Радзвицкому, ни о домах, мимо которых я проходил. Словом, я абсолютно не помню того Смоленска, в который приехал впервые.

Но деревянный двухэтажный, красиво построенный и свежевыкрашенный дом Радзвицкого я хорошо помню. Мы вошли в него и по широкой лестнице поднялись на второй этаж, где помещались приемная и кабинет врача. У стен приемной стояли небольшие диванчики, а также несколько венских стульев. Недалеко от окна стоял круглый стол, заваленный разными журналами. Мне очень хотелось посмотреть эти журналы, но, напуганный болезнью, я боялся прочесть даже одну строку, рассмотреть хотя бы один рисунок. Мне в ту пору казалось, что даже простой взгляд на белую бумагу может очень и очень повредить мне. Так и сидел я неподвижно и чуть ли не с закрытыми глазами, ожидая своей очереди.

Радзвицкий, как и подобает врачу, осмотрел мои глаза снаружи, измерил остроту зрения, исследовал глазное дно. Потом спросил, кто я такой, откуда приехал, чем занимаются мои родители...

— Так-так...— тихо заметил он про себя. И, не обращая ни малейшего внимания на то, что я, его пациент, нахожусь здесь же и все слышу, сказал уже совсем громко, обращаясь к моему провожатому:— Помочь ничем нельзя. Рано или поздно мальчик ослепнет. И чтобы он не стал обузой для своих родителей-крестьян, надо найти способ по возможности скорей определить его в школу слепых. Там он приобретет какую-либо «слепую профессию» и будет зарабатывать себе на жизнь... Вы спрашиваете, можно ли ему учиться дальше? Нет, никоим образом... Да и зачем ему учиться?

Может быть, доктор Радзвицкий, делая свои заключения и по-своему определяя мою дальнейшую судьбу, говорил несколько иными словами, но общий смысл сказанного им ничем не отличается от того, что написал я.

Вряд ли стоит говорить, с какой горечью, с каким отчаяньем выслушал я «приговор» доктора Радзвицкого.

Уходя от Радзвицкого, я хотел только одного: чтобы его предсказания исполнились не столь уж быстро, чтобы хоть немного я мог походить по этой земле, глядя на все, что меня окружает, пусть уже больными, но все же зрячими глазами.

Тяжесть, которая внезапно обрушилась на меня в приемной врача, была действительно велика. Но я верил, что знаменитый смоленский врач сказал правду, и не подозревал, до чего жестоко он обошелся со мною, как он травмировал меня. Все это я понял лишь после того, как побывал у других глазных врачей и когда уже сам отлично знал суть своей болезни.

Радзвицкий не мог ошибиться в диагнозе: любой глазной врач, а не только знаменитый, при помощи столь несложного прибора, каким является офтальмоскоп, сразу увидел бы, в каком состоянии у меня глазное дно и в чем конкретно выражается заболевание. И он, этот «любой глазной врач», хотя и признал бы, что заболевание серьезное, что оно может повторяться, но непременно посоветовал бы, какое применить лечение, как я должен вести себя, чтобы не ухудшить положения, что мне можно делать и чего нельзя. И он никогда не сказал бы, что больного надо поскорее определить в школу слепых, ибо больной все равно ослепнет.

Люди с таким заболеванием глаз, как у меня, не обязательно должны стать абсолютно слепыми, хотя видеть они с каждым годом будут все хуже. У меня же, кроме того, болезнь только начиналась. А это отнюдь не значило, что слепота наступит непременно и что случится это довольно скоро.

И я до сих пор не могу понять, почему Радзвицкий не нашел ничего лучше школы слепых, почему он даже не намекнул на то, что можно испытать тот или иной способ лечения.

Я могу лишь предположить, что, возможно, врач Радзвицкий столь-равнодушно и в то же время столь жестоко отнесся к моей судьбе по очень простой причине: я был сыном мужика.

Это мое предположение кажется мне правильным, в частности, потому, что Радзвицкий был не только модным врачом, но и большим барином, богатым человеком. В Смоленске он построил два дома, стоявших рядом: в одном Радзвицкий жил сам, другой сдавал кому-то.

Я больше ни разу не видел доктора Радзвицкого, но совершенно неожиданно встретился с его сыном, когда осенью 1915 года поступил в гимназию Ф. В. Воронина: молодой Радзвицкий оказался моим одноклассником.

Этот выхоленный и вылощенный мой ровесник глядел на других высокомерно, особенно на тех, кто на социальной лестнице стоял ниже его. Я не помню ни одного случая, когда бы он разговаривал со мной. Вероятно, какие-то разговоры были — ведь я учился вместе с ним целых два года,— но разговоры такие незначительные, что от них не осталось ни малейшего следа. И я, конечно, ни словом не намекнул молодому Радзвицкому, что его отец вынес мне «смертный приговор», но что я, несмотря на это, не только живу, но даже учусь в гимназии.

После Октябрьской революции Радзвицкий вместе со своей семьей эмигрировал за границу.

Вернувшись от врача, остаток дня и весь вечер я просидел в той же кухне, где ночевал. Меня там и накормили и напоили чаем, но в этом для меня уже не было никакого удовольствия. Уныло ожидал я того часа, когда меня отвезут на вокзал, чтобы ехать в Ельню. Но поезд отправлялся только около десяти часов вечера, и казалось, я не дождусь этого срока — так медленно шло время.

Был и еще один, в сущности говоря, пустяк, но такой пустяк, терпеть который мне становилось все труднее и труднее: во что бы то ни стало я должен был по малой нужде выйти во двор. Еще днем я много раз жадно смотрел из окна кухни и даже, по-видимому, точно установил, где должно находиться то «учреждение», в которое меня влекло столь неудержимо. Но выйти во двор я боялся: там бегала большая злая собака, которая, несомненно, набросилась бы на меня. А на кухню, где я, можно сказать, изнывал, позабыв обо всем на свете, кроме одного, как на грех, заходили только женщины. И я стыдился попросить, чтобы кто-либо из них провел меня в нужное место или в крайнем случае привязал собаку.

Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы в самый последний момент, когда все уже дошло до крайнего предела, кто-то из моих хозяев не догадался спросить у меня, не надо ли мне выйти...

Сразу потом стало как-то веселей, даже несмотря на то, что все сказанное доктором Радзвицким не выходило у меня из головы.

Поздно ночью я был уже в Ельне и снова попал к сторожу землеустроительной комиссии, у которого и проспал до утра.