На Ельнинской земле

ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

На следующее утро я сказал врачу, что хочу уехать домой. Задерживать меня никто не стал. Но поскольку принять меня в больницу распорядился М. И. Погодин, то больница, очевидно, считала необходимым уведомить его, что по собственному желанию я из больницы выписался. Погодина в это время в Ельне не было: он на несколько дней уехал в свою усадьбу — в Гнездилово. Поэтому врач спросил меня, не могу ли я по дороге домой зайти к Михаилу Ивановичу и передать ему письмо. Я ответил, что могу.

Для меня приготовили рецепт на йодистый калий (я попросил об этом сам, чтобы продолжать лечение дома) и сказали, что лекарство я могу получить в городской аптеке и что платить за него ничего не надо.

Утром я сходил в аптеку, заказал лекарство, а часа за два до отхода поезда простился со всеми, с кем судьба свела меня в больнице, взял письмо, адресованное Погодину, и покинул больницу, где пробыл около десяти дней. Затем по дороге на вокзал получил в аптеке лекарство и, положив его в карман — никакого другого багажа у меня не было,— налегке зашагал по дощатым грязным и скользким ельнинским тротуарам.

Уезжал я с добавочным поездом, прибывавшим в Ельню из Смоленска около трех часов дня. В это же самое время прибывал и встречный поезд, который следовал в Смоленск. Оба состава обычно стояли в Ельне около двадцати минут: один — на первом пути, другой — на втором.

И в тот самый момент, когда я сел в свой поезд, чтобы ехать в Павлиново, с другого, встречного поезда сошел мой отец, приехавший навестить меня в больнице: я уже давно послал письмо, чтобы дома знали, где я нахожусь, и не беспокоились обо мне.

На вокзале мы с отцом разминулись: он прямо с поезда отправился в больницу, а я в это время уезжал из Ельни.

До своей станции Павлиново я доехал вполне благополучно. Не радовало только то, что, когда я сошел с поезда, было уже совсем темно. А между тем мне предстояло пешком преодолеть двадцать или двадцать пять верст (никто точно не знал, сколько именно), чтобы попасть домой в Глотовку. Однако дорогу я знал хорошо, ходить ночами не боялся и потому немедленно отправился в путь.

В то время Павлиново состояло из двух частей. Прямо от станции начинался и тянулся по обеим сторонам широкой дороги довольно большой поселок, где жили павлиновские торговцы и находились их лавки. В этом поселке можно было купить буквально все, что требовалось для жителей деревни: всевозможные продукты питания, одежду, обувь, строительные материалы, керосин, бумагу, конверты и многое-многое другое. В поселке работали две или три чайных, была аптека, владелец которой сам ставил заочные диагнозы больным, сам же прописывал им лекарства, сам приготовлял и продавал их.

К павлиновскому торговому поселку примыкало и почтовое отделение, куда я не раз ездил с отцом.

За поселком был мост через реку Демена, после которого справа тянулась деревня Павлиново, обращенная к дороге не лицевой, а тыльной своей стороной, а слева — огороженный штакетником большой участок земли, заросший всевозможными деревьями и кустарниками: усадьба и парк павлиновского помещика, фамилию которого я никогда не знал.

Некогда павлиновские торговцы договорились меж собой благоустроить подъезд к своему поселку и на собственные средства покрыли дорогу булыжником. Мощеная дорога шла через весь поселок, проходила мимо деревни Павлиново и помещичьей усадьбы и заканчивалась у площади, на которой стояла церковь и дома церковного причта.

Вот с этой дороги я и начал свое ночное путешествие в Глотовку.

Надо при этом сказать, что одет я был далеко не по сезону: стоял уже конец октября, а на плечах у меня сверх рубашки был лишь летний пиджачишко, принадлежавший моему старшему брату Нилу. Обут я был в материнские ботинки с резиновыми вшивками по бокам, а также с ушками спереди и сзади, за которые обычно брались руками, чтобы натянуть ботинок на ногу. Ботинки — весьма давнего происхождения: возможно, что мать купила их еще тогда, когда собиралась выходить замуж. С тех пор они и стояли у нее в клети: она берегла свои, вероятно первые и единственные, ботинки и даже в большие праздники не всегда надевала их. А мне не пожалела отдать и в самую распутицу, когда всюду — непролазная грязь.

В материнских ботинках, которые были для меня великоваты, как и пиджачишко с плеч старшего брата, я и шагал по павлиновской мостовой, шагал в полной темноте и в полном одиночестве. На дороге поверх булыжника образовался толстый слой жидкой и липкой грязи. Я шагал прямиком, не ища сухих мест: их и не было, а если и были, то как увидишь в потемках, где они?

Довольно быстро я прошел все Павлиново и вышел в открытое поле. Тут никакого булыжника под ногами не было, но я все же смело и настойчиво преодолевал лужи, выбоины и топкие места. Стало светлее: взошла луна, хотя она то и дело закрывалась быстро бегущими по небу тучами.

Пройдя версты две-три, я вдруг почувствовал, что очень устал, что у меня нет никаких сил идти дальше. Я остановился. Как раз в этот момент из-за тучи вышел месяц, и я увидел, насколько хватило моих близоруких глаз, что всюду меня ждут лужи, канавы и выбоины, наполненные водой, и целые болота непролазной грязи. Даже обойти все это стороной, свернув с дороги, было невозможно: земля так раскисла от дождей, что ноги сразу же проваливались, куда бы ты ни ступил.

Я понял, что не смогу дойти не только до Глотовки, но даже до Гнездилова, которое находилось не так уж далеко. Плохо и то, что в дороге даже отдохнуть было нельзя. Всюду такая грязь, что и присесть-то негде.

Я стоял и раздумывал: что же делать? Можно было вернуться в деревню Павлиново и там переночевать у кого-нибудь. Но я решительно никого не знал в Павлинове. Кроме того, я всегда стеснялся и просто боялся просить других о чем-либо. Эта черта характера осталась у меня даже сейчас на всю жизнь, хотя сейчас я стал все же смелей и, бывает, отваживаюсь о чем-либо попросить.

Вернуться на станцию и провести ночь там я не догадался — очевидно, потому, что полагал: на станции мог быть лишь тот, кто пришел или приехал к поезду. А я ведь — не к поезду. Конечно, можно было соврать. Но это тоже было не в моем характере. Вдобавок ко всему до станции было уже версты четыре, а то и пять. Пройти их, да притом пройти вторично, казалось совсем уж немыслимым.

И вдруг со стороны Павлинова послышались голоса. Сначала они были далеко, и я едва улавливал их. Но с каждой минутой они становились все громче и громче. Я понял, что ко мне приближаются какие-то люди, и стал ожидать их, надеясь, что так или иначе они мне помогут.

Подошли три мужика, и один из них спросил:

— Что ты тут делаешь? Ожидаешь кого, что ли?

Я рассказал все как было и закончил свой рассказ словами:

— Вот стою теперь и не знаю, куда деваться...

— А ты пойдем ко мне ночевать,— неожиданно предложил мой собеседник.— Я — из Слепцов. Знаешь деревню Слепцы?

Деревню Слепцы я знал, хотя мне еще и не приходилось бывать в ней. Она стояла несколько в стороне от той дороги, по которой мы обычно ходили и ездили в Павлиново. И именно через эту деревню мне нужно было идти, чтобы попасть в Гнездилово к Погодину.

Изба у мужика, подобравшего меня по дороге, была небольшая, тесная.

Но хозяйка встретила меня доброжелательно, усадила за стол, чтобы я поужинал. За стол со мною сел и сам хозяин. И, ужиная, мы с ним разговаривали как взрослый со взрослым, что мне очень нравилось.

Двое хозяйских детей вертелись тут же, рядом, но я почти не обращал на них внимания и неохотно отвечал на их вопросы, считая, очевидно, что они мне неровня: я по возрасту был намного старше каждого из них.

Спать меня положили на лавке, подстелив какую-то дерюжку. Утомленный событиями дня, я моментально заснул.

Рано утром—только-только рассвело—я, позавтракав ячменными блинами с конопляным маслом, собрался уходить. Однако погода за ночь сильно изменилась: дул резкий холодный ветер, шел мокрый снег, то и дело переходивший в обильный осенний дождь.

— Может, обождешь? — предложил мне хозяин.— Утихомирится погода, тогда и пойдешь.

— Нет,— ответил я,— это теперь надолго: не переждешь... Надо идти... До Гнездилова как-нибудь доберусь, а там и до дому не так уж далеко—всего каких-нибудь верст двенадцать. Так что лучше пойду.

— Ну, как знаешь...

Хозяин подробно объяснил мне, как выйти из деревни, где и в какую сторону свернуть, чтобы попасть в Гнездилово. И я, поблагодарив его и хозяйку, вышел из хаты.

Сразу же на меня набросился холод, и, чтобы согреться, я старался идти как можно быстрей. Шел, не обращая внимания на дорогу: по грязи так по грязи, по воде, так по воде... Между тем мокрый снег окончательно превратился в дождь, а ветер подул такой, что, казалось, он продувал меня насквозь в буквальном смысле слова. Я уже и защищаться от него перестал: бесполезно. Конечно, промок я с ног до головы. И не только сверху, но и внутри у меня как бы тоже все переполняла холодная, дождевая вода. И материнские ботинки также были полны воды, которая при ходьбе хлюпала и брызгала из них.

Но я шел и шел невзирая ни на что, а Гнездилова все не было. И меня начали брать сомнения: по той ли дороге я иду, по какой следовало? Но возвращаться в Слепцы было уже бессмысленно: до Слепцов далеко, а тут пусть не до Гнездилова, так до какой-либо другой деревни я должен вот-вот дойти, если даже и иду неправильно.

И вот я смутно увидел в туманной дождливой мгле какие-то строения.

«Ну вот и дошел наконец!» — обрадовался я. Но подойдя ближе, я понял, что это не Гнездилово. У бабы, вышедшей к колодцу за водой, я с отчаянием спросил:

— Какая это деревня?

— Как это какая? — услышал я в ответ.— Катериновка.

Я не на шутку перепугался. Такой деревни я не только не знал, но даже ни разу не слышал ее названия. И мне почудилось, что зашел я черт знает куда...

— А где же Гнездилово? — спросил я у бабы, которая с нескрываемым удивлением смотрела на меня.— Я же шел из Слепцов в Гнездилово...

— Э-э, милый...

И она начала мне объяснять, где я мог сбиться с дороги. Потом показала, как дойти до Гнездилова. Возвращаться в Слепцы для этого мне было не нужно. Но все же выходило, что я сделал порядочный крюк и ушел довольно далеко в сторону от Гнездилова.

В Гнездилово я пришел только около часу дня. Мокрый и грязный, зашел в просторную хату, стоявшую на территории погодинского парка, почти рядом с проезжей дорогой: в этой хате жил со своею семьею погодинский кучер. Я отдал ему письмо, адресованное Михаилу Ивановичу; письмо выглядело так, словно его только что выловили из воды, где оно лежало или плавало по крайней мере целую неделю.

Кучер и его жена почти совсем раздели меня, чтобы хоть малость просушить то, во что я был одет. Они и ночевать меня оставляли. Но я рвался домой и не соглашался ни на какие задержки.

— Нет, не останусь... Тут ведь всего двенадцать верст считается, а времени до вечера еще вон сколько!.. Успею дойти.

И, отдохнув немного, я пошел.

Дождь почти перестал, и на душе сделалось веселей. Но распутица оставалась распутицей, и продолжал я свое путешествие, пожалуй, столь же трудно, как и начал его.

Когда стало смеркаться, я был всего в пяти верстах от своей деревни. И я, наверно, одолел бы эти пять верст даже в потемках, если бы не речка Сергеевка. Эту речку — вернее, даже речонку — я знал давно. Когда отец, случалось, брал меня в Павлиново, мы переезжали ее в вброд, и по высокому горбатому мосту, перекинутому через нее. Но такой, какой она представилась мне в ту осень, я ее никогда еще не видел. От обильных осенних дождей Сергеевка разлилась так широко, что я уже почти не видел противоположного берега. На середине разбушевавшейся реки виднелись лишь два или три бревна, то есть самый горб моста, глубоко ушедшего в воду. Нечего было и думать, что мне каким-либо образом удастся перебраться через этот широкий бурлящий поток воды.

Я остановился и чуть не заплакал. А может быть, и заплакал: считал себя уже дома, а очутился на грязной дороге, весь мокрый и дрожащий от холода.

Я, однако, знал, что на берегу Сергеевки есть деревня с тем же названием, что и река,— Сергеевка. Но, к моему несчастью, деревня находилась в стороне от дороги и — что самое главное — на том берегу реки, а не на этом. Все же я решил попытать счастья: по низкому и топкому лугу я прошел некоторое расстояние вправо и очутился как раз напротив деревин Сергеевки. Но тут речка разлилась еще шире — аж на целую версту сплошная вода. Кричать? Пробовал, но никто меня не услышал и не отозвался. А если бы кто-то и услышал, то что он мог сделать?

Так я и ходил взад и вперед по берегу взбесившейся реки, не зная, что мне делать. А между тем стало уже почти совсем темно, и снова пошел дождь...

И мне показалось, что с той стороны, откуда я пришел, как бы застучали колеса. Я весь превратился во внимание и через некоторое время убедился, что в мою сторону кто-то едет на телеге, спускаясь с пригорка к реке. А скоро я увидел и коня, и телегу, и мужика, сидевшего на ней,свесив ноги.

— Что, переплыть не можешь? — спросил у меня подъехавший.

— Не могу.

— Ну, ничего... Сейчас попробуем. Если мост цел, если вода не сорвала его снизу, то переедем.

И он пригласил меня к себе на телегу.

Переезжали мы медленно и осторожно, причем переезжали, стоя на телеге. Широко расставив ноги, он держал вожжи в руках и правил конем, а я держался за него, чтобы не упасть. Перед началом моста, скрытым водой, вода начала переливаться и через телегу и еще раз набралась в мои ботинки. Но переезд закончился все же благополучно.

Мой — опять-таки нежданный — спаситель и покровитель жил в деревне Громше. Это — уже совсем недалеко от Глотовки: версты две или две с половиной.

Деревня Громша славилась тем, что там было несколько кустарных мастерских, в которых выжимали конопляное масло, причем масло весьма хорошего качества, несмотря на примитивное оборудование мастерских.

В то время коноплю в нашей местности сеяли положительно все, и конопляное масло было одним из основных продуктов питания деревенских жителей — особенно во время постов, которые в деревне, как правило, неукоснительно соблюдались.

Денег за работу громшанские кустари не брали: они оставляли в свою пользу лишь жмыхи.

Мой новый шеф как раз и ездил по окрестным деревням, развозил выделанное масло заказчикам и, возвращаясь домой порожняком, застал меня у разбушевавшейся от осенних дождей Сергеевки.

Когда мы приехали к нему домой, то он, можно сказать, приказал мне сразу же лезть на печь, чтобы согреться. Туда же забрался и мой однолеток — сын хозяина. Обоим нам дали по большому ломтю черного хлеба, обильно политого конопляным маслом и посыпанного солью. Это было очень вкусно, а на печке было так тепло и уютно, что, съев свой хлеб, я сразу же заснул.

На следующее утро — домой... А утро было синее, чистое, безоблачное— такое, что вчерашний дождь и все мои мытарства могли показаться лишь страшным сновидением.

Мать обрадовалась, когда я вошел в хату, но тут же, как бы вспомнив о чем-то, что забылось лишь на одну минуту, начала ахать и охать.

— А где же батька? — спросила она меня.

— Батька?.. Я не знаю. Я не видел его...

И мать рассказала мне горестную историю, как отец шел буквально по моим следам и все же не нашел меня. И потому и он и она уже решили, что я, наверно, пропал, погиб где-нибудь.

Я уже говорил, что прямо с поезда отец пошел в больницу, чтобы навестить меня. А я в это время ехал уже домой. В больнице отцу моему так и объяснили, что часа три назад я ушел и отправился на вокзал. Ему сказали и то, что по дороге я должен зайти в усадьбу М. И. Погодина, чтобы передать письмо.

Отец уехал из Ельни ночным поездом и, дождавшись на станции рассвета (чего не догадался сделать я), отправился домой. Он прошел и через деревню Слепцы, где я ночевал, он в Гнездилове зашел в ту же самую кучерскую хату, где я оставил намокшее от дождя письмо и где ему сказали обо мне:

— Да, не так давно заходил сегодня. От нас пошел домой...— И отец отправился домой. Пришел он уже вечером. А меня дома нет. Я в это время сидел на печке в деревне Громше и ел вкусно пахнущий черный хлеб, политый конопляным маслом. И наутро прежде, чем я пришел из Громши домой, отправился разыскивать меня — хотя бы даже уже мертвого...

За день он обошел все деревни, расположенные на берегах разбушевавшейся Сергеевки, и у всех спрашивал, не видел ли кто-либо меня. Но меня никто и нигде не видел. И отец самым серьезным образом решил, что я утонул в Сергеевке, пытаясь перейти ее. (Где и как он сам перебирался через эту речку, когда возвращался из Павлинова, я не знаю.)

Совершенно убитый тем, что все его попытки найти меня оказались безуспешными, шел он назад—в Глотовку. И вдруг оказалось, что я дома и что со мной ничего не случилось. Он чуть ли не заплакал от радости...

Так, в сущности говоря, никчемными результатами закончилась моя поездка в Ельню и Смоленск, а затем обратно, поездка, на которую я возлагал столько надежд...