На Ельнинской земле

«ПРОСЬБА СОЛДАТА»

С войной резко увеличилось в нашей волости количество выписываемых газет. Всех названий я даже и не припомню. В большом ходу была газета «Русское слово». Но, кроме нее, выписывали и «Утро России», и «Новое время», и «Русские новости», и «Биржевые новости», и многие другие. Наш осельский поп отец Евгений получал «Колокол» («Колокол», конечно, совсем не похожий на герценовский!). Были охотники и на «Газету-копейку».

Не выписывали газет только мужики — у них не было на это денег, да и к чему газета неграмотному? К тому же они как бы совсем не верили газетам, неизменно повторяя, что «все газеты врут», что «правды в газетах не найдешь»... В то же время с большим вниманием слушали, если кто-либо читал газету громко, либо настойчиво расспрашивали у всех, у кого только можно, что пишут в газетах, как идут дела на войне.

Впрочем, один глотовский мужик по фамилии Родченков еще до войны начал выписывать газету «Сельский вестник», ежегодно возобновляя подписку на нее. Но выписывал он ее из тщеславия: никогда не читал своего «Сельского вестника» и лишь аккуратно складывал его — номер за номером — на полке самодельного шкафа. Стоила газета «Сельский вестник» всего два рубля в год. Но зато Родченков мог похвалиться, что он чуть ли не один из всех мужиков, проживающих в Осельской волости, получает газету.

Когда-то Родченков столярничал и неплохо зарабатывал. Но на моей памяти у него уже не было никаких заказов на столярные работы, и он занимался лишь сельским хозяйством. Однако он не пропускал ни одного случая, чтобы не похвалиться, какой он хороший столяр.

— Эх ты, голова!..— внушал, бывало, Родченков кому-либо, кто сомневался в этом.— Я рамы делал для самого господина земского начальника, и даже он был доволен моей работой. А не то что!..

В газетах все чаще и чаще начали появляться стихи о войне. Я прочитывал все, какие только попадали мне в руки. А потом и сам захотел написать о войне. И я написал стихотворение под названием «Просьба солдата». Посылать его я никуда не стал: мне вспомнилась моя неудача с посылкой стихов в издательство «Посредник». Поэтому я только переписал свое «военное стихотворение» на отдельном листке и отдал учительнице Е. С. Горанской. Прошло несколько недель. Я, конечно, не забыл о своем стихотворении, но в то же время не испытывал к нему и никакого особого интереса.

И вдруг — уже глубокой осенью, а именно 28 ноября 1914 года[10]— стихотворение появилось в московской газете «Новь». В редакционном примечании говорилось, что автору — четырнадцать лет, что он окончил народное училище, живет в деревне и что стихи были переписаны и отосланы в редакцию учителем — подписчиком «Нови». Фамилия учителя не называлась, но это был Михаил Сельницкий (его отчества я не помню), учительствовавший в Шиловской школе, которая находилась в шести верстах от нашей деревни. М. Сельницкий иногда бывал в гостях у моей учительницы Е. С. Горанской и «Просьбу солдата» переписал, по-видимому, у нее: никому другому я своих стихов не давал.

Кажется, я в то время мог бы стать самым счастливым человеком в мире, если бы только увидел свои стихи напечатанными. Но М. Сельницкий почему-то не счел нужным показать их мне,— он показал их только учительнице, специально приехав в нашу школу под вечер после уроков. От учительницы я и узнал о напечатании своих стихов. А стихи в напечатанном виде увидел лишь в начале пятидесятых годов: ныне покойный критик А. К. Тарасенков прислал мне фотокопию стихотворения, которую он получил в Ленинской библиотеке.

Вот стихи «Просьба солдата» в том виде, в каком они были написаны:

8 октября 1914 г.

Стихотворение это, конечно, не блещет никакими особыми достоинствами. Однако оно является наиболее удавшимся мне стихотворением из всех тех, что написаны были до него.

И когда я — уже в пятидесятых годах — решил включить в свой двухтомник несколько ранних стихотворений, то первым в этой рубрике поставил «Просьбу солдата».

Не знаю, по какой причине, но именно к «Просьбе солдата» мои читатели проявили довольно большой интерес. Меня часто спрашивали — преимущественно в письмах — о том, например, что натолкнуло меня на тему об умирающем от ран солдате,— ведь я же был все-таки лишь мальчишкой и войны не видел. Но чаше всего спрашивали (главным образом те, что писали или собирались писать диссертации о моем творчестве): верно ли, что «Просьбу солдата» я написал, подражая известной песне на слова И. 3. Сурикова «Степь да степь кругом»...

Я отвечал на обращенные ко мне вопросы: да, мол, по-видимому, это так и есть, что «Просьба солдата» появилась под влиянием песни о ямщике, замерзающем «в степи глухой», хотя сам я вряд ли сознавал, что подражаю Сурикову. Наоборот, мне могло даже казаться, что суриковской песни я и не читал никогда, и не слышал ее. Но только—казаться. На самом же деле суриковская песня наверняка жила во мне. Иначе откуда же могла появиться подражательность?..

Независимо от того, что, о чем и как говорится в стихотворении «Просьба солдата» и насколько оно подражательно, я хочу здесь рассказать, почему я взялся за стихи об умирающем солдате, что меня побудило написать такие именно стихи.

В одной из газет я прочел стихотворение. Какая это была газета, как называлось стихотворение, кто его автор — не помню. Но я сразу же запомнил само стихотворение, так оно поразило меня.

С тех пор прошло более пятидесяти лет, а прочитанные тогда стихи я помню и сейчас — хотя, может быть, в некоторых местах и не совсем точно. Вот они:

В ту пору я еще ни разу не видел госпиталя, не знал, что это такое, какая в госпитале обстановка, что и как может происходить в нем и т. п. Но при чтении стихотворения в моем воображении сразу же возникла картина: ночь, комната и в ней — узкая железная койка у самой стены. На койке — смертельно раненный, умирающий человек. Возле койки — небольшой столик, на котором горит то ли совсем маленькая керосиновая лампа, то ли огарок свечи, освещающий лишь один угол комнаты. И тут же, рядом с койкой, на табуретке — сестра милосердия с листком бумаги в левой руке и с карандашом в правой, внимательно слушающая тихие, медленные слова смертельно раненного человека, готовая исполнить его предсмертную просьбу.

Вероятно, до меня как-то дошел драматизм этой возникшей в моем воображении картины. Я почувствовал, как мужественно ведет себя этот лежащий на узкой госпитальной койке человек, которого к утру уже не будет в живых... И хотя был я всего лишь деревенским мальчишкой, мало что видевшим в своей жизни, меня потрясла та «святая неправда», к которой прибегал раненый, чтобы не сделать больно, не нанести удара своей жене, которую он, по-видимому, очень любил. И все говорило, какой это был хороший человек. И как он хорошо придумал: чтобы жена не почувствовала беды, получив письмо, написанное не ее мужем, а кем-то другим, он уверяет о якобы небольшом ранении в руку — потому, мол, и писать сам не могу пока. Но этого мало: чтобы письмо не вызвало даже тени подозрения, он придумал еще и «австрийскую каску из Львова», которую якобы бережет «для мальчика Вовы» (а если бережет, то, значит, когда-нибудь привезет ее!).

Но особенно взволновала меня последняя строфа:

Это была уже не «святая неправда», а «святая правда». Ее тоже нужно было кому-то сказать, и сказать по-мужски, мужчине, отцу, от которого нет смысла скрывать правду.

Все эти рассуждения о прочитанном стихотворении пришли ко мне, конечно, гораздо позже. Вначале же я не рассуждал, не анализировал, я просто чувствовал все стихотворение целиком, все от первой до последней строки, не делая попытки разложить его на составные части.

И в то же время я сознавал (или, точнее, понимал подсознательно), что написано оно не о солдате, а об офицере, то есть, по тогдашним моим представлениям, о человеке богатом, о барине. Оно как бы пришло ко мне из другого мира. Об этом мне говорило даже то, что мальчика звали Вовой: в деревне такого имени не было ни у одного мальчишки. Да и об «австрийской каске из Львова» простой солдат не стал бы писать домой.

Итак, стихи об офицере... А вот о солдате, о мужике, думалось мне, никто таких стихов не написал и, наверно, не напишет, хотя солдаты тоже погибают на фронте. И солдатам приходится, конечно же, во много раз трудней, чем офицерам.

От этих мыслей образ умирающего офицера, которому посвящено стихотворение, нисколько не стал менее значительным. Но мне хотелось, чтобы и о солдате были написаны стихи.

Вот таким образом и возникло и появилось стихотворение об умирающем солдате-мужике.

Между прочим, я только теперь заметил: в моем стихотворении нигде не сказано, что солдат умирает именно от ран и именно на войне. По-видимому, я считал ненужным говорить об этом, так как обо всем говорило само время, тот самый 1914 год, когда «Просьба солдата» появилась на свет.