На Ельнинской земле

ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ СВИСТУНОВ

Василий Васильевич Свистунов, наряду с другими сыгравший в моей судьбе весьма существенную, если не сказать самую существенную, роль, родился в крестьянской семье в деревне Никулино, что недалеко от местечка Хиславичи нынешней Смоленской области.

Его отец—Василий Свистунов — был человеком грамотным, отбывал службу в армии полковым писарем. Из армии он вернулся унтер-офицером и занял опять же государственную должность сидельца (продавца) казенной винной лавки.

Лавка была в деревне Коситчино, в двадцати пяти верстах от Ельни.

Служба в казенной винной лавке дала Василию Свистунову возможность определить в гимназию сначала старшего сына — Василия, а потом и младшего — Степана. Как Василий, так и Степан учились сначала в ельнинской казенной гимназии. Но Василий скоро сбежал оттуда и поступил в смоленскую гимназию Ф. В. Воронина. Степан тоже сбежал, но несколько позже

Дело в том, что директором ельнинской гимназии долгое время был некто Муратов — сухой, бездушный человек, реакционер, мракобес. Штат учителей у Муратова был подобран тоже соответственный. Учащихся преследовали за каждый пустяк. Порядки, установленные в ельнинской гимназии, называли муратовщиной. Оттуда уходили все, кому только было можно.

После того, как началась первая мировая война и царские винные лавки закрылись, Василий Свистунов-отец организовал в Коситчине потребительский кооператив. Он и возглавлял этот кооператив, и работал продавцом в коситчинской кооперативной лавке. Несколько позже он со всей семьей переехал в Новую Рудню — волостной центр Рославльского уезда, где тоже работал в кооперации. Только после Октябрьской революции семья Свистуновых переехала в Никулино, где у нее был и свой дом и земля. Но Свистунов-отец и тут продолжал работать в кооперации, хотя характер работы был несколько иной, чем раньше. Так, в 1926 году он задумал создать крестьянский кооператив, который бы взял в свои руки водяную мельницу. До тех пор мельницу арендовал некто Калнин.

Однако Свистунову не удалось достичь того, что он задумал: арендатор Калнин, по рассказам, подкупил самогонщика из деревни Муравьеве Сергея, и тот, дождавшись удобного случая, дал Свистунову выпить стакан отравленного самогона. Свистунов через несколько часов умер.

Василий Васильевич Свистунов учился в гимназии Ф. В. Воронина до весны 1911 года. Он уже перешел в седьмой класс. Однако учиться дальше не стал. Он твердо решил поехать в деревню, хотя бы в самую заброшенную, в самую захудалую, чтобы учить там грамоте крестьянских детей.

Василий Васильевич считал, что и он, и многие другие люди находятся в большом долгу перед русским мужиком, который и кормит, и поит всех, и взамен этого ничего или почти ничего не получает. Лучшим способом хотя бы частично расплатиться с мужиком за его тяжкий труд он считал, по крайней мере для себя,— учить крестьянских детей, постепенно выводить деревню из того мрака, из того бесправия, в котором она находилась. Это было вполне в духе народнических идей и настроений, воспринятых со всем энтузиазмом молодости.

Брат Василия Васильевича, Степан, рассказывал мне, что у Василия, да и у самого Степана была специальная молитва, которая читалась каждый раз после еды. Вот она, эта молитва: «Благодарю тя, мужиче, яко насытил нас земных твоих благ и удостоил принять хлеб твой насущный, добываемый тобою в поте лица твоего».

Василий Васильевич, выдержав экстерном экзамены на звание сельского учителя, приехал в нашу Глотовскую школу в ожидании назначения на работу. К нам он приехал и потому, наверно, что хорошо был знаком со второй нашей учительницей Александрой Васильевной Тарбаевой. С нею он встречался, когда еще учился в Ельне. В Глотовке он подружился и с первой нашей учительницей — Е. С. Горанской.

Скоро состоялось его первое знакомство и с нами, учениками Глотовской школы.

Я хорошо помню тот вечер поздней осени 1911 года. Мы, деревенские школьники — человек шесть-семь,— остались ночевать в классе. Одни остались по необходимости, так как жили далеко от школы и ходить каждый день туда и обратно им было трудно, особенно в ненастную погоду. Другие же, вроде меня, которые жили не так далеко от школы, остались за компанию. В школе, хотя она и была простой крестьянской избой, арендованной на время учебного года, мы чувствовали себя гораздо лучше, чем дома: здесь были друзья и товарищи, горела керосиновая лампа «молния», было светло и тепло. А дома—тусклый свет лучины, дым которой ел глаза, теснота, неустроенность, унылые разговоры взрослых о том, что хлеб скоро подойдет к концу, а денег нет ни копейки, и так далее. От всего этого на душу ложилась такая тяжесть, что хотелось где-нибудь укрыться, спрятаться от нее. И я прятался в школе, частенько оставаясь там на ночь.

И вот одни из нас сидят за столом под лампой и готовят уроки. Другие же, забравшись на широкую русскую печь, вполголоса рассказывают друг другу различные истории и случаи.

Внезапно открывается дверь, и в класс входит Василий Васильевич. Было ему тогда не более девятнадцати — двадцати лет, но нам он казался уже вполне взрослым и даже солидным. У него была густая черная борода и такие же усы, не говоря уже об огромной копне волос, лежавшей на голове.

— Ну, ребята, приготовили уроки? — очень просто и очень дружелюбно спросил он.

— Приготовили..

— Тогда давайте почитаем что-нибудь.

— Давайте, Василий Васильевич,— хором согласились мы.

Мы рассаживаемся у стола, Василий Васильевич раскрывает принесенную с собой книгу и начинает:

О знаменитой поэме Н. А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» до того вечера мы и слыхом не слыхали.

Все слушали затаив дыхание.

В ту пору я, конечно, не мог еще понять всего огромного и глубокого смысла поэмы Некрасова, но поэма по-настоящему волновала и меня, и моих товарищей, многое, о чем в ней рассказывалось, мы видели в жизни, хотя и не задумывались над этим по малолетству.

Поэма увлекала нас еще и потому, что написана была она вроде сказки. А слушать сказки наши ребята могли хоть всю ночь. И мы пришли в полный восторг, когда Василий Васильевич дошел до того места, где рассказывалось о скатерти-самобранке...

Мы просили читать еще и еще. Однако было уже поздно, и Василий Васильевич прекратил чтение, пообещав прийти завтра.

На следующем чтении он предложил:

— А что, ребята, не устроить ли нам литературный вечер, на котором каждый из вас прочел бы что-либо из поэмы «Кому на Руси жить хорошо»?

Мы, конечно, не понимали тогда, что такое литературный вечер. Однако же сразу и с большой радостью согласились, что вечер устроить надо. Мы смутно догадывались, что это будет что-то очень интересное: Василий Васильевич зря предлагать не стал бы... Все мы до единого были просто влюблены в этого молодого учителя.

Василий Васильевич написал нечто вроде инсценировки. По этой инсценировке каждый из нас должен был «разыграть свою роль», то есть прочесть определенный отрывок поэмы.

Наше выступление состоялось дней через десять. На него пришла вся деревня. Школьная хата оказалась битком набитой народом.

Мне досталась роль мужика Якима Нагого:

Этот отрывок мне особенно пришелся по душе. Как раз недалеко от нашей деревни находилось точно такое же болото, о каком рассказано у Некрасова устами Якима Нагого. И мне казалось, что Некрасов описал именно наше болото и наших мужиков во время сенокоса на нем. Да и те, что присутствовали на вечере, говорили:

— Вот это уж действительно верно!.. Вот это здорово!.. Ну, в точности, как у нас!..

Некрасовский вечер был первым вечером самодеятельности в нашей местности, и прошел он с большим успехом, о нем долго потом вспоминали в деревне. Никогда ничего подобного раньше здесь не устраивалось.

Для меня же он был настоящим праздником — и потому, что я в нем участвовал, и потому, что все было так интересно и необычно.

Тогда мне казалось, как я уже говорил, что писать стихи можно лишь о чем-нибудь возвышенном: о красоте природы, о звездах, о любви... Да и писать-то надо какими-то особыми, необыкновенными словами— красивыми и даже не совсем понятными. А те слова, которые употребляются в повседневной речи, слова деревенские для стихов не годятся.

Именно Некрасов рассеял это мое заблуждение. Я увидел, что писать можно и о деревне, и о мужиках, и обо всем, что происходит вокруг. И что слова в стихах могут быть самыми обыкновенными, «мужицкими»... В своих стихах я стал описывать жизнь крестьян, их тяжелый труд, разные деревенские случаи и происшествия. Конечно, стихи мои в то время были очень слабыми. Но дело не в качестве их, а в том, что Некрасов как бы указывал мне, как и какие стихи можно и нужно писать. И я думаю, что это «указание» в значительной степени определило направление моих дальнейших опытов в поэзии.

Вскоре после памятного литературного вечера Василий Васильевич уехал. Он получил назначение в одну из сельских школ, находившуюся где-то на Алтае. Но он и после не один раз приезжал в Глотовку: то осенью перед самыми занятиями в школе, то во время пасхальных каникул, то совсем уже весной, когда занятия в школе только-только кончились или должны кончиться через два-три дня.

Мы радовались каждому приезду Василия Васильевича, потому что каждый приезд неизменно давал нам что-либо новое, интересное, никогда ранее не виданное и не слыханное. Если он рассказывал нам — старшим ученикам—что-либо, то это такое, о чем мы и подозревать не могли раньше; если читал книгу, то это по большей части такая книга, какой не могло быть ни у кого другого. Кто, например, мог прочесть нам «Сказку о копейке» С. М. Степняка-Кравчинского, если издание этого произведения было строжайше запрещено царским правительством? А у Свистунова «Сказка» была: он своей рукой переписал ее в особую тетрадь и по тетради читал нам, и ценность «Сказки» поэтому казалась еще более высокой.

Раза два или три, с разрешения нашей учительницы, Василий Васильевич проводил с нами уроки по физике — уроки, не предусмотренные программой земской школы. И оттого, что о самом сложном он умел рассказывать не только просто, но и на редкость интересно, оттого, что он привез специально для нас необходимые приборы и проводил во время своих уроков различные опыты по физике, которые нам, деревенским ребятам, казались чуть ли не волшебством,— по всем этим причинам мы запомнили свистуновские уроки на всю жизнь. И очень были удивлены и опечалены, когда узнали, что за эти столь интересные и полезные занятия Свистунова с нами нашу учительницу Е. С. Горанскую собираются наказать, едва ли не лишить ее права преподавания в земских школах. Кто-то написал в Ельню донос, что-де Горанская дозволяет заниматься с учениками «какому-то проходимцу, недоучившемуся гимназисту», который к тому же «и поведения сомнительного, и в бога не верует»...

Защитил учительницу от грозивших ей больших неприятностей М. И. Погодин. Он сказал, что сам разберется во всем. И действительно разобрался. Он не обнаружил ничего предосудительного ни в поведении учительницы, ни в поступке Свистунова. Только после этого Е. С. Горанскую оставили в покое.

Кстати сказать, от Василия Васильевича я впервые услышал и о так называемых правилах стихосложения. Узнав о том, что я пишу стихи, и прочитав какое-то мое «творение», Свистунов сказал:

— А ну-ка пойдем со мной: я должен тебе кое-что рассказать.

Мы пришли в учительскую, которая учительской никогда не была и только называлась так. В ней хранились школьные учебники, исписанные и новые тетради, глобус, географические карты и другие школьные принадлежности. У стены стояла узкая железная кровать: на ней во время своих приездов спал Василий Васильевич. Мы расположились за небольшим столиком, и Василий Васильевич начал объяснять мне, что такое ямб, хорей, дактиль и другие стихотворные размеры, которыми пользуются поэты. Объяснял он, как всегда, очень просто и понятно, дополняя свои объяснения примерами. Вероятно, на этот раз и ученик его оказался достаточно понятливым и усваивал все очень быстро. Как бы там ни было, но с тех пор я всегда по слуху мог точно определить, где поэт — преднамеренно или непреднамеренно — сбился с размера, где у него один размер, где начинается другой и тому подобное.

Когда разговоры о ямбах, хореях и прочем были закончены, я спросил:

— Василий Васильевич, ведь вы, наверно, и сами стихи пишете, раз все так хорошо знаете и умеете объяснять?

— Нет, не пишу,— ответил Свистунов, и ответ этот был полной неожиданностью для меня.

— Но почему же?

— Как почему? Да не умею, вот и все. Ничего не получается...— Василий Васильевич вдруг рассмеялся, словно вспомнил что-то очень смешное, и продолжал: — Один раз пробовал писать, написал четыре строчки, на этом и кончилось. Зарекся писать...

— Какие же это четыре строчки? Прочтите,— попросил я.

— Ну вот слушай.— И, смеясь, Свистунов прочел:

Над этими стихами посмеялся и я. Было чудно и странно, что такой умный и все понимающий человек не умеет писать стихов. А между тем это, по-видимости, было так. Писать он не умел, но стихи любил и читал их всегда с большой охотою.

С течением времени мы узнавали о Василии Васильевиче все больше и больше. Кто-то сказал нам, что Свистунов — толстовец. Имя Льва Николаевича Толстого мы хорошо знали, знали и некоторые его рассказы. Но что значит быть толстовцем — не понимали, конечно. Впрочем, я помню один разговор со Свистуновым, и разговор этот кое-что объяснил нам. Василий Васильевич говорил о непротивлении злу, горячо доказывал, что надо поступать по заповеди: если человека ударили по левой щеке, то он должен подставить правую.

Мы были очень удивлены и на этот раз стали возражать ему: мол, как же это так — тебя бьют, а ты и сдачи дать не смей?.. Но переспорить Василия Васильевича мы не могли: если он во что-либо верил, то защищал это веско и убедительно. .

Стало известно и то, что Василий Васильевич — вегетарианец. Это мы восприняли как своеобразное городское чудачество. В деревне трудно было представить человека, который из каких бы там ни было побуждений и соображений отказался бы, например, от селедки или мяса, если они были,— разве что в великий пост в силу особой набожности.

Но даже эти чудачества Василия Васильевича, от которых он, надо сказать, впоследствии избавился,— даже они возвышали его в наших глазах. На нас неотразимо действовало, по-видимому, то, что шел он наперекор всему тому, что сложилось веками, что казалось установленным навсегда. Несмотря на это «навсегда», он, Василий Васильевич Свистунов, думал и действовал по-своему. Кто бы из нас мог подумать, что есть рыбу либо гусятину нельзя? А вот он не ест. То же, наверно, и с непротивлением злу: все действуют так, а он — совсем по-другому.

Я и все товарищи знали от Свистунова также, что Лев Толстой был в больших «неладах» с царем Николаем II и царским правительством, и это особенно привлекало Василия Васильевича к имени и учению великого писателя.

И весьма знаменательным, из ряда вон выходящим поступком было для нас путешествие Василия Васильевича на могилу Л. Н. Толстого летом тринадцатого года.

Утром жаркого летнего дня — стоял, вероятно, июль месяц — Василий Васильевич появился у нас в Глотовке. Собрал нас — человек пять бывших школьников, поговорил, порасспрашивал, кто как живет, что делает, что собирается делать. А потом долго рассказывал нам о Л. Н. Толстом: о его всемирно известных произведениях, о его жизни и смерти и о его учении, которое для многих — как путеводная звезда в жизни. Он рассказал и о том, что в Ясную Поляну ежедневно приезжают и приходят люди — сотни и тысячи людей,— чтобы отдать дань уважения и любви памяти гениального человека, чтобы поклониться его могиле.

— Вот и я решил побывать в Ясной Поляне,— сообщил нам Василий Васильевич.— Собирался уже давно, да вот только теперь выбрался.

Сначала мы думали, что Василий Васильевич пойдет пешком только до станции Павлиново, а там поедет на поезде, но он сказал:

— Нет, я пойду пешком до самой Ясной Поляны... Зачем же на поезде?.. На поезде каждый дурак доедет. Пешком будет потрудней, но зато это и лучше, если подумать, куда и с какой целью ты идешь...

Нам это опять же очень понравилось. Раз человек готов перенести большие трудности, чтобы побывать на могиле Толстого, значит, могила эта действительно дорога ему.

Ушел он из Глотовки после захода солнца, чтобы «идти по холодку». Мы впятером, помнится, пошли провожать Василия Васильевича. Но «холодка» не было даже вечером, было жарко и душно, чувствовалось, что вот-вот соберется гроза. И она действительно начала собираться. Со всех сторон то и дело полыхали яркие зарницы, хотя грома еще и не было слышно.

Мы проводили Василия Васильевича до деревни Шилово, пройдя от Глотовки верст шесть, а то и больше. В поле за Шиловой мы простились со Свистуновым, чувствуя, что как бы присутствуем при начале какого-то очень значительного события, такого события, которое казалось нам и торжественным, и от которого становилось грустно. Свистунов подал каждому из нас руку, повернулся и двинулся дальше, не оборачиваясь назад. Шел он босиком и в одной рубашке, неся за плечами сапоги, подвешенные на палку, а также пиджак, наброшенный на нее. Мы стояли и глядели ему вслед, пока его фигура, все больше и больше отдаляясь от нас, совсем не исчезла в полусумраке летней ночи.

Мы повернули домой. На душе сразу же сделалось как-то уж очень пусто. Нам, однако, надо было спешить, потому что уже совсем явственно и с каждым разом все слышней становились раскаты грома. А перед Глотовкой мы уже пустились бегом, чтобы опередить дождь. И мы успели добежать до начала дождя. Но когда дождь хлынул и я уже лежал в сарае на теплом сене, где обычно ночевал в летнее время, вероятно, не мне одному представилась фигура Василия Васильевича, одиноко шагающего под дождем по ночной, безлюдной дороге, освещаемой лишь вспышками молний.

В нашей осельской церкви долгое время не было псаломщика. Наконец он приехал откуда-то. Это был молодой для его должности — не старше тридцати лет,— красивый человек с непривычным для наших мест именем — Юлиан, по фамилия — Родичев.

Юлиан Родичев аккуратно исполнял псаломщицкие обязанности, но на этом все церковное у него и кончалось. Свободного времени у Родичева оставалось много, и он использовал его отнюдь не для церкви. Он охотно лечил больных (лечил, правда, по лечебнику, медицинского образования у него не было), рассказывал мужикам, что пишут в газетах, что происходит как в нашей стране, так и за границей, ходил на охоту, читал книги — отнюдь не церковные. И в бога он вряд ли верил, хотя никому не говорил об этом.

Было похоже, что псаломщичество Родичева — не настоящее, для видимости, что он, может быть, и не псаломщик вовсе. Это так и оказалось. Уже после Октябрьской революции я встретил Родичева в Ельне. Он был коммунистом, работал в уисполкоме. А потом его послали руководить совхозом «Мочулы» — одним из первых в Смоленской губернии.

Земли совхоза «Мочулы», если не ошибаюсь, принадлежали некогда Александру Николаевичу Энгельгардту или же в крайнем случае соседствовали с имением Энгельгардта, где тот проводил свои сельскохозяйственные опыты, где писал свои знаменитые «Письма из деревни», которые печатались в журнале Некрасова «Отечественные записки» и затем вышли отдельной книжкой. Этим «Письмам» в свое время дал высокую оценку В. И. Ленин.

Находясь в Мочулах, Юлиан Родичев не раз приглашал меня приехать к нему, но я все никак не мог собраться, хотя меня сильно тянуло туда: хотелось посмотреть, как живут и работают люди в совхозе. Наконец я собрался в Мочулы, но случилось так, что до них не доехал.

Поздней осенью восемнадцатого года меня командировали в Смоленск. Ехал я туда ночью. И ни в поезде, ни в ожидании поезда на ельнинском вокзале не мог даже подремать, не говоря уже о сне. А в Смоленске мне предстояло побывать во многих учреждениях, и все их я мог обойти лишь на собственных ногах, трамвай не работал. К этому следует прибавить, что целый день я ничего не ел. Словом, когда все, что мне поручили, было сделано, я едва волочил ноги и едва смог дойти до вокзала, чтобы уехать в Ельню. До вокзала, впрочем, я дошел, но поезд, на котором мне предстояло ехать, уже давно отправился.

Вот тут-то я и решил, что поеду в Мочулы. Это ведь не так далеко, думал я. Пробуду там сутки, отдохну, высплюсь, ну, конечно, и накормят меня там. А после этого можно будет двигаться и в Ельню.

Как бы подзадоривая меня, у платформы стоял поезд, на котором я мог доехать до станции Энгельгардтовская, а там рядом и Мочулы — рукой подать...

Я быстро подбежал к билетной кассе и попросил билет до Энгельгардтовской. Почему-то в наличии оказались лишь билеты второго класса (по-нынешнему это мягкий вагон). Я не стал раздумывать, быстро схватил то, что было, и выбежал на платформу. Затем вошел в свой вагон, который почему-то был почти пустым. В те годы все вагоны любого поезда обычно были набиты людьми так, что и повернуться трудно. Но я не стал долго раздумывать над этим, нашел свое купе, в котором я оказался в единственном числе, сел на мягкий диван, прислонившись спиной к стенке вагона, и сразу же заснул.

Долго или нет я спал, не помню, но проснулся на неизвестной мне остановке и тотчас же обратился к проводнику:

— Скажите, а скоро будет Энгельгардтовская?

Проводник с удивлением посмотрел на меня:

— Эк хватил — Энгельгардтовская!.. Проехали мы Энгельгардтовскую. Сейчас стоим в Васькове. Слезай, пока не заехал бог весть куда.

Я быстро сошел с поезда, а поезд двинулся дальше.

Оказалось, что ждать обратного поезда в Васькове мне придется не менее двенадцати часов. А если поезд опоздает, то и больше... Я начал подумывать, не пойти ли мне пешком по шпалам: дойду до Энгельгардтовской, а там и Мочулы недалеко... Но в то же время я чувствовал, что сил у меня осталось маловато для подобного путешествия. Да и мужики, хорошо знавшие местные условия, с сомнением посмотрев на меня, оглядев мою обувку и одежку, сказали:

— Не дойдешь, парень. В грязи утонешь. Тут, брат, сейчас не дороги, а болото. Да и промочит тебя до костей: видишь, какой дождь лупит!

Я не мог не согласиться с этими доводами и никуда не пошел, терпеливо стал ждать поезда. И когда поезд пришел и я сидел уже в вагоне, мне ни за что не хотелось сходить ни на станции Энгельгардтовская, ни где бы то ни было, хотелось лишь одного: как можно скорее добраться до Смоленска, а там — до Ельни, до дому.

Вскоре после этой курьезной поездки связь моя с Юлианом Родичевым оборвалась вообще: он, по-видимому, куда-то уехал, а куда — я не знаю.

В бытность же свою псаломщиком в Оселье, еще в довоенное время, он в одно из воскресений пригласил к себе всю нашу троицу — Петра Шевченкова, Николая Афонского и меня. Мы расположились в садике, который примыкал к дому, находившемуся почти у самой церкви,— в нем Родичев снимал комнату,— расположились вокруг стола, сделанного из грубых, неоструганных досок, ножки которого были врыты в землю. На столе стояла чернильница, лежали три ручки со вставленными в них новыми перьями и довольно много двойных—большого формата — листов линованной писчей бумаги. Тут же находился один лист, первая страница которого уже была исписана рукой Родичева.

Родичев сказал нам следующее:

— Я, ребята, позвал вас вот зачем. Хочу попробовать послать прошение о том, чтобы в Глотовке закрыли казенную винную лавку, или кабак, как говорят у вас. Вы сами понимаете, что близость кабака к деревням Глотовке, Оселью, Громше и другим очень способствует тому, что многие мужики из этих деревень спиваются, несут в казенку последний грош, оставляют свои семьи без куска хлеба... Я постараюсь уговорить мужиков всех окрестных деревень, чтобы они подписали прошение: пусть начальство поймет, что закрытия винной лавки требуют они сами... Я,— продолжал Родичев,— написал образец прошения — вот он.—И наш хозяин показал нам тот самый лист бумаги, первая страница которого уже была исписана.— Но посылать прошение, написанное моей рукой, нельзя: мой почерк в городе могут узнать, и тогда почти наверняка у меня будут большие неприятности. Да и прошению не поверят: подумают, что это я подбил мужиков написать его, а вовсе не они сами решили просить о закрытии казенки. Будет гораздо лучше, если прошение напишет кто-либо из вас: ваших почерков никто не знает, а если и узнают, кто писал, то вам ровно ничего не будет — ведь вы же еще несовершеннолетние... Если вы согласны со мной, пусть каждый из вас точно спишет то, что написал я. Если случится, что вы напишете что-либо не так или посадите кляксу, берите другой лист бумаги и начинайте все снова. Если опять выйдет какая-либо оплошность, пишите в третий раз... Когда каждый из вас. перепишет прошение без помарок и ошибок, то из трех мы выберем самое лучшее, и я отошлю бумагу куда следует после того, как мужики поставят на ней свои подписи...

И наша троица взялась дружно за работу. Я был прямо-таки горд тем, что участвую в столь важном деле, что если и вправду закроют у нас казенку, то, значит, в этом будет и моя заслуга.

Кроме того, вид белой чистой бумаги опьянял меня. Я был готов даже нарочно делать кляксы либо допускать описки, чтобы только, взяв новый лист, писать снова и снова. Впрочем, кляксы п ошибки появлялись то у одного, то у другого из нас сами по себе, без всякой нашей преднамеренности. Поэтому и мне, и моим товарищам пришлось переписывать столь необычную для нас бумагу, какой является прошение, раза по три, а то и по четыре.

Наконец Юлиан Родичев сказал, что хватит, что теперь уже есть из чего выбрать. Он после выберет сам и сделает все, что требуется сделать дальше.

Происходило это летом тринадцатого года. При очередном приезде Василия Васильевича мы рассказали ему, как всеми силами старались писать прошение о закрытии кабака и как нам хочется, чтобы его закрыли.

— Это было бы хорошо, если бы закрыли,— ответил Василий Васильевич.— Но старались вы напрасно: вашу казенку ни за что не закроют.

— А почему вы знаете? — спросили мы.

— А вот почему...— И Василий Васильевич очень просто и понятно, словно бы он объяснял какую-либо арифметическую задачу, начал нам рассказывать о государственном бюджете царской России: что такое бюджет, для чего и как он составляется, на что расходует царское правительство бюджетные средства, за счет чего покрываются расходы...

— И вот смотрите, что получается,— продолжал Василий Васильевич: государственный бюджет царского правительства по доходам составляет два миллиарда рублей. Половину этих денег, то есть целый миллиард рублей, царь Николай получает от прибыли за продажу водки. Так разве он станет закрывать казенные винные лавки, если от этого приток денег в царскую казну уменьшится? Нет, не станет он закрывать и другим не разрешит, чтобы закрывали. Ему, наоборот, важно, чтобы водки продавалось как можно больше. Ну и винных лавок чтобы тоже больше было. А вы — закрывать...

Так Василий Васильевич Свистунов дал нам первый урок о государственном бюджете царского правительства. И Свистунов опять был прав: глотовскую казенку не только не закрыли, но даже ни одним словом не ответили на прошение, которое мы писали с таким старанием.

Если Василий Васильевич был в больших «неладах» с царским режимом. то не в меньших «неладах» был он с церковью — и с православной, и с католической, и с любой другой. Разговоры о том, что церковь, религия, вера в бога приносят людям только вред, возникали у нас с Василием Васильевичем не раз, но это чаще всего были разговоры короткие, они возникали случайно, по какому-либо частному поводу, и обычно тут же заканчивались.

Но потом наступил срок, когда Василий Васильевич, по-видимому, задумал поговорить с нами более серьезно. Это было уже в пятнадцатом году, перед самым праздником пасхи. Наш общий любимец, как и раньше, решил часть пасхальных каникул провести у своих знакомых учительниц в Глотовской школе.

Вечером он пригласил нас к себе, и мы пришли в столь знакомую комнатку, которая, как я уже говорил, называлась учительской, хотя в ней был всего лишь склад школьных принадлежностей.

На небольшом столике у окна горела керосиновая лампа с зеленым абажуром, а мы разместились возле столика на скрипучих венских стульях. Необходимо заметить, что когда в этих записях я говорю м ы, то это чаще всего значит, что речь идет о нашей троице, о трех «лунатиках», так как именно «лунатики» после окончания школы долго не могли забыть ее, сильнее других были привязаны к ней, чаще других заходили туда, когда надо и нс надо, и также чаще других вели разговоры с Василием Васильевичем, когда он бывал в Глотовке.

Я не помню, с чего начался разговор в тот очень памятный для меня вечер, но разговор буквально завладел нами, и вряд ли кто-либо из нашей тройки согласился бы уйти до окончания его. Впрочем, разговор — это сказано неточно. Был не разговор, а великолепный, необыкновенный, захватывающий рассказ Василия Васильевича о боге, о церкви, о религии и о многом другом, что связано с ними. Мы, то есть Шевченков, Афонский и я, ограничивались лишь тем, что иногда задавали Василию Васильевичу вопросы, прося его объяснить нам то одно, то другое. И он тут же давал самые исчерпывающие ответы, приводя в доказательство самые неожиданные и такие яркие примеры, которые не только убеждали, но буквально покоряли нас.

Сейчас трудно вспомнить какие-либо подробности нашей беседы. Да это, может быть, и не так уж важно. Важнее всего те результаты, которыми закончилась наша беседа.

Мы незаметно для себя просидели у Василия Васильевича всю ночь. И когда вышли из школы, было уже совсем светло. И вышли — все трое — как бы совершенно обновленные, как бы открывшие в себе какой-то иной, радостный мир, которого раньше не знали, как бы нашедшие большую правду, столь необходимую людям.

И тут же, возле школы, мы дали друг другу клятву, что отныне перестанем ходить в церковь, что не будем великим постом говеть и что вообще — бога нет.

— Бога нет! — хором сказали мы все трое с полной убежденностью, что это так, и с большим воодушевлением.

Что касается меня и Шевченкова, то мы не нарушили данной клятвы. Нарушил ее лишь Николай Афонский, убоявшийся отца-деспота, служившего, как сказано, церковным старостой и прочившего своего сына в псаломщики.

В намерениях и желаниях Василия Васильевича Свистунова едва ли не главное место занимало открытие крестьянской гимназии (или мужицкой, как часто называл ее Свистунов).

Мысль об открытии такой гимназии зародилась у Свистунова уже давно — вероятно, еще до того времени, как он сдал экстерном экзамены на звание учителя начальной школы. И с тех пор она не давала ему покоя. Выпускникам Глотовской школы Василий Васильевич говорил:

— Ну что же, ребята, начальную школу вы закончили, а дальше-то вам учиться не придется: в гимназию никого из вас не примут. Гимназии строятся не для мужицких детей. А если кто из вас случайно и попадет в гимназию, то вряд ли сможет в ней учиться: во-первых, потому, что за учение надо платить, и притом платить довольно много. Во-вторых, учась в гимназии, надо жить в городе. А на какие шиши он будет жить?.. Вот поэтому-то,— продолжал Василий Васильевич,— нам и нужны свои, крестьянские гимназии,— ну, на первое время хотя бы только одна,— нужны потому, чтобы и мужицкие дети имели право и на деле могли получить полное среднее образование. Конечно, царь никогда не согласится открывать такие гимназии: ему невыгодно, чтобы русский мужик стал грамотным, образованным... Так что за это дело придется взяться нам самим...

И Василий Васильевич начинал излагать, а вернее — пока фантазировать, каким образом, на какие средства можно открыть крестьянскую гимназию. Планов у него было несколько, и он постоянно думал о них: одни из них он сразу же отвергал, другие принимал, но потом видоизменял их, придумывая все новые и новые возможности.

Так, почти сразу же был отвергнут план, рассчитанный на то, что деньги на содержание гимназии дадут богатые жители деревень.

— Какое им дело до крестьянских детей?! — говорил Василий Васильевич по поводу своего же первоначального плана.— Они свои деньги лучше пропьют либо в карты проиграют, а на гимназию и ломаного гроша не дадут.

В другой раз Василий Васильевич развивал такую идею:

— Можно организовать большую лотерею. Предположим, будет напечатано два миллиона лотерейных билетов. Стоимость — одна копейка за билет. Распространять билеты можно поручить учителям. И, право же, они продадут два миллиона билетов: никто не пожалеет заплатить за билет одну копейку. Ну, что такое копейка!.. А между тем валовой сбор у нас составит двадцать тысяч рублей! Из этих денег надо будет покрыть расходы по организации лотереи, но останется все же много. И вполне можно будет приступать к делу.

Существовал и третий план открытия крестьянской гимназии, и, по-моему, он больше всех других приходился по душе Василию Васильевичу. По его предположениям дело должно было обстоять так:

— Надо найти таких учителей (они несомненно есть и найти их можно!), которые согласились бы преподавать в крестьянской гимназии бесплатно. Зимой они работали бы в школе, а с весны вместе с учениками старших классов обрабатывали бы и засевали землю, чтобы обеспечить весь коллектив продуктами питания на следующий год. Это легче всего сделать в Сибири: земли там много, земля плодородная, и урожаи, как правило, бывают весьма высокими. Ну, конечно, крестьянская гимназия может располагать и некоторыми денежными средствами. Их можно будет время от времени выплачивать учителям, чтобы те могли и обуться, и одеться, и приобрести некоторые необходимые вещи.

Иными словами, Василий Васильевич намерен был создать гимназию-коммуну, в которой крестьянские дети могли бы получать полное среднее образование, такое, как если бы они учились в городских гимназиях.

Василий Васильевич уже пробовал проводить со своими учениками некоторые опыты, находясь еще в начальной школе— где-то на Алтае в Барнаульском уезде, недалеко от станции со странным названием Чик.

Из его рассказов нам было известно, как он и его ученики посадили однажды картофель. И так как посадка была произведена по всем правилам агрономической науки, а ребята умело и очень старательно ухаживали за своим картофельным полем, то урожай получился небывалый — гораздо более высокий, чем у местных крестьян.

Отправлялся Свистунов со своими учениками и на заготовку дров, хотя он мог бы купить дрова за школьные деньги. И тут школьники во главе со своим учителем легко справились с этим делом.

Школу-коммуну Василию Васильевичу удалось открыть только в восемнадцатом или даже девятнадцатом году. Но теперь сделать это было значительно легче, чем до революции. Вероятно, Советское государство платило учителям — какое ни на есть — жалованье. Тем не менее главную тяжесть по содержанию школы несли учащиеся и учителя. Учащиеся убирали классы, мыли полы, топили печи, варили себе еду, заготовляли дрова и делали многое другое. Учащимся помогали учителя, которые, кроме того, вели преподавательскую работу, не считаясь со временем. Так, например, один Василий Васильевич преподавал в школе и физику, и математику, и немецкий язык, и еще что-то. Столь же усердно работала и первая жена Василия Васильевича — Клавдия Ивановна. Однако свистуновская школа-коммуна просуществовала недолго. Какие-то бюрократы из отдела народного образования решили закрыть ее. И закрыли. Причем по совершенно нелепому поводу: мол, школа очень уж необычная, не похожая на другие. Поэтому она якобы портит всю стройную систему народного образования, всю картину его.

Василий Васильевич очень тяжело переживал закрытие своей школы-коммуны...

Последний раз Василий Васильевич был в Глотовке поздней осенью восемнадцатого года. Я в то время работал в Ельне, но на короткий срок приехал в свою деревню, чтобы навестить отца и мать. Тут-то мы и встретились с Василием Васильевичем. У меня даже сложилось впечатление, что он, узнав каким-то образом, что я в Глотовке, приехал вслед за мной специально. Такое с ним иногда бывало: если есть у него немного свободного времени, он вдруг сядет в поезд, приедет в Павлиново, а затем, пройдя пешком двадцать или даже двадцать пять верст, нежданно-негаданно появляется в Глотовке. Пробудет в ней часа два или три, поговорит с кем нужно — и в обратный путь тем же способом, каким прибыл сюда. Все это было вполне в духе Василия Васильевича и вполне под силу ему — человеку чрезвычайно жизнедеятельному, энергичному, непоседливому. Казалось, что он не может просидеть и одной минуты, чтобы чего-либо не делать, чего-либо не предпринимать.

День, когда Василий Васильевич прибыл в Глотовку в последний раз, был солнечный и морозный. Земля основательно подмерзла, и можно было ходить где угодно без опасения попасть в грязь. Поэтому мой нежданный гость, не заходя в избу, сказал мне:

— Пойдем побродим где-нибудь в поле или в лесу.

Придя через поле в ближайший перелесок, мы долго ходили по его опушке то туда, то обратно. Земля была густо усыпана желтой осенней листвой, и листва эта грустно шуршала у нас под ногами.

Мой спутник был угрюм и сердит и никак не походил на того Свистунова, которого я знал раньше,— на человека жизнерадостного, веселого, доброжелательного.

Василий Васильевич стал пробирать меня за то, что я ушел из гимназии[9]. Он полагал, что, несмотря ни на какие лишения, ни на какие тяготы, я должен был продолжать учение. Мои возражения он пропускал мимо ушей, не принимал их в расчет и продолжал крыть меня на все корки. Кончилось все тем, что мы впервые и притом довольно основательно поссорились.

Этой ссоре способствовало не только то, что я ушел из гимназии, но и то, что Василий Васильевич сильно был расстроен и разобижен действиями рославльских уездных властей.

Дело в том, что он несколько месяцев работал в Рославльской земской управе,— работал и при Временном правительстве, и при советской власти. Сначала он был только членом управы, а потом и ее председателем. Его как учителя больше всего интересовала постановка в уезде дела народного образования. А как раз народное образование и было поставлено в уезде плохо. И никакие усилия Василия Васильевича исправить положение ни к чему не привели: рославльское начальство либо вовсе не замечало его предложений по улучшению работы школ, либо начисто отвергало эти предложения.

Из Рославльской земской управы Свистунов вынужден был уйти. Он отправился учительствовать сначала в Самарскую губернию, а потом в уже хорошо знакомую ему Сибирь. Вот там-то, в Сибири, он и создал школу-коммуну. А в Глотовке он был перед самым своим отъездом.

В Глотовской школе уже не работали знакомые Свистунову учительницы— А. В. Тарбаева и Е. С. Горанская,— они перевелись в другие школы. Поэтому и в школу нашу Свистунов на этот раз не зашел. Побродив со мной часа два или три, он отправился обратно. Я некоторое время провожал его, но и тут Василий Васильевич продолжал осуждать меня за мой поступок. А рославльское начальство ругал он самыми последними словами.

Расстались мы с ним если не врагами, то все же не очень дружелюбно. И наши связи оборвались на довольно длительный срок.

На страницах этих записок мне еще не один раз предстоит встретиться с В. В. Свистуновым. Но это — потом. Сейчас же я хочу лишь очень кратко рассказать о тех годах, когда мы жили вдали друг от друга.

Василий Васильевич вернулся из Сибири в двадцать пятом году, и приехал он прямо в Москву. Вряд ли стоит перечислять те школы, те рабфаки и другие учебные заведения, в которых он работал, живя в Москве. Важно отметить лишь то, что всюду он показал себя как очень талантливый педагог, до самозабвения любящий школу.

Он был не только талантливым педагогом, но и талантливым учеником. В Москве Василий Васильевич не только работал, но, работая, сумел окончить два факультета — физико-математический и филологический.

В двадцать шестом году, когда готовилась к печати моя первая книга стихов «Провода в соломе», я по делам, связанным с этим изданием, приехал из Смоленска в Москву и впервые после размолвки встретился со Свистуновым. Пошли мы к нему с моим старым приятелем Яковом Матвеевичем Заборовым, который тоже переехал в Москву (раньше он жил в Ельне).

Я не помню всех подробностей этой встречи, но общее впечатление у меня было такое, что Василий Васильевич внутренне очень изменился. Об этом говорило уже одно то, что он женился и жил вместе с женой, хотя раньше он отрицательно относился ж браку. Отказался он также и от своего вегетарианства. На длинных, вместительных книжных полках в его комнате я увидел большое количество книг В. И. Ленина. Правда, коммунистом он не был и не стал им. Но я хорошо знал Василия Васильевича. Он никогда не ставил на свои книжные полки книги, которые были ему не нужны, которые он не читал бы самым наивнимательнейшим образом.

Василий Васильевич проявлял большой интерес к моей книжке стихов, которая должна была выйти в Госиздате. И помню, я наизусть прочел ему несколько стихотворений из числа включенных в книжку, и он весьма одобрительно отозвался о них. А Я. М. Заборов рассказал не лишенную интереса историю, как он помогал мне выпустить мой первый сборник. Дело в том, что по какому-то недоразумению рукопись «Проводов в соломе» (тогда этого названия еще не было — оно появилось позже) первоначально попала в издательство «Долой неграмотность». Издательство послало мои стихи на отзыв А. С. Серафимовичу. Тот прочел, некоторые из них похвалил, о некоторых написал, что они недоработаны. Поэтому издавать книжку он пока не рекомендовал, предлагая автору еще раз пересмотреть свои стихи и поправить в них то, что надо поправить.

Я сам впоследствии видел эту рецензию. Она была небольшая — всего полстраницы машинописного текста.

После неудачи в издательстве «Долой неграмотность» Заборов забрал оттуда мою рукопись и передал ее в Госиздат. При этом Заборов договорился, что возглавлявший тогда литературный отдел Госиздата Осип Мартынович Бескин прочтет мои стихи сам.

О. М. Бескин прочел их вечером и, несмотря на поздний час, начал звонить своим знакомым, рассказывая, что он открыл нового поэта. При этом некоторые стихи он тут же читал по телефону.

Так была решена судьба первой моей книжки «Провода в соломе». И когда в двадцать седьмом году она вышла, я не замедлил послать ее В. В. Свистунову. В ответ я получил исключительно хорошее, дружески-душевное письмо, в котором был и отзыв о книжке, и выражение любви к тем местам и к тем годам, от которых эта книжка начиналась.

В последний раз я встретился с Василием Васильевичем лишь в самом начале сорок восьмого года.

Живой, энергичный, любознательный, Василий Васильевич стремился не туда, где легче, а туда, где трудней и где поэтому он нужней. Только этим и можно объяснить, что, перебывав во многих местах нашей страны, он решил поехать на Север, за Полярный круг, где и учительствовал вместе со своей женой Н. Е. Павловой в поселке Кильдинстрой Мурманской области.

Там в конце сорок седьмого года он заболел, и местные врачи направили его для лечения в Кисловодск.

По дороге туда он остановился в Москве у родственников жены, откуда позвонил мне.

— Еду в Кисловодск,— сказал он,— да вот что-то неважно себя чувствую... Не знаю, как и быть...

Вечером я со знакомым врачом К. А. Щуровым поехал в Замоскворечье к Свистунову. Врач без труда установил, что тот болен весьма серьезно, что у него септический эндокардит, что Кисловодск ему противопоказан, что надо немедленно положить его в больницу.

Так и сделали. Я договорился, с кем было нужно, и Василию Васильевичу было предоставлено место в Ново-Басманной больнице.

Однако для лечения нужен был пенициллин. А где его взять? Производить свой пенициллин мы в то время еще не умели, а купить американский могли в очень ограниченном количестве. Лишь с большим трудом мне удалось достать всего миллион шестьсот тысяч единиц пенициллина. Это — немного. Но больше взять было неоткуда...

Больного выписали из больницы в начале мая, и казалось, дела у него поправились. По крайней мере так говорил он сам, когда я привез его к себе. Мы с ним посидели, поговорили, вспомнили прошлое. И все это было удивительно хорошо. И, конечно, мне и в голову не могло прийти, что вижу я Василия Васильевича в последний раз.

А это было именно так: летом от его брата Степана я узнал, что человека, которого я искренне любил, которому я столь многим обязан, который сделал столько добра людям,— этого человека уже нет. Умер он в городе Задонске — на родине своей жены Нилы Евгеньевны Павловой.

А совсем недавно я узнал еще одну подробность, о которой и не подозревал и которая, может быть, лучше всего говорит о том, каким педагогом был В. В. Свистунов, как любил он школу и ребят-школьников.

После Ново-Басманной больницы Нила Евгеньевна писала своему мужу, чтобы тот немедленно ехал в Задонск — отдохнуть от болезни, набраться сил...

«Но,— пишет мне она теперь,— он не послушался». Ему непременно хотелось присутствовать на школьных экзаменах в Кильдинстрое. И в середине мая, несмотря на то, что ему стало хуже, он все-таки приехал в Кильдинстрой. «Я,— говорит далее в своем письме жена Василия Васильевича,— вызвала из Мурманска хорошего врача и по его совету отправила больного снова в Москву. Там его опять положили в больницу... Я приехала в Москву в середине июня и нашла его в еще худшем состоянии... Он настаивал, чтобы я везла его в Задонск на свежий воздух. Двадцать второго июня я привезла его в Задонск, а двадцать четвертого он умер...».