Не вышел из боя

Я никогда не верил в миражи…

Я никогда не верил в миражи,

В грядущий рай не ладил чемодана.

Учителей сожрало море лжи

И выбросило возле Магадана.

Но свысока глазея на невежд,

От них я отличался очень мало:

Занозы не оставил Будапешт,

А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене:

— Мы путаники, мальчики пока!

Но скоро нас заметят и оценят.

Ой! Против кто? Намнём ему бока!

Но мы умели чувствовать опасность

Задолго до начала холодов,

С бесстыдством шлюхи приходила ясность

И души запирала на засов.

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы, поднять не смея глаз.

Мы тоже дети страшных лет России —

Безвременье вливало водку в нас.

1970-е гг.

ПЕСНЯ ПРО ПЕРВЫЕ РЯДЫ

Была пора — я рвался в первый ряд,

И это всё — от недопониманья.

Но с некоторых пор сажусь назад:

Там, впереди, как в спину автомат, —

Тяжёлый взгляд, недоброе дыханье.

Может, сзади и не так красиво,

Но — намного шире кругозор,

Больше и разбег, и перспектива,

И ещё — надёжность и обзор.

Стволы глазищ — числом до десяти —

Как дула на мишень, но на живую.

Затылок мой от взглядов не спасти,

И сзади так удобно нанести

Обиду или рану ножевую.

Мне вреден первый ряд, и говорят —

От мыслей этих я в ненастье вою.

Уж лучше — где темней, в последний ряд:

Отсюда больше нет пути назад,

И за спиной стоит стена стеною.

И пусть хоть реки утекут воды,

Пусть будут в пух засалены перины —

До лысин, до седин, до бороды

Не выходите в первые ряды

И не стремитесь в примы-балерины.

Надёжно сзади, но бывают дни —

Я говорю себе, что выйду червой:

Не стоит вечно пребывать в тени —

С последним рядом долго не тяни,

А постепенно пробирайся в первый.

[1970]

Эврика! Ура! Известно точно …

Эврика! Ура! Известно точно

То, что мы — потомки марсиан.

Правда, это Дарвину пощёчина —

Он большой сторонник обезьян.

По теории его выходило,

Что прямой наш потомок — горилла!

В школе, по программам обязательным,

Я схватил за Дарвина пять «пар»,

Хохотал в лицо преподавателям

И ходить стеснялся в зоопарк.

В толстой клетке там, без ласки и мыла,

Жил прямой наш потомок — горилла!

Право, люди все обыкновенные,

Но меня преследовал дурман —

У своих знакомых непременно я

Находил черты от обезьян.

И в затылок, и в фас выходило,

Что прямой наш потомок — горилла.

Мне соседка Марья Исааковна,

У которой с дворником роман,

Говорила: все мы одинаковы,

Все произошли от обезьян.

И приятно ей, и радостно было,

Что у всех у нас потомок — горилла.

Мстила мне за что-то эта склочница,

Выключала свет, ломала кран!

Ради бога, пусть, коль ей так хочется,

Думает, что все от обезьян.

Правда! Взглянешь на неё — выходило,

Что прямой наш потомок — горилла.

СКАЖИ ЕЩЁ СПАСИБО, ЧТО ЖИВОЙ

Подумаешь — с женой не очень ладно.

Подумаешь — неважно с головой.

Подумаешь — ограбили в парадном.

Скажи ещё спасибо, что живой.

Ну что ж такого — мучает саркома.

Ну что ж такого — начался запой.

Ну что ж такого — выгнали из дома.

Скажи ещё спасибо, что живой.

Плевать — партнёр по покеру дал дуба.

Плевать, что снится ночью домовой.

Плевать — в «Софии» выбили два зуба.

Скажи ещё спасибо, что живой.

Да ладно — ну, уснул вчера в опилках.

Да ладно — в челюсть врезали ногой.

Да ладно — потащили на носилках.

Скажи ещё спасибо, что живой.

Да, правда, тот, кто хочет, тот и может.

Да, правда, сам виновен, бог со мной!

Да, правда, но одно меня тревожит —

Кому сказать спасибо, что живой?

[1970]

Нет меня — я покинул Расею…

Нет меня — я покинул Расею, —

Мои девочки ходят в соплях!

Я теперь свои семечки сею

На чужих Елисейских полях.

Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:

— Нет его, умотал наконец!

Вот и пусть свои чуждые песни

Пишет там про Версальский дворец.

Слышу сзади — обмен новостями:

— Да не тот! Тот уехал — спроси!..

— Ах, не тот?! — и толкают локтями,

И сидят на коленях в такси.

А с которым сидел в Магадане,

Мой дружок по гражданской войне —

Говорит, что пишу ему: «Ваня!

Скушно, Ваня, — давай, брат, ко мне!»

Я уже попросился обратно, —

Унижался, юлил, умолял…

Ерунда! Не вернусь, вероятно!

Потому что я не уезжал!

Кто поверил — тому по подарку,

Чтоб хороший конец, как в кино:

Выбирай Триумфальную арку!

Налетай на заводы Рено!

Я смеюсь, умираю от смеха:

Как поверили этому бреду?!

Не волнуйтесь — я не уехал,

И не надейтесь — я не уеду!

Я первый смерил жизнь обратным счётом…

Я первый смерил жизнь обратным счётом.

Я буду беспристрастен и правдив:

Сначала кожа выстрелила потом

И задымилась, поры разрядив.

Я затаился, и затих, и замер.

Мне показалось, я вернулся вдруг

В бездушье безвоздушных барокамер

И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижим и грузен

И погружён в молчанье, а пока

Мехи и горны всех газетных кузен

Раздуют это дело на века.

Хлестнула память мне кнутом по нервам,

В ней каждый образ был неповторим:

Вот мой дублёр, который мог быть первым,

Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта —

Запас заглавных букв на одного.

Мы с ним вдвоём прошли весь путь до лифта,

Но дальше я поднялся без него.

Вот тот, который прочертил орбиту.

При мне его в лицо не знал никто.

Я знал: сейчас он в бункере закрытом

Бросает горсти мыслей в решето.

И словно из-за дымовой завесы

Друзей явились лица и семьи.

Они все скоро на страницах прессы

Расскажут биографии свои.

Их всех, с кем знал я доброе соседство,

Свидетелями выведут на суд.

Обычное моё босое детство

Обуют и в скрижали занесут.

Чудное слово «Пуск» — подобье вопля —

Возникло и нависло надо мной.

Недобро, глухо заворчали сопла

И сплюнули расплавленной слюной.

И вихрем чувств пожар души задуло,

И я не смел или забыл дышать.

Планета напоследок притянула,

Прижала, не рискуя отпускать.

И килограммы превратились в тонны,

Глаза, казалось, вышли из орбит,

И правый глаз впервые удивлённо

Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню — крик ли, кляп ли,

Я рос из кресла, как с корнями пень.

Вот сожрала всё топливо до капли

И отвалилась первая ступень.

Там, подо мной, сирены голосили,

Не знаю — хороня или храня.

А здесь надсадно двигатели взвыли

И из объятий вырвали меня.

Приборы на земле угомонились,

Вновь чередом своим пошла весна.

Глаза мои на место возвратились,

Исчезли перегрузки — тишина.

Эксперимент вошел в другую фазу.

Пульс начал реже в датчики стучать.

Я в ночь влетел, минуя вечер, сразу,

И получил команду отдыхать.

И стало тесно голосам в эфире,

Но Левитан ворвался, как в спортзал.

Он отчеканил громко: «Первый в мире!»

Он про меня хорошее сказал.

Я шлем скафандра положил на локоть,

Изрёк про самочувствие своё…

Пришла такая приторная легкость,

Что даже затошнило от неё.

Шнур микрофона словно в петлю свился,

Стучали в рёбра лёгкие, звеня.

Я на мгновенье сердцем подавился —

Оно застряло в горле у меня.

Я отдал рапорт весело, на совесть,

Разборчиво и очень дедово.

Я думал: вот она и невесомость,

Я вешу нуль, так мало — ничего!

Но я не ведал в этот час полёта,

Шутя над невесомостью чудной,

Что от неё кровавой будет рвота

И костный кальций вымоет с мочой.

Всё, что сумел запомнить, я сразу перечислил,

Надиктовал на ленту и даже записал.

Но надо мной парили разрозненные мысли

И стукались боками о вахтенный журнал.

Весомых, зримых мыслей я насчитал немало,

И мелкие сновали меж ними чуть плавней,

Но невесомость в весе их как-то уравняла —

Там после разберутся, которая важней.

А я ловил любую, какая попадалась,

Тянул её за тонкий невидимый канат.

Вот первая возникла и сразу оборвалась,

Осталось только слово одно: «Не виноват!»

Но слово «невиновен» — не значит «непричастен»,

Так на Руси ведётся уже с давнишних пор.

Мы не тянули жребий, — мне подмигнуло счастье

И причастился к звёздам член партии, майор.

Между «нулём» и «пуском» кому-то показалось,

А может — оператор с испуга записал,

Что я довольно бодро, красуясь даже малость,

Раскованно и браво «Поехали!» сказал.

[1970]

МАСКИ

Смеюсь навзрыд — как у кривых зеркал.

Меня, должно быть, ловко разыграли:

Крючки носов и до ушей оскал —

Как на венецианском карнавале.

Что делать мне — бежать, да поскорей?

А может, вместе с ними веселиться?..

Надеюсь я — под маскою зверей —

У многих человеческие лица.

Все в масках, в париках — все, как один:

Кто сказочен, а кто — литературен…

Сосед мой слева — грустный Арлекин,

Другой — палач, а каждый третий — дурень.

Один себя старался обелить,

Другой лицо скрывает от огласки,

А кто — уже не в силах отличить

Своё лицо от непременной маски.

Я в хоровод вступаю хохоча,

Но всё-таки мне неспокойно с ними:

А вдруг кому-то маска палача

Понравится — и он её не снимет?!

Вдруг Арлекин навеки загрустит,

Любуясь сам своим лицом печальным?!

Что, если дурень свой дурацкий вид

Так и забудет на лице нормальном?!

Вокруг меня смыкается кольцо —

Меня хватают, вовлекают в пляску.

Так-так, моё нормальное лицо

Все остальные приняли за маску.

Петарды, конфетти… Но всё не так.

И маски на меня глядят с укором.

Они кричат, что я опять не в такт

И наступаю на ноги партнёрам.

Смеются злые маски надо мной,

Весёлые — те начинают злиться,

За маской пряча, словно за стеной,

Свои людские подлинные лица.

За музами гоняюсь по пятам,

Но ни одну не попрошу открыться:

Что, если маски сброшены, а там —

Всё те же полумаски-полулица?!

Я в тайну масок всё-таки проник.

Уверен я, что мой анализ точен:

И маски равнодушия у них —

Защита от плевков и от пощёчин.

Но если был без маски подлецом —

Носи её! А вы… У вас всё ясно:

Зачем скрываться под чужим лицом,

Когда своё воистину прекрасно?!

Как доброго лица не прозевать,

Как честных угадать наверняка мне?!..

Они решили маски надевать,

Чтоб не разбить своё лицо о камни.

1968–1970

ИНОХОДЕЦ

Я скачу, но я скачу иначе —

По камням, по лужам, по росе.

Бег мой назван иноходью — значит:

По-другому, то есть — не как все.

Но наездник мой всегда на мне

Стременами лупит мне под дых

Я согласен бегать в табуне —

Но не под седлом и без узды!

Если не свободен нож от ножен —

Он опасен меньше, чем игла.

Вот и я подсёдлан и стреножен,

Рот мой разрывают удила.

Мне набили раны на спине,

Я дрожу боками у воды.

Я согласен бегать в табуне —

Но не под седлом и без узды!

Мне сегодня предстоит бороться, —

Скачки! Я сегодня фаворит.

Знаю, ставят все на иноходца, —

Но не я — жокей на мне хрипит!

Он вонзает шпоры в рёбра мне,

Зубоскалят первые ряды…

Я согласен бегать в табуне —

Но не под седлом и без узды!

Пляшут, пляшут скакуны на старте,

Друг на друга злобу затая, —

В исступленье, в бешенстве, в азарте —

И роняют пену, как и я.

Мой наездник у трибун в цене —

Крупный мастер верховой езды.

Ох, как я бы бегал в табуне —

Но не под седлом и без узды!

Нет, не будут золотыми горы —

Я последним цель пересеку:

Я ему припомню эти шпоры —

Засбою, отстану на скаку!..

Колокол! Жокей мой «на коне»,

Он смеётся в предвкушенье мзды.

Ох, как я бы бегал в табуне —

Но не под седлом и без узды!

Что со мной, что делаю, как смею —

Потакаю своему врагу!

Я собою просто не владею —

Я прийти не первым не могу!

Что же делать остаётся мне?

Вышвырнуть жокея моего —

И бежать, как будто в табуне, —

Под седлом, в узде — но без него!

Я пришёл, а он в хвосте плетётся —

По камням, по лужам, по росе…

Я впервые не был иноходцем —

Я стремился выиграть, как все!

Я НЕ УСПЕЛ

Свет Новый не единожды открыт,

А Старый весь разбили на квадраты.

К ногам упали тайны пирамид,

К чертям пошли гусары и пираты.

Пришла пора всезнающих невежд,

Всё выстроено в стройные шеренги.

За новые идеи платят деньги,

И больше нет на «эврику» надежд.

Все мои скалы ветры гладко выбрили,

Я опоздал ломать себя на них.

Всё золото моё в Клондайке выбрали,

Мой чёрный флаг в безветрии поник.

Под илом сгнили сказочные струги,

И могикан последних замели.

Мои контрабандистские фелюги

Худые рёбра сушат на мели.

Висят кинжалы добрые в углу

Так плотно в ножнах, что не втиснусь между.

Мой плот папирусный — последнюю надежду —

Волна в щепы разбила об скалу.

Вон из рядов мои партнёры выбыли —

У них сбылись гаданья и мечты.

Все крупные очки они повыбили

И за собою подожгли мосты.

Азартных игр теперь наперечёт,

Авантюристов всех мастей и рангов.

По прериям пасут домашний скот,

Там кони пародируют мустангов.

И состоялись все мои дуэли,

Где б я почёл участие за честь,

И выстрелы, и эхо отгремели.

Их было много — всех не перечесть.

Спокойно обошлись без нашей помощи

Все те, кто дело сделали моё.

И по щекам отхлёстанные сволочи

Фалангами ушли в небытиё.

Я не успел произнести «К барьеру!».

А я за залп в Дантеса всё отдам.

Что мне осталось? Разве красть химеру

С туманного собора Нотр-Дам?!

В других веках, годах и месяцах

Все женщины мои отжить успели.

Позанимали все мои постели,

Где б я хотел любить — и так, и в снах.

Захвачены все мои одра смертные,

Будь это снег, трава иль простыня.

Заплаканные сёстры милосердия

В госпиталях обмыли не меня.

Ушли друзья сквозь вечность-решето,

Им всем досталась Лета или Прана.

Естественною смертию — никто,

Все — противоестественно и рано.

Иные жизнь закончили свою,

Не осознав вины, не скинув платья.

И, выкрикнув хвалу, а не проклятья,

Спокойно чашу выпили сию.

Другие — знали, ведали и прочее…

Но все они на взлёте, в нужный год

Отплавали, отпели, отпророчили.

Я не успел. Я прозевал свой взлёт.