От лица огня

Глава четырнадцатая Кулак диктатуры (Ворошиловград — Воронеж — Старобельск, январь 1942)

Совинформбюро в вечерней сводке сообщило, что советские войска заняли город Медынь.

Прослушав выпуск до конца, Сергей Карин вернулся к себе. В комнате было натоплено и душно — новый наряд, заступивший час назад, раскочегарил все печи на полную. Карин приоткрыл форточку, задернул штору светомаскировки и зажег лампу.

Особый отдел 12-й армии занимал крыло двухэтажного особняка, в котором прежде размещалась контора Госбанка. До революции здание тоже принадлежало какому-то банку, а в комнатушке, временно выделенной Карину, по всему судя, работал кассир. Была она маленькой, с узким, шириной в полторы ладони, зарешеченным окном, и ничего, кроме стола и трёх стульев, поместиться в комнате не могло. Но в толстую кирпичную стену бог знает когда вмонтировали сейф, и этот старинный, надёжный, несгораемый сейф был ему необходим.

Совинформбюро Карин доверял очень выборочно. Сообщения о десятках сбитых немецких самолетов при единичных потерях авиации Красной армии он привычно пропускал мимо ушей. От рассказов о немецких полковниках, захваченных в плен партизанами, досадливо морщился. Он был одним из тех, кто организовывал партизанские отряды, и состояние дел знал прекрасно. Не существовало никаких полковников. Ничего не говорилось о них и в приказе фон Рейхенау, посвящённом борьбе с партизанами, о котором вдруг вспомнили в Москве и зачем-то затолкали в вечернюю сводку. Этот приказ с осени лежал в документах у Карина, он назывался «О поведении воинских частей на Востоке».

Вот что было в приказе: «Солдат должен иметь полное понятие о необходимости строгой, но справедливой кары еврейским подонкам человечества. Дальнейшая задача — это уничтожить в зачатке восстания в тылу армии, которые согласно опыту затеваются всегда евреями».

Как все-таки далеко от истины уводит доктринерство, подумал Карин о немцах. Вцепившись в евреев, они теряют из виду настоящего противника.

Совинформбюро то и дело сообщало о событиях, которых не было, и молчало о том, что происходило. Летом и осенью сорок первого бюро не заметило сдачи сотен городов. За Киев, оставленный в ночь на 19 сентября, в Москве сражались ещё три дня, и сообщили о падении города только вечером 21-го. Пропагандистские сказки смешивали с новостями, и отличить одно от другого могли немногие. Но Карин безусловно, безоговорочно верил Совинформбюро, когда речь заходила об освобождённых городах. Даже если доклады опережали событие, всё равно, это значило, что где-то рядом, на подступах к разбитому, сожжённому городку, название которого прозвучало на всю страну и на весь мир, уже залегла атакующая пехота. И её командиры теперь сами лягут костьми, но город, названный в официальной сводке освобождённым, возьмут обязательно.

Эту медовую Медынь, сонную заводь провинциальной жизни километрах в сорока от Малоярославца и в полутораста с лишком от Москвы, Карин помнил отлично. Летом тридцать шестого он вернулся из рискованной берлинской командировки, и месяц спустя, когда были написаны все отчёты, его буквально за шиворот, вытащил на охоту в калужские леса Валера Горожанин — многолетний друг, начальник по службе, в те годы помощник начальника Иностранного отдела НКВД СССР.

Не было больше у Карина таких друзей, как Горожанин. Они начинали в двадцатом в Николаеве. Вернее, начинал Карин, потому что Горожанин тогда уже заведовал секретно-оперативным отделом Николаевской ГубЧК. А раньше, ещё при царском режиме, занимался подпольной революционной работой у эсеров. В четырнадцатом отбывал ссылку, через год уехал во Францию. Был знаком с французскими писателями и твёрдо решил написать книгу об Анатоле Франсе, но сделал это только спустя десять лет в Харькове, уже в должности начальника секретно-политического отдела украинского ГПУ. В семнадцатом, в Петрограде, Горожанин познакомился с Маяковским и дружил с ним всю жизнь. В двадцать седьмом, в Ялте, они сочинили сценарий фильма «Инженер д’Арси», и тогда же Маяковский посвятил ему стихотворение «Солдаты Дзержинского»:

Мы стоим

с врагом

о скулу скула,

и смерть стоит,

ожидает жатвы.

ГПУ —

это нашей диктатуры кулак

сжатый.

ЧК арестовала Карина по доносу в двадцатом в родном селе Высокие Байраки. Его допрашивал Горожанин и быстро разобрался, что донос вздорный и ложный: парень добровольцем вступил в Красную армию, воевал с Деникиным и Махно. А то, что родители у Карина, считай, кулаки и он успел окончить коммерческое училище, так это только на пользу, — значит, не дурак, и те, с кем предстоит работать секретному сотруднику Карину, охотнее увидят в нем своего.

ЧК в то время готовила операцию против «Народної помсти», одной из организаций, державших связь с войсками Директории, которые отступили с поляками. Горожанин мыслил здраво, но отличала его от всех, кто работал тогда в губернских ЧК Украины, способность видеть не просто оперативную обстановку в целом и во всех деталях, но точно прогнозировать её развитие. Он завербовал Карина, тогда же придумал этот псевдоним, со временем заменивший настоящую фамилию Сергея — Даниленко, и отправил его в киевскую «Школу червоних старшин». Там действовала подпольная группа сечевых стрельцов, выйти на которую ЧК никак не удавалось. Вот оттуда, вскрывая одну тайную организацию за другой, оставляя за собой стопки дел, протоколы допросов, прокурорских решений и судебных приговоров, Даниленко-Карин двинулся по цепочке подпольных контактов сперва в Умань, затем в Елисаветград, в ту самую «Народну помсту», а потом в Польшу, во Львов, к Тютюнныку. И ни Карин, ни даже Горожанин представить тогда не могли, что закончится их операция в Харькове, в кабинете председателя украинского ГПУ Балицкого на очной ставке Карина и Тютюнныка, завлечённого обманом в СССР и арестованного на границе.

В начале тридцатых Горожанина откомандировали в Москву для работы во внешней разведке. Карин занимал примерно такие же должности, но в иностранном отделе украинского ГПУ. В Москву, к Горожанину его перевели позже, после возвращения из берлинской командировки. Вот тогда, первый и единственный раз они отправились на охоту в Медынь.

В Берлине Карин работал с Петром Кожевниковым, членом Провода ОУН, соучредителем «Лиги украинских националистов», создателем «Союза украинских фашистов» и агентом НКВД. В иностранном отделе подозревали, что Кожевников связан ещё и с немецкой разведкой. Командировка, действительно, едва не закончилась арестом — гестапо плотно держало украинского эмигранта, так что Карину пришлось срочно сворачиваться. Ему было что обсудить с Горожаниным в те несколько дней в калужских лесах, но как-то раз, неожиданно для него, совсем еще новичка в московских коридорах, в разговор вплелась другая тема.

Летом тридцать шестого Лубянка полнилась слухами о скором смещении прежнего и назначении нового наркома — признаки, по которым можно догадаться о близких переменах наверху есть всегда. В разведке и тут всё знали лучше других. Как о решённом, говорили, что «новой метлой» станет председатель комиссии партийного контроля ЦК.

— Раз партия назначает… — привычно кивнул Карин. С прежним наркомом он лично не работал, нового не знал. Но оба они — солдаты партии, и будут выполнять распоряжения ЦК.

— Разумеется, — согласился Горожанин и замолчал так, словно хотел добавить еще что-то, но даже в лесном шалаше, у вечернего костра, наедине с другом, проверенным десятки раз, всё же не решился.

Горожанина арестовали ровно год спустя в Москве. Карина взяли тогда же в Киеве. За два месяца до ареста его уволили из госбезопасности и перевели в украинскую столицу начальником управления пожарной охраны. Этот неожиданный перевод сам по себе говорил о многом. Летом тридцать седьмого НКВД начало раскручивать «дело Балицкого», того самого председателя ГПУ Украины, и под удар попали все, кто работал в руководстве украинского наркомата в разные годы. После ареста Карина этапировали в Москву, в Лефортово.

На первом же допросе следователь сказал ему прямо:

— Мне наплевать, виноват ты или нет, раз тебя арестовали, значит, ты враг. Такая сейчас политическая ситуация в стране. А что делают с врагом, если он не сдаётся, сам знаешь. Так что давай показания на себя и на других, на всех, про кого спросим, иначе сдохнешь тут же, на допросе. Сердце не выдержит тяжести вины… Или ещё чего-то.

Но сердце выдержало, он ничего не подписал и никого не оговорил. И когда потом в случайных, а иногда совсем не случайных разговорах, собеседники спрашивали, сильно ли его били, Карин не отмалчивался и не пожимал плечами.

— Сильно? Меня выносили с допросов куском кровавого мяса, который ничего уже не чувствовал и не соображал.

Скрывать что-то смысла не было. После пересмотра дела, в конце тридцать девятого, когда сменился нарком, а с ним «политическая обстановка», Карин вышел на свободу инвалидом. Из НКВД его уволили и назначили пенсию по болезни. Пришло время думать о будущем, о прошлом он достаточно думал в камере.

Первый год в тюрьме он помнил плохо, память с трудом удерживала даже лица следователей. Их заслонял яркий свет настольной лампы, резавший воспалённые глаза. После допросов Карин приходил в себя в камере на тюфяке, пропитанном мочой и кровью. Он был грудой органов, отбивной, разделанной мясником. Меньше всего он размышлял в эти месяцы о смысле своей недолгой жизни. У него не оставалось сил думать, все они уходили на то, чтобы терпеть боль, захватившую его, разрывавшую его мозг. Он весь состоял из боли, только из неё, и ещё из тяжёлого, каменного упрямства.

Команды следователей менялись, но избивать его не переставали, и так длилось до февраля тридцать девятого, когда военный трибунал установил недоказанность выдвинутых против него обвинений. В деле не нашли ни одного подтверждения его вины, а выбить признание следователи так и не смогли.

Доследование длилось ещё несколько месяцев. Это время Карин тоже провел в тюрьме. Ему зачитывали показания других арестованных. Всё это были многолетние друзья, с которыми он готовил операции в двадцатые, в тридцатые, на плечо и слово которых всегда мог опереться. Теперь они подписывали протоколы допросов, где называли себя, а заодно и его, немецкими, польскими, румынскими шпионами, агентами Петлюры, скрытыми белогвардейцами. Десятки показаний против себя выслушал Карин за полгода доследования, и одно за другим спокойно отверг все. Он знал их ничтожную цену, понимал, как они получены, понимали это и следователи. Один лишь раз, когда ему читали протокол допроса Горожанина, мутное отчаянье на минуту захлестнуло его сознание.

«В тридцать шестом году, во время поездки на охоту в город Медынь, капитан государственной безопасности С. Даниленко (Карин), находясь в состоянии алкогольного опьянения, проболтался, что завербован гестапо с целью осуществить убийство руководителей партии и правительства Советского Союза. Я был обязан немедленно сообщить об этом, но цели Даниленко совпадали с моими преступными замыслами. Поэтому я решил скрыть ставшую известной мне информацию, а в дальнейшем шантажировать капитана Даниленко и использовать его в своих преступных планах».

Следователь монотонно и торопливо прочитал протокол допроса Горожанина.

— Вы подтверждаете эти показания?

— Это ложь и оговор, — привычно ответил Карин.

— Но вы ведь ездили с ним на охоту в тридцать шестом году, — следователь поднял голову от документов. — Подтверждаете?

— На охоту ездили, это подтверждаю. Приписываемых мне признаний никогда не делал, и разговора такого не было.

Когда следователь передал ему протокол допроса на подпись, капитан привычно взялся уточнять формулировки и словно невзначай, между делом спросил, где сейчас Горожанин.

— Да расстреляли его. Год назад, или раньше, — безразлично ответил следователь и только потом спохватился, что говорить этого подследственному не имел права.

Почему случилось так, что люди, в которых Карин был уверен, всей жизнью доказавшие безусловную преданность, были так бесславно из этой жизни вычеркнуты? Он этого не понимал. Почему следом за ними хотели вычеркнуть его? Лишь упрямство и воля, оказавшиеся сильнее самого Карина, не позволили этому случиться. Хотя что значит не позволили? Его по-прежнему могли уничтожить в любую минуту. Политическая обстановка, понятно… Нет, не понятно.

Два вечных вопроса «кто виноват?» и «что делать?», из которых выросли (а потом глумливо обсмеяли) большевики, в советской жизни превратились в глуповато-растерянное «почему?» и испуганное «за что?». Понять «почему» Карин не мог, ответа он не находил, оставалось спросить себя: «за что?».

О, тут ему было и что сказать, и что вспомнить, конечно, если вспоминать честно. Он выступал провокатором, так это называется, но он рисковал смертельно. Ценой ошибки в любую минуту могла стать его жизнь. Если бы его раскрыли в двадцать первом в Елисаветграде, в тридцать третьем в Праге или в тридцать шестом в Берлине, его кончина была бы мучительной и безвестной. Поэтому поединки с врагами Карин считал честными, все, кроме, может быть, одного.

В конце двадцатых главным идеологическим противником советской власти считалась церковь, и ГПУ боролось с ней всеми средствами, которые предоставляло государство, стоявшее за его спиной. Арестовать попа, отправить его в лагерь или расстрелять легко, но для верующих он станет мучеником, и это принесёт только вред. Государственная антирелигиозная пропаганда всегда была столь же мощной, сколь и грязной, на церковь и её служителей клеветали грубо, не стесняясь ни самой этой грубости, ни чудовищности лжи. И всё же ложь должна на что-то опираться, она требует хотя бы малой доли правды. Эту правду добывало ГПУ. Чекисты внедрялись в церковную среду, раскалывали общины, используя лояльных священников, добивались отстранения несговорчивых. Вот тут Карин проявил себя блестяще, не хуже, чем в деле с Тютюнныком. Горожанин считал его лучшим среди работников-чекистов, специалистов по духовным делам, называя незаменимыми качествами Карина умение разговаривать с попами и способность к вербовке. Это он стоял за соборами, принимавшими решение о самороспуске церквей. Он создавал партии в рядах автокефалов и обновленцев, вербовал агентов среди иерархов ведущих конфессий, стравливал епископов. Всех их потом репрессировали, некоторых расстреляли, но те, кому сохранили жизнь, до конца своих дней вспоминали тёмную тень Карина.

Проще всего было именно в этом увидеть ответ на вопрос «за что?» А то, что выжил, вышел потом на свободу, объяснить беспредельной милостью и благостью сил, вере в которые противостоял всю жизнь и сам верить не желал. Карин не раз встречал людей, обратившихся к религии после тюрьмы, но он не поддался слабости и в этом. Капитан госбезопасности верил только в себя, только себе и партии.

В октябре тридцать девятого, после двадцати шести месяцев заключения, Карина освободили. Из госбезопасности его уволили приказом ещё в тридцать седьмом году вскоре после ареста, по обычной для репрессированных сотрудников 38 статье пункт «в» — за невозможностью использования на работе в Главном управлении государственной безопасности. После лефортовских допросов у него резко ухудшилось зрение. Карина ожидала жизнь пенсионера, слепнущего одинокого инвалида: Маяковский давно застрелился, Горожанин, а с ним и остальные, были расстреляны. На смену ГПУ пришел НКВД, кулак диктатуры не разжался, он стал сильнее и теперь молотил, не останавливаясь. Один такой удар искалечил Карина, но он выжил и, думая о будущем, всё равно не мыслил себя отдельно от этой силы. Будь его воля, Карин вернулся бы на службу в госбезопасность, но он был списан окончательно и навсегда.

Когда бездействуют люди, решение принимает судьба. На второй день войны, 23 июня отставной капитан госбезопасности подал наркому Сергиенко рапорт с просьбой восстановить его на службе. И его вернули. С июля сорок первого Карин вошел в группу, занимавшуюся подготовкой партизанских отрядов и планированием зафронтовой работы.

К тому времени основные приказы были отданы, партизанские отряды создавались, и он ни на что повлиять не мог. Делом занимались люди без опыта, без понимания особенностей войны в тылу врага. Десятки отрядов, тысячи вооружённых, но не подготовленных, необученных людей, оставались за линией фронта, и все они или почти все были обречены.

Стукнув в дверь, вошёл дежурный.

— Выгонять меня пришел? — встретил его вопросом Карин. — А я никуда не спешу. Жена дома не ждёт.

— К вам пришли, товарищ Карин, — физиономия дежурного поплыла в улыбке. В особом отделе армии привыкли, что он всегда шутит. Историю его здесь знали и уважали не только за то, что выдержал допросы, но и за эти шутки.

В августе он передал замнаркома Савченко записку, предложил создать в неглубоком тылу разведшколу и готовить группы агентов для работы в оккупированных украинских городах. Савченко его поддержал, но республиканский наркомат самостоятельно организовать такую школу не мог, требовалось решение Москвы. Дело сдвинулось только в декабре, когда начальником нового, Прифронтового отделения Второго отдела НКВД СССР был назначен капитан Прокопюк.

Карин помнил Прокопюка ещё по работе в Харькове, тогда он был старше и по званию, и по должности. Теперь наоборот. Строго говоря, никакого звания у него пока не было, документы он подписывал «сотрудник 1 управления С. Карин», а иногда одной только фамилией, все и так знали, какой Карин поставил подпись. Прокопюка он уважал, их биографии во многом были похожи, того тоже увольняли по 38 статье, правда, обошлось без ареста.

Организация разведшколы, подбор для нее преподавателей и курсантов было лишь одним из множества дел, которыми занимались в январе сорок второго два капитана госбезопасности, отставной и действующий. И этим вечером Карин готовил сопроводительные документы на ребят, которых отправлял к Прокопюку.

Двое из них — бывшие окруженцы, у него они проходили под номерами 109 и 119. Ещё троих, двух парней и девчонку, прислал Краснодонский райком комсомола. Девчонка, по фамилии Шевцова, совсем молоденькая, восемнадцати не исполнилось, но упрямая как чёрт. На фронт её не взяли, тогда она выбила в комсомоле рекомендацию в партизаны и явилась к нему. Карин выгонял Шевцову несколько раз, но она впилась как клещ — не вытащишь, да ещё и наорала на него прямо тут, в кабинете. В результате добилась своего, завтра поедет в Воронеж, пусть Прокопюк на нее посмотрит.

Цену такому отчаянному упрямству Карин знал и умел уважать его в других. А то, что Шевцовой семнадцать, так в чём-то это даже хорошо. Он и сам не сорокалетним начинал.

— Пятеро. Прикажете провести? — напомнил о себе дежурный.

— Пусть в курилке подождут, сейчас выйду, — Карин убрал в сейф папку с документами на будущих курсантов разведшколы. — А что? Я слышал, кино сегодня показывают?

— Так точно, утром привезли картину, называется «Боксёры». Я еще не видел.

— Хочу ребят сводить. К тому же один из них боксёр.

Брезгливо стиснув губы, чемпион Европы Анри Ланс скользил между канатами ринга и быстрыми ударами кулаков укладывал на помост спарринг-партнеров. У Ланса было лицо Кости Градополова, но таких презрительно поджатых губ у настоящего Градополова Илья не видел никогда.

Судьбу чемпиона и мелкой спортивной рыбёшки решал импресарио Ланса, надменный человек в безукоризненном фраке, имевший когда-то «пти вояж на юге России».

— Хорошо играет иностранца, — шепнул Илье Карин. — Артист Михайлов. Я таких в Берлине видел, а вот где он видел, не знаю. Твой, между прочим, земляк, киевлянин.

— Я из всех тут только Градополова знаю, — глухо ответил Илья. Он не смог отказать Карину, а теперь жалел, что согласился смотреть картину про боксёров. Меньше всего хотел Илья сейчас думать о спорте, об артистах, игравших роли спортсменов, неважно, московскими они были артистами или киевскими. С покалеченной рукой ему больше нечего делать на ринге, бокс для него закончился. Теперь Илья не мог представить, что когда-то солнечным утром, в поезде, посреди другой жизни, они с ребятами говорили об этом фильме, представляли, как увидят Градополова в роли европейского чемпиона. От той жизни не осталось ничего, а в этой не было места для поезда, идущего по мосту через Днепр, и Сапливенко на противоположной полке. Мост давно взорван, Сапливенко убит, а сам Илья застрял между фронтом и тылом, как между жизнью и смертью. Воспоминания нагоняли мутную тоску, лишавшую его воли и сил. Весь предыдущий месяц, весь декабрь, он был погружен в воспоминания: отвечал на вопросы особистов, давал объяснения, несколько раз писал биографию и опять отвечал на вопросы. Он не хотел больше ничего вспоминать, у него не оставалось сил на воспоминания. И вот теперь, когда допросы закончились, его показания записаны и проверены, насколько их вообще возможно проверить, когда Карин вытащил его из особого отдела армии, Илья смотрел, как советский боксер Кочеванов на экране наседает на Костю Градополова. «Бей в сердце! В сердце бей», — подсказывал Кочеванову тренер, и тот бил.

— А это уже, считай, мой земляк, — опять наклонился к Илье Карин. — Екатеринославский. Артист Сагал.

Карин любил театр, любил кинематограф, знал многих артистов в лицо, хотя театральной жизнью не интересовался совсем. Его занимала только игра, ещё в двадцатом он понял, что актерская игра необходима разведчику. Того, кто не научится убедительно перевоплощаться, раскроют в первом же разговоре. В контрразведке тоже нужно играть, но иначе; контрразведчик — другое амплуа. Карин и фильмы смотрел не как обычный зритель, он следил не так за сюжетом, как старался перенимать актёрские приёмы. Илья понимал, что, наверное, должен смотреть картину так же. Томительная полоса неопределённости позади. Завтра он с ребятами отправится в Прифронтовое отделение, там им, наконец, дадут задания, а может быть, это будет общее задание, одно на всех. От того, как он справится со своей частью работы, возможно, будут зависеть судьбы остальных. Ему нельзя тащить за собой воспоминания осени — окружение, плен, лагерь. Только куда их девать, если невозможно забыть ни одного дня из пережитого?

Рядом с Ильёй, свесив голову на грудь, сопел Никитенко. Тот самый Никитенко, с которым они вышли из Stalag 346 и который в первую же ночь на свободе исчез, оставив остальных ночевать в стогах под Пасечниками. Он перешёл линию фронта на несколько дней раньше Ильи. Странного в этом ничего не было, но вот то, что перешёл здесь же, неподалёку от Ворошиловграда, действительно казалось удивительным. Мало ли где мог выйти на советскую сторону фронта этот вполне добродушный парень с неизменно свирепым выражением лица, а вот так совпало, что участок они выбрали один. Едва это выяснилось, им тут же устроили очную ставку, но противоречий в показаниях бывших пленных не нашли, а к совпадениям в судьбах окруженцев успели привыкнуть даже в особом отделе.

Теперь обоих, Никитенко и Гольдинова, Карин отправлял в Прифронтовое отделение НКВД, и Никитенко спокойно спал на соседнем стуле, ничуть не интересуясь сюжетом кинофильма на экране небольшого зала заседаний.

За шесть недель, проведённых в тылу, Илья убедился, что линия противостояния советских и немецких войск вовсе не была непроницаемой. Даже на узкий участок обороны 12-й армии каждый день с немецкой стороны приходили пленные, вырвавшиеся из лагерей или раненные в сентябре, а потом всю осень отлеживавшиеся у местных. Окруженцы выходили по одному-два человека в день. Через линию обороны шли и местные крестьяне из села в село, а потом многие возвращались назад, по своим хатам. Особенно заметными эти передвижения становилось во время небольших наступлений, когда часть крестьян уходила следом за немцами.

Как-то раз, уже в январе, в расположение армии вышел ещё один бывший заключенный Stalag 346, сержант-артиллерист. Когда об этом сообщили Карину, тот вызвал Гольдинова и Никитенко.

Немолодой сержант в рваном кожухе поверх чёрного от грязи белья хрипел простуженными лёгкими, заходился в тяжёлом кашле. Его пригнали в лагерь через день после того, как Борковский освободил полтавчан, поэтому ни Гольдинов, ни Никитенко знать его не могли, и он их не помнил. Зато помнил других.

— Говорите, вы ушли в октябре? Значит, лагеря вы по-настоящему не видели и не знаете. — Сержант вел себя так, словно не его допрашивали, а он обвинял всех, собравшихся в эти минуты в теплом, хорошо протопленном кабинете следователя особого отдела 12-й армии: бывших пленных, за то, что не увидели и не испытали, того, что выпало ему; Карина, хотя понятия не имел, кто этот невысокий штатский человек с живым, исчерканным шрамами лицом; и самого следователя, терпеливо ожидавшего, пока окруженец выговорится. Особист знал свое дело, эмоции сержанта скоро выгорят, запал пройдёт, вот тогда он и расскажет всё коротко, без лишнего крика.

— Потому что весёлая жизнь у нас началась в декабре, когда счет замёрзших за ночь пошел на сотни. В лагерь назначили главного врача, и тот показал себя с первого дня. Доктор Орлянд, слышали уже, наверное?

Илья и Никитенко пожали плечами.

— Главный врач Орлянд, — повторил сержант. — Первыми он расстрелял врачей.

— Всех? — не сдержался Илья. — И Туровцева?

— С Туровцева Орлянд начал. Тот, как обычно, после утреннего построения, пошел в канцелярию. Что-то ему нужно было для лазарета. Я так думаю, что дров хотел попросить, потому что в лазарете было как на леднике. Вот Туровцев зашел к Орлянду, а выйти уже не смог — его вынесли охранники и бросили у лазарета. Хлопцы, кто его видел, говорили, что он уже был не жилец. Обе руки сломаны и глаз, кажется, выбит — разглядеть не могли, у него не лицо было, а месиво кровавое.

А потом Орлянд опять всех построил и приказал выкопать возле лазарета ров в полный профиль. Отрыли мы ему ров, тогда новый приказ: закачать в него дерьмо из лагерных сортиров. А когда закачали, он загнал в этот ров всех врачей, и там их кончили. Туровцев ещё не помер, когда его бросили в ров к остальным. Да там такое потом было, — махнул рукой сержант, — ни вспоминать не хочу, ни рассказывать.

— О чём тебе вспоминать и рассказывать, решаю здесь я, — особист макнул перо в чернила.

— Немцы закручивают гайки, — сказал Карин, когда втроём с Ильей и Никитенко они вышли из кабинета. — С кровью, с мясом, с обломками костей. Не только в лагерях — повсюду, и дальше будут закручивать, потому что иначе им нельзя. Под ними остались десятки миллионов человек, крестьяне в основном. Осенью селу было наплевать, какая у них власть, это нужно признать, будем честными. Но время идёт, немцам необходимо кормить армию, и чтобы поддерживать порядок, им придётся давить всё жёстче, запугивать и расстреливать. Их единственный инструмент — репрессии, других они не знают, да и нет другого инструмента во время войны, а от репрессий люди уходят в лес. Значит, время работает на нас.

— Главное, чтобы оно на фронте работало на нас, — заметил Никитенко и замолчал, встретив жёсткий взгляд Карина.

— На фронте главное — мы сами. Фронт — это схватка, сила на силу, тут временем не прикроешься, и ничем не прикроешься. — Карин обернулся к Илье. — Вы, кстати, не пожалели о своем решении, Илья Григорьевич?

К своим агентам Карин неизменно обращался по имени-отчеству и на «вы», это было давнее правило. Когда-то он перенял его у Горожанина.

В последний день декабря медкомиссия признала Илью негодным к военной службе и сняла с воинского учёта. Он мог уехать в тыл, найти семью, оформить пенсию по инвалидности и работать. Все эти месяцы Феликса не получала никаких денег, никакой помощи вообще, а сам он официально пока считался пропавшим без вести. Илья не знал даже, где искать жену — на письмо, отправленное в Тетюши, ответа он не получил. Два письма на имя брата Иси в Нижний Тагил тоже оставались без ответа. Он был им нужен, Илья это чувствовал, но война держала его крепко, держала, не отпускала. Он вырвался не для того, чтобы за него воевали другие, и не хотел ничего прощать. За Сапливенко, за Вдовенко и Меланченко, за Рудника, за Туровцева, за сержанта, которого сейчас трясло на допросе у особиста — Илье было за кого рассчитаться с фашистами. Если его отказываются брать в армию, значит, он найдёт другие пути и другие способы. Он их уже нашёл.

— Нет, Сергей Трофимович, — ответил Илья. — Я не пожалел. Только мы что-то долго сидим тут без дела. Вы работаете, а мы только даром едим казённую пшёнку.

— Это что же ты сейчас сказал, что я плохо работаю? — засмеялся Карин. — Хорошо, критику учту.

Он долго размышлял, может ли использовать Гольдинова на агентурной работе за линией фронта. Вернее, так: стоит ли отправлять еврея в глубокий немецкий тыл? Конечно, агент-еврей рискует больше, это понятно, и его риск увеличивает риск всей группы. Значит, еврея нужно использовать в одиночку, не подвергая опасности остальных. Зато у Гольдинова есть опыт, и он смекалистый парень, раз его даже в концлагере не раскрыли. Опыт и быстрая реакция должны перекрыть повышенный риск.

Заполняя личную карточку на агента, в разделе «Особые отметки» Карин написал: «Гольдинов И. Г. пять лет подряд держит первенство Украины по боксу, являясь чемпионом УССР. Несмотря на то, что он еврей по национальности, внешний вид его вполне позволяет использование в тылу противника».

Карин взял ответственность на себя. Он никогда её не боялся.

Капитан госбезопасности Николай Прокопюк считал себя счастливчиком. В двадцатых он служил уполномоченным по борьбе с бандитизмом под Шепетовкой. Многие из тех, с кем начинал Прокопюк, погибли в стычках с прорывавшимися через границу польскими диверсионными группами и петлюровскими отрядами, а у него — ни царапины. Прокопюк не боялся риска, но действовал расчётливо, и расчёт молодого уполномоченного всегда оказывался точным. В тридцатом его наградили именным оружием и перевели в Харьков.

В тридцать седьмом под Уэской, в Испании, Прокопюк командовал партизанским отрядом. Во главе испанских партизан должен стоять сотрудник резидентуры, офицер НКВД, — так в Советском Союзе понимали правильное партизанское движение. За несколько дней в тылу фалангистов отряд Прокопюка взорвал мост, уничтожил десяток автомобилей и сотню солдат, но это был мелкий эпизод войны на стороне республиканцев. В Испании НКВД воевал не только против Франко. Самой заметной акцией советской резидентуры стало похищение из тюрьмы и убийство Андреу Нина, каталонского коммуниста, троцкиста, вождя «Рабочей партии марксистского единства». Были и другие.

Летом тридцать восьмого руководителя испанской резидентуры Орлова вызвали в Москву. Почуяв скорый арест, Орлов бежал в США и пригрозил руководству НКВД сдать американцам советские разведсети по всему миру, если начнётся охота на него или его семью. Под удар попало все окружение Орлова, но и тогда удача прикрывала Прокопюка. После возвращения из Испании он был награждён и ждал повышения. Вместо назначения на должность начальника отделения в Иностранном отделе украинского НКВД, в тридцать восьмом, Прокопюка исключили из партии и уволили из госбезопасности.

Косвенной причиной стал арест в августе тридцать седьмого его брата Павла, чиновника украинского Наркомпроса. А основной, конечно, дело Балицкого, по которому были репрессированы все, с кем он служил в Харькове. Украинское руководство, в частности, Хрущев, требовали задержания Прокопюка, но ничего — ни ареста, ни допросов — не последовало; ему везло даже в неудачах. В сороковом Прокопюка отправили в финскую резидентуру в Хельсинки. Там капитана госбезопасности застало начало советско-германской войны.

В сентябре сорок первого Прокопюк уже командовал батальоном Отдельной бригады особого назначения под Москвой, а в декабре, когда Красная армия перешла в контрнаступление, его перебросили на Юго-Западный фронт, в Воронеж, с заданием готовить диверсионные группы для заброски в немецкий тыл.

Кабинетную работу Прокопюк не любил, не было у него к ней таланта. Он мог спланировать операцию и поставить задачу командиру группы, но лучше других знал, что это только начальная часть работы. Информации, как правило, недостаточно, а та, что есть — почти всегда неточная. На чужих ошибках нужно учить и учиться, но научиться можно только на собственных находках. И ещё необходимо простое везение, удача, у него она всегда была, но поделиться удачей он не мог ни с кем, даже если бы захотел.

Его настоящее место в тылу противника, с биноклем и двухверсткой под рукой, а не в воронежском кабинете. Со временем он добьётся приказа и сам уйдет в тыл противника, но пока готовит и отправляет других, а заодно подбирает курсантов для новой разведшколы, собирает информацию о настроениях на оккупированной территории и пишет отчеты.

Личные дела Никитенко и Гольдинова, с которыми он беседовал уже час, Прокопюк просмотрел накануне вечером. Документы на них подготовил Карин, и Прокопюк понимал, почему тот решил, что эти двое могут ему подойти. Однако они не подходили. Карин опытный разведчик, в этом Прокопюк никогда не сомневался, но опыт у каждого свой. Взять хотя бы Никитенко. У парня внешность громилы, при его появлении хочется достать пистолет и на всякий случай снять с предохранителя. Лицо Никитенко запоминается мгновенно. Встретив такого раз, его уже не забудут, узнают из сотни, из тысячи. Прокопюку нужны неприметные лица со стёртыми чертами. Никитенко определённо не годился для работы в немецком тылу.

А вот как поступить с Гольдиновым, капитан задумался всерьёз. Этот парень ему понравился, с такими он уже воевал. В бригаде Особого назначения у него служили несколько боксёров и показали себя отлично. Гольдинов тоже за полгода войны успел пройти и партизанский отряд, и армию, и плен. Такой опыт тяжело дается, но он бесценен. Не будь Гольдинов евреем, Прокопюк сам бы с ним отправился к немцам в тыл. Только он еврей, чёрт возьми, и это не пустяк, это меняет все.

Карин написал, что внешне Гольдинов не похож на еврея. Пусть расскажет москвичам, которые не видели украинских евреев, кто похож и кто не похож, а украинец еврея узнает безошибочно. Прокопюк сам был из подольских крестьян, так что тут Карин для него не авторитет. Этих двоих он в группу не возьмёт и в немецкий тыл не отправит.

Выписка из письма

начальника

Прифронтового отделения

2-го отдела НКВД СССР

капитана госбезопасности

тов. Прокопюка.

На дело, на которое я подбираю людей, присланные ребята не подошли. Профессия Гольдинова, его волевые качества и, наконец, дух — безукоризненны. Это то, что нам нужно. Но он еврей. Несмотря на внешность, действительно скрывающую его национальность, городской житель признает в нем еврея. Как еврея к тому же его многие там знают. Наконец, он спортсмен и обосноваться там мог бы именно, как спортсмен. Но он неизбежно будет раздеваться, бывать под душем и т. д. Представь себе, в обществе кого он должен будет это делать. Оставаться на нелегальном положении он не может, и в этом случае вряд ли будет полезен.

Ещё одно обстоятельство против Гольдинова, и, в особенности, против Никитенко: они дьявольски приметные ребята. Видя живым такого парня, как Никитенко, ни один немец не будет чувствовать себя в безопасности. Ты знаешь, что в условиях, создавшихся на оккупированных территориях, это не последний аргумент. Ребята они, безусловно, прекрасные. Их следует использовать накоротке.

Начальнику I управления НКВД УССР, капитану гос. безопасности

тов. Леонову.

Согласно Вашего распоряжения, направляю с оперативным работником нашего агента «119».

Агента «109», ввиду его болезни, направлю через несколько дней.

Личные карточки их Вам пересланы.

Прилагаю доклад «119», освещающий положение на территории, захваченной противником, за тот период, когда «119» прорывался на нашу сторону, а также выписку из письма начальника Прифронтового отделения 2-го отдела НКВД СССР о «109» и «119».

г. Ворошиловград

21 января 1942 г.

С. Карин

Совещание у наркома закончилось в третьем часу ночи. Улицы Старобельска, выстуженные январским морозным ветром, были черны и непроглядны. Во временной столице Украины не горели фонари, не светилось ни одно окно, за нарушение светомаскировки наказывали жестко.

Вениамин Карлин жил в двух кварталах от здания, занятого украинским НКВД, и эти два квартала заместитель начальника Первого управления, капитан госбезопасности, пробежал быстрой рысью, временами проваливаясь в сугробы, громоздившиеся по обочинам ещё с ноября. Ни тёплое бельё, ни офицерская шинель от такого ветра и такого мороза не защищали. В Киеве за Карлиным был закреплён автомобиль, теперь же приходилось пользоваться дежурной машиной, а её поди найди.

Осенью и зимой сорок первого года в НКВД УССР творилось чёрт-те что. К эвакуации из окружённого Киева наркомат всерьёз не готовился, в результате успели спасти только архив и небольшую часть текущей документации. Ответственным за вывоз в тыл имущества Первого управления назначили Карлина. Может быть, только благодаря этому он остался жив. О случившемся в Киеве в сентябре Карлин знал из путаных пересказов выживших. От нескольких человек он слышал, что команда оставить город пришла, когда кольцо окружения было замкнуто наглухо, и надежды пробиться на восток своими силами не оставалось. Комиссар госбезопасности III ранга Сергиенко собрал начальников управлений, заявил, что он им больше не нарком, и что теперь каждый сам отвечает за себя. А потом, переодевшись в гражданское, ушёл с чужими документами.

Карьера Сергиенко была одной из самых ярких в союзном наркомате. В системе ОГПУ он появился в двадцать седьмом году. До этого работал в управлении спирто-водочного завода в Мариуполе, а спустя десять лет и вскоре после ареста Ежова начался его крутой взлёт. Берия включил Сергиенко в группу следователей по делу бывшего наркома. Что бы ни показал на допросах Ежов, его судьба была решена, но в протоколах допросов всплывали разные фамилии, и эти протоколы ложились на стол Сталину. Жизни и карьеры многих людей зависели от того, как их упомянет Ежов, а значит, они зависели от следователей. В первые недели после назначения Берия собирал команду, новый глава ведомства расставлял на ключевые должности преданных офицеров. Сергиенко с деликатной задачей справился, и назначение не заставило себя ждать.

В сентябре тридцать девятого он возглавил Следственную часть НКВД СССР, а зимой следующего, сорокового, подписал обвинительное заключение по делу Ежова уже как начальник Следственной части. Меньше чем через месяц после расстрела Ежова Сергиенко отправили заместителем наркома НКВД УССР и одновременно начальником управления по недавно захваченной у Польши Львовской области. После репрессий тридцатых, несколько раз смывавших всю верхушку украинского НКВД, Хрущёв держал во главе наркомата своих людей. Берию, да и Сталина это не устраивало. В феврале сорок первого Сергиенко стал наркомом.

Безусловно, он был человеком Берии, его глазами и руками в Киеве, и свою лояльность доказывал не раз. Летом сорок первого, решением Хрущёва и командующего Юго-Западным фронтом Кирпоноса, штаб фронта был перемещён из Киева на левый берег Днепра, в Бровары. Сергиенко немедленно сообщил Берии, что Хрущёв готовит сдачу украинской столицы немцам. Берию не интересовало, так это или нет, он просто доложил Сталину.

На всю жизнь запомнил Хрущёв ночной звонок взбешённого Сталина. Его угроза расстрелять как предателя и в другое-то время вышибала ледяной пот, а в сорок первом звучала совсем уж жутко. Хрущёв тогда сумел оправдаться, но о сталинском звонке не забыл и свой панический испуг не простил Сергиенко никогда.

В сентябре, бросив подчинённых, Сергиенко пришел в родной Харьков и какое-то время жил в оккупации, сменив имя. Вскоре его объявили в розыск, немцам донесли, что глава украинского НКВД находится в городе. Отсиживаться дальше в Харькове стало опасно, так, наконец решившись, он перешёл линию фронта и явился в НКВД. Сергиенко должны были допросить, проверить и решить, как быть дальше, номинально всю осень он оставался наркомом, но не последовало ровно ничего — ни допросов, ни проверок. Берия прикрыл своего человека.

К тому времени работой структур, оставшихся от украинского НКВД, уже руководил замнаркома Савченко. К нему стекалась вся информация с оккупированной Украины, он управлял резидентурами, он же подписывал доклады в украинский ЦК и отчёты для союзного наркомата. Доступ к оперативной работе Сергиенко утратил и не решался что-то резко менять, его положение и без того было шатким.

Защищая Сергиенко, Берия отчасти защищался сам, но его содействие относилось только к прошлому, на текущую работу оно уже не распространялось. Кто знает, в самом деле, с кем встречался в оккупированном Харькове сбежавший нарком и не завербован ли он немцами? Больше месяца Сергиенко пытался понять, в каком он теперь статусе, и как в наркомате решили с ним поступить, в конце концов, именно от этого решения все зависело. Но внятных сигналов он не получал, да и никто не получал — зимой сорок первого года Москве было не до Сергиенко, а каждый день без видимой работы только приближал его перевод на какую-нибудь второстепенную должность и конец карьеры.

Сергиенко мало понимал в разведке, зато он был специалистом в репрессиях. На оккупированной территории остались сотрудники НКВД, не сумевшие выйти на советскую территорию и, по-видимому, не стремившиеся к этому. Конечно, каждый из них был предателем, но некоторые ещё и опасными предателями, потому что лично знали офицеров, оставленных для подпольной работы. Сергиенко не сомневался, что в Москве по-прежнему внимательны к разоблачениям. Он умел находить предателей и ликвидировать их, он знал, кому такую работу можно поручить.

Если Василий Сергиенко был человеком Берии, то Вениамин Карлин, определённо, человеком Сергиенко. Их карьеры начинались похоже — в тридцать восьмом Карлин ещё работал на пивоваренном заводе в Ленинграде. Он окончил четырёхмесячные оперативные курсы, около года служил в Краснодарском крае, в ноябре тридцать девятого получил назначение на Западную Украину. Весной сорокового, когда в управление НКВД по Львовской области пришел Сергиенко, Карлин занимал должность замначальника областного отдела контрразведки.

Больше миллиона украинцев, евреев, поляков из западных областей Украины, вдруг оказавшихся советскими гражданами, были депортированы в Сибирь и Казахстан или отправлены в лагеря в предвоенный год — уже тогда Сергиенко знал, чего ждут в Москве. На новом месте ему требовались люди без долгого чекистского прошлого, без связей и знакомств, молодые офицеры с чистыми биографиями, не отмеченные дружбой с расстрелянными врагами, способные быстро организовывать массовые акции. Карлин оказался именно таким. Весной сорок первого он возглавил областной разведотдел, а когда началась война и область заняли немцы, получил место заместителя начальника управления разведки республиканского наркомата.

Карлин был молод, ему ещё не исполнилось тридцать, но в людях, и особенно в людях, с которыми приходилось работать, уже кое-что понимал. Карлин сделал быструю карьеру, обогнав тех, кто начинал в двадцатых, кто годами работал за границей. Было ясно, что никогда он не станет для них своим, а значит, не стоило тратить на это время и силы. Его главным ресурсом оставался Сергиенко, даже такой, с сентябрьским пятном на биографии. Сергиенко по-прежнему нарком, в Москве на нём не поставили крест, и пока статус кво сохраняется, он без всяких оговорок останется наркомом и для Карлина. А там будет видно.

Утром Карлин вызвал начальника второго отдела старшего лейтенанта Тимошенко.

— Вы собирали материалы на Иванова из санотдела.

— Так точно, товарищ капитан, — подтвердил Тимошенко.

Второй отдел собирал материалы на всех сотрудников госбезопасности, оставшихся в немецком тылу. О многих не удалось узнать ничего, возможно, и даже наверняка, они погибли. Но некоторые всё же всплыли, их видели, слышали их разговоры, случайные или совсем не случайные. Со временем, не сразу, постепенно, всё сказанное и сделанное ими на людях оседало в папках второго отдела в виде свидетельств окруженцев, докладов агентуры и показаний бывших пленных. Неделю назад, собранные в одной докладной записке, эти материалы были доложены наркому, а теперь вернулись в отдел уже в форме распоряжения.

— Ночью на совещании нарком приказал заняться делом Иванова. Другими тоже, но начнём с этого… Подберите агента для отправки в Киев и подготовьте для него задание.

Этого Тимошенко Карлин едва терпел и не понимал, зачем начальник управления Леонов на такой важной и ответственной должности держит человека, всего два года назад арестованного по обвинению в измене родине, а позже, хоть и оправданного, но отправленного на пенсию «в связи с невозможностью дальнейшего использования в органах НКВД».

— Вчера Даниленко-Карин из Ворошиловграда прислал документы на двух новых агентов, но один из них болен, прибудет позже.

— Значит, готовьте того, который прибыл. Что тут не ясно? Он Киев знает?

— Да, он киевлянин.

— Вот и отлично.

— Но там такая ситуация, — замялся Тимошенко. — Он еврей.

— Ну и что? Я тоже еврей. Это не мешает мне работать в органах. — Карлин насмешливо и зло посмотрел на Тимошенко, но тут сообразил, что именно имеет в виду старший лейтенант. — Ладно, принесите его дело, сам посмотрю.

Всё дело состояло из личной карточки, заполненной Кариным, автобиографии агента, в которой он расписывал, где был и что делал в первые месяцы войны, и выписки из письма капитана Прокопюка, в котором тот, как старый приятель, обращался к Карину на «ты».

Слова, ради которых Карлин велел принести дело, он обнаружил, едва открыв папку: «…внешний вид вполне позволяет использовать его в тылу противника». Это заключение Карина снимало ответственность с Карлина. То, что какой-то Прокопюк из Прифронтового отделения перестраховывался и не хотел рисковать, значения не имело. Другими незадействованными агентами Первое управление в эти дни не располагало, а приказание наркома следовало выполнять немедленно.

Карлин едва знал Карина, но как и в случае с Тимошенко, считал, что после ареста тому не место в органах. Впрочем, на этот раз он был рад опереться на мнение опытного разведчика.

— Готовьте Гольдинова к переброске, — приказал он Тимошенко, возвращая дело. — Через десять дней задание и все сопутствующие материалы должны лежать на столе наркома. И оформите как следует документы: подберите агенту новый псевдоним, хватит ему под порядковым номером гулять. Отберите у него подписку, пусть ещё раз напишет автобиографию, а то у Карина всё сделано наспех. Война у нас или нет, а дела следует вести, как положено.

Пять лет назад старший лейтенант Тимошенко за такую подготовку агента и за такое задание выгнал бы себя из разведки. Он отправлял человека в немецкий тыл с бесполезным пропуском из Житомирского концлагеря, без средств и без явочной квартиры. Допустим, связывать с киевской резидентурой Гольдинова действительно не стоило — агент непроверенный, но хоть какую-то явку ему нужно было подобрать. В Первом управлении все теперь делалось через пень-колоду, зато бумажки оформлялись правильно.

В тридцать третьем Михаила Тимошенко перевели из контрразведки в 4-е отделение Иностранного отдела украинского ОГПУ. Отделение занималось балтийскими странами и Польшей, в первую очередь — Польшей. Тогда его начальником был поляк Казимир Баранский, а противником — Дефензива [18]. Классовая борьба не знала национальностей: с обеих сторон сражались поляки, и украинцы тоже — с обеих сторон. Тимошенко не сомневался, что оказался на верной стороне, на стороне рабочего класса.

После считаных месяцев работы в Харькове его отправили вице-консулом во Львов и дали псевдоним Голуб. Тимошенко возглавил львовскую резидентуру; ОГПУ хотело знать всё о нелегальных центрах Организации украинских националистов. Голуба-Тимошенко готовили к долгой работе в Польше, но он толком не успел даже приступить к ней.

Около полудня 21 октября в особняк на улице Людвига Набеляка, в котором размещалось советское консульство, вошёл молодой человек. Зарегистрировавшись под фамилией Дубенко, он попросил о встрече с консулом, сказал, что мечтает эмигрировать из Польши, жить в Украине. Консула в эти дни во Львове не было, принять посетителя следовало Тимошенко, но он словно почувствовал что-то в ту минуту, а может, и правда, почувствовал — позже он не мог объяснить себе, почему велел поговорить с парнем секретарю посольства, сотруднику ИНО ОГПУ Майлову. Минутой позже Майлов был убит двумя выстрелами и ещё двумя ранен курьер посольства Джугай.

Это был показательный аттентат [19], подготовленный Краевой экзекутывой под руководством Степана Бандеры. Решение убить советского чиновника, чтобы привлечь внимание к голоду, уничтожившему к этому времени миллионы украинцев, принял лично Коновалец.

Процесс по делу об убийстве советского дипломата начался десять дней спустя. Тимошенко вызвали свидетелем, он вынужден был давать показания, его фотографии в зале суда появились во львовских и варшавских газетах. Журналист львовского «Дела» описал его как типичного московского коммуниста тридцати четырёх лет в элегантном «буржуазном» костюме, который не говорит ни по-польски, ни по-украински. Украинский для Тимошенко был родным, польский он тоже знал, но не счёл нужным показывать. В ОУН решили, что 21 октября убили резидента. ОГПУ такое устраивало, но Тимошенко уже тогда понимал, что вычеркнут из разведки. Фотографий на первых полосах газет достаточно, чтобы опустить перед ним все пограничные шлагбаумы.

Вице-консул слушал речи адвокатов, разглядывал юношеское лицо подсудимого — в отрешённом взгляде его голубых глаз не было раскаянья, он знал, на что шел. Настоящее имя убийцы Майлова было Мыкола Лемык. Тогда Тимошенко представить не мог, что вспомнит его в январе сорок второго года. Среди сообщений полтавской агентуры о репрессиях немцев против украинцев и евреев в Миргороде мелькнуло имя командира восточной походной группы ОУН Мыколы Лемыка. В октябре сорок первого его арестовало и расстреляло миргородское гестапо.

В тридцать четвёртом Тимошенко назначили начальником Иностранного отдела НКВД в Молдавской автономии. В те годы он жил в Тирасполе, на берегу Днестра — хорошее было время, и работа интересная. Он вербовал и перевербовывал агентов, создавал агентурные сети в Румынии, водил за нос Сигуранцу. [20] Его ценило начальство и в Киеве, и в Москве.

Хорошее время продлилось четыре года. О скором аресте Тимошенко предупредил начальник кадрового подразделения наркомата, сказал, что нарком — тогда, в тридцать восьмом, НКВД УССР командовал Успенский — приказал выбивать у арестованных показания на него. И недостатка в показаниях не было.

Тимошенко взяли в августе, а уже в ноябре почернело небо над самим Успенским. Получив вызов в Москву, нарком имитировал самоубийство и бежал в Воронеж. Полгода спустя его арестовали в Челябинской области, отправили в столицу, там расстреляли. А Тимошенко держали в тюрьме еще год, выпустили только в октябре тридцать девятого и тут же выставили на пенсию.

Спиной, затылком, интуицией разведчика Тимошенко чувствовал, что его могут арестовать заново. Предупреждения ему были уже не нужны.

В июле стало ясно, что Киев удержать не удастся, сдача города немцам была только вопросом времени. Киевскую резидентуру возглавил начальник 2-го отделения Первого управления старший лейтенант Кудря. Тимошенко назначили на его место, и осенью сорок первого он вернулся в разведку. Людей в отделении не хватало, Тимошенко сам придумывал псевдонимы агентам, выполнял почти всю бумажную работу, отбирал подписки о неразглашении и готовил задания. Работа знакомая, грех жаловаться, только пять лет назад он отправлял агентов в Варшаву и Бухарест, а теперь в Киев и Харьков.