От лица огня

Глава пятая Красный муар, бордовые цветы (Киев, 1940)

Ночью, когда подъезжали к Конотопу, пошёл дождь, но продлился недолго и перед рассветом затих. За Нежином небо открылось ясным и густо-синим. Московский поезд шёл по расписанию. В одном из вагонов — все билеты заказывали одновременно через физкультурный комитет — домой возвращались несколько динамовских футболистов, команда борцов Киевского военного округа и боксёры, выступавшие на первенстве СССР.

Ещё вечером Сапливенко переманил к себе в купе Костю Щегоцкого, его приятеля, динамовского вратаря Колю Трусевича и боксёра из Одессы Аркашу Бакмана, дружившего с Колей с тех ещё пор, когда тот выступал за одесский «Пищевик». Вчетвером, без посторонних, они проговорили до утра.

Костю освободили в конце тридцать восьмого, когда уже вовсю шла проверка дел, заведённых при Ежове. Все обвинения с него сняли, вернули документы и орден, но в квартире Щегоцкого жила уже другая семья. У него не осталось ничего, даже одежды. Костя терял память — временами забывал, кто он, едва ходил. Пальцы на обеих руках были переломаны — ох, тяжеленные дубовые двери в 21-м кабинете на Короленко, 33 — улыбался он в темноте купе. Но сразу после освобождения Косте было не до шуток. Не задерживаясь в Киеве, он уехал к матери в Москву.

В городе многие были уверены — Щегоцкий не вернётся. В Москве у него друзья, они помогут и устроят, а здесь теперь даже жилья нет. Всё же «Динамо» отправило телеграмму, пригласило Костю на переговоры. И он приехал. Остаток зимы лечился в Мацесте, а уже весной появился в Одессе на тренировочных сборах. «Динамо» в этом году и со Щегоцким выступало неважно, едва держалось в десятке, но болельщики были счастливы — Щипа опять на поле.

— Да что квартира, Лёня? Была одна — будет другая. А таких ребят я больше нигде не найду. Их же всех, всю команду, таскали на допросы, вон, Кольку спроси, его чаще других, и ни один не дал против меня показаний. Ну, и сам я не сломался, мычал своё «нет», пока хватало сил мычать, иначе давно бы валил сибирскую тайгу, или куда там сейчас отправляют.

А утром в купе Сапливенко собрались и остальные боксёры. О результатах первенства между ними всё уже было сказано, потом не раз повторено ещё в Москве и накануне вечером, в дороге, но едва парни встретились в купе тренера, опять заговорили о боях чемпионата. Им предстоял разбор результатов и в «Динамо», и на республиканском Совете физкультуры.

Выступили неплохо. Результат Украины — два первых места и одно второе в восьми категориях — это хороший результат, лучший за всю недолгую историю чемпионатов Союза. Но отдельно Сапливенко вёл счёт успехам и неудачам своих учеников. Жетон чемпиона в наилегчайшем весе Сегалович увёз в Харьков. Другой жетон за победу Гриши Каци в полутяжёлом — уехал в Сталино. А он везёт в Киев только второе место Гольдинова. Это тоже неплохо, а если учесть, что Гольдинову всего двадцать один, и это его первый чемпионат, то совсем неплохо. Ни Сегалович, ни прошлогодний победитель Грейнер не становились чемпионами страны с первого раза. К тому же Коля Беляев из ленинградского «Водника», с которым Илья встретился в финале, — противник опытный, об него многие ломали зубы. Но если Совет «Динамо» эти объяснения поймёт, то в Совете физкультуры его будут слушать с кислыми физиономиями и о том, что чемпионат проходил по новым, плохо продуманным правилам, которые уже в следующем году отменят, знать не захотят. Чиновников не интересуют обстоятельства, их ничего, кроме результата, не интересует, словно первое место в самой сложной весовой категории может свалиться в руки само. Не свалится!

Слушая разговор Сапливенко и Гольдинова, Костя Щегоцкий ухмылялся:

— Нежные вы ребята. И спорт у вас нежный.

— Бокс нежный спорт?!

— Конечно! Сколько человек приходит на ваши бои? Сто? Двести? А на наши матчи — тысячи. И каждый, от спортивного журналиста до дворового пацана, разбирается в футболе лучше всех нас, лучше тренеров и лучше судей.

— При чём тут болельщики? — не понял Сапливенко.

— При том, что играем мы девяносто минут, а выслушиваем от болельщиков, как неправильно сыграли — неделю, до следующей игры, и это при хорошем раскладе. Попробуй такое вытерпеть! Болельщики всё помнят, а у футболистов их раз в сто больше, чем у боксёров! И начальство следит за нами в сто раз внимательнее, понимаешь? И перестаньте валить всё на судей…

— Да никто и не валит, но представь…

— Это вы представьте: я могу начать рассказывать о судействе сейчас, а закончу завтра утром. Да любой из нас может. Вспомнить только, что с басками наши судьи творили, чтобы мы хоть раз у них выиграли. Наконец, один раз таки выиграли, только мне до сих пор стыдно. А потом что было? Представляешь, отыграли мы с Витькой Шиловским восьмого июля матч против басков за московский «Спартак», вернулись в Киев, а четырнадцатого встречаем их всей командой на вокзале. Регейра, когда меня с цветами увидел, закричал: «Спартак! Спартак!» Узнал, конечно.

— А ты что?

— Что мне оставалось? Представился: «Динамо» Киев, капитан команды.

— Неловко вышло.

— Да они сразу всё поняли… Ладно, что-то меня занесло, Леня. В этих дорожных разговорах всегда так. Просто я хотел сказать, что в спорте возможно всякое, поэтому болельщиков не слушайте, а начальство — те же болельщики. Недовольны будут — наплевать, заменить вас всё равно некем, работу свою вы делаете лучше всех. Правильно? Значит, разговор окончен… Что там, остановка? Уже Дарница?

В Дарнице попрощались и вышли двое ребят из Никольской слободки — 17-м трамваем до слободки рукой подать, а от центрального вокзала трястись с пересадками больше часа.

Миновав ряды колючей проволоки и солдат, охранявших мост, поезд медленно подошёл к Днепру. На мгновенье в свете утреннего солнца сверкнул игольчатый четырёхгранный штык часового, следом вспыхнули, отразившись в реке, купола лаврской колокольни и Успенского собора.

Илья пересел на место, освободившееся у окна, и следил за разворачивающейся панорамой города. Трава на высоком, исчерченном тропами и спусками правом берегу уже выгорела, холмы местами казались жёлтыми, местами — бурыми. Яркими зелёными пятнами выделялись парки. Оставив широкие белые проплешины пляжей вдоль берегов и островов, обмелевший в июле Днепр отступил к фарватеру. Гружёные песком и щебнем баржи медленно и осторожно шли между бакенами. Обгоняя их, спешили паровые катерки, перевозившие киевлян с одного берега на другой. За мостом Евгении Бош тяжело дымили трубы Подола. Это было похоже на фильм, видовую кинокартину, цветную и яркую. До вокзала оставалось ехать меньше получаса.

— Я говорил с Костей Градополовым, — вспомнил вдруг Сапливенко. — Он приходил на бои своих студентов и смотрел все финалы первенства.

— О наших боях он что-то говорил? — Илья не видел в эти дни Градополова, ему было не до того.

— Это же Костя, — засмеялся Сапливенко. — Он дипломат, да ещё и актер, умеет сказать так, чтобы не сказать ничего. В общем, всех хвалил… А ещё сказал, что будет сниматься в Одессе в фильме про боксёров.

— Ух ты! — обрадовались ребята. Фильмов про боксёров еще не было. Про футболистов были, про танкистов, трактористов, лётчиков, да про всех почти сняли кино. Давно уже пора и про боксёров.

— Сказал, что сыграет чемпиона Европы, иностранца.

— Он и похож на иностранца, — заметил Щегоцкий.

— Тебе, Костя, опытному чёрному буйволу, виднее.

— Вот интересно, почему советские мастера спорта, орденоносцы играют иностранцев. Разве это справедливо?

— А каких мастеров спорта ты хотел увидеть в наших фильмах?

— Подъезжаем, ребята, — Сапливенко решил, что спор пора остановливать. — Это вопрос пустой, и обсуждать тут нечего. Давайте собираться.

Уже в трамвае, когда они с Ильёй остались вдвоём, Сапливенко вернулся к разговору, начатому в поезде.

— Градополов смотрел твой бой внимательно. Он тоже считает, что с Беляевым вы выступили на равных, а победу отдали Коле, потому что его лучше знают. На Беляева работал авторитет. И ещё Градополов подбросил мне одну идею, я пока только тебе говорю, её нужно хорошо обдумать.

— Какую идею?

— Провести в следующем году боксёрский матч УССР — РСФСР. Выставить с каждой стороны по семь-восемь ребят в разных категориях, — Сапливенко выжидающе посмотрел на Илью. Ему было важно, как тот отреагирует, всё-таки затея казалась рискованной. В Одессе, в Сталино, в Харькове у Романенко уже существовали сильные боксёрские школы, но московской и ленинградской они пока уступали. Сапливенко хорошо помнил, как три года назад команда Москвы разгромила украинскую.

— Вот это было бы здорово! — обрадовался Илья. — Матч надо провести здесь, в Киеве, а то ведь должок за нами. Весь город соберётся, увидите!

— Ну а если опять проиграем?

— Нет. Не проиграем.

— Ладно. Ты на Левашовскую сегодня придёшь? Тренировка в два часа. Надо бы ребятам рассказать о чемпионате.

— Подойду, если надо.

— Конечно, надо, — Сапливенко хлопнул его по плечу. — Значит, не проиграем? Запомни, ты пообещал.

Под каштанами улицы Кирова дребезжали трамваи и нервно сигналили автомобили — перекрёсток с Крепостным переулком в предполуденные часы всегда был многолюден. Военные и мелкие чиновники наркоматов спешили по служебным делам, мамы и бабушки вели домой детей после утренней прогулки в Первомайском парке. Постовой в сапогах, синих галифе и белой, перепоясанной ремнями гимнастёрке, резкими свистками останавливал и вновь запускал потоки машин и пешеходов. В его танцующих движениях не было строевой чёткости, он перемещался с подшагиванием, как боксёр на ринге — центр тяжести на задней ноге. Илья помахал постовому, и тот, улыбнувшись, кивнул в ответ — сержант Корчин тренировался в одной из его групп. Всего таких групп в Киеве у Ильи было три, а год назад Сапливенко поручил ему организовать ещё и тренерские курсы в Полтаве. Зимой Гольдинов провёл два месяца на востоке Украины и сейчас, заглянув домой всего на два дня, должен был опять отправляться в Полтаву.

Работу в физкультурном техникуме Илья оставил — в командировки приходилось ездить всё чаще, и переносить занятия ради каждой поездки он не мог. В «Динамо» Илье предложили место физрука военизированной пожарной охраны завода № 393. Ничего необычного в этом не было, физруками пожарных команд числились многие динамовские спортсмены — футболисты, легкоатлеты, боксёры.

Теперь он бегал на работу три раза в неделю на два часа, а уезжая, оставлял ребятам план занятий. Центральная проходная была в двух кварталах от его дома, но он обычно заходил на завод через ворота, выходившие на Кловский спуск, до них было ещё ближе. Под № 393 в секретной и служебной документации значился завод «Арсенал».

Илья миновал подворотню и вошел во двор. Здесь ещё сохранялась утренняя свежесть, уличный шум едва доносился из-за домов. За те дни, что его не было, во дворе появилась широкая траншея. Она рассекала детскую площадку посреди двора, и там же, рядом с траншеей, валялись водопроводные трубы. На горе труб с задумчивым и отрешённым видом сидел управдом Коржик. Увидев Илью, управдом подскочил и резво скатился ему прямо под ноги.

— Привет чемпиону!

Приземистый Коржик был человеком вполне бесполезным, но общительным. Если в его хозяйстве случалась авария, Коржик садился и начинал говорить; в ситуациях, требовавших быстрых решений, остановить его было непросто. Даже если кто-нибудь брался починить поломку сам, не тревожа Коржика, управдом всё равно не замолкал. Излечивало его от этой странной болезни только появление начальства. Зато излечивало надёжно, гарантированно, и это знали все: в присутствии начальников Коржик уходил в глухое, ватное молчание.

— Давно тебя не видел, неделю, наверное, не меньше, правильно? — этим утром, как и всегда, Коржик был настроен поговорить. — Ну, рассказывай, где был, кому на этот раз начистил рожу?

— Выступали в Москве. Я прямо с поезда, — Илья открыл дверь подъезда. Он не стал болтать с управдомом. — Сейчас помоюсь, и нужно бежать на работу.

— Ого! Как там Белокаменная? Стоит? Цветёт? Подарки, наверное, жене привёз, — Коржик хлопнул ладонью по небольшому чемодану, с которым Илья теперь ездил в командировки. — И чемодан новый, фасонный.

Чемодан действительно был новый, лёгкий, небольшой и удобный, застегивался двумя ремнями. Илья привёз его весной из Одессы. В старом раньше спала дочка, но зимой ей купили кроватку, и чемодан переехал на антресоли. Теперь в нём хранили зимнюю одежду. Мебели в доме по-прежнему было мало.

— Привёз немного, — Илья взмахнул рукой, прощаясь, и направился к лестнице. Но Коржик не желал оставаться один и пошёл следом.

— А супруги твоей дома нет. Вчера с друзьями приходила, с ней девушка была — её я у вас видел — и красноармеец этот впервые появился. Разошлись поздно, а утром я Феликсу встретил в восьмом часу — вела дочку в садик. Опаздывала.

— Полный отчёт, — засмеялся Илья.

— А как же. Учёт и контроль, как положено.

Коржик был уверен, что знать о жильцах всё — главная часть его работы.

— По всему Крепостному четвёртый день нет горячей воды, — крикнул управдом, когда Илья уже поднялся на второй этаж. — Горкоммунхоз завёз новые трубы, а рабочих, ты видишь, не прислал. Но холодная есть. Ты себе в тазике нагрей…

Дома было чисто, и следов вечеринки, взволновавшей Коржика, Илья не заметил. В этой квартире они жили с весны, но Илья до сих пор к ней не привык. Когда он вошёл сюда впервые, квартира показалась огромной. Короткий, но широкий коридор заканчивался большой застеклённой белой дверью, открывавшейся в комнату. Другая дверь, такая же стеклянная и белая, вела в кухню. Была ещё третья дверь, она вела из гостиной в спальню, и четвёртая — на балкон. Белые двери, белые потолки, много свободного пространства, много света и неба в окнах.

На самом-то деле квартира была небольшой, к тому же с проходной комнатой, но Илья всю жизнь делил на троих с братьями одну тёмную, захламленную холодную комнатушку в доме, где никогда не было ни водопровода, ни канализации. Свет и небо — их не хватало ему всё детство! То, что две эти белые солнечные комнаты — только их с Феликсой и Тами, казалось Илье несправедливым. Они ничем не заслужили эту роскошь, и Илья до сих пор ловил себя на мысли, что стал чуть ли не участником обмана. В Киеве с жильём всегда было тяжело, а в середине тридцатых, когда город стал столицей, квартирные войны бушевали чуть ли не в каждом киевском доме. Коммунальные квартиры, переполненные обитателями, порой едва выносившими друг друга, корчились длинными сухими стручками, грохотали пустыми скандалами.

Зато все эти недолгие месяцы их дом был полон друзей. Хозяева спали в дальней комнате, а в проходной всё время ночевал кто-то из знакомых — киевских или приезжих, — оставшихся без крыши на одну ночь или на несколько. Тут же постоянно крутился Петька, он полюбил оставаться у Ильи в субботу на ночь — в воскресенье в школу идти было не нужно. Несколько раз ночевал старший брат Ися, приезжал отец Феликсы и тоже останавливался у них. Гости спали на полу — после вселения купили только одну кровать, стол и три стула. Остальное отложили на потом, на когда-нибудь — денег на мебель у них не хватало. Зато исправно служил и не ломался патефон. Его не столько слушали, сколько танцевали под модные песенки — гости приходили со своими пластинками.

В кухне, на столе Илью ждала большая, ещё чуть тёплая кастрюля, полная борща. Феликса сварила его перед уходом, потому, наверное, и опаздывала — догадался Илья. Рядом, накрытая тарелкой, стояла миска с картошкой в мундире, тоже сваренной недавно, но уже остывшей. К самой крупной картофелине робко жалась селёдка, нарезанная крупными кусками. А вот селёдку ему, похоже, отложили с вечера — пришли студенты, взялись за инструменты — от него остался мундир, от неё — хвост. Эту шутку иногда повторяла Феликса.

— Что же за красноармеец был тут вчера? — вдруг спросил Илья, разглядывая селёдку.

Пусть для футболистов первенство страны превратилось в рутину, в долгую череду игр, растянутую на сезон, у боксёров всё иначе: чемпионат длится не дольше двух недель, это главное событие года, и на остальные соревнования — городские, республиканские — смотрят, как на подготовку к нему. Отборочные встречи чемпионата проводят в разных городах, но финальную часть всегда в Москве.

У мечтавших о победных боях учеников Сапливенко дух захватывало от имён мастеров, выходивших в эти дни на главный ринг страны: Огуренков, Михайлов, Штейн, «гроза чемпионов» Навасардов из Грузии, которому, бывало, уступал, но уступал достойно, сам Королёв. На первенстве тридцать восьмого года судья ошибочно присудил Королёву победу над новичком Навасардовым, и чемпион страны написал письмо, отказываясь от незаслуженной победы.

В этом чемпионате Королёв не участвовал, его призвали в армию, но и Навасардов не поднялся выше третьего места, а Гольдинов вышел на второе. Илье двадцать один, он старше нынешних учеников Сапливенко всего на три-четыре года, и вот он уже дерётся на равных с лучшими мастерами страны.

— Илюша, ты жетон принёс?

— Покажи жетон, Илья!

— А грамоту?

Его результат словно разом поднял ребят с их тесным тренировочным залом на высоту, с которой открывался мир большого бокса. Раз Гольдинов выигрывает в Москве, значит, возможно всё, значит, и они смогут выйти на столичный ринг против учеников Градополова и Харлампиева.

— Зачем вам грамота, босяки? Вы газетам перестали верить? — Илья вынул из обтянутой бархатом картонной коробки бронзовый жетон призёра с вытисненным изображением боксёра в обрамлении ветвей лавра и надписью «Первенство СССР».

— Держи, — Илья протянул жетон Гоше Червинскому.

— А почему не надеваешь? — спросил Червинский. Сапливенко требовал от учеников сдавать нормы ГТО, это условие было обязательным, и многие свои значки носили с гордостью.

— Гоша, ты видел бугая-медалиста на выставке? Если я надену всё, что уже лежит дома, точно стану на него похож. Лучше пока так похожу.

— А значок мастера у тебя теперь есть? Покажь!

Призёр союзного первенства автоматически получал звание мастера спорта.

— Значок ещё не выдали. Подготовят документы, и получу.

— Но ты уже мастер? — не отставал Гоша.

— Мастер, мастер.

— Илья! — позвал из дальнего угла зала Сапливенко. — Подойди к нам.

Рядом с Сапливенко стояли Саша Канаки и его тренер Горин. Канаки был мощным десятиборцем, несколько раз подряд выигрывал первенство Союза, держал рекорды страны по толканию ядра и бегу с барьерами. В начале тридцатых он приехал из Бахчисарая в Киев, поступил в военное училище и с тех пор выступал за команду КВО. Бокс для него был вспомогательным видом спорта. Как-то весной на тренировке Канаки неожиданно отправил в нокаут призёра украинского чемпионата Пашу Холодрыгу. Сапливенко решил, что не может упустить такого бойца, но на этот раз у него ничего не вышло. Канаки оказался парнем прямым и упрямым, Сапливенко он уважал, а Горину был предан, поэтому тренироваться с боксёрами продолжал, но рекордные очки набирал, как и прежде, в десятиборье.

— Второе место на союзном чемпионате! Отличное начало, — пожал Илье руку Канаки. — Поздравляю, Илюша! Я с третьего начинал.

— Главное, не остаться навсегда вторым, — Горин посмотрел на Илью без улыбки. — Подняться от второго места до первого бывает сложнее, чем дойти до второго. Потому что там стоит такой же, как ты. Он тоже всё прошел и всех победил, понимаешь?

— Лёня, — Горин взял Спаливенко за руку, — на следующей неделе заседание Совета. Подготовь небольшое сообщение по результатам первенства, доложишь. Напиши так, чтобы потом твоя записка пошла в годовой доклад. Крупных соревнований в этом году у вас уже не будет, сделай всё сейчас, чтобы осенью к этому вопросу не возвращаться.

Горин входил в президиум украинского Совета физкультуры и, хотя начальником для Сапливенко не был, в бюрократических делах ориентировался уверенно. В этом Сапливенко ему доверял.

Пока они разговаривали, появились Гулирман и Хацко, чуть позже подошли Рысев, Старосветский, Миша Чёрный.

— Илья, давай-ка в раздевалку, — вдруг сказал Сапливенко. — И я тоже переоденусь. Хочу показать ребятам новые финты москвичей.

Это было неожиданно. Илья не собирался сегодня задерживаться в зале. После обеда он рассчитывал зайти к матери, и то ненадолго, а вечером наконец увидеть жену. Но раз уж он здесь — делать нечего, пришлось идти переодеваться.

Сапливенко требовал от них думать и комбинировать на ринге. Бокс — это те же шахматы, повторял он так часто, что его слова надоели всем давно и навсегда. Разница в том, что шахматистам не нужно двигаться, и гроссмейстеры не отправляют друг друга в нокаут. Разве что фигурально. В боксе, как и в шахматах, нужно просчитывать ходы противника и предупреждать их, мгновенно выбирая отработанные на тренировках комбинации. А комбинационные удары не будут достигать цели, если ты не развил ударную технику, проигрываешь в скорости, не чувствуешь дистанцию.

Конечно, Сапливенко был фанатиком бокса, человеком упрямым и дьявольски энергичным, иначе никак не сумел бы за пять прожитых в Киеве лет создать школу бокса, способную на равных соперничать с московской, ленинградской, харьковской. В десяти областных центрах Украины он основал тренерские курсы, ездил на соревнования и следил, как растут способные мальчишки. Дело двигалось быстро, даже быстрее, чем он рассчитывал, когда только начинал объединять слабые киевские группы. Ещё пять лет, и на московском ринге Украина побьёт всех.

Около часа Гольдинов и Сапливенко показывали и разбирали приёмы, замеченные ими на первенстве. На эту тренировку пришло меньше ребят, чем обычно, — июль, лето, многие уехали в динамовский спортлагерь, в городе остались только те, кто по разным, в основном, семейным причинам поехать не смог. В зале собрались далеко не лучшие ученики, многие из них ещё не понимали тонкостей, о которых говорил их тренер. Разве что Гоша Червинский, выигравший весной первенство Киева, сможет использовать новые финты в своём арсенале. И всё же Сапливенко, не признававший мелочей, дотошный во всём, что касалось работы, не пожалел сил, потратил на них этот час. Только тут Илья понял, почему появились сегодня в зале Канаки с Гориным и остальные ребята, уже занимавшие призовые места украинского чемпионата — Сапливенко вызвал всех, кого застал в городе, но Илье и самому Сапливенко эта демонстрация новых финтов была, пожалуй, даже нужнее и полезнее, чем остальным.

Илья молчал, не говорил Сапливенко, но своё второе место считал справедливым. Если бы случилось так, что в бою с Беляевым ему присудили победу, внутренне с решением судей Илья бы не согласился — чемпионства он пока не заслужил. Не потому, что Беляев дрался сильнее — не сильнее, просто Илья не чувствовал себя лучшим в стране. Он не проиграл никому, видел собственные ошибки и понимал, что не всегда верно оценивал соперников, держался слишком осторожно. Это был его первый чемпионат страны, и Илье не хватило опыта, однако теперь этот опыт есть. Следующее первенство пройдёт через год. Подготовку к нему Сапливенко уже начал, значит, нужно начинать и Илье. Ему ещё предстояло рассказывать о закончившемся чемпионате, но думать о нём Илье было неинтересно.

Утром, в день отъезда из Москвы, он отправил Феликсе телеграмму. Матери писать ничего не стал, его результат на первенстве мало интересовал Гитл. Зато он знал, что любое его слово будет понято как твёрдое обязательство немедленно приехать к родне, едва он выйдет из поезда. Если бы не импровизированная тренировка, устроенная Сапливенко, он успел бы заехать на Подол. Теперь же встреча с матерью переносилась на завтра. Придётся к ней готовиться: объяснения, оправдания, мягкий уход от прямых ответов. Словесный бокс.

Простившись с Сапливенко и ребятами, Илья свернул в сторону Троицкой площади. У него и у Феликсы тренировки обычно заканчивались одновременно. Он заходил за ней на стадион, и домой они возвращались вместе.

Бегать по лесу, в парке, или здесь, в городе, на Черепановой горе — это удовольствие, а тренироваться на спортплощадках — уже работа. Феликса привыкла так думать с тех ещё пор, как поступала в техникум. Даже сейчас тренировки на размеченных беговых дорожках у подножия трибун, пусть и не заполненных зрителями, отнимали у неё больше сил.

Реконструкция Красного стадиона началась в тридцать седьмом году. Работы шли с большими перерывами, открытие стадиона несколько раз откладывалось, но всё это время он оставался основной тренировочной базой города.

Феликса третий месяц тренировала команду киевских речников: четыре дня в неделю, с одиннадцати до часу, готовила их к городскому первенству, а после обеда занималась сама.

В дальней части стадиона, если идти от Бессарабки, там, где на трибунах уже установили новые скамейки, по вечерам её ждала подруга Ира Терентьева. Ира заканчивала занятия на полчаса раньше, не спеша шла в душ, потом усаживалась на теневой стороне трибун, лузгала семечки, разглядывала спортсменов и уже вечером делилась с Феликсой любопытным. Она была ниже Феликсы ростом, выглядела суше, и не то, чтобы вела себя энергичней, но оценки всегда давала жёсткие, а свои взгляды, неважно, права была или нет, Ира отстаивала решительно и упрямо. На выцветшей синей кофточке она носила знак «Спартака», за который выступала, — красный ромб с буквой «С» на белой поперечной полосе и золотой значок ГТО. Этим вечером Ира ждала не только Феликсу. Накануне сюда же, на стадион, заходил Коля Загальский, и сегодня обещал прийти снова.

Коля был борцом-вольником, окончил тот же техникум физкультуры, что и все они, только годом раньше. В тридцать восьмом Колю призвали в армию, и нынешней весной он уже рассчитывал вернуться домой. Но перед войной с Финляндией срок службы в советских вооруженных силах увеличили на год, так что окончится Колина служба не раньше весны сорок первого.

Делать в Киеве летом было нечего, в одиночку не хотелось даже загорать на горячем песке Труханова острова, поэтому Коля привычной дорогой пришёл на стадион в надежде хоть здесь встретить кого-нибудь из знакомых. Встретились ему Феликса и Ира — Феликса заканчивала тренироваться, а Ира привычно ждала её на трибунах. Не обращая внимания на летнюю жару, Коля ходил в форме — два сержантских треугольника краснели в розовых петлицах — и выглядел красавцем: высокий синеглазый блондин с открытым взглядом.

О войне он рассказывал немного, в основном, какие-то бытовые подробности армейской службы. На прямые вопросы отвечал: «Да, врезали мы белофиннам, дали по зубам. Что я могу сказать нового — все подробности в газетах». А про Финляндию говорил, что страна точно, как в песне поётся — «Суоми-красавица в ожерелье прозрачных озёр».

— Каких озёр? — подловила его Ира. — Война же зимой была.

— Озёра и зимой прозрачные, — ускользал Коля. — Под чистым полуметровым льдом.

Но девушкам и это было интересно — из знакомых ребят, призванных в армию перед войной с Финляндией, в Киев не вернулся ещё никто, все продолжали служить. Международная обстановка, как объясняли, оставалась напряжённой.

— Вы хоть спортом там занимаетесь? — Ира выясняла подробности, но интересовал её Коля.

— Физкультурой. Всю зиму, каждое утро, бегали кроссы по пять километров.

— Всю зиму? Даже здесь были морозы за двадцать, а там же север.

— До тридцати градусов часто доходило, и даже холоднее было, — подтвердил Коля. — Тридцать пять. Сорок. Хлеб замерзал, есть невозможно было.

— Как же вы бегали?

— По форме номер три — без ремней и шапок, — бодро ответил Коля, так, словно четверых солдат из двенадцати в его отделении после этих кроссов не отправили с обморожением в госпиталь.

Вечером они немного погуляли втроём, потом зашли в гости к Феликсе — Коля в её новой квартире никогда не был, да и не мог быть, его призвали раньше.

— Приходи завтра опять на стадион, — провожая Колю и Иру до трамвайной остановки, предложила Феликса. — Илюша прислал телеграмму из Москвы — завтра возвращается. Он зайдёт за мной на стадион после тренировки, увидитесь.

— Вот почему ты уверена, что зайдёт? — поддела Ира. — А вдруг не сможет? Вдруг появятся дела поважнее?

— Сможет, — засмеялась Феликса, хотя лучше Иры знала, что непредвиденные дела возникают неожиданно и словно ниоткуда. — Ещё как сможет! — специально для подруги повторила она.

Коля Загальский пришёл минут за пятнадцать до окончания тренировки Феликсы. Он и в этот раз был в форме — единственный на стадионе, и его, конечно, заметили: кто-то помнил Загальского ещё по техникуму, кто-то обратил внимание впервые.

Феликсе оставалось пробежать четыре стометровки, поэтому, увидев Колю, она только помахала ему рукой, показывая место, где ждала её Ира. Причин заканчивать тренировку раньше времени у Феликсы не было. Тут, словно специально, на глаза ей попалась Катя Адаменко — по вечерам Катя работала инструктором у команды девчонок из ДСО «Швейник». Она была чуть старше Феликсы, и в Киев приехала на два года раньше. Когда Феликса только начала выходить на старты серьёзных соревнований, за Катей уже числилось два республиканских рекорда. Но время шло быстро, и теперь они соперничали на равных, правда, на чемпионат Союза в этом году отправили Катю — опыта у неё больше, и побеждала она чаще. В Москве Катя выступила отлично, выиграла восемьдесят метров с барьерами и стала первой украинской чемпионкой Союза на этой дистанции.

Сейчас, глядя как Адаменко натаскивает своих девчонок, Феликса вспомнила, что мужа Кати тоже призвали в армию перед войной с Финляндией.

— Катерина, ты помнишь Колю Загальского? — подошла к ней Феликса.

— Что? Кого? — Катя встретила её не то чтобы жёстким, но сдерживающим взглядом. — Кто это?

— Вон он идёт, глянь. Неужели не помнишь? Он учился с нами в техникуме, зимой воевал, сейчас приехал на неделю в отпуск. Ты не хочешь с ним поговорить?

Адаменко на минуту замолчала, озадаченно провела взглядом по сектору трибун, к которому шёл Загальский. Но тут она заметила Иру Терентьеву с кульком семечек и отвернулась. Растерянный взгляд вновь стал отстраняющим.

— Спасибо, Феликса. Я на прошлой неделе получила письмо от мужа. У него всё хорошо.

Катя и Феликса подругами не были, мешала этому и сдержанность Адаменко в отношениях с другими спортсменами, и, конечно, то, что они соперничали на всех основных дистанциях, но девушки уважали друг друга, лучше прочих понимая, какой труд скрывают выигранные на соревнованиях стремительные доли секунд. Зато Иру Терентьеву Катя не любила, и не она одна. Все слухи, вибрировавшие в наэлектризованной атмосфере спортивного Киева, Ира любовно собирала, шлифовала и распускала заново. Катины победы она любила объяснять тем, что её муж был пищевиком.

— Фелька, ну ты сама посмотри, у неё всегда с собой печенье, пряники, конфеты какие-то. И она их раздаёт перед соревнованиями хронометристам и судьям. Она их всех уже прикормила, у них палец сам жмёт на секундомер чуть раньше времени, и этого достаточно. В Киеве она у тебя выигрывает, а вспомни, где у неё выигрывала ты — в Харькове, в Одессе, в Черкассах. Почему так, а?

— Как это просто — объяснять чужие победы сушками и пряниками.

Феликса иногда пыталась представить, что Ира говорит у неё за спиной, но не получалось, и всерьёз она над этим не задумывалась.

После победы Адаменко в Москве киевские сплетники на время примолкли. Взяла паузу и Ира Терентьева. Феликса знала её характер и не сомневалась, что это молчание продлится недолго. Лишь только Ира расслышит пульсирующий гул новой сплетни, она непременно запомнит её, раскрасит, усилит и выпустит в мир.

После разговора с Катей ритм тренировки сбился, но Феликса заставила себя её продолжить. Она пробежала четыре обязательные стометровки и заставила себя пробежать ещё две. Феликса не думала о тех, кто ждал её в эти минуты на трибунах, не думала об усталости, уже валившей её с ног в конце долгого тренировочного дня, не думала и о Кате Адаменко, бежать с которой ей предстояло на первенстве Киева. Пробежать эти две стометровки, не включенные в жёсткий, и без того едва выполнимый тренировочный план, заставлял Феликсу характер. Она считала бы день потраченным впустую, если бы не сделала больше намеченного, не победила усталость, которую готова была считать слабостью. И она заставила себя пробежать ещё и эти двести метров в густой и вязкой духоте раннего июльского вечера.

Ира и Коля разговаривали, сидя на трибуне, и грызли семечки. Они разговаривали всё время, пока Феликса бегала, и когда закончила тренировку и шла к ним, разговаривали тоже, но вдруг перестали и одновременно взмахнули руками. Они размахивали не переставая, словно хотели что-то показать Феликсе, что-то важное за её спиной.

Да что там может быть такое, зачем нужно так стараться, вяло подумала Феликса. Сил оглядываться и реагировать ни на что у неё уже не было, а Ира с Колей уже подпрыгивали, указывая куда-то пальцами. Наконец Феликса оглянулась.

Всё было спокойно, как обычно, и ничего особенного не происходило на дорожках стадиона. Что вообще значила их нервная жестикуляция? Заканчивали тренировку швейники, и Катя Адаменко что-то говорила своим девчонкам. Собирали копья и ядра многоборцы, уносили их в раздевалку, а между ними легко и быстро, обходя спортсменов, двигалась прямо к ней высокая фигура в белых летних парусиновых брюках и белой же рубашке. Феликса не успела подумать, не успела даже мысленно произнести имя, как поняла, что уже бежит напрямик через поле, бежит ему навстречу, быстрее, чем сегодня днём, быстрее даже собственной мысли. Весь окружавший её суетливый многоликий спортивный мир мгновенно смазался, сжался до нескольких серо-белых полос, и она неслась сквозь него, летела, не различала ни людей, ни предметов.

Но все, кто был рядом, видели этот невероятный рывок. Видела его Катя Адаменко, и она вздохнула с грустью и завистью, видели его Ира и Коля, видели и те, кто едва успевал отскакивать, уступая дорогу пролетавшей мимо них Феликсе. Она бежала навстречу Илье, и не было для неё в те секунды больше никого на Красном стадионе, не было и самого стадиона с неровным и пыльным футбольным полем. Существовало только пространство, отделявшее от Ильи, ненужное, лишнее, но сокращавшееся с каждой секундой. Мощным снарядом сквозь это пространство её тело несла даже не воля, а один лишь чистый инстинкт, потому что её место было рядом с ним. На этом стадионе, в этом городе, в этой жизни.

Коля Загальский был человеком общительным и умел подолгу рассуждать об отвлечённых вещах, например, о скорых полётах человека на Луну и на Марс, о неизбежности коммунизма, о развитии науки или о международной политике. Но о войне, на которую попал совсем неожиданно, Коля старался не говорить, хотя стал свидетелем и участником событий, о которых молчало радио и не писали газеты. Прежде чем вручить ему отпускные документы, политрук роты посоветовал Коле поменьше распространяться о том, что случилось этой зимой в Финляндии и Карелии. Но дело было не в совете политрука. Ещё до отпуска, весной, когда дивизия только вернулась из Карелии и расквартировывалась в Виннице, Коля понял, что представления советских граждан о войне с Финляндией примерно противоположны тому, что происходило на тысячекилометровом отрезке советско-финской границы к северу от Ленинграда. Переубедить он всё равно никого не смог бы, да и опасно было болтать, поэтому на расспросы привычно отвечал парой газетных фраз и строчкой из песни.

После призыва Колю распределили служить в 44-ю дивизию, размещавшуюся в Житомире, Шепетовке и Новограде-Волынском. Полностью она называлась гордо и красиво 44-я Киевская Краснознамённая дивизия имени Щорса. Дивизия считалась образцовой, успешно участвовала во многих учениях, освоила тактику современного боя и гордилась своей историей, которую вела от Боженко, Примакова и того же Щорса. Примакова, правда, в тридцать седьмом расстреляли по делу Тухачевского и из списка отцов-основателей дивизии вычеркнули, но Щорс и Боженко, покинувшие этот мир в девятнадцатом году, по-прежнему оставались вне подозрений.

В Житомире Коля прослужил полтора года. Спортсмену служба давалась легко, к тому же у Коли был аккуратный почерк, он неплохо рисовал, и ему поручили выпуск ротной стенгазеты. К концу первого года службы он получил сержантские треугольники в петлицы и думал о сверхсрочной. Осенью тридцать девятого года дивизия участвовала в Польском походе, так называли военные действия Красной армии по захвату Польши. Но эту войну он почувствовать не успел — она закончилась раньше, чем его рота попала в зону боевых действий.

Всё изменилось в ноябре того же тридцать девятого. Дивизию перебросили в Карелию и включили в состав 9-й армии. 30 ноября Советский Союз напал на Финляндию. 9-й армии поставили задачу рассечь Финляндию на две части в самом узком месте, взять Оулу, городок на берегу Ботнического залива Балтийского моря, и прервать сообщение между севером и югом страны. Первой перешла советско-финскую границу 163-я дивизия и двинулась на Суомуссалми.

Ничего о задачах армии бойцы 44-й дивизии не знали. Их привезли в деревню Кимасозеро, рядом с которой потом солдаты уже сами разбили палаточный лагерь. В этих палатках дивизия встретила северную зиму. Пятикилометровые кроссы на морозе и ледяной хлеб, вот всё, о чём решался рассказывать Коля своим киевским друзьям. Даже о том, что им не выдали полушубков, оставили в жиденьких красноармейских шинелях, он решил молчать.

О ходе войны, о действительном ходе войны: безуспешных попытках 7-й армии взять линию Маннергейма — довольно скромную систему финских оборонительных укреплений, — об окружении 163-й дивизии в сожжённом финнами Суомуссалми бойцы тоже не знали ничего. Вместо этого политуправление Красной армии разослало политрукам методички с историческими данными, из которых следовало, что все эти земли ещё в XIV веке были новгородскими, так что и сейчас мы не чужое захватываем, а воюем, по сути, за своё. К тому же прогрессивные финны с нами, а Маннергейм — царский генерал, и недолго ему осталось.

В середине декабря 44-я дивизия была отправлена в помощь окружённой 163-й. На торжественном построении и об этом ничего сказано не было. Говорили о помощи трудовому финскому народу, который дождался наконец освобождения. Под песню «Принимай нас, Суоми-красавица» роты прошли торжественным маршем перед деревянной трибуной, на которой собрались комбриг Виноградов, начальник штаба Волков, полковой комиссар Пахоменко, и отправились через границу на запад.

Дивизия двигалась одной колонной по дороге шириной четыре метра, проложенной через глухой еловый лес. «Ломят танки широкие просеки» — это было не про них. Танки и автомобили глохли на тридцатиградусном морозе. Десятки пушек, танков и гаубиц, сотни автомашин, четырнадцать тысяч человек личного состава продвигались к Суомуссалми без прикрытия с воздуха со скоростью пешего бойца — лыжи 44-й дивизии тоже не выдали.

Огромная неповоротливая махина, неспособная вступить в бой всей своей силой, оказалась отличной мишенью. Если бы у финнов нашлась в этом районе серьёзная артиллерия и хотя бы пара штурмовиков, от 44-й армии не осталось бы вообще ничего, но их основные силы сдерживали советские 7-ю и 8-ю армии на линии Маннергейма. Против 163-й и 44-й дивизий из резерва было отправлено два батальона пехоты. В условиях снежной северной зимы хватило и этого.

В двенадцати километрах от Суомуссалми, на Раатской дороге, 44-я дивизия была заблокирована мобильными отрядами финских лыжников и рассечена на несколько частей. Две недели лишённая боеприпасов и продовольствия дивизия пыталась отбивать атаки неуловимых и невидимых лыжников. Ежедневные потери исчислялись сотнями. Вечером 5 января комбриг Виноградов получил приказ отступать. Бросив технику и тяжёлое вооружение, потеряв около половины личного состава, 44-я Киевская краснознамённая вернулась в Карелию.

Шесть дней спустя остатки личного состава дивизии были выстроены у той же трибуны, перед которой они проходили торжественным маршем, отправляясь в Суомуссалми. Бойцам зачитали решение военного трибунала, приговорившего к расстрелу командира, начальника штаба и комиссара дивизии. Виноградова, Волкова и Пахоменко расстреляли немедленно, перед строем, у той же трибуны. В боевых действиях дивизия участия больше не принимала. В марте, после подписания мира, её отправили в Винницу, поближе к границе с Румынией.

Из похода в Суомуссалми Коля Загальский вернулся живым, он не был ранен и даже не пострадал, если не считать обмороженных ушей. На такие мелочи внимания никто не обращал, и сам он старался не думать об этом. Но среди погибших, среди раненых и оставленных замерзать на Раатской дороге были его друзья, с которыми он прослужил без малого два года, и вот о них не думать он не мог. Из всего увиденного на войне Коля сделал несколько частных выводов. Они сводились к тому, что командиры могут оказаться дураками. Если они неверно оценят противника, обстановку, ошибутся серьёзно или в каком-то пустяке, их могут наказать, их даже могут расстрелять публично, но для погибших это ничего не изменит и не вернёт их. Значит, на войне каждый за себя. Если ты не позаботишься о себе сам, этого не сделает никто. Нельзя рваться вперёд, рискуя жизнью, нужно думать. Риск и так велик, а твою жертву, твою жизнь, потерянную впустую, не оценит никто. Тебя забудут, ты останешься единицей, прибавленной к цифре в графе потерь, и твоё имя будет вызывать только досаду и раздражение командиров. Жизнь — для живых, и всё — для живых, для мёртвых — ничего. Это единственное обобщение, которое сделал Коля. Других не было.

В конце весны, когда 44-я дивизия уже была размещена в Виннице, пришло распоряжение, позволяющее давать отпуска солдатам, прослужившим полтора года и участвовавшим в войне с Финляндией. Отличник боевой и политической подготовки Загальский получил отпуск одним из первых.

Красный муар перекатывался, тихо плыл под рукой, меняя тона на глазах, то вспыхивал на сгибах алыми разводами, то, словно в туман, уходил в дымчато-розовый. Ткань была расшита цветами — бордовыми, небывалыми, и они, переплетаясь стеблями, тянулись по спине вверх, разворачивая в разные стороны густые соцветия. Цветами были украшены и рукава, и плечи, и в этом щедром шитье проявлялась какая-то нездешняя роскошь, невозможная ни в скромной обстановке их квартиры, ни вообще в этом Киеве, где добывают еду в многочасовых очередях, спрессованных и плотных, где носят старое, немаркое, много раз перешитое, потом ещё перелицованное.

Феликса попросила Илью привезти ей из Москвы платье. В Киеве нельзя было купить ничего. Единственный магазин тканей ютился где-то на Куренёвке, и оттуда временами доносились слухи о ночных драках за место в бесконечной очереди. Потом его перебросили в Дарницу. Одежду искали на рынках, там же за тройную цену брали мануфактуру, но Феликса мечтала о настоящем платье, красивом, выходном.

Муар скользил между пальцами, отливающая лиловым шёлковая подкладка холодила ладони.

— Тебе нравится? — спросила Феликса, завязывая на талии пояс.

— Очень красиво! Я когда увидел этот красный — не смог от него отойти ни на шаг. И эти цветы. — Илья был горд, его подарок сидел безупречно. — Я не сомневался, что тебе пойдёт.

— Мне тоже очень нравится, — обняла его Феликса. — Спасибо! Никогда не видела ничего похожего. Только, знаешь, мне кажется, это не платье.

— Почему? Как не платье? А что же это?

— Это халат. Это домашний халат, в нём можно пить кофе, слушать патефон и даже принимать гостей.

— Халат? Но кто же носит такое дома? — растерялся Илья.

— Значит, кто-то носит, а теперь и я стану, — Феликса пыталась разглядеть своё отражение в дверном стекле — большого зеркала в доме не было. — Просто в следующий раз привезёшь мне другое. А это возьму на сборы, девчонки такой красоты ещё не видели. Когда ты возвращаешься из Полтавы?

Увидев, что Илья всерьёз огорчился из-за того, что платье оказалось каким-то мещанским халатом, Феликса отвлекала его, меняла тему разговора.

— Еду послезавтра и две недели буду там. Значит, в конце июля уже вернусь.

— Ну вот. А у нас сборы десятого августа начинаются.

— Тами останется со мной?

— Я отвезу её в Кожанку. Мои за ней присмотрят.

— Хорошо, как хочешь. Можно и в Киеве оставить, тут ясли всё-таки. А если что, моя мама поможет.

— Ладно, мы ещё подумаем. — Дипломатичная Феликса не стала говорить, что дочку заботам свекрови не доверит. Решение она уже приняла, менять его не собиралась, но не хотела и демонстрировать это немедленно. Тут ей послышались какие-то шорохи из соседней комнаты, где уже спала дочь.

— Мы шумим, — сказала она Илье. — И, кажется, разбудили Тами.

Они приоткрыли дверь спальни. В комнате было темно, тихо, только звук редких автомобилей, проносившихся по улице Кирова, доносился из открытого окна. Девочка спала. Полоса бледно-жёлтого электрического света падала на пол, наискосок пересекала её кроватку, поднималась по стене, и в этой полосе две тени тянулись рядом, сливаясь друг с другом. Они стояли молча, не нарушая ночной тишины, смотрели на неподвижные линии теней, на дочь, друг на друга. Илья положил руку Феликсе на плечо и, почувствовав под ладонью скользкий, прохладный шелк, удивился — ощущение оказалось неожиданным и непривычным.

Всё было так естественно и просто, что Илья вдруг подумал о счастье. Не о том, которое наступит в далёком будущем, когда все хорошие люди победят всех плохих, а о своём — оно только что задержалось здесь на недолгое мгновенье.