От лица огня

Глава двадцать первая Разбитая мозаика (Киев, декабрь 1943 — июнь 1944)

На глаз свидетельнице Красницкой Мальков дал бы полтинник, ещё и с добрым гаком, а ей в сентябре, если верить документам, исполнилось тридцать девять. После оккупации здесь все так выглядели, Киев превратился в город стариков — нищих, голодных, больных, полуслепых, путающих дни и события.

В августе лейтенанта госбезопасности Малькова включили в группу следователей, прикрепленную к ЧГК [26], и вот четвёртый месяц он допрашивал свидетелей, которые сами не всегда понимали, что они видели, и не могли вспомнить, когда. Сперва в Полтаве, позже в Миргороде, теперь в Киеве — повсюду одно и то же: расстрельные рвы и ямы, которыми фашисты, словно чёрной оспой, испятнали Украину.

Мальков привык считать, что у него крепкие нервы — канаты, железные тросы. Он научился отделять воображение от того, чем занимался, думал только о датах и цифрах, устанавливал номера немецких частей: айнзацгрупп, батальонов СС, полицейских полков, имена их командиров. Работа была бы сносной, если бы не свидетели. Стоило открыть дверь, и с ними, опережая их, в кабинет следователя просачивался ужас случившегося на этой земле. Мальков отгораживался как мог, отстранялся от людей, садившихся напротив него и говоривших часами, думал о них как об источниках информации, технических единицах, но они были очевидцами, и он обязан был выслушать, очевидцами чего они оказались.

— Вы же показали, что расстрелы за вашим домом начались после 25 числа. А теперь что?

Красницкая испуганно сдавила пальцами очки с мутными, исцарапанными стёклами, так, словно это она 21 сентября сорок первого года расстреляла в безымянном овраге группу пленных политработников. На серых щеках проступили лиловато-бордовые пятна.

— Я не помню, — прошептала Красницкая.

— Хорошо. Подпишите протокол. — Мальков закрыл папку с делом. — Можете идти. И вспоминайте! Но точно вспоминайте, без ошибок. Может быть, кто-то из соседей готов уточнить или подтвердить ваши показания? Вспоминайте, это важно.

— Хорошо, — почти беззвучно отозвалась Красницкая. — Спасибо.

Мальков вышел следом за ней в коридор. Под стеной, возле его кабинета, стояла ещё одна свидетельница, последняя, записанная на этот день.

— Проходите, — скомандовал следователь и подумал, что если следующий допрос закончит поскорее, то сегодня он сможет наконец отоспаться.

Мальков положил перед собой паспорт, выданный на имя Феликсы Терещенко, быстро заполнил первые пункты протокола и спросил, по какому адресу гражданка Терещенко проживала во время оккупации Киева.

— Мы уехали в середине июля, вернулись в ноябре. Я не оставалась в оккупации, — ответила свидетельница, которая никакой свидетельницей, как оказалось, и не была.

Вот и отлично, подумал Мальков, теперь точно высплюсь.

— Вы знаете, куда пришли? — спросил он и привычно окинул взглядом собеседницу. В эту минуту Мальков был ей почти благодарен за то, что избавила его от часа, а то и двух часов допроса. Она одевалась, как многие в городе: сапоги, тёплые рабочие штаны, телогрейка, на плечах — платок. Если бы Терещенко не сказала, что не была в оккупации, следователь понял бы это сам, так отличалась она от ушедшей только что Красницкой. В её взгляде была усталость, может быть, и надежда, но того безмерного страха, что окаменел в глазах Красницкой, у Терещенко он не видел.

— Мне сказали, что здесь расследуют… — Терещенко запнулась, подбирая слова.

— Здесь собирают свидетельства и расследуют преступления фашистов. Свидетельства — вы понимаете, что это значит? Информацию о том, что вы видели своими глазами.

— Летом сорок второго в Киеве пропал мой муж, — твёрдо сказала Терещенко. — Я хочу знать, что с ним случилось. Если он погиб, то это преступление, и его нужно расследовать.

— Конечно, — согласился Мальков. — Если погиб. И если в Киеве. Но вас тут не было, вы этого наверняка знать не можете. А у нас только доказанных и подтвержденных убийств, с которыми нужно работать срочно — сотни тысяч. Бабий Яр — больше ста тысяч, Дарница — семьдесят тысяч, Сырец — двадцать пять. Это же население целых городов. А ещё десятки мест по Киеву, где расстреляны сотни человек — Кирилловская больница, Лавра, Лукьяновка.

— Да, наверняка я не знаю. Но у меня есть доказательство, — она положила на стол свёрток.

— Хорошо, — Мальков отодвинул свёрток, не разворачивая. — Рассказывайте. Коротко.

Работа следователя — слушать и делать выводы, он движется от предположений к уверенности, но в этом случае сомнений у Малькова не было, а уверенность к концу недолгого рассказа Терещенко только окрепла.

— Из какого города отправил письмо ваш муж? — на всякий случай переспросил он. — Из Старобельска?

— Да.

— И письмо с вами?

— Нет. Документы пропали уже здесь, во время бомбёжки переправы. И письмо, и его фотография.

— Ладно, это не так важно.

Этого боксёра в Киев, скорее всего, отправило Первое управление. Весной сорок второго года оно, кажется, размещалось в Старобельске. На письмо стоило глянуть, возможно, между строк и проскользнул бы намёк, что-то, понятное Малькову и пропущенное родственниками. Но на нет — суда нет, и следствия нет тоже. Вмешиваться в дела чужого управления Мальков не стал бы ни за что. Терещенко он всё объяснил иначе.

— Тут важно, что ему поручили задание. Он ведь так сказал?

— Да. Он написал, что идёт с заданием в К., значит, в Киев.

— У нас задания случайные люди не раздают. Кто его отправил, тот и должен выяснить, где он и что с ним.

— Я тоже так думаю, — обрадовалась Феликса. — Но как мне узнать, кто это был? К кому обращаться?

— Вас найдут. Как только всё узнают, сразу найдут и сообщат. Ждите, — уверенно пообещал следователь. — Всего хорошего. Мне сегодня ещё отчёт писать.

Последние слова он произнес с виноватой интонацией, зная, что люди чутко реагируют на проявления человеческого в офицерах НКВД. Мальков не задумывался, почему так, но часто этим пользовался.

— И пакет свой не забудьте.

Из здания военной комендатуры Феликса вышла огорчённой и недовольной собой. Она не сумела объяснить этому лейтенанту, что расследовать исчезновение Ильи нужно немедленно. Человек не мог пропасть без вести, то есть бесследно, в городе, тем более не мог пропасть Илья, которого в Киеве в лицо знало множество людей. Это ведь не лес, не болото какое-нибудь. Он был здесь, приходил к Терентьевой, значит, и другие могли его видеть, значит, искать следует именно сейчас и не откладывать, пока не разбросало тех, кто ещё оставался.

Ей не понравилось, что Мальков заговорил о сотнях тысяч убитых в Киеве. Следователь словно прикрывался ими, не желая заниматься делом Ильи, но и возразить ему Феликса не могла. Судьба одного никак не перевешивала судьбы этих тысяч, расстрелянных здесь же, рядом, по всему городу. Тут где ни встань, где ни пройди — погиб человек. На Арсенальной, перед комендатурой, наверняка кого-то тоже убили, добавив безымянную единицу к тем тысячам. Раз нет свидетельства, то нет и имени, есть только холодные цифры.

По городу то и дело прокатывались слухи о задержаниях и казнях киевлян, соучастников убийств. В ноябре арестовали, а в декабре судили и повесили троих из тех, кто ещё в сентябре сорок первого на Подоле забил палками и закопал в сквере семерых евреев. Остальные куда-то пропали, а эти жили в прежних квартирах, никуда не делись и все два года ходили через сквер по своим делам. Их повесили на том же месте, в том же сквере. Так выглядела справедливость в Киеве, в конце сорок третьего года. Феликса не думала, чем для неё обернётся справедливость, она только хотела узнать судьбу Ильи.

Справа от входа в комендатуру тянулся забор, огибавший плац. Нервно посигналив Феликсе, стоявшей у него на пути, к воротам подъехал грузовик. Водитель отстегнул тент, откинул борт, крикнул: «Выходим!» — и из кузова посыпались люди. Феликса уже спешила, ей нужно было забрать Тами из садика и до отбоя попасть в казарму сапёрного полка на Соломенке. Там ей с дочкой выделили две койки, временно, пока горисполком не найдёт свободную комнату. От Печерска до Соломенки — час пути, а с Тами так и все полтора.

— Феля?! — услышала она удивленный юношеский голос. Из грузовика выпрыгнул Петя Гольдинов и подбежал к ней. — Я тебя целую неделю искал, найти нигде не мог, а тут надо же… — Петя засмеялся и радостно, и немного виновато.

— Петька, ты в Киеве? Вы все уже вернулись, и мама, и сестры?

Последнее письмо от Гитл Феликса получила ещё в Молотове, полтора месяца назад. Свекровь писала, что зиму они переждут в Нижнем Тагиле, а в Киев вернутся весной. Появление Пети здесь, у городской военной комендатуры, показалось ей невозможным.

— Нет, — так же весело и виновато помотал головой Петя. — Я один приехал. Это из-за тебя, если хочешь знать. Если бы мамаша не сказала, что ты едешь домой, наверное, сидел бы дальше с ними. А тут будто по-новому все увидел, — что я там высижу? Домой надо ехать!

— А в Киеве ты что делаешь? — Феликса в изумлении разглядывала младшего брата мужа. Он всё заметнее становился похож на Илью, такого, каким тот был шесть лет назад, когда они познакомилась.

— В армию ухожу, — Петя мотнул головой в сторону машины. — Видишь, собрали ребят по городу. Первую партию сегодня утром отправили, а нас, говорят, завтра.

— Как в армию?! Тебе же восемнадцати нет!

— Ай, кто это знает. Я тут выше всех. И сильнее. Какая разница, есть восемнадцать или нет? Всё равно идти.

— Ну ты даёшь! Матери хоть написал?

— Сегодня утром письмо отправил. Мамаша теперь на всех парах сюда примчится, меня спасать. А поздно!..

— Конечно, примчится, — Феликса представила, что почувствует свекровь, узнав, что и третий её сын воюет. — Кто ж так делает, Петька?

— Да ладно, не буду я тут сидеть! Ты же видела, что с городом сделали. А дом наш видела?

— Сгорел. — Феликса заходила на Подол, когда только вернулась в Киев и искала жильё. От старого дома Гольдиновых остался один обгорелый угол и чёрные печные трубы, торчавшие из кучи золы.

— Спалили! — зло махнул рукой Петя.

— Где же ты живёшь?

— А, тут с ребятами на Печерске жил, недалеко. Слушай, ты мне скажи, ты про Илюшу что-то узнала?

— Ничего, — вздохнула Феликса. — Только то, что он был в Киеве.

— Да, конечно, был. Его тут видели.

— Кто видел? — Феликса схватила Петьку за руку так, что тот едва удержался на ногах. — С кем ты говорил?

— Гоша Червинский. Это было в мае прошлого года. Он попал в плен, потом вышел из лагеря и пришёл сюда. Ты помнишь Гошу?

— Помню, кажется. Хвостиком бегал за Илюшей и за Сапливенко.

— Ну, это тебе казалось, что хвостиком. Меня-то он старше.

— Так где сейчас Червинский? Здесь?

— Нет. Гошу в конце сорок второго немцы опять в лагерь запроторили. Гошу и его приятеля, Трофимова. Они всегда вместе были и в лагерь попали вместе.

— А ты тогда откуда знаешь?

— У них был третий приятель, Толик Тулько, он после плена тоже в Киеве ошивался. Мы с ним два дня назад здесь уже, на сборном пункте встретились. Его партия как раз сегодня утром ушла. Я этого Толика хуже помню, он перешёл из «Динамо» ещё до того, как я начал тренироваться, он первый меня узнал. Спрашивал, где я был и всё такое. Он сказал, что Гоша видел Илюшу в прошлом году, в Киеве. Только это.

— То есть сам он Илюшу не видел?

— Нет. Ничего такого он не говорил.

Всё это нужно было хорошо обдумать. Новый человек — новая ниточка, но ни до Гоши Червинского, ни до Иры Терентьевой Феликса дотянуться не могла. Кто знает, живы ли они? Может быть, ещё кто-то его видел, может быть, есть такой человек, и он сейчас в Киеве? Жаль, что она так поздно встретила Петьку, ей бы самой расспросить Тулько. Наверняка Петька узнал не всё, тут же каждая мелочь важна…

— Гольдинов! Построение! — к воротам вышел дневальный и позвал Петьку.

— Когда вас завтра отправляют? — спросила Феликса. — Я приду проводить.

— Нет, ты что? Не надо, — отмахнулся Петька. — Да и не знаю я, кто ж нам говорит?

Феликса печально покачала головой. Эта встреча и этот разговор расстроили её больше, чем обрадовали. Один брат погиб, второй пропал, теперь третий…

Не так всё складывалось у Феликсы в Киеве, как должно было и как она рассчитывала. Прошла зима, заканчивался март, а ей ничего не удалось узнать ни об Илье, ни о родителях. В конце сорок третьего года фронт проходил в нескольких десятках километров от города, невозможно было выехать даже в Фастов. Но и позже, когда повторно взяли Житомир, бои под Корсунем, между Фастовом и Черкассами, продолжались. Всё это время вестей от родителей не было, и что происходит в родном селе, Феликса не знала.

Зиму она проработала на Крещатике, разбирала завалы взорванных зданий, сортировала кирпич. Битый вывозили, целый складывали возле Крытого рынка и оттуда отправляли на стройки. За день работы платили 750 рублей, одна буханка хлеба в Киеве стоила 300. Феликса с дочкой по-прежнему жили в казарме, комнату для них ещё не нашли. Она искала дополнительную работу, была готова, как в Молотове, преподавать физподготовку и успела договориться с артиллеристами. Перевод артучилища из Кургана намечался на май — ждать оставалось недолго.

В апреле политотдел Киевского военного округа собрал спортсменов, уже вернувшихся в город. Многие из них не виделись с лета сорок первого, а казалось, со времен полузабытой позапрошлой жизни. Тем удивительнее было встретить в этом новом, непривычном, разрушенном и суровом городе людей, которых память никак не связывала с войной. Одних Феликса едва помнила, других не могла вспомнить вовсе, но сразу, ещё издалека, увидела и узнала Катю Адаменко. Они уехали из Киева почти одновременно и с тех пор ничего не слышали друг о друге. Как и Феликса, Катя оказалась в эвакуации одна с ребёнком, как и Феликса, осталась без мужа, только Илья пропал, а муж Кати погиб. Никогда они не были близкими подругами, зато часто оказывались соперницами на беговых дорожках, выходили на старт, чтобы вырывать друг у друга победу. Удивительно, но именно появление Кати стало для Феликсы знаком наступления жизни, в которой уже не будет места войне. Если всё сложится хорошо, они обязательно встретятся и на республиканских стартах, и на союзных.

Для этого, как оказалось, всех и собрали. С сорок четвёртого года в стране вновь начали проводить общесоюзные спортивные первенства. В Киевском военном округе решили подсуетиться, пригласить лучших в городе, пока главный конкурент, милиция, будет раскачиваться, и искать средства. Но и тех, кого смогли найти в Киеве, оказалось ничтожно мало. От киевского футбола, без которого невозможно было представить довоенные чемпионаты, не осталось ничего. Историю с матчем динамовцев против немецких зенитчиков в сорок втором пересказывали по-разному; ещё во время оккупации она стала легендой, но легенда играть не может, а на кубок страны требовалось выставить команду.

Разбросанные по фронтам, воевали тяжелоатлеты и боксёры, поэтому в актовом зале штаба Киевского военного округа сидели девушки. О судьбе Сапливенко слышали мало, и выяснить было не у кого. Из тех, кого хорошо помнили по довоенным стартам, сколотили сборную округа, и эту команду теперь отправляли за город, в Пущу-Водицу, тренироваться перед летними соревнованиями.

Новость казалась замечательной, но Феликса не могла уехать из города, ей не на кого было оставить дочку, а взять Тами в Пущу-Водицу никто бы не позволил. Что ж, если она нужна Киевскому военному округу, то пусть округ ей поможет, решила Феликса. После собрания она подошла к организаторам и попросила машину отвезти дочку в село к родителям.

Весной сорок четвёртого года Киев только начинали восстанавливать, и хотя завалы на разрушенных улицах ежедневно расчищали сотни людей, было достаточно беглого взгляда, чтобы увидеть, как мало сделано. Но когда штабная эмка выехала на шоссе, соединявшее Киев с Белой Церковью, Феликса поняла, до чего же огромную работу проделали зимой киевляне. За городом казалось, что бои прошли не полгода назад, а закончились только что. По обочинам истерзанного гусеницами, разбитого воронками от артиллерийских и танковых снарядов шоссе чернели свернутыми башнями сожжённые танки. Советскую технику вывозили первой, отправляли в Киев в ремонт или на переплавку, а немецкая по-прежнему громоздилась в полях, по перелескам, среди траншей, вдоль дороги, вдоль всех дорог, по которым продолжали наступать советские войска.

Пригородные села пострадали мало, ноябрьское наступление на правом берегу Днепра шло стремительно, Фастов отбили у немцев на следующий день после Киева. Но уже за Фастовом, там, где в декабре приходилось сдерживать контратаки Манштейна, села чернели пожарищами, и среди них только изредка, давно не белёнными, осыпавшимися стенами, серели уцелевшие хаты.

Глядя на разрушенные села, названия которых знала с детства, Феликса готовила себя к тому, что Кожанка ждёт её такой же, сожжённой, обезлюдевшей, с землянками, вырытыми на краю огородов в стороне от сгоревших хат. И кто знает, увидит ли она своих родных.

Машина, в которой нашли место для Феликсы и Тами, везла в Корсунь двух штабных, майора и капитана. Офицеры были не рады тому, что придется делать крюк, да еще и сворачивать за Фастовом с шоссе на раскисшую в распутицу грунтовку.

— Увязнем где-нибудь в полях, — недовольно покосился на Феликсу майор. — Там и вытащить-то некому будет. До лета прокукуем. Как, говоришь, село твое называется?

— Кожанка, — в который уже раз за день повторила Феликса.

— Не помнишь такого села, Матвеев? — спросил капитана майор. — Ты же у нас оперативник, должен все карты в голове держать.

— Помню, — поморщился капитан. — Два раза пришлось его брать.

— Это не важно. Два, три, главное — результат.

— Результат такой, что после второго раза от села, как правило, рожки да ножки остаются. И название.

— А нам, Матвеев, кроме названия ничего и не нужно. Всё равно они тут все предатели. Это, если хочешь, мое личное мнение, но оно не только моё. Зачем они остались? Вражеские войска поджидали? Кормили немцев, тёплой одеждой снабжали, на их заводах работали. На вражеских заводах, Матвеев, не на наших! Вот ты, — майор обернулся к Феликсу. — Была в оккупации?

— Нет. В ноябре вернулась из Молотова. Но выехать отсюда было сложно, многие не смогли.

— Не захотели! Подумали, а поживём-ка мы без советской власти, без пятилетних планов, без колхозов. Понравилась им такая мысль, вот и остались. Так что нечего их щадить, пылинки сдувать. Органы наши до них ещё не добрались, другим заняты. Но доберутся. Всех проверят, каждого спросят: а чем ты занимался с осени сорок первого по осень сорок третьего, на кого работал?

Феликса решила молчать. Майор здесь старший, и если хочет поговорить в дороге, пусть заливает, черт с ним. Она выйдет в Кожанке и больше никогда его не увидит.

— Ну а партизаны? — вместо неё подал голос капитан. — Ведь рвали же здесь мосты и железные дороги.

— Я, Матвеев, академию закончить не успел и военное право изучил пока не в полном объёме, — майор ухмыльнулся так, что стало ясно: он как раз-таки считал себя специалистом в военном праве. — Но конвенции, и вообще правила ведения войны, существования партизан не предусматривают. Есть мирное население, и есть военнослужащие в форме. С точки зрения права, партизаны — это вооружённые бандиты. Да и по сути это так. Если ты можешь держать в руках оружие, твоё место в армии, под началом командиров, под присмотром особых отделов, под зорким взглядом политработников. Кто знает, чем они занимались тут, в лесах? Может, поезда взрывали, а может, ждали, чья возьмёт? Смесь махновщины с петлюровщиной, вот что такое твои партизаны, если только это не отряд, организованный НКВД. Но такой отряд подчиняется штабу, который находится в городе Москве, выполняет его приказы, и воюют в нём не дезертиры, бросившие свои части, а проверенные люди, которые не из сёл берутся. Так что и тут есть работа для органов, много работы.

Матвеев молчал, видно, тоже не хотел спорить с майором.

— Так куда ж ты едешь? — как будто даже с удовольствием спросил майор Феликсу. — Дважды сдавали, дважды брали, да от твоего села следа не осталось. А ты ещё ребёнка тащишь.

Феликса сидела, вцепившись руками в сиденье, молча смотрела в окно. Окраину села словно перепахали гигантским плугом, выворотили всё, дома и деревья, потом прошлись бороной и следом пустили танки.

— Артиллерия работала, — радостно сообщил майор. — Наша. А может, и немецкая.

— Сначала немецкая, потом наша, — капитан прикрыл глаза так, будто по памяти читал донесение.

— Тем более. Что ж тут останется? — майор посмотрел на Феликсу, словно ждал от неё немедленного согласия и поддержки. Но ближе к центру и дальше, за ним, всё чаще встречались им уцелевшие хаты. Не было в этом ни порядка, ни логики, смерть прошла здесь, будто шатаясь, снося наугад и людей, и жильё.

Соседской хаты, построенной когда-то Григорием Федосьевичем, Феликса не увидела вовсе, не осталось даже сгоревших стен, только бревна и остатки разбросанного кирпича.

— Ишь, прямое попадание, — удовлетворённо заметил майор, словно это его орудие, ударив так метко, напрочь разнесло жилье. — Калибр 152, не меньше.

Капитан ответил что-то своё, не соглашаясь, но Феликса их не слушала. Чуть дальше, в стороне, за первой зеленью, проступившей на ещё голых ветвях, она уже видела свой дом. Он жался к земле чёрной соломенной крышей, казался ещё меньше, хотя и меньше-то уже некуда, но был цел, даже стёкла в окнах сохранились и посверкивали так, словно недавно их вымыли. Стена, обращённая к улице, ещё желтела пятнами старой глины, а другая, выходившая во двор, светилась свежей побелкой.

— Война вокруг, мир пополам раскалывается, а этим лишь бы хаты свои покрасить, — и тут не промолчал майор.

— Всё, приехали, — сказала Феликса шофёру и потянула Тами за рукав. — Выходи.

Шофер помог достать из багажника два вещмешка, еще раз напомнил, что выедет в Киев он завтра утром, а в Кожанке будет к обеду, если в дороге ничего не случится. На том и уехал.

Возле хаты стояла женщина с квачом в руке и напряжённо их разглядывала. Ничего хорошего от людей, приезжающих в автомобилях, здесь никогда не знали и не ждали. И эту женщину, и дом, и двор, и сад за ним, Тами видела впервые.

— Мама, это кто? — спросила она, глядя, как женщина опустила квач в ведро с раствором и неуверенно пошла к ним.

— Это Лиза.

Крест на могиле матери за две зимы потемнел, но вкопан был глубоко и держался прочно.

— Батько хотел новый поставить. Поджидал, когда земля осядет, — сказала Лиза. — Даже дубовое бревно где-то достал, распилил и спрятал в мастерской. Но не успел.

Феликса убрала с могилы старые листья, подсыпала сухой земли. Стефания умерла осенью сорок второго, тогда Григорий Федосьевич и поставил временный крест. А год спустя, в декабре, после освобождения села, его мобилизовали восстанавливать затопленные шахты Донбасса. Из мужчин в селе остался один только голова, остальных отправили либо на запад — воевать, либо на восток — в шахты.

— Вернётся — поставит, — Феликса постаралась быть убедительной и успокоить Лизу. Даже не так Лизу, как себя.

— Военные, когда у нас стояли, то бревно нашли и на дрова порубили. Где он теперь такое достанет?

Последнюю зиму сестры прожили вдвоем в голодной нищете, конца которой и теперь было не разглядеть. Озорной характер Лизы притух, его живые искры, озарявшие взгляд, ушли глубоко, скрылись под слоем серого пепла и загорались теперь редко-редко.

— Как же вы живёте? — ужаснулась Феликса накануне.

— Нас котик кормит, — серьёзно ответила Лиза. — Мышек полюет, а их запасы с собой приносит.

Феликса привезла из города две буханки хлеба, сухари и перехватила в долг немного денег, ничего больше достать перед отъездом не сумела. Вынув хлеб из мешка, она положила его на стол и тут же вышла из хаты. Видеть, как сестры смотрели на эти буханки, Феликса не могла.

Она была уверена, что это Киев голодает, а в сёлах люди работают на земле и хоть какая-то еда у них запасена. Как теперь оставлять Тами с Лизой и Ниной, если они сами не в силах прокормиться? Но когда Феликса сказала Лизе, что решила отвезти дочь назад, в Киев, сестра расплакалась.

— Не забирай Оксанку, Феля? За что ты так? Ничего, что мы бедные, ей тут хорошо будет. Скоро уже потеплеет, огород посадим. Какие у нас с Ниной радости, а тут дытына расти будет. Не забирай…

— У вас же почта уже работает, — сообразила Феликса. — Буду вам высылать деньги, сколько смогу.

— Хорошо, хорошо, присылай, всё присылай, только Оксану оставь. — Лиза опять шутила.

На кладбище земля нагрелась под апрельским солнцем, и дрозды деловито бегали между корней деревьев, выискивая дождевых червей.

— Пошли, Лиза, — Феликса поднялась первой. — Не знаю точно, когда придёт машина, опоздает, наверное, но пусть лучше она опоздает, чем я.

Они миновали обезлюдевшее село, а когда подходили к хате, взгляд Лизы вновь вспыхнул живым светом, и по лицу, стирая горькие складки, поплыла улыбка. Она увидела во дворе Тами.

— Оксанка на Илька похожа. Скажешь нет?

— Похожа, — согласилась Феликса.

Накануне полночи они говорили об Илье, о его появлении в Кожанке. Феликса об этом не знала ничего и сперва поняла так, что Илья заходил уже на обратном пути из Киева.

— Когда это было? — новость обожгла её. Кто же знал, что и надежда обжигает. — В мае? Летом?

— Нет, в апреле. Вот как сейчас, только два года назад.

— Понятно… А потом он пошёл в Киев.

— Батько ему бесперечь повторял: не ходи в Киев, Илько, не ходи. А он сказал, что у него задание.

— Какое задание, не говорил?

— Найти в Киеве доктора и взять у него лекарства.

Из Старобельска в Киев за лекарствами? В это Феликса поверить не могла. Другое дело доктор. Узнать бы, кто этот доктор, но Лиза на все расспросы огорчённо мотала головой. О докторе Илья ничего не рассказывал.

— Ничего не могу узнать, — пожаловалась Феликса. — Точно знаю, что Илюша был в Киеве, его видели. А потом будто обрывается все. Пропал в городе. Но так же не бывает.

— Ищи, — Лиза сжала её ладонь. — Ищи и найдёшь обязательно.

Они не виделись давно, а случилось за эти годы так много важного, что обо всем поговорить не успели. Уже собравшись и ожидая во дворе машину, Феликса спросила, глядя на разрушенную соседскую хату:

— А что Славко? Где он? Где они все?

— Жена его с родителями в брошенную хату перебрались. Тут, недалеко живут. А Славко, я же говорила, был полицаем, и расстреляли его.

— Наши расстреляли? Когда?

— Немцы расстреляли, и не его одного, а всю нашу полицию разом. Они ж сначала тут как партизаны остались, потом только в полицаи пошли. А прошлым летом, когда поняли, что немцам уже постолы плетут, стали думать, как выкручиваться будут. Придумали так, что они в полиции для виду служили, а по правде, партизанили всё время. Сложили списочек из своих, кто у них будто бы в отряд входил, вот по этому списочку немцы всех через день и расстреляли. Прямо с того собрания кто-то один, а может, и не один, не знаю, может, наперегонки побежали и донесли. Приехали сюда две машины солдат, хату вытрусили, список нашли и повезли Славка с приятелями в лес. Теперь он герой у нас и от немцев погибший партизан.

— Так, может, вам теперь двор вернут? — Не было у Феликсы сочувствия ни к Славку, ни к его семье, слишком хорошо она знала этих людей.

— Нам? — горько рассмеялась Лиза. — Это Славко теперь герой, а мы чуть не немецкие прихвостни. Всё вверх ногами повернулось. За то, что батько им работу делал, нам голова теперь и тюрьмой грозит, и чем ты хочешь. Ещё и то приплёл, что мы будто бы одной веры с немцами, будто нам от этого послабление делалось. Оно, конечно, слова одни, но зачем такое говорить? А потом кто-то чужой услышит, решит, что так всё и было.

— Я к нему заеду, успокою немного, — пообещала Феликса.

— Ой, ты что, — тут же испугалась Лиза. — Ни с кем не говори, нам только хуже станет.

— Не бойся, я волшебное слово знаю. Может, легче вам и не будет, но язык он точно прикусит.

Когда-то этот двор с цветами и садом был её миром, Феликса здесь родилась и выросла. С тех пор изменилось всё: мир, жизнь, сама Феликса. Изменился и двор, но он оставался единственным местом, где она могла надолго оставить дочь. Здесь всегда берегли медные деньги и редко бывали сыты, этого Феликса изменить не могла, но годы, прожитые вдали от дома, научили её многому. Она не в силах была защитить родных от всех бед, валившихся на село одна за другой, но поставить на место председателя колхоза, вдруг почувствовавшего вкус власти, Феликсе было не сложно, она знала, как это сделать.

Машина из Корсуня пришла вовремя. Водитель спешил, хотел попасть в Киев до темноты, но Феликса настояла, и прежде чем выехать на шоссе, они свернули к дому головы. Давешние попутчики Феликсы остались в Корсуне, в Киев возвращался молодой лейтенант со штабными документами.

— Вы курите, лейтенант? — спросила Феликса.

Тот кивнул и потянулся к карману, чтобы достать папиросы.

— Нет, не нужно. Когда мы остановимся, выйдите из машины и закурите. Вам не сложно?

— Выйти и закурить? С удовольствием, — рассмеялся лейтенант.

Когда машина остановилась у председательской хаты, Феликса попросила водителя дать два коротких гудка. Тот просигналил. Из хаты вскоре вышел человек и встал у двери, разглядывая машину. Подождав с полминуты, Феликса сказала:

— А теперь один длинный. Злой такой, раздражённый.

Голова подпрыгнул, потрусил через двор к воротам, открыл их и замер, не зная, что делать дальше и чего от него ждут. Лейтенант курил, прохаживаясь у капота автомобиля. Глядя через окно на испуганное лицо председателя, Феликса подождала ещё немного, открыла дверцу и не торопясь вышла из машины.

Время в Киеве двигалось медленно, его течение устремилось к западу, откуда голосом Левитана доносились торжественные сообщения о новых победах. А в измельчавшую киевскую заводь выносило людей, для которых будущее казалось невозможным без прошлого, но прошлое было затемнено и мучительно неясно.

Первой Феликсу нашла усталая женщина с увядшим страдальческим лицом. Анна Николаевна, мать Жоры Вдовенко, ничего не слышала о сыне с лета сорок первого, ей не прислали ни похоронки, ни даже извещения, что он пропал без вести. Жора просто исчез, о его судьбе никто ничего не знал. Анна Николаевна растерянно смотрела на мир, не понимая, с чего начинать поиски. Весной она вернулась в Киев из Чкаловской области и отправилась на «Арсенал». Там кто-то посоветовал найти командира отряда или его семью. Анна Николаевна нашла Феликсу.

Следом, всего несколько дней спустя, Феликсе передали записку от жены Исаченко, Марии Козловой. В городском пожарном управлении она узнала, что командиром отряда, в который зачислили её мужа, был Гольдинов, и отыскала Феликсу через «Динамо».

Феликса не очень понимала, чем может помочь этим женщинам, если не в силах помочь себе; все они оказались на пустынном, выжженном поле, придавленном тьмой, и ни людей не было видно на нём, ни следов.

— Я знала и помню сейчас в лицо и по именам всех мальчиков из пожарной команды «Арсенала», — сказала Вдовенко, когда втроём они собрались у неё в комнате на улице Челюскинцев. — Может быть, о них что-то известно родным, может быть, кто-то жив, но мы просто не знаем.

— И в пожарном управлении нужно расспросить. Давайте составим список, кого мы помним, — согласилась с ней Козлова. Обе женщины посмотрели на Феликсу так, будто полномочия командира отряда от Ильи перешли к ней, и без её согласия тут ничего уже не решалось. Феликса не была готова брать ещё и их груз, ей предстояли первые соревнования, которые уже называли послевоенными, хотя война ещё продолжалась, но ситуация вела себя сама. Она ничего не могла изменить, и отказать этим женщинам тоже не могла.

Контрольные старты перед соревнованиями назначили на начало июня. Бывший Красный стадион к лету восстановили и готовили к открытию.

— Терещенко, — подозвал её тренер, когда Феликса вышла разминаться перед забегами. — Почему посторонних приглашаешь? О результатах надо думать, а не о подружках. Вам все условия создали, выписали паёк и питание, как в кремлёвской столовой, так будь любезна, показывай результат, а не с подружками лясы-балясы разводи.

Феликса никого не приглашала, две недели перед стартами она тренировалась в Пуще одна, по программе, которую составила сама. Тренер КВО Харчук не приезжал к ней ни разу, оттого, наверное, теперь и нервничал.

— Какая подружка? — бросила взгляд на трибуны Феликса.

— Да вон сидит, — тренер махнул рукой в сторону центрального сектора, но девушка, из-за которой он устроил разнос, уже стояла за его спиной.

— Феля, я Клава Мишко. Ты помнишь меня?

— Да, Клава, здравствуй, — удивилась Феликса. — Конечно, помню.

— Я тебя еле нашла. У меня всего час остался. Машина в Полтаву уходит, а я и так тут… Надо поговорить.

— Терещенко, — взвыл Харчук. — Я тебя предупреждаю: не соберёшься сегодня, вылетишь из сборной округа. Пороги потом обивать будешь — никуда не возьмут.

— Сейчас переоденусь и выйду разминаться.

— Давай, давай, давай! Не стой!

Тренерская работа, если смотреть со стороны, — собачья. Чем дальше тренер от спортсмена, чем меньше его понимает, тем громче он кричит. Феликса знала, что Харчук орёт от неуверенности и в себе, и в ней. Можно было бы не обращать внимания, но всё равно неприятно. Чуть заметно кивнув Клаве, она пошла под трибуны. Клава всё поняла и несколько минут спустя нашла Феликсу в раздевалке.

— Феля, ты знаешь, что с Ильёй? Где он сейчас? — с ходу спросила она.

Феликса молча посмотрела на Клаву. Времени на этот разговор у неё не было, да и место, в раздевалке перед стартами, когда рядом переодевались другие спортсменки, совсем для него не годилось.

— Я всё понимаю, Феля, — сбивчивым шепотом зачастила Клава. — Но и ты пойми, меня сейчас на допросы таскают из-за того, что я в Потребсоюзе работала. Говорят, с немцами сотрудничала. В мае Наталку из Новой Диканьки арестовали, присудили двадцать лет. Двадцать лет, представляешь?! Илья её знал, она его прятала у себя, но Наталка — другое дело, у неё там и правда с полицаями была история. А у меня же — ничего! Илья мог бы подтвердить.

Феликса пристально смотрела на Клаву, пытаясь понять смысл её слов. Кто такая Наталка? При чём тут Потребсоюз? И Клава тут при чём?

— Я всё в другой раз тебе расскажу, — торопилась, захлёбывалась словами Клава. — Мне возвращаться нужно, мне из Полтавы уезжать запретили, понимаешь? Найди Илью, он все мои слова может подтвердить: и что был у меня зимой, когда в Киев шёл, и что мы дедушку прятали…

— Ты его только раз видела? — Феликса поняла главное, Илья заходил в Полтаву на пути в Киев.

— Да, да, один только раз. Он скрывал, но я поняла, что он от наших шёл. Потом пообещал, что на обратном пути ещё раз зайдёт, но не заходил.

— Я ищу, Клава. И ничего о нём не знаю, — вздохнула Феликса. Больше сказать ей было нечего.

— Найди его скорее, — умоляюще схватила ее за руку Клава. — Может, тот дедушка что-то знает? Найди дедушку!

— Какого дедушку? — Феликса чувствовала, что Клава говорит важные вещи, но времени понять и разобраться в них у неё не оставалось.

— Старичок, еврей. Сначала его прятала моя подружка Татьяна, потом мы с Димой. А потом Илья его вынес из Полтавы.

— Как его звали, ты скажешь, наконец?! — рассердилась Феликса.

— Да не помню я, — заплакала Клава. — Танька помнила, но её в Германию год назад отправили. Не у кого спросить.

— Терещенко! — от входа донесся яростный рев Мошко. — Живо на разминку!

— Нехама… Наум… Не помню я.

— Вспоминай! Вспомнишь — передай через кого-нибудь. — Феликса встала и выдохнула. — Всё, прощай, удачи тебе. Я побежала.

Она собирала историю Ильи, как расколотую мозаику. Часть фрагментов сохранилась, и Феликса сложила их по своему пониманию, но слишком многих деталей не хватало, они исчезли, и взять их было негде. Когда же ей казалось, что ничего уже добавить не сможет, вдруг появлялись люди, о которых Феликса сама никогда бы не вспомнила. Они возникали ниоткуда только затем, чтобы передать ей пару камешков из мозаики. И рисунок менялся.

Феликса знала очень мало о том, что делал Илья и где был весной сорок второго года, до того, как пришёл в Киев. О том, что произошло в Киеве, она по-прежнему не знала ничего. Никто не мог рассказать ей. Никто не знал.