От лица огня

Глава тринадцатая Гости богатые (Молотов, октябрь — ноябрь 1941)

Отчаянье временами отступало, оставляя холодную пустоту, но всегда возвращалось и накатывало с такой силой, что Феликсе хотелось сесть на обочине тротуара и завыть. Утопавший в осенней грязи Молотов был похож на болото, утыканное неряшливыми домами и заваленное хламом. Три недели назад в этом болоте пропала её дочь, и теперь, выписавшись из госпиталя, Феликса не могла отыскать следов Тами.

Она пришла в себя на койке в полутёмном подвале. Мимо пробегали люди в медицинских халатах, надетых поверх военной формы, висел густой запах карболки, от стен тянуло сыростью. Феликса не понимала, где она, пыталась заставить себя вспомнить, как оказалась в этом сумрачном больничном коридоре, но не могла пробиться к воспоминаниям последних месяцев. Перед глазами вращалась карусель, то наливались неестественными красками, то уходили в туман обрывки недавних событий. В какой-то момент за стеной заработал двигатель, его звук напомнил шум плывущего парохода.

«Ведь я плыла на пароходе!» — вспомнила Феликса, и мгновенно вернулось всё: эшелон, Тетюши, открытая палуба под холодным небом. Карусель пропала. Она вспомнила даже ступени, ведущие к зданию речного вокзала… Тами! Где Тами!?

— Когда меня привезли, со мной была дочка? — медленно выговаривая слова, спросила Феликса первую же санитарку, появившуюся возле её кровати. Та что-то буркнула, оставила тарелку с кашей, стакан бурой жидкости, не похожей на чай, и пошаркала дальше растоптанными башмаками.

— Где моя одежда? Я пойду к главврачу, — Феликса отбросила одеяло, села, и коридор тут же поплыл, медленно вращаясь, вытягиваясь в тёмный тоннель.

Чуть позже к ней подошла заведующая отделением.

— Нет, девочки с вами не было, — сказала она, потрогав лоб и измерив пульс больной. — Куда это вы собирались бежать? Лежите и не вставайте. В палату я вас перевести не могу, всё заполнено. Понимаю, тут не слишком приятно, здание для госпиталя выбрали неподходящее. Что ж делать? Терпите. Дней через десять, если осложнений не будет, мы вас сможем выписать.

— Где же мне её искать? — спросила Феликса не так врача, как себя.

— Начните там, где вы видели девочку в последний раз.

Через четыре дня Феликса выписалась. Голова ещё кружилась, ноги по-прежнему казались ватными, но лежать в госпитальном коридоре, бессильно мучиться мыслями о дочке, она не могла. Собрав осколки воспоминаний о том, как уезжала Гитл с детьми, Феликса решила, что свекровь, должно быть, увезла Тами с собой — не могла же она оставить внучку. В этом нужно было убедиться, выяснить наверняка, а потом любым способом ехать в Нижний Тагил. Денег у Феликсы не было, но это её не слишком тревожило, она не сомневалась, что сможет выбраться из Молотова.

По речному вокзалу дежурила та самая высокая мосластая врач, которая отправила Феликсу в госпиталь. Врач посмотрела на неё с удивлением и словно даже с неприязнью.

— Быстро они вас на ноги поставили. Чем мы теперь обязаны?

— Ищу дочку, — объяснила Феликса. — Вы не знаете, где она?

— Ваша дочка сейчас в детском доме.

— В каком детском доме? — не поняла Феликса. — Здесь? В городе? Почему?

— Потому что я так распорядилась, — холодно и недовольно ответила врач. — Потому что ребёнку на вокзале не место.

— Я думала, она уехала с остальными, — ноги, и без того едва державшие Феликсу, налились свинцовым холодом. — Неужели она осталась в Молотове?

— Да, она должна быть в одном из городских детдомов. Ну а если ни один из них не согласился взять вашего ребенка, значит, где-то поблизости. Так или иначе, ваши родственницы оставили её.

— Так вы не знаете, в какой детдом её отправили? — Феликса шагнула к столу, за которым сидела врач, и та невольно откинулась на стуле.

— Спросите у дежурного милиционера. В тот день дежурил, кажется, Сергеев. Обратитесь к нему.

Врача раздражали эти эвакуированные, заполнившие совсем ещё недавно тихий город. Они повсюду лезли, чего-то требовали, добивались, так, словно им тут все обязаны угождать. И ни слова благодарности — думают только о себе.

В комнате милиции Феликса Сергеева не застала.

— Да он сегодня выходной, — ответил дежурный сержант медно-рыжей масти, разглядывая посетительницу с хитроватой усмешкой. — А что, очень нужен? Может, я его могу заменить? У нас незаменимых нет, как сказал товарищ Сталин. У тебя какой вопрос? Личный?

Улыбка человека, во всём довольного жизнью, плавала по его лицу.

Феликса привыкла и к таким улыбкам, и к таким сержантам. Она знала, как вести себя с ними, могла поставить на место любого, но, кроме дежурного, помочь ей не мог никто.

— Когда это было, какого числа? — поскучнел сержант, выслушав её короткий рассказ, и потянулся к журналу учёта происшествий. — Как звали девочку? Документы есть? Показывай.

С трудом разбирая каракули полуграмотных дежурных, сержант отыскал в журнале запись.

— Фамилии у вас с дочкой, значит, разные, — протянул он, листая паспорт Феликсы. — Вот, у нас записано — Гальденова Басалия, отправлена в детский дом. А в паспорте другое имя, между прочим. Не совпадают имена, понятно?

— В какой детский дом? Скажите адрес!

— Адреса нет.

Феликса опустилась на стул напротив и тяжело посмотрела на дежурного. Каждый удар сердца отзывался тёмной пульсацией в глазах — рано она выписалась из госпиталя, надо было полежать ещё хотя бы день.

— Да ты не переживай, у нас дети не теряются. Я сам из беспризорников, и ничего, видишь, вышел в люди. Вот тебе адресок моего детдома, — сержант решил, что не его забота, та эта девочка или не та. Пусть в детдоме разбираются. — Если там не найдёшь, тебе другой дадут, они же в одной системе работают, знают, что к чему.

Сержант записал название улицы на обрывке исчерканной бумажки и протянул его Феликсе. Он был доволен собой, и тем, как справился с необычной задачей.

— Где это? — Феликса с трудом разобрала незнакомый адрес.

— Придётся тебе побегать. Город у нас небольшой, но улицы длинные. И трамваи…

Трамваи в Молотове ходили страшные — грязные, не крашенные много лет, с битыми стеклами, неизменно полные людей, так что и к дверям было не протолкаться. Феликса отправилась через город пешком по расползающимся доскам тротуаров, огибая кучи мусора. Что она станет делать, когда найдёт дочку? Одна в чужом городе, без тёплой одежды, без денег и жилья. А если не найдёт? Феликса старалась думать о Тами и не хотела думать о себе. Почему Гитл оставила внучку в Молотове, зная наверняка, что Феликса не сможет о ней позаботиться? Как она могла так поступить? Если бы Феликса оказалась на месте свекрови, она осталась бы здесь, осталась бы всей семьёй, и только с семьёй отправилась бы дальше. А Гитл решила иначе… Квартал за кварталом погружалась Феликса в этот угрюмый город, увязала в его ледяной грязи и, казалось, не выберется из него никогда.

— Нет, — уверенно покачала головой заведующая детдомом, посмотрев документы Феликсы, — такая девочка к нам не поступала.

— Может быть, она не назвала свое имя? Ей всего три года, — не отступала Феликса.

— Мы знаем имена всех наших детей, — улыбка у заведующей была хорошая, но взгляд встревоженный. — К тому же я вам точно могу сказать, девочек трёх лет в последний месяц не было. Мальчишки поступали, а девочки — нет.

— Мне сказали, что в городе есть другие детдома, — внятно выговаривать слова Феликсе становилось всё сложнее.

— Есть ещё один, недалеко от речного вокзала. Он почти в центре города — я думала, вы туда уже заходили.

— Нет, не была. Дежурный по вокзалу, сержант, знал только ваш адрес.

— Рыжий такой? Коля Пермяков. Да, он наш, из беспризорников, и фамилию мы ему сами дали когда-то. Всегда был бестолковым, если честно, вот и вас заставил бежать через полгорода. А вам бы полежать, я же вижу. Отдохните. У меня компот из сушёных яблок есть, ещё теплый. Выпейте хотя бы стакан.

Знакомый путь всегда короче, даже если под ногами пузырится чёрная вода и снова начинается противный мелкий дождь. Дорогу до речного вокзала Феликса запомнила твёрдо, только бы успеть до вечера, пока не закрылся детдом. Она шла так быстро, как могла, смотрела вслед редким переполненным трамваям — все эти люди, стоявшие в дверях, свисавшие с подножек, знали, куда им надо, а она не знала и снова заставляла себя не думать, что будет, если Тами не найдётся.

Почему всё-таки Гитл не осталась с ней? Видимо, здесь, на незнакомой улице чужого города, пришло время ответить себе честно — потому что для Гитл Феликса с дочкой не семья. Что делать с таким ответом, Феликса ещё не решила, сперва она должна была найти Тами.

Ей повезло, входную дверь двухэтажного особняка, скрытого в глубине небольшого сквера, ещё не успели запереть на ночь. Желтовато-серый свет двух слабых лампочек, заполнявший широкий вестибюль, не мог скрыть ни осыпавшуюся лепнину на потолке и стенах, ни трещины и сколы на ступенях мраморной лестницы. На месте зеркал, когда-то вмонтированных в стены и давно разбитых, рыжели пятна, небрежно затёртые штукатуркой. Видимо, прежде тут жили состоятельные торговые люди, не желавшие скрывать ни богатство, ни амбиции, но их время прошло.

— Закрыто уже! — крикнула седая нянечка, мывшая нижний пролет лестницы, когда за Феликсой хлопнула тяжёлая деревянная дверь. — Дети поужинали и ложатся спать. Завтра приходите!

Запах хлорки, тяжёлый и едкий, словно стекал по лестнице и наполнял вестибюль.

— Я ищу дочку. Вы только скажите, она у вас?

— У нас или не у нас, говорю же, завтра. Какая она?

— Беленькая, волосы длинные. Три года. Зовут Бассама.

— Беленькая? — переспросила нянечка. — Померла третьего дня. Опоздали вы, дамочка. Уже и в морг отвезли. Десять дней болела, может, и больше, всё маму звала. А вы опоздали.

— Погоди ты, Афанасьевна, — над перилами второго лестничного пролёта показалась голова другой нянечки. — То не Бассама померла. Что ты сразу пугаешь человека?

— Да я имён их и не знаю, помню, что беленькая померла. Такая красивенькая, чисто ангелок. Прибрал Господь.

— Идите за мной, женщина, — верхняя нянечка бросила тряпку в ведро. — Бассама у нас в младшей группе.

— Только лестницу помыла, теперь перемывать, — проворчала нижняя нянечка и пошла следом за Феликсой. — Сказала — завтра, а им не терпится, а им сегодня вынь да положь. А мне лестницу перемывать.

— Вот тут у нас младшие, смотрите, — нянечка открыла перед Феликсой дверь. — Скоро будем спать укладывать.

Два десятка детей, показавшихся Феликсе одинаковыми, увлечённо возились на полу просторной комнаты. Стоило двери отвориться, как, словно по сигналу, все они повернулись к вошедшим и замерли.

— Вот наша Бассама, — нянечка присела рядом с коротко остриженной темноволосой, невозможно исхудавшей девочкой. — Упрямая. Я платок ей повязываю, она снимает, я повязываю, она снимает…

Феликса отшатнулась, оперлась спиной о стену рядом с дверным косяком. Запах хлорки вдруг ударил так, что она едва не задохнулась. В ребёнке, которого ей показывали, не было ничего от Тами — цвет волос другой, и цвет глаз. Так не может быть, так не бывает.

— Это не моя дочка, — сказала Феликса. — Это не она.

— Я же говорю, померла, — сквозь тяжёлый песок, глушивший звуки и мысли, послышались слова Афанасьевны.

— Нет, не она? — огорчённо переспросила нянечка, сидевшая рядом с ребенком.

— Мама! — сказала Тами, протянула руки к Феликсе и повторила сердито и укоризненно:

— Мама.

И эта комната, раскачивавшаяся вместе с домом, и этот город, и весь мир, державшийся ни на чём, на одной только слабой её надежде, готовый сорваться, казалось, уже летевший в никуда, всё разом остановилось и замерло в глухой тишине. Тами смотрела прямо в глаза, её взгляд был твёрдым. Феликса почувствовала, что может на него опереться. Ещё немного, и она сумеет оторваться от спасительной стены, чтобы сделать шаг навстречу дочке, но эту минуту, вот эту, последнюю, когда её отчаянье сгустилось и едва не опрокинуло мир, она не сможет простить Гитл никогда.

— Тебе есть где переночевать? — Феликса не сразу поняла, что седая нянечка трясёт её за руку и что-то быстро говорит при этом. — Без заведующей девочку никто не отдаст, а ночевать с детьми строго запрещено. У тебя есть комната или угол?

— Нет, ничего нет.

— Можешь переночевать у меня — я сегодня дежурю. А завтра обязательно найди жильё. Так нельзя — ты же теперь с ребёнком.

Очередь не умещалась в узком коридоре горотдела милиции, вываливалась на лестницу, сползала по ступеням. Места в ней занимали с ночи, записывали номера на ладонях, дружно огрызались, если кто-то пытался пробраться вперёд, глухой стеной становились на пути нарушителей. Здесь собрались те, кто не смог оформить прописку в районных отделениях. Горотдел был для них последней надеждой — ни устроиться на работу, ни получить продуктовые карточки и остаться в Молотове без прописки они не могли.

Феликса простояла на лестнице с раннего утра и ушла перед закрытием милиции, даже не увидев дверь нужного ей кабинета. На следующий день она пришла затемно, но всё повторилось.

В обед привели группу «броневиков», рабочих эвакуированного из Москвы завода, им документы оформляли без очереди. Время шло, и Феликса, хоть понимала, что опять осталась ни с чем, не уходила, не возвращалась домой из одного лишь труднообъяснимого упрямства. Во всей этой отчаянно тоскливой ситуации мерцало только одно светлое пятно — Феликсе было куда вернуться, Афанасьевна нашла для неё жилье.

— Я всю ночь думала, — сказала нянечка после дежурства, когда Феликса пришла забирать Тами. — Пусть твоя доченька пока тут побудет, здесь и тепло, и хоть как-то покормят, а я сейчас отведу тебя к своей тётке. Они с дедом совсем уже старики, будешь помогать по хозяйству. Места у них немного, но тебе с девочкой хватит. Согласна?

Выбора у Феликсы не было, и они отправились к Егошихинскому кладбищу в бывшую Солдатскую слободу.

Старая тётка Афанасьевны долго не могла взять в толк, кого привела племянница и что от неё хочет, растерянно переспрашивала: «А нас с дедом куда? А мы же как?» И детдомовской нянечке приходилось начинать по второму, а там и по третьему разу. Только когда Афанасьевна, устав объясняться простыми словами, сказала «эвакуированные», её тётка вдруг всё поняла.

— Так и сказала бы сразу, что выковырянные. Их теперь знаешь сколько? Полный город. А ты мутишь всё, путаешь, я думала, уплотнять пришла.

— Выковырянные, выковырянные, — обрадовалась Афанасьевна неожиданному просветлению в голове тётки. — И куда уплотнять-то, ваш дом сегодня стоит, а завтра, глядишь, завалится. Ему уж лет двести, поди.

Старуха спросила Феликсу, откуда та приехала. Услышав, что из Киева, прикрыв глаза, замерла, вспоминая, потом вышла на середину единственной комнаты и неожиданно громко продекламировала:

Да и едет Тугарин-то да Змеёвич же,

Да и едет Тугарин да забавляется.

Впереди-то бежат да два серых волка,

Два серых-то волка да два как выжлока;

Позади-то летят да два чёрных ворона.

Да и едет Тугарин да похваляется:

Уж я город-от Киев да во полон возьму,

Уж я Божии-ти церкви да все под дым спущу,

Уж я русских богатырей повышиблю,

Да и князя-та Владимира в полон возьму,

Да княгиню Апраксию с собой возьму.

На Апраксии старуха закашлялась и сбилась, но от слов былины, сложенной тысячу лет назад, на Феликсу вдруг повеяло жутью войны.

— Наслушаешься ещё, тётка их много знает, — встретив её растерянный взгляд, засмеялась Афанасьевна. — В земской школе выучила — Закон Божий и былины…

Стоя в очереди на лестнице молотовской милиции, Феликса поймала себя на том, что раз за разом повторяет запомнившееся:

Впереди бежат два серых волка,

Два серых волка два как выжлока.

Впереди не бежали, но медленно поднимались двое: офицер НКВД и гражданский в перепоясанном ремнями полушубке, тёплой меховой шапке и коричневых бурках. Феликса расслышала обрывок фразы: «… а у меня конферансье, два разговорника плюс, простите за прямоту, целый хор…», и даже не воспоминание, только тень его, далекого и едва различимого, мелькнула в её памяти. То ли голос этого гражданского был Феликсе знаком, то ли что-то напомнили ей его слова.

Она узнала Ребрика, когда тот, уже один, крепко держась за перила, спускался по лестнице. Взгляд бывшего директора киевского клуба НКВД безразлично скользил по серым лицам эвакуированных, и вряд ли он их различал.

— Здравствуйте, — Феликса сделала шаг, перекрывая Ребрику путь, и сказала первое, что пришло на ум, но что должно было его остановить. — Я тоже из Киева.

— Да? — удивился тот, вглядываясь в её глаза. — Мы знакомы?

— Мы с вами весной на боксе познакомились. В цирке. Помните? — спросила Феликса, на мгновение испугавшись, что Ребирик так и не вспомнит. Но он узнал её, и Феликса поразилась, как всего одно воспоминание изменило лицо и взгляд этого человека.

— Боже мой, — прошептал Ребрик, — всего лишь весной, простите… Невероятно. Столько всего с тех пор, а ведь только полгода. Что вы тут делаете?

— Мне нужна прописка, — коротко ответила Феликса.

— Но вы работаете?

— И мне нужна работа.

— Рассказывайте, — велел Ребрик, крепко взял Феликсу за руку и потащил вверх по лестнице. — Рассказывайте коротко. Где ваш муж?

Он привел её к приёмной замначальника областного управления милиции и, не дослушав, сказал: «Ждите здесь, мне всё ясно. Ждите, никуда не уходите. Никуда, понятно?» — Ребрик взглянул на часы, покачал головой и открыл дверь приёмной. — Вас вызовут.

Но Феликсу не вызвали. Несколько минут спустя Ребрик вернулся, складывая пополам лист бумаги.

— Всё оказалось ещё проще, — он отвел её в сторону и отдал бумагу. — Это записка начальнику управления пожарной охраны города. У них три четверти состава мобилизованы, людей не хватает, и негде взять. В город свезли десятки предприятий, за противопожарной охраной следить некому, заводы горят, простите за прямоту, как спички наркомлеса, то есть через день. Завтра утром найдите начальника управления, по этой записке он вас устроит. А там уже решите с карточками и с пропиской.

— Спасибо вам, — растроганно поблагодарила Феликса.

— Не за что, пустяки, — отмахнулся Ребрик. — Извините, должен бежать, бригада артистов ждёт на вокзале погрузки, еле выбил для них вагон. — Он ещё раз осмотрел Феликсу и печально покачал головой. — Аттестат получаете?

— Что? — не сразу поняла Феликса. — Нет.

— Я так и думал. — Ребрик достал кошелёк и, порывшись, протянул ей несколько купюр. — Держите. Здесь сто рублей, день-два продержитесь, а там и карточки получите.

— Я не возьму, — отшатнулась Феликса. — Мне нечем возвращать.

— Ещё как возьмёте! Вернёте в Киеве. Вам дочку кормить нужно, а не в очередях за документами целыми днями стоять. Берите, ну! — и только когда Феликса взяла деньги, Ребрик спросил:

— Вы Мишу моего помните?

— Конечно, — улыбнулась Феликса. — Он же был с вами в цирке.

— В начале лета жена повезла его к родителям в Шепетовку. Немцы заняли город уже пятого июля, а я ждал их в Киеве до последнего. Ни письма, ни телеграммы. Как думаете… — Ребрик хотел ещё что-то спросить, но вздохнул и махнул рукой. — Будьте здоровы и берегите дочку.

Как удивительно прозвучало «вернёте в Киеве» в этом коридоре, в двух тысячах километров от Украины. Когда ещё они увидят Киев, если немцы уже подходят к Москве?..

Начальника управления пожарной охраны Феликса застала на месте ранним утром. Он просмотрел записку, пожал плечами и спросил: «Вы что, прежде работали в нашей системе? Знакомы с пожарным делом?»

— Нет, никогда, — честно ответила Феликса и подумала, что если он сейчас её выставит, то, пожалуй, будет прав. — Мой муж работал в военизированной пожарной команде.

— Значит, завтраки для пожарных вы готовить умеете. Это может пригодиться. А кем вы работали? Где?

— Я спортсменка.

— Я сам спортсмен, когда нужно бежать за получкой. Работа у нас тяжёлая и опасная, понимаете вы это? Вот, на Девяносто восьмом заводе опять… Пойдёте на Девяносто восьмой?

— Пойду, — не задумываясь, согласилась Феликса.

— Пойдёт она, — сердито хмыкнул пожарный. — Вы знаете, что такое Девяносто восьмой? Это пороховой завод. Вы хоть представляете, что такое пожар на пороховом заводе? Год назад мы только самых опытных брали в заводскую команду, через день отрабатывали чрезвычайные ситуации, раз в месяц проводили учения. Спросите меня, где они теперь: двести пятьдесят человек ушли на фронт и ещё сто восемьдесят отправлены в Москву и в Ленинград. Так что готовьтесь, отдыхать не придётся. Вы откуда эвакуированы?

— Из Киева.

— Украина, значит. У нас Днепропетровский магниевый, Горловский коксохим и азотный из Днепродзержинска сейчас разворачиваются, но они со своими пожарными командами приехали, а на Девяносто восьмом некому работать. Поэтому сделаем так: через час из управления на завод пойдёт машина, поедете на ней и на ней же вернётесь. Я дам вам направление, постарайтесь за день всё решить.

— Это далеко? — услышав про машину, спросила Феликса.

— Достаточно далеко. Вы где сейчас живете?

— В Солдатской слободе с трёхлетней дочкой.

— Ну вот, а завод в Кировском районе, это Закамск. Десять лет назад там нетронутый лес стоял. Придётся вам с дочкой перебираться. При заводе, кажется, есть ясли или что-то в этом роде, точно не знаю. Выясните на месте…

Феликса вернулась усталой и возбуждённой. За городом, в лесу, на огромных вырубках, частью в недавно построенных цехах, частью под открытым небом разворачивалось гигантское производство. Завод работал и строился одновременно, а рядом с ним возводили барачный посёлок. Тем же вечером она сказала хозяйке, что нашла работу и переезжает в Закамск.

— Вот ты меня огорошила, — огорчилась та, — мы к вам только привыкать начали. Скучно нам вдвоём с дедом. Да что уж теперь…

Брать деньги за жильё старуха отказалась, но и Феликса не хотела уезжать, не отблагодарив хозяев. Утром она вымыла в доме полы и побежала на Сенной рынок. Помидоров, конечно, не было, она и не надеялась их достать, и на мясо той сотни, что дал ей Ребрик, не хватало, но картошку, сушёные грибы, сметану и остальное Феликса с рынка принесла. В этот день на обед у стариков был украинский борщ с грибами.

— Ты смотри, старая, чё хохлуха-то наварила, — изумился дед, и это была первые его слова, услышанные Феликсой за все дни, прожитые в его доме. — Ты мне тоже такое готовь.

— Брюху волю дай — города выест, — отшутилась бабка. — Эдакие разносолы на стол каждый день не ставят. Знаешь, у них как? — отложив ложку, она продекламировала:

Во стольном городе во Киеве

У славного князя Владимира

Было пированье — почестный пир,

Было столованье — почестный стол.

И на многи князи, бояра,

И на русские могучие богатыри,

И на гости богатые…

После обеда богатые гости, Феликса и Тами, уехали в Закамск.

Двухэтажный барак, построенный в последнее предвоенное лето, серел потемневшими за зиму некрашеными стенами. Через поплывший густой осенней грязью двор жильцы бросили несколько досок и шагом цирковых гимнастов пробирались по ним от деревянного тротуара улицы к единственной входной двери — двоим тут было не разойтись. Под сбитым на скорую руку навесом валялись сосновые чушки — дрова каждая семья колола сама. Деревянные перегородки между комнатами строители оставили неоштукатуренными, даже щели законопатили не всюду. Худые стены заклеивали чем придётся, пустив на обои школьные карты, обрывки заводской упаковочной бумаги, старые газеты — всё, что попадало под руку. Спустя недолгое время на лохмотьях отплывшей в прошлое мирной жизни, на статьях и карикатурах проступили пятна смолы. Молодой запах сосны пробивался сквозь дух жилья и холодную горечь застарелого табачного дыма.

Барак не засыпал никогда. Круглые сутки, ночью и днем по половицам коридоров и ступеням лестницы бухали тяжёлые сапоги рабочих, уходивших в ночную смену и в дневную — заступавших на суточные дежурства.

Посёлок сперва строился по плану, и строгие линии этого плана просматривались в прилегавших к заводу кварталах. Вдоль фасадов жилых бараков тянулись тротуары шириной в три доски, соединявшие жильё с главной конторой заводоуправления и заводскими службами. Но производство разрасталось, по свежим вырубкам уходило в глубь леса, и посёлок тянулся следом за ним. Львиную долю работы здесь выполняли заключённые: валили деревья, поднимали стены заводских цехов, строили и сам посёлок. Их пригоняли утром колоннами, с собаками, под охраной и уводили уже в темноте. Всякий раз, глядя, как ведут на работу арестантов, Феликса думала, что привезли этих людей в леса, за Каму, против их воли, а она приехала сама, но и её доброй воли в этом решении не было. Только и разницы между ними, что идет она не по центральной улице посёлка под рвущий воздух лай овчарок, а сама по себе, одна и по тротуару.

С началом войны в Закамск вывезли четыре ленинградских завода. Оборудование монтировали в недостроенных ещё цехах, рабочих поселили в палатках, и несколько бригад зеков бросили срочно строить бараки — до зимы оставались считаные недели.

Пришлось бы и Феликсе с Тами встречать зиму в палатке, но тут им неожиданно повезло: за день до их приезда мобилизовали и отправили в Молотов, в военкомат, очередную группу рабочих Порохового завода. В их числе были двое пожарных. Освободившаяся комната ещё оставалась за заводской пожарной охраной, её не успели никому передать, и когда Феликса пришла устраиваться на работу, комната, словно специально, поджидала именно её. Была она угловой, холодной, с двумя окнами: одним фасадным и ещё одним — на торцевой стене. Прежние жильцы, не слишком заботясь об эстетике барака, заколотили большое фасадное окно досками, снаружи и изнутри, оставили только одностворчатое торцевое. Барак примостился на отшибе посёлка на самом краю леса, и за оставшимся окном, совсем близко, так, что казалось, рукой можно дотянуться, стояли мокрые тёмно-рыжие стволы сосен с палевыми подпалинами.

Комната оказалась не только холодной, но и маленькой, больше трети её занимала кровать, отзывавшаяся на каждый шаг брюзгливым дребезжанием панцирной сетки. Феликса получила на заводском складе матрац, тощее одеяло и огромную перьевую подушку.

— Чистый пух. Из реквизированных, поди, к нам попала, — подмигнул крепенький седой кладовщик. — Это тебе по блату. Чтобы слаще спалось.

Выдали и спецодежду — пошитый из брезентовой ткани безразмерный ватный комбинезон пронзительно яркого красного цвета, к нему сапоги и обычную стеганую телогрейку. Феликса не привезла тёплых вещей, так что рабочая форма стала и повседневной её одеждой. У Тами тоже не было зимней одежды, но тут Феликса решила не ломать голову, всё равно в Закамске она ничего бы на ребёнка не нашла. Красный комбинезон был настолько велик, что в нём запросто помещались двое — и она и дочка.

Вечером Феликса наколола дров, растопила голландку. От соседей, из-за тонкой стенки, тоже потянуло теплом.

— Мама, а где бабушка и Лиля? — спросила Тами. Дочка задавала этот вопрос и раньше, когда они жили в Солдатской слободе. Феликса отвечала что-то неопределённое или переводила разговор, рассчитывая, что после пережитого в Молотове детская память не сохранит воспоминания об отъезде из Киева, жизни в Тетюшах и путешествии на пароходе. Но Тами шёл четвёртый год, её сознание уже прочно удерживало впечатления от происходящего, она не забывала о людях, с которыми провела последние месяцы и успела полюбить. — Когда они приедут?

— Никогда они к нам не приедут, — ответила Феликса так жёстко, что удивилась сама. — Они нас бросили.

Она не могла, да и не думала рвать отношения с семьёй Гитл, ни теперь ни позже — Илья любил мать и был к ней привязан. Конечно, она напишет свекрови, тем более что в Нижнем Тагиле уже наверняка получили новые письма от Ильи, но видеть её Феликса не хотела.

Она придвинула кровать вплотную к единственной тёплой стене, уложила дочь, сама легла с краю. Поверх одеяла бросила телогрейку. В тепле лицо Тами порозовело, Феликса потрогала её лоб. Температуры не было.

— Как ты себя чувствуешь?

— Как на пароходе, — тихо, не открывая глаза, ответила Тами. — Кровать качает.

— Есть хочешь? — спросила Феликса, хотя продуктов у них не было.

— Нет.

С тех пор, как Феликса с дочкой оказалась в Молотове, голод не оставлял ни её, ни Тами. Они ни разу не засыпали сытыми, перед сном Тами расспрашивала Феликсу, когда та ела в последний раз. Приходилось послушно отвечать, но дочка отказывалась ей верить и требовала, чтобы Феликса открыла рот, вдруг мать там что-то от неё прячет.

Впервые за эти дни она сказала, что не голодна. Наверное, устала, успокоила себя Феликса и уснула.

Утром она уже привычно посадила Тами в комбинезон и отнесла в детский сад.

— Ой, вы прямо, как кенгуру с кенгурёнком, — детсадовские нянечки сбежались посмотреть, как она достает из-под одежды дочку. — Красные кенгуру.

Дежурство вышло хлопотным, Феликса ещё только привыкала к новой работе, учила обязанности, запоминала места с пожарными щитами, для этого пришлось несколько раз оббежать уже разросшийся до гигантских размеров завод. И всё это время в её сознании тяжёлым фоном ворочалось непонятное, ничем не объяснимое ощущение, что она что-то сделала не так, где-то ошиблась.

Сутки спустя, когда Феликса пришла за дочкой, на лицах нянечек она не заметила ни тени прежнего умиления. К Феликсе вышла заведующая и спросила холодно, как будто даже брезгливо:

— Вы знаете, что ваша дочь больна? Вчера, когда вы привели её, вам это уже было известно?

— Нет, — испугалась Феликса. — Что с ней? Я только что с завода, с дежурства.

— Расстройство желудка, рвота. Дизентерия, скорее всего. Как вы умудрились подхватить в ноябре дизентерию, мамаша? Руки следует хорошо мыть и следить за ребёнком, это должно быть понятно всякому. Сейчас мы её изолировали, и до полного выздоровления девочку к нам не приводите, не примем.

— Вы уже показывали её доктору? — грубый тон заведующей не задел Феликсу, она его вообще не заметила. — Что сказал врач?

— К нам только санврач с проверками приходит. Обратитесь в заводской амбулаторный пункт. Ребёнок находится в изоляторе, вас к ней проведут.

В маленькой комнате, выкрашенной от пола до потолка синей и белой краской, стоял густой, едва переносимый запах карболки. Ничего, кроме детской кровати с матрацем и ящика, на котором стояла тарелка с нетронутой давно остывшей, загустевшей манной кашей, здесь не было. Тами лежала на кровати, подтянув ноги к животу, одинокая и исхудавшая. Увидев Феликсу, она открыла глаза, но не смогла пошевелиться и ничего не сказала матери.

— Что с тобой? — Феликса присела рядом с кроватью. — Что? Болит живот?

— И ноги, — тихо, едва слышно отозвалась дочь.

— Болят ноги?

— Очень болят. И голова.

Феликса обернулась к нянечке:

— Я приведу врача. Можно она полежит здесь ещё немного?

— Милая, я бы с дорогой душой, да заведующая разоряться начнёт. Приказала проследить, чтобы вы забрали девочку. Несите её скорее в амбулаторию, к Контребинскому.

Дежурный по заводскому медпункту Контребинский ни на санитара, ни на фельдшера похож не был. Выглядел он лет на шестьдесят с хорошим гаком. Утратившая былую белизну медицинская шапочка плотно облегала изрезанный тёмными морщинами лоб, неряшливо выбритые щёки свисали дряблыми брылями, но глаза глядели молодо, и взгляд казался цепким.

Осмотрев Тами, он кивнул Феликсе на дверь и следом за ней вышел в соседнюю комнату.

— Итак, острые боли в обеих ногах, при этом левая поражена сильнее. На спину не жалуется, ригидности шейных мускулов не отмечено. Дыхание не затруднено, глотает нормально, это очень важно.

Мягко взяв Феликсу за руку, фельдшер усадил её на табурет.

— Точный диагноз покажут анализы, но я вам и так скажу, деточка: у вашей дочки полиомиелит. Знаете, к чему это ведёт?

Феликса с ужасом смотрела на Контребинского. Она знала, что такое полиомиелит, в техникуме им читали основы медицины.

— Что-то вы мне не нравитесь. Выпейте воды.

— Нет… Да, спасибо. Вы уверены?

— Когда-то я был педиатром, и неплохим, и посему в детских болезнях понимаю лучше, чем в отбитых пальцах и простуженных лёгких наших рабочих. Хотя и с этим справляюсь. Полиомиелит — ужасная беда, от которой нет лекарства.

— Никакого? — Если бы этот фельдшер сейчас сказал, что где-то, где угодно, в Молотове, да хоть бы и в Москве, можно найти лекарство для Тами, Феликса сделала бы всё, чтобы его достать. Любой ценой, не считаясь ни с чем.

— Вы знаете, что американский президент парализован и не может передвигаться сам? Его паралич — последствие полиомиелита. Как думаете, возили бы его в коляске, если бы существовало какое-то лекарство, вакцина, да что угодно, способное излечить человека? В нашей стране полиомиелит каждый год убивает и калечит десятки тысяч детей. Нет никакого лекарства, всё, что мы можем сделать — это облегчить страдания ребёнка, пока боли не утихнут. Этот период продлится несколько дней, не больше недели. Мы можем отправить девочку в Молотов, в один из госпиталей, но можем оставить и в нашем лазарете, других детей сейчас нет, а от взрослых мы её изолируем. Думаю, вам так будет удобнее. Я ошибаюсь?

— Спасибо вам, доктор, — механически поблагодарила Феликса, но сил испытывать благодарность к этому человеку у неё не было. Он сочувствовал ей искренне и так же искренне хотел помочь, делал, что мог, но как же этого было мало, ничтожно мало.

— Я запишу вас в журнал приёмов, дайте паспорт.

Не глядя на Контребинского, Феликса протянула ему документы.

— Терещенко ваша фамилия? Правильно? — скрипел пером в соседней комнате врач. — Так вы из Киева?.. — Феликсе показалось, что голос его дрогнул.

— Да. В июле уехали.

— А я родной город одиннадцать лет не видел, — фельдшер возвратил ей паспорт. — Арестовали в тридцатом, дали пять лет лагерей и пять «по рогам», как у нас это называется. В нынешнем году собирался вернуться, но тут война…

— Вы же детский врач? — нашла в себе силы удивиться Феликса. — И десять лет?

— Детский врач и дворянин, деточка, — улыбнулся Контребинский. — Этого одного достаточно, если по нынешним порядкам судить. А я ещё и в гражданскую раненых не той армии лечил. Так что десятку свою честно заработал, не жалуюсь и не отпираюсь. Живу теперь свободным человеком, но Киев увидеть так тянет, что описать вам не могу. Не знаю только, когда теперь. Да и никто не знает.

Фельдшер попытался отвлечь Феликсу разговором, но заметив, что у неё совсем не осталось сил держаться и она вот-вот уснёт, велел:

— Ну, вот что, вы сейчас домой всё равно не пойдёте, да и нет никакого смысла бегать туда-сюда. Устраивайтесь здесь, с дочкой.

Тами лежала на кушетке, укрытая истёртым казенным одеялом. Сквозь пергамент пожелтевшей кожи под глазами проступали тяжелые синяки. У Феликсы мучительно защемило сердце, дочка выглядела даже не повзрослевшей, а сразу постаревшей. Она хотела лечь рядом, но на узкой медицинской кушетке места для двоих не было. Феликса взяла в руки маленькую, горячую ладонь дочери. Казалось, она чувствует, как в крови, под тонкой детской кожей, набирает силу и развивается болезнь, которая теперь не оставит её ребенка никогда. Как же нужна была ей в эту минуту хоть какая-то опора, если не в людях, то хотя бы в словах или в мыслях. Слова вспомнились сами, и Феликса тихонько запела:

Ходить сон, блукає,

З лісу йде до гаю,

Над росою, над рікою

Туман розстилає.

Эту домашнюю, с детства родную колыбельную Феликса ощущала даже не песней, а частью себя. Тами тоже любила ее, но с тех пор, как они оставили Киев, Феликса не пела дочке ни разу. Она мало заботилась о ребёнке, это она виновата, что Тами заболела. Феликса не щадила себя, но что проку было в укорах, беспощадных и бессильных одновременно, ничего изменить они не могли.

Над росою, над рікою

Туман розстилає.

Ходи сон до хати —

Дитя хоче спати,

Годі тобі гаєм-лісом

У ночі блукати.

Феликса держала ладонь Тами, боялась отпустить, сидела, замерев, закрыв глаза, рядом с уснувшей дочерью. За её спиной в дверном проеме темнела сутулая фигура заводского фельдшера. Контребинский беззвучно плакал. В тихих словах колыбельной было и его украинское детство, до того давнее, что во всем мире не осталось уже никого, кто мог бы о нем помнить.

Ходи сон до хати —

Тамі хоче спати,

Годі тобі гаєм-лісом

У ночі блукати…

…К концу недели Феликса точно знала, что у Тами парализованы ноги и ходить она не сможет никогда. Эта ужасная неделя была куда страшнее той, что Феликса провела в госпитале. Тогда она ничего не знала о судьбе Тами, но в незнании всегда остается место для надежды, теперь же её лишали и надежды.

— Девочка должна лежать, — твёрдо потребовал Контребинский. — Старайтесь её не тревожить, больной нельзя двигаться.

— Я подумала, может быть, массаж…

Эта мысль, сперва и самой Феликсе казалась нелепой. Чем может помочь массаж мышц, если разрушены нервы и повреждена центральная нервная система? Но и вреда от регулярной разминки быть не должно.

— Нет! Ни в коем случае! — отрезал врач. — Есть результаты опытов, я читал статьи, не выдумывайте ничего, пожалуйста. Физические нагрузки приведут к развитию болезни. Девочка может умереть.

— Знаете, доктор, — зло и упрямо сжала губы Феликса. — Лучше пусть умрёт, чем вот так промучится всю жизнь в койке.