Пожалей меня, Голубоглазка

« Глава 25

Ему понадобилось много времени, чтобы «въехать», принять информацию, сделать соответствующие выводы, вспомнить своих прежних «друзей», зафиксировать все на бумаге и принять решение. Целых сорок восемь часов.

Он, конечно, мог бы побежать вслед за Голубоглазкой, вернуть её в тот же вечер или остаться у неё, но не стал, не смог. Всё, что он смог — попросить Соплю оторваться от семьи и съездить, проверить свет в окнах. Он должен был дать ей время успокоиться, а самому окунуться в то дерьмо, что следовало из прошлого, попробовать проглотить и переварить.

С последним была большая проблема.

После ухода Аи он словно прожил несколько жизней.

А ещё через два дня усиленных размышлений и звонков, поисков старых контактов, Костя составил план. Он включал в себя обязательный отъезд из города, поэтому было необходимо обезопасить тыл. И сделать самый важный звонок.

По его просьбе деликатно узнать о состоянии Аи отправили Василису. Андреевна сразу сказала мужу после вечера у Сопли, что Ая не так проста, как кажется, хоть и подкупает человеческими качествами. Кот на это посоветовал шринку вспомнить себя, но информацию Косте передал. И Костя решил попросить именно шринка, т. к. дело оказалось серьёзней, чем он думал, а положение Аи в связи с беременностью — более нестабильным и уязвимым.

Василиса приехала к ней, чтобы прикупить нашумевших булочек, и что происходило в дальнейшем, Косте было не ведомо, но Андреевна отзвонилась сразу и первая фраза была: «Не разберёшься ты — разберутся с тобой». Прав был Котов, помощник из Василисы — никакой.

Правда, зелёный свет на разговор был шринком дан, и Костя, подойдя вечером к окну и задумчиво посмотрев на звезды, набрал номер.

— Алло, — голос Аи звучал устало, но не настолько, чтоб бить тревогу, хотя сердце пропустило удар, и невыносимая тоска вместе с воздухом наполнила лёгкие.

— Я могу приехать, но даю возможность тебе не видеть меня. Понимаю, что этот разговор тебе не приятен, возможно, даже очень, но прошу выслушать меня до конца. Очень прошу.

Ая села. Увидев, кто звонит, не могла оставаться спокойной, начала ходить по комнате туда-сюда, долго не брала трубку, а потом ответила и, услышав его голос, села. Шлепнулась на подвернувшийся стул. Ноги разом перестали держать.

Она тоже думала. Вспоминала. Выдав Косте в тот вечер тайну, выплеснув глубоко, казалось бы, похороненное, не могла не вспоминать и не думать. У неё никак не хотело выходить из головы выражение его лица и «я приезжал». Когда? Куда? И возможно ли было, чтобы отчим упустил возможность уколоть её этим?

— Хорошо, — согласилась, и на том конце провода раздался облегченный выдох.

— Буду говорить и спрашивать по делу. Пожалуйста, отвечай. Знаю, что проеду танком, проведу сквозь тело раскалённый прут, но отвечай. Это так… я с тобой, милая. Что бы ни случилось.

— Уже поздно и хочется спать.

Костя поднял голову, чуть оторвав от уха телефон, закрыл глаза и будто в воду прыгнул:

— Почему ты не могла вернуться домой?

— Отчим.

— Я знал, что между вами царило непонимание, но ведь он и твоя мать — семья, единственно близкие люди.

— Нет. Никогда он не был близким.

Костя хотел было рассказать, как тот переживал за дочь: регулярно звонил, посылал людей, деньги, но не стал. Его рассказ не являлся поводом для ссоры и мог подождать.

— Что именно было не так? Я спрашиваю не ради праздного любопытства, я должен все понять.

— Зачем?

Хороший вопрос.

— Должен. Должен! Я… иначе мне… мне по-другому — никак. Если ты не захочешь помочь, я все равно докопаюсь до правды, но тогда инвалидов станет больше и времени вагон уйдет, а я не хочу отрывать от нас ни одной лишней секунды!

— Он позволял себе действия, не приемлемые для близкого родственника, тем более для отца, каковым все его считали. Каковым он сам себя считал.

— Опиши эти действия, — попросил, запнувшись и чувствуя, как жаром опалило грудь. Покраснел весь, даже уши загорелись.

— Я видела, что он меня хочет, как женщину, владеть безраздельно. Я пела раньше у друга… вернее там, где Славка работал.

— Помню.

— Ну а отчим специально устраивал показ меня своим знакомым: влиятельным толстосумам, тем, в ком был заинтересован. Хотел, чтобы я стала его особым приобретением. Как, например, в коллекции бабочек или марок, или машин, есть одна среди многих — самая ценная, любимая, отличающаяся ото всех. У отчима — я, да ещё и живая. Ты же знал, что тогда, зимой, я ушла из дома именно из-за него.

— Да, но я не знал, что послужило истинной причиной.

— Не знал или не хотел знать?

— Ты же была… Господи, Ая! Ты же никогда не рассказывала, как я должен был догадаться?! — пауза. — Он… смог?

— Тр*хнуть меня? Нет. Но, однажды, уже после выписки, его перемкнуло. Твердил, что я извалялась в грязи, и он очистит меня. Сотрет во влагалище чужие следы своим членом, как ластиком. Много чего твердил.

— С*ка.

— Я записала это на пленку. После того, как ты ушёл, у меня появились хорошие учителя, — усмехнулась, — смогли научить, как таких подонков встречать.

— А мать?

— Не будем о ней. Не буду о ней.

— Поэтому он тебя не ищет?

— Да. Боится па-поч-ка, даже имея столько «зелени», а, может, именно из-за неё.

У Кости вся краснота на теле начала чесаться. Поскрёб машинально грудь, ещё до конца не укладывая в голове новости. Всё четко слышал, понимал, но скидывал в отдельный мозговой отсек, чтобы потом достать и разложить по полочкам.

— Когда я ушёл… деньги, что я оставил, лежали в кухонном ящике. Помнишь, у окна? Я всегда там держал небольшую сумму на мелочные расходы, но когда уходил, оставил там больше. Намного больше. Чтобы тебе хватило на первое время, пока не помиришься с родн… не решишь вернуться домой. И ещё кое-что. Ты нашла?

— Нет. Я нигде ничего не нашла. Рылась в вещах только в поисках записки от тебя, думала, что написал, а положить на видное место забыл. Хоть какую-то зацепку. Но везде оказалось пусто.

— Я…

— Не хочу ничего знать. Теперь это не имеет никакого значения.

— Я точно, совершенно точно помню, что оставил, — сказал Костя, ни к кому конкретно не обращаясь. — Кто мог взять? У кого был ключ?

И словно насмешка — голос бывшего знакомого:

— Замок у тебя больно хлипкий, такой открыть — раз плюнуть. Не хочешь усилить?

— Обойдусь, товар все равно не залеживается.

— Зря. В любом деле необходима осторожность и защита.

— Защита? — хохотнул Костя. — Ты про адвокатов, что ли?

Тогда он действительно не думал, что защищать придётся не товар, а человека. Не догадывался, что ценность окажется другой, а стоимость — непомерно высокой.

— Теперь о дружках моих. Кто приходил? Имена помнишь?

— Нет. Они приходили не знакомиться, не в кино меня звать, а требовать деньги или вернуть что-то — то, что взял у них ты. И им было наср*ть, кто вернёт долг, хоть Папа Римский.

— Кто-то посмел сделать тебе больно? — и сразу же исправился, уловив двоякость вопроса: — Причинил физический вред? Кто? Опиши внешность.

Ая замолчала. Он поступил правильно, не приехав, — она не смогла бы рассказать, глядя ему в глаза. Не потому, что было стыдно, а противно было, и захлёстывали ненужные эмоции. Сжала крепче телефон, вторую руку положив на живот, словно не хотела, чтобы ребёночек слышал. Постаралась воскресить в памяти тренинг в групповой поддержке, но перед глазами появилась другая картина.

— Милая, плохо тебе, знаю, но постарайся. Очень прошу, — уже шёпотом произнес, не обращая внимания на мир вокруг. Полностью сосредоточился на звуке её дыхания в трубке, боясь пропустить малейшее изменение, слово.

— Сначала просили не много, — начала тихо Ая, — и я продала то, что могла — не хватило. Стала занимать у соседей, надеясь на твое возвращение, но потом, со временем, «гостей» стало больше и денег, соответственно, понадобилось больше тоже. Я вернулась на сцену, чтобы отдать не только твои, но уже и свои долги, остаться в квартире, дождаться тебя. Думала, ушёл из-за этих проблем, а мне просто побоялся сказать, но была уверена: вернёшься, исправишь ситуацию. Я даже думала, что успею это сделать первой, и, вернувшись, ты увидишь, что все хорошо, станешь гордиться мной, и все наладится. Но сколько бы я не выступала, денег не хватало, визитеры становились грубее, угрозы — явнее, а потом стал подводить голос. После болезни и резких нагрузок не восстановленные полностью связки не выдержали.

Ая опять замолчала. Собиралась с силами, которых почему-то совсем не чувствовала. Слёзы текли непрерывными ручьями, на вороте футболки, расползаясь, темнело мокрое пятно, но она и этого не чувствовала.

Костя не дышал. Он и не жил, пожалуй, в тот момент.

— Один, приличный на вид, твой друг… он так себя называл… предложил мне погасить долг сексом… я отказала… он влепил мне пощёчину и сказал, что придёт завтра. А потом… позвонил отчим и сказал, что ты не вернёшься, что ты ему сам об этом сказал и… он платил тебе, чтобы присматривать за мной… что всегда всё знал, даже то, во что я была одета… что я была для тебя обузой, и ты рад был избавиться от меня и скоро женишься… посоветовал проверить почтовый ящик, а там оказалась фотография, где ты… кого-то… она была красивой, с длинными волосами. Я плохо помню остальное. Откуда-то взялась водка, много, и я пила её, а она всё никак не могла закончиться… и курила… сигареты тоже… я не помню… проснулась голой, в одной постели с тем, кто предложил переспать, и мне стало так паршиво… в сотню раз паршивей, чем после звонка отчима… я постаралась встать, увидела кровь и… меня вырвало, а этот… мужчина… он оставил мне деньги. Когда пришёл ещё один, я смогла заплатить. Мне хватило той суммы, чтобы заплатить и второму, но потом… потом опять пришёл тот, что меня… и… это случилось снова, а потом другие…

Раздались животные звуки. Костя ничего, кроме стойкой, выбивающий виски, пульсации не ощущал, а кровь заледенела будто. И виски заломило.

— Я с тобой, милая, — повторил тихо, но твердо. — Держись за меня.

— И вот, однажды… я проснулась и поняла, что бегу по кругу, и меня засасывает воронка пьяного безумия и грязи, болота, из которого не выбраться. До меня дошло, что ты действительно не вернёшься, и я… я вдруг захотела убежать. Мне было все равно куда, главное, подальше отсюда и туда, где меня никто не знает, где я смогу отмыться и все забыть. Но… мне не дали уйти. Тот, кто лежал рядом, — Ая выпустила из себя громкий, рваный, натужный выдох, — очередной кредитор… показал, что мои желания ничего ни для кого не значат. Он оттр*хал меня так, что я рада была выброситься из окна, если бы смогла до него доползти. Бил и тр*хал, тр*хал и бил. Вливал в меня водку, поливал ею, смывая кровь, а когда я очнулась… не знаю, сколько прошло времени… не смогла открыть глаз. Пока ползла до двери, на ощупь, «отключалась», наверное… долго ползла… или мне так только казалось… и ещё казалось, что за мной по полу тянется след из дешевого бухла и спермы, что во мне не осталось ни капли даже собственной крови — всё чужое, искусственное, разлагающее мое тело. Я оставляла за собой слизь, уменьшаясь в размерах. Не осталось ни единой причины, ради которой стоило меня любить, выбрать меня ради чего-то хорошего, светлого, ради которой… я возненавидела тебя за это. И захотела воздуха: другого, абсолютно не связанного с тобой. А может, я просто захотела жить.

Костю перестали рвать на куски её признания. После «мне не дали уйти» отказали все болевые точки, и он, как ни странно, почувствовал себя прежним. Хладнокровным и расчетливым с*киным сыном, наполненным доверху ледяной яростью. Она не жарила его тело, не горячила мысли, она помогала ясно видеть то, о чём рассказывала Ая и понимать, что он убьет тех ублюдков. Каждого. По отдельности. Выдавит глазные яблоки, вырвет глотку, достанет сердце, отрежет х*й и бросит рыбам.

Он не будет спешить. Спешить в этом деле нельзя. Он сделает всё тщательно, красиво и со вкусом. Вкус будет незабываем. Рыбы подтвердят.

— Ты никого не описала.

— Да? — Ая потерла мокрое пятно, ощутив, наконец, влагу. — У первого был шрам на верхней губе. Будто кусок кожи в форме треугольника вырвали. И глаза разные. Зелёный и голубой. А тот, кто последним был… я плохо помню, но у него, кажется, нет одного пальца на руке, а на второй — наколка: знак бесконечности, но с какой-то надписью.

— Где именно?

— На предплечье. Да, на правом.

— А палец, какой отсутствовал?

— По-моему, большой.

Косте всегда везло. Последнего он знал.

— Милая, я хотел, чтобы ты кое-что запомнила, запиши, если надо, но не забывай никогда. Слушай меня, слушай внимательно. Моя причина — это ты. Вся, до самой последней капли чего бы то ни было. И если ты состоишь из неправильного состава — мне плевать. Для меня любой твой состав — правильный, он бальзам для меня. И именно в нём растет наш ребёнок. Успокойся, Голубоглазка, не плачь больше. Я вобрал всю твою боль, каждая её точка — на моих запястьях. Не сомневайся. Я смогу найти любое противоядие от всех несчастий. Все мои мечты — светлые и связаны лишь с тобой, сцеплены, спаяны намертво. Когда я вернусь, я докажу тебе это. Буду ползти за тобой на голом брюхе, не останется сил в руках — зубами буду выгрызать путь. Всё будет хорошо, моя ласточка, я все исправлю. Ты главное, верь и береги малыша. Ты сильная. Вспомни, как уделала меня.

С каждым словом в сосуды вливалась живая вода. Становилось тепло, и слёзы высыхали, как по волшебству. Никто не говорил с Аей так, как Костя, и сама того не желая, она начинала впитывать его слова всем нутром. Стало легче. Права была Василиса.

— Ты куда?

— В одном месте появилась потребность в мясниках. Моё хобби. За это время ты успеешь налепить целую морозилку пельменей.

— А ты надолго?

— Разделаю несколько туш и сразу обратно, так что… принимайся за дело.

— Подожди!

— Жду.

— Ты… я чувствую себя не так, как раньше.

- Ты даже представить не можешь, что творится со мной.