Поиски счастья

Глава 13 ГЫРГОЛЬ — ДРУГ ДЖОНСОНА

Январская оттепель и ударившие затем морозы испортили пастбища. Тундра покрылась прочной коркой обледенелого снега. Оленям трудно стало добираться до мхов. Животные исхудали, в кровь изранили ноги.

Стойбище Омрыквута кочевало обратно, на восток.

С обмороженными щеками пастух Кутыкай почти безотлучно находился при стаде. Волки не давали покоя. Зарезали они и белокопытую Кутыкая. Хозяин был недоволен пастухом.

Омрыквут снова жил в яранге Кейненеун. Иногда она ревниво спрашивала о жене его нового приятеля — таньга. Ей казалось, что по возвращении из Нижнеколымска Омрыквут сильно изменился, сделался придирчив, ворчлив. Кейненеун не знала, как угодить ему. Омрыквут отмалчивался. Не говорить же ей, что рыжебородый купец оставил его в дураках!

Гырголь по-прежнему досаждал Кайпэ, нетерпеливо ждал дня, когда она станет его женой, а он — наследником стада ее отца. Приближение к местам, откуда она убежала с Тымкаром, беспокоило его. Он старался пореже отлучаться из стойбища.

Кайпэ замкнулась в себе. Что могла она сделать? Тундра безбрежна, Тымкар далеко, а свадьба близко. И не с кем ей посоветоваться, не на кого опереться.

Ляс — ее дядя и шаман — косился на племянницу. С каких это пор дочерей богатых оленеводов потянуло к беднякам?.. Он советовал брату не тянуть со свадебным обрядом.

Небольшая яранга для молодоженов приготовлена была давно, но ее пока не устанавливали.

— Твой ум не спокоен, я вижу, — сказал как-то Омрыквут Гырголю и поглядел на дочь.

Кайпэ опустила голову, в висках застучала кровь.

— Радуйся! — воскликнул тесть, — Ставь свой шатер.

Уже давно было решено, что Гырголь останется жить у тестя. Но до сих пор он считался лишь «постоянным жильцом» и «назначенным быть мужем»; теперь он становился мужем.

Через несколько дней гонец Омрыквута вернулся с отцом и матерью Гырголя. Они разместились в шатре Ляса. Там же заночевал и жених.

Утром вместе с родителями Гырголь явился к яранге невесты. У шатра уже стояли запряженные оленями нарты — его и Кайпэ. Жених вполз в спальное помещение, поздоровался. За ним последовали мать и отец.

Омрыквут, его первая жена, мать Кайпэ, и Кейненеун радушно ответили на поклоны.

— Вот твоя жена, — указал отец на дочь. — Веди ее в свой шатер!

Гырголь шагнул к Кайпэ, молча взял за руку и потянул к выходу.

Кайпэ последовала за ним. Выползла из полога. Села в свою нарту. Она была в нарядной кухлянке из оленьих шкурок, в расшитых цветными квадратиками торбасах.

Свадебный обряд начался. Все свободные от присмотра за стадом чукчи уже собрались у яранги старшей жены хозяина и вслед за нартами жениха и невесты пошли к шатру молодых.

Путь недалек. Распрягли оленей. Поставили нарты по сторонам. Кутыкай ударом ножа заколол жертвенного оленя. Омрыквут и Ляс принесли жертвы Рассвету и Закату, затем произвели помазание жениха и невесты кровью убитого оленя. Гырголь и Кайпэ сами нанесли кровью оленя на свои лица семейные знаки жениха. Этим невеста отказалась от своей семьи, от своего очага и родства, хотя и оставалась жить в стойбище отца. После этого Кайпэ помазала кровью нарту, «покормила» костным мозгом домашние священные предметы.

Приступили к пиршеству. Куски жирного мяса, языки оленей, замороженный костный мозг, толченое сухое мясо — все лакомства были выложены в изобилии. Сытный день выпал пастухам, бедным родственникам и их семьям.

Ели в яранге молодых, в шатре Омрыквута, у матери невесты, у Ляса, ели, пили чай, курили, смеялись, шутили… Молодежь затеяла борьбу прямо на снегу.

Гырголь раскраснелся. Наконец-то он породнился с Омрыквутом! И это стадо, которому нет числа, как видно, станет его стадом, а он будет самым богатым, а значит, и самым сильным человеком в тундре. Жених хозяином прохаживался по стойбищу, пошучивал с пастухами и подрастающими невестами. «Они, однако, недурны», — думал Гырголь, смущая девушек непристойными остротами.

«Он стал совсем другим человеком», — думали про него чукчи.

Через неделю Омрыквут послал Гырголя в факторию: на свадьбе израсходовали все запасы чаю и табаку.

Гырголь поехал один, хотя ему и полагалось проделать свадебное путешествие — «путешествие из-за скуки». Он все еще опасался за Кайпэ: а вдруг там встретится Тымкар… Не хотелось оставлять так скоро Кайпэ одну, но он все же не взял ее с собой.

Ванкарем далеко. Гырголь спешит. Выехав на побережье, он попал на нартовый след и по нему погнал собак. В передке нарты — увязанный ремнем кожаный мешок с пушниной. Седок едва виден из-за него. В мешке шкурки песцов и лисиц, добытые всем стойбищем. Каждый просил взять его охотничью добычу и привезти чаю и табаку. Девушки заказали пестрого ситца на камлейки, пастухи — ножи, их жены — лахтачьи шкуры на подошвы. Много заказов дали Гырголю: разве могут они сами ехать в такую даль! Кто же будет стеречь стадо? Разве позволит Омрыквут каждому таскаться по факториям!

Довольный своим положением, Гырголь покрикивает на упряжку, время от времени бросает на спину какой-либо собаки окованный железом остол, подхватывая его с земли на ходу.

Гырголь щурит глаза, улыбается.

— Кхр-кхр-кхр! — покрикивает он, и остол снова летит на спины собак. Молодой ездок, кровь играет. Еще ни разу он не промахнулся и каждый раз ловкэ схватывал со снега остол, не останавливая собак.

Уже пятые сутки едет Гырголь, а Ванкарема все нет. Собаки устали, бегут медленно, бока ввалились. Мало пищи получали они за эти дни. Гырголь спешит. В редких береговых селениях останавливается ненадолго. Предпочитает ночевать в тундре: там надежней. Он не доверяет береговым чукчам, хотя для этого у него и нет никаких причин. «Бедняки жалкие», — рассуждает он, и этого ему достаточно, чтобы быть настороже. Разве он не видит, с каким любопытством они разглядывают его мешок на нарте! «Здравствуй. Заходи кушать», — приветливо зовут они его. Но нет, Гырголя не обманешь: он знает этих жадно едящих бедняков…

Ночью Гырголь проснулся от шороха на нарте: собака перегрызла упряжь и сожрала кусок мешка, в котором была упакована пушнина.

В гневе Гырголь схватил собаку за обрывок ремня и начал бить остолом.

Упряжка взвизгнула, разметалась по сторонам. Провинившаяся собака влипла в снег, пряча голову в ногах хозяина. После каждого удара она лишь сильнее пыталась втиснуть голову между его ногами, оглашая тундру жалобным воем.

Гырголь стервенел. Он еще не знал, что пушнина не пострадала. Сильным ударом наотмашь он, видно, переломил собаке хребет. Дикий вой разнесся по окрестностям. Подняв голову, собака заметалась, не в силах подняться на ноги; извиваясь, переворачиваясь, она пыталась уклониться от новых ударов. Снег окрасился темными пятнами. Гырголь выкрикивал ругательства, добивая остолом стихающую собаку. Упряжка лаяла, выла, какая-то из собак рычала.

Еще несколько ударов по голове — и, отбросив остол, Гырголь начал просматривать пушнину. Шкурки не пострадали. Перевернув мешок дырой вниз, увязал его снова и начал готовиться в путь.

Упряжка пугливо рвалась из рук. Он волоком подтаскивал ее к нарте, впрягал.

Опасаясь упустить собак, Гырголь держал за ошейник передовика, не зная, как успеть добежать до нарты. Собаки уже приготовились рвануть. В нерешительности Гырголь оглянулся. «Погибну, однако, если не успею сесть, — мелькнула мысль. — Пропадет пушнина…» Он подтащил передовика к нарте, затем всем туловищем бросился на нее рядом с мешком пушнины и только тут выпустил из рук ошейник.

Собаки рванули, едва не перевернув нарту и седока.

Гырголь сел поудобнее и направил упряжку по следу вдоль берега.

Нарту встряхивало на застругах. Мороз жег лицо.

Мистеру Джонсону было жарко. Полусонный, он отбросил в сторону одеяло из заячьего пуха и открыл глаза.

Железная печка накалилась докрасна, полыхала жаром. В комнате было уже совсем светло, хотя красная занавеска на небольшом окне была опущена.

Мартин огляделся. Пол вымыт, на печке — высокий кофейник; из носика поднимается тонкая струя пара.

Протянув руку к столу, он взял из коробки сигару, отгрыз один конец, выплюнул и, облокотившись на подушку, чиркнул спичкой. Взгляд лениво скользнул по прибитому к стене коричневому ковру из оленьих шкур. На ковре было нашито с десяток карманов различной величины из нерпичьей замши, красиво расшитых цветными нитками. В некоторых из кармашков что-то лежало. Мистер Джонсон убрал локоть с подушки, вытянулся, попытался пальцами ног достать спинку кровати, но это никак не удавалось. Он сплюнул на печку, послушал, как зашипела слюна. Плюнул еще раз. Сигара слегка пьянила, располагала к неге; мысль дремала.

Отворилась дверь. Черноглазая девочка лет пятнадцати тихо вошла в комнату, отодвинула кофейник на самый край железной печки.

Это была уже не та девушка, которая обслуживала его жилище, когда Ванкарем проезжал колымский исправник. Ту он прогнал за непристойное поведение: напилась с проезжим русским шерифом, заперлась в его комнатке, и он, хозяин, мистер Джонсон, должен был спать в яранге на шкуре! Так объяснил он тогда происшедшее ее отцу. И хотя это было не совсем так, девушка подтвердила отцу, что это так, ибо действительно утром она оказалась спящей в постели Мартина, а ночью, она помнит, выпила спирту. Отец побранил дочь. Хорошо еще, что Джон (так называли Мартина здесь чукчи) не потребовал обратно подарков, врученных за нее. Где отец взял бы их теперь? Нехорошая болезнь дочери подтвердила жалобу купца и была отнесена отцом на счет исправника. Местный шаман и старухи, как умели, лечили ее. Мартин Джонсон не успел тогда, в Штатах, толком вылечиться, болезнь лишь приглушили, загнали вглубь, время от времени она давала себя знать…

Повалявшись и покурив, Мартин снова сплюнул на печь, но слюна больше не шипела. Тогда он поднялся, натянул меховые носки, пощупал на лице щетину и, не одеваясь, подошел к зеркалу. На него глянул щуплый человек с зелеными глазами и тонким прямым носом. На висках блеснули седые волосы. Джонсон взял зеркало, приблизился к окошку, всмотрелся. «Седина? И это в двадцать два года! Проклятая страна», — задумался мистер Джонсон. Снег, пурга, зима, зима, зима! Хорошо, что у него есть хоть этот теплый уголок. И ему вспомнились Штаты, Чикаго, дом, где он родился, служанка, дочь почтмейстера… (Разве сравнить с ней эту черноглазую дикарку!) Потом — больница, тюрьма, шериф.

В одном белье и меховых носках Мартин стоял с зеркалом в руках, «Что-то поделывает теперь Бент Ройс?

Уж не нашел ли он золото? Не свалял ли я дурака, связавшись с этим чернобородым?.. Однако сколько вы, мистер Джонсон, — сам к себе обратился он, — имеете на своем текущем счету?»

Повесил на стену зеркало, подошел к кровати, достал из кармана ковра «текущий счет» — одну из записных книжек.

Первый частный бизнес, сделанный им с капитаном «Китти» еще в Уэноме, дал ему тысячу долларов. Вот уже скоро год, как он готовится ко второму туру, ведет двойную бухгалтерию: официальную для своего хозяина — чернобородого владельца «Морского волка» и личную. По этому же принципу и в складе размещена приобретенная у чукчей пушнина: слева — «хвосты» для янки, справа — для личного бизнеса. Хорош бы он был коммерсант, если бы отдавал все этому разбойнику! Нет, пусть сам попробует позимовать в этой проклятой стране!.. Ни баров, ни дельных девочек, ни скачек, ни танцев, ни музыки. «Нашел дурака за пятьсот долларов годовых!»

Подсчеты показывали, что по ценам прошлого года он уже сможет получить три тысячи долларов. Итого, — он подвел черту, — итого пять тысяч».

Но ведь заготовительный сезон далеко не окончен! Возможно, он сумеет еще округлить эту цифру до семи — восьми тысяч долларов.

Мистер Джонсон достал новую сигару, Тонкая струя дыма потянулась по комнате. Голова слегка закружилась.

Он положил сигару, налил в большую кружку кофе, разбавил его коньяком и, не торопясь, начал пить крепкую горячую жидкость.

«В конце концов, черт возьми, сумел ли бы я лучше что-либо организовать в Штатах? Ведь отец мне не дал бы ни цента. — Джонсон усмехнулся. — Как это он не поскупился выкупить меня из тюрьмы? Интересно, во сколько ему обошлось…» И Мартину вспомнилось ночное назидание отца о том, что он, мол, сделал капитал своими руками, приехав полвека назад из Швеции нищим, и сыновьям, как и ему, придется делать то же самое. Своих денежек он не даст, Кому? Сыновьям? Э, нет! У него есть дочери, да и сам он не собирается кончать жизнь на иждивении промотавшихся сынков.

«Промотавшихся сынков…» Ничего, Мартин покажет себя. Всех этих шерифов, почтмейстеров, судей он, Джонсон, положит себе в карман, как мелкую разменную монету. Хотел бы он посмотреть на них, когда у него будет четверть миллиона!

«Сколько же это мне придется торговать здесь?» Мартин начал новые подсчеты.

В селении уже давно слышались голоса людей, грызня, визг и лай собак. Под окном Джонсона все чаще замирали чьи-то шаги. Но занавеска по-прежнему оставалась задернутой, и чукчи уходили к своим нартам.

Мартин знал, что люди ждут его, но он, во-первых, вообще никогда не спешил: никуда не денутся, на тысячу миль вокруг нет ни одной фактории, а, во-вторых, он занят сейчас важным подсчетом. «Чертовски жаль, что деньги не будут иметь роста, — соображал он. — Но с кем пошлешь их, кому доверишь?» Однако ежегодно пятьсот долларов, причитающихся от хозяина, станут приносить проценты. Чернобородый будет класть их в банк на имя Джонсона, а ему привозить документы. Уже предстоящим летом он привезет ценных бумаг на тысячу. «Да, итак, если по десяти тысяч в год, то четверть миллиона потребует двадцати пяти лет? Э, нет! — засмеялся мистер Джонсон. — Мне самому тогда будет под пятьдесят! — Тут же он вспомнил, что его отец в таком возрасте имел только сто тысяч. — Все равно, это слишком долго. Нет, мистер Джонсон, — опять обратился он сам к себе, — вы должны придумать что-нибудь поумнее. Ведь вы почти закончили коммерческий колледж в Чикаго. Как вам не стыдно, мистер Джонсон, быть таким плохим коммерсантом!»

Он заходил по комнате: становилось прохладно. Пришлось надеть меховые брюки, оленьи унты, старую свою приискательскую кожаную куртку на меху.

Сигара потухла. Разжигая ее, он все прикидывал, как же сделать четверть миллиона в более короткий срок. Без этой суммы он не собирался возвращаться в Штаты.

Кроме того, за последнее время Джонсона волновал и другой вопрос: как быть с его личной пушниной? А вдруг в навигацию первым приплывет его хозяин? Ведь и тогда, в Уэноме, едва хватило времени продать ее ночью на «Китти»: уже утром приплыл чернобородый.

Близилась весна. Пора обезжиривать шкурки, просушивать их и упаковывать в тюки, деля по сортам. Но куда спрятать тюки, чтобы их не обнаружил янки?

Так и не решив этого вопроса, Мартин положил обратно в карман ковра записную книжку, умылся, почистил зубы. Тут ему пришло в голову, что пора было бы бриться.

— Амнона! — крикнул он.

На самом деле девушку звали Рахтынаут, но имя это не понравилось Мартину, и он окрестил ее именем одной эскимоски из Нома. Та тоже была черноглазая, щупленькая, пугливая и стыдливая. Мартин выиграл ее в карты и через три дня проиграл.

Дверь приоткрылась, показалась черноволосая головка.

— Воды! — бросил он по-чукотски и протянул стакан для бритья.

Через минуту в дверь протянулась рука со стаканом горячей воды.

Джонсон побрился, выпил стопку спирта. Закусил консервами, маслом, галетами, взялся за шапку.

Почти под самым его окном подняли грызню собаки, послышались окрики чукчей. Мартин отдернул занавеску. Мужчины разнимали собак приехавшего невысокого парня. Его упряжка не поладила с поселковой сворой.

На нарте был привязан большой тюк, как видно, с пушниной. Мистер Джонсон взял рукавицы, вышел, захлопнул на английский замок комнатку, согнулся под низким потолком и выполз наружу.

У склада он увидел толпу чукчей и несколько нарт. Солнце стояло высоко, снег слепил. «Сильный товарами человек», щуря глаза, не спеша направился к складу.

Приезжие и ванкаремцы приветствовали его. Не выпуская изо рта толстой сигары, Джонсон слегка улыбался, отвечал на приветствия едва заметным кивком головы. Его руки были заложены за спину, в кармане позвякивали ключи.

Чукчи уловили легкий запах спирта и, довольные, переглянулись: Джон, однако, хорошо отдохнул, в его зеленых глазах не видно гнева. Быть торговле удачной!..

— Каково твое спокойствие? — спросил его один из чукчей.

Джонсон уже знал этот вежливый вопрос.

— Олл райт! — он пожевал сигару, переместил ее без помощи рук в другой угол рта.

Зазвенели ключи, открылись обе половинки обитых оцинкованной жестью дверей, купец зашел за прилавок, оглядел висящие на потолочных балках шкурки песцов и лисиц.

Торговый день начался.

Гырголь подошел к прилавку последним. Он все присматривался, за какую шкурку что и сколько дает купец. Так научил его Омрыквут.

— Что надо? — спросил Джонсон, взяв поданную ему Гырголем шкурку песца.

Он разглядывал ее то вплотную, то на расстоянии вытянутой руки, пробовал прочность меха, дул на нее, наблюдал, как от хвоста к голове пробегала голубоватая зыбь.

Гырголь взял шкурку обратно, чем весьма озадачил мистера Джонсона, и по каким-то только ему одному заметным признакам на лапках зверя определил, что это песец Кутыкая. Он помнил, что Кутыкаю нужны табак и шкура морского зайца на подошвы. Он сказал об этом купцу.

Джонсон удивленно смотрел на парня, такого же невысокого, как и он сам.

— Шкуру морского зайца? Шкурами не торгую.

Гырголь растерянно смотрел на товары, разложенные на полках, развешанные на стене против входа. Действительно, среди них шкур не было. Но как же быть? Разве мог он привезти не то, что было нужно владельцу песца?

Купец пришел ему на помощь.

— Ты получишь за этого зверя пять плиток табаку и плитку чаю. Потом ты пойдешь к чукчам, и они за полплитки табаку дадут тебе шкуру лахтака на подошвы. — С этими словами он выложил на прилавок названные товары.

Благодарный за совет, Гырголь улыбнулся. Как ему самому это не пришло в голову?

Песец полетел в общую кучу мехов, наторгованных сегодня.

Молодой оленевод вынул нож и сделал пометки на чае и табаке: это было клеймо Кутыкая, таким клеймом помечены уши его оленей. Убрав чай и табак, Гырголь вытащил вторую шкурку, Джонсон вздохнул. Так торговал каждый чукча: поштучно, нудно, однообразно. Шкурка принадлежала Лясу. За нее надо было получить тоже табак, цветной бисер, красную материю.

Мартин быстро отмерил три ярда кумачу, набрал горсть разноцветного бисера, выложил плитку табаку. Гырголь пометил табак клеймом Ляса, бисер высыпал в свой кисет вместе с табаком и достал лисицу.

Купец поморщился.

— За этого зверя я могу дать только две плитки табаку и плитку чаю.

Оленевод опять взял шкурку, взглянул ей на лапы. Он согласился: лисица принадлежала пастуху Кеутегину, а он просил именно табаку и чаю. Мистер Джонсон пожалел, что так много предложил за обыкновенную огневку. Он выложил товар и сделал пометку в записной книжке о количестве товаров, отданных за все три «хвоста».

Начинало смеркаться, когда Гырголь приступил к обмену песцов Омрыквута. Он нарочно оставил их к концу торга, чтобы приобрести некоторый опыт и не путаться с клеймением товаров. После лисиц и средних по качеству песцов на прилавке вновь стали появляться серебристые, белоснежные, голубые песцы, черно-бурые и красные шкурки лисиц.

Джонсон почти не рассматривал их: качество слишком очевидно. Небрежно он швырял их в общую кучу, выкладывал товары, делал пометки в книжке (стоимость каждого «хвоста» не превышала 30–40 центов).

Только этот краснощекий привез ему сегодня тридцать семь «хвостов»; всего же за торговый день он купил более полусотни.

Становилось темно. Хозяин зажег фонарь. Он чертовски замерз и устал. А Гырголь выкладывал теперь шкурки молодых оленей.

— Доставай все сразу! Я заканчиваю торговлю.

Гырголь покрыл шкурками весь прилавок. Небрежным движением руки Джонсон сбросил их на пол и выложил взамен три папуши листового табаку. Оленевод и их убрал в тюк из-под пушнины.

— Все?

— И-и, — довольный, ответил Гырголь.

Мартин Джонсон зажег сигару, задумался, «Надо бы приручить этого щенка!»

— Ты откуда приехал?

— Из тундры, мы — оленеводы.

— Куришь?

— И-и, — запаковывая драгоценные товары, ответил Гырголь.

Джонсон протянул руку к полке и взял круглую полуфунтовую банку табаку в красной упаковке с портретом какого-то мужчины.

— Возьми. Подарок.

Гырголь недоверчиво оглядел банку.

— Какомэй! — удивился он.

— Возьми, возьми, тумга-тум[17]. Табак.

«Тумга-тум?» Щеки Гырголя совсем раскраснелись.

Он взял банку, любовно ощупал ее и бережно сунул за пазуху, жалея, что у него ничего не осталось, чтобы отдарить купца.

— Как тебя зовут? — опросил Мартин.

— Гырголь мое имя. У моего отца немалое стадо, — похвастал он. — Теперь еще женился я. Стаду Омрыквута нет числа. Однако, я буду самым сильным оленями человеком в тундре, — высказал он свою сокровенную мечту.

— Ты женился? — не без интереса переспросил Джонсон, смерив взглядом его фигуру. Ему показалось невероятным, что у этого юнца уже есть жена.

Краснощекий юноша самодовольно кивнул головой.

— Кайпэ взял я женой. Дочь Омрыквута.

«Да, да. Его стоит приручить!»

— Я совсем замерз и хочу есть. Пойдем ко мне, — Джонсои вылез из-за прилавка.

Гырголь заколебался, оглядывая товары. Не обманщик ли этот купец?

— Ты можешь до утра товары оставить здесь.

— Карэм! — и он нагнулся за тюком: — Ты долго спишь, однако… Мне нужно рано ехать. Все люди стойбища ждут чай и табак.

— Олл райт! Тогда возьми товары с собой.

Пошли.

В пологе, как требовал обычай, их приветствовала Амнона-Рахтынаут.

— Ты знаешь его? — спросил Мартин.

Черноглазая девочка отрицательно покачала головой.

Гырголь осмотрелся. Втащил свой тюк с товарами.

Девочка, варившая суп из мясных консервов для Мартина и тюленье мясо для себя, неодобрительно посмотрела на гостя. «Или он думает, что береговые чукчи берут чужое, если тащит все в спальное помещение?» И ей сразу не понравился этот румяный, довольный собой парень. Гырголю, наоборот, она приглянулась.

Мистер Джонсон подошел к сделанной из шкуры стенке спального помещения, вынул из кармана кожаной куртки связку ключей и один из них стал всовывать в стенку. Тут же он потянул за обрывок ремешка, и дверь в его жилище открылась.

Гырголь испустил изумленное восклицание и, как был на коленях, пополз к двери.

Хозяин жестом руки остановил его.

— Мы будем кушать здесь, — он показал на полог. — Я сейчас вернусь.

— Какомэй! — повторил Гырголь, когда дверь снова закрылась, слилась со шкурой полога.

— Амнона! — послышалось из-за двери.

Потянув за ремешок, девочка скрылась в необычном жилище американа.

Едва Гырголь остался один, ему сделалось страшно. «Мы окружены врагами. Духи все время невидимо рыщут вокруг нас, разевая свои пасти», — вспомнились ему вдруг слова Ляса.

Тихо, чтобы не услышали духи, Гырголь вылез из полога и побежал к упряжке. Он знал, что злой дух — кэле — любит ездить на собаках и оленях, жениться на девушках, выдавая себя за жениха или мужа… Ему стало страшно за Кайпэ.

Светила луна. Около перевернутой им нарты спали собаки.

Гырголь вытер со лба пот и заспешил назад, к яранге купца, чтобы скорее, пока еще все хорошо, взять товары и уехать.

Осторожно Гырголь подсунул голову под шкуру полога и только хотел подтянуть свой тюк, как дверца снова открылась, и в ярангу вошел американ.

— Ты куда? К собакам? А кушать? Амнона все приготовила.

Протянутая рука молодого оленевода замерла.

Вошла Амнона и стала накрывать на стол. На подносе уже лежали куски жирного тюленьего мяса, чувствовался его приятный запах. Гырголь был голоден. Да и какой же оленевод, приехав на берег, откажется от куска жирной нерпы!

— Садись, садись! Я велю покормить твоих собак.

Амнона вопросительно посмотрела на Мартина.

— Амнона, Гырголь — мой тумга-тум. Пойди к отцу, пусть он накормит собак. Я потом дам ему закурить.

Гырголь вполз в жилище.

Амнона-Рахтынаут сама нарубила мерзлого мяса моржа, накормила собак гостя, К Джонсону она не вернулась.

Мистер Джонсон негодовал. Опять, как каждый вечер, ему самому пришлось вытопить железную печь, кормить и поить этого «щенка», как он вслух по-английски называл Гырголя. Не угодно ли: деловой человек должен разливать чай, добавлять из котла куски вонючего мяса тюленя этому прожорливому гостю! И это все после тяжелого торгового дня на морозе, среди дикарей, продающих по одной шкурке. Всю сделку он мог оформить в полчаса, а тут…

Гырголь наконец наелся и напился. Тут же, у жирника и подноса, он прилег на шкуру, отдуваясь и куря.

— Как зовут твою жену? — спросил Мартин.

— Кайпэ.

— Кайпэ? Это красивое имя.

Джонсон сходил к себе, выбрал особенно пестрый отрез ситца на камлейку.

— Подарок твоей жене!

— Очень дорогой подарок, — покачивая головой, изумился молодой оленевод. Он никогда еще не видел такой красивой материи.

— Я всегда так поступаю, когда ко мне приходят настоящие меновые люди. Приезжай еще. С Кайпэ.

Гырголь окончательно убедился, что Джонсон — истинно хороший человек.