Поиски счастья

Глава 6 В СТОЙБИЩЕ ОМРЫКВУТА

Эту весну сын соседнего оленевода Гырголь проводил в стойбище Омрыквута. Минувшей зимой Омрыквут согласился взять его в помощники, что означало согласие через год отдать ему Кайпэ.

— В самом деле, — сказал тогда Омрыквут отцу Гырголя, — кого другого могу я взять? Твой сын для меня лучше всех. Я хочу его в помощники.

Гырголю шестнадцать лет. Он невысок, румян, одет в красиво расшитую оленью кухлянку, за поясом — ременный аркан. Как и его отец, он не прочь породниться с Омрыквутом. Это тем более заманчиво, что у Омрыквута нет сыновей и, быть может, не будет. Тогда, со временем, он может стать хозяином стада, которому нет числа.

Тайные замыслы молодого жениха не мешали Омрыквуту рассуждать по-своему: «У отца Гырголя тоже немалое стадо. У меня молодая жена Кейненеун родит сына. А для Кайпэ где я найду мужа богаче, чем Гырголь?»

Омрыквут сегодня отправил Кейненеун в тундру — присмотреть за пастухами. И теперь подсчитывал приплод своего стада. Вытянув к жирнику ноги, он растопырил на обеих руках пальцы, прикидывая в уме: пять телят — это рука, десять — две руки, пятнадцать — число, принадлежащее ноге, двадцать — человеку. Уже двадцать двадцаток насчитал он, а дальше — познанию предел.

Его трубка погасла, на лбу проступил пот. Трудно Омрыквуту представить себе общий приплод своего стада. Большое число неудобно для счета — уже не впервые, утирая влажный лоб, приходил он к этому выводу.

Весна в разгаре. Дымятся черные проталины; в долинах, правда, еще под снегом, журчат вешние воды; воздух насыщен талой сыростью, запахами прошлогодних трав, мхов, лишайников. Солнце — этот большой и сильный человек в блестящих одеждах — круглые сутки блуждает по небу и даже ночью не сходит на землю к своей жене…

— Хок! Хок! Хок! — раздаются по тундре голоса пастухов, сзывающих оленей.

— Кхру, кхру, кхру, — в тиши безветрия слышатся гортанные зовы важенок, манящих отставших детей. А те, едва переставляя еще слабые ноги, откликаются им:

— Эм-эм-эм.

Олени разбрелись по проталинам. Многие из них уже сбросили рога и теперь выглядят очень смешными. Важенки избегают их, стремятся к уединению.

Сутками не спят теперь пастухи, их жены и дети-подростки. По очереди они охраняют стадо от волков, не дают ему далеко разбредаться, ухаживают за новорожденными. Отел! От него зависит будущее всего стойбища. А в стойбище полсотни ртов, двенадцать яранг.

Как и повсюду, передняя яранга — хозяйская. Рядом с ней — яранга брата хозяина, сильного шамана Ляса. Потом шатер старшей жены — матери Кайпэ. За ними яранги пастухов и бедных родственников.

Скрип полозьев отвлек Омрыквута от операций с неудобными числами. Без шапки он вылез из полога.

До десятка женщин и детей столпились вокруг заколотого оленя, привезенного на нарте пастухом Кутыкаем. Он уже помогал матери Кайпэ свежевать тушу. Это убит хозяйский олень, отданный на питание стойбищу.

Женщины и подростки ожидали своей доли, жадно глядя, как Кутыкай откладывал для хозяина, его старшей жены и Ляса окорока, язык, почки и сердце. Было время, когда Омрыквут убивал оленя для каждой яранги, но теперь… теперь он поступает иначе.

Все остальное Кутыкай разделил на девять равных частей; их мигом подхватили жены и дети пастухов и потащили к себе в жилища.

В чукотском стойбище каждый пастух получает хозяйскую пищу. Как только кончается мясо у хозяина, сразу же закалывают очередного оленя, и опять все получают свою долю. «Сытноживущие, — с завистью говорят про кочевников безоленные береговые чукчи. — Всегда мясо есть. Да, кроме того, каждый пастух сам может хозяином стать».

Действительно, при хорошем отеле каждую весну хозяин дарит старательному пастуху в его личное стадо теленка-важенку. И радостный пастух зубами выгрызает на ухе молодого оленя свое клеймо. Уже на третью весну эта важенка даст приплод, если не окажется неплодной или не падет жертвой волчьего разбоя. За десять лет пастуху Кутыкаю удалось получить и сохранить до трех двадцаток голов личного стада. Но расчетлив Кутыкай. Он все еще не покидает Омрыквута, хотя тот уже не дарит ему весною телят и совсем плохо обеспечивает семью пищей. «Ты сам теперь хозяин. Много оленей имеешь», — говорит Омрыквут.

У Кутыкая жена и двое детей. Если ему отделиться, самому стать хозяином, то за год семья его съест половину стада, а через три-четыре зимы придется заколоть последнюю важенку и умирать с голоду: без своих оленей, с тремя едоками, Кутыкая и в пастухи уже никто не возьмет. «А волки? — думает Кутыкай. — Что останется от моего маленького стада без пастухов, если стая нападет на него? Нет, уж лучше быть помогающим». Поразмыслив, пастухи обычно приходят к такому выводу и остаются при хозяине, как некогда остались тут их отцы и деды у предков Омрыквута.

— Каковы новости? — осведомился Омрыквут у Кутыкая, как только тот разнес мясо по ярангам.

На лице пастуха — почти детская радость.

— Белокопытая моя отелилась.

— Богачом будешь! — приветливо сказал хозяин, и его черные усики, как всегда в таких случаях, растянулись в лукавой улыбке.

Весна. В тундре не смолкают далекие голоса пастухов, сзывающих стадо. Громче всех раздается голос жениха Кайпэ.

С ременным арканом за поясом, в своей нарядной кухлянке, он спешит в ту сторону, где видна Кайпэ. Ему хочется расположить к себе богатую невесту, но она уклоняется от встреч. Ей смешно, как Гырголь охотится за ней, делая вид, что усердно стережет стадо. «Наверное смешно и другим пастухам», — думает она, ускоряя шаг. Ее ноги тонут в мягком холодном ягельнике, румянец на щеках становится совсем ярким.

После того как слухи об отплытии Тымкара за пролив достигли стойбища Омрыквута, Кайпэ особенно часто и много стала думать о нем. Минуло уже полтора года со дня их встречи. Прошлой осенью льды не пропустили Тымкара, она знает. Она знает и то, что он не женат… Но почему он уплыл за пролив? Где же он? Почему не просит Омрыквута, чтобы тот взял его «помогающим»? Ведь зимой ее отдадут Гырголю, этому низкорослому, румяному, как девушка, парню…

Она проворно удаляется все дальше, изредка оглядываясь на жениха. В стороне, навстречу ей, из стойбища идут гуськом Кейненеун и Амвросий.

Отец Амвросий, примирившись с мыслью, что до зимы в Нижнеколымск не попасть, коротал время, как мог. Вначале он бродил по окрестностям, щурясь от ярких лучей солнца, отраженных снегом, еще лежазшим в низинах. Но непривычные к такому яркому свету глаза его вскоре воспалились, стали слезиться, болеть. Тогда он целыми сутками стал просиживать в яранге Омрыквута. Вслушивался в разговор, рассматривал предметы обихода, запоминал их названия; его запас чукотских слов увеличивался с каждым днем, а он все больше и больше спрашивал.

Кейненеун уже привыкла к этому надоедливому человеку. Посмеиваясь, она поучала его. А Омрыквуту нравилось, что русский «купец» учит язык настоящих людей — чукчей.

Несколько дней тому назад глаза Амвросия перестали гноиться, и сегодня он вновь поплелся в тундру влед за Кейненеун.

Гибкая, ловкая, молодая жена Омрыквута шла быстро. Амвросий едва поспевал за ней. Он спотыкался о кочки, путался в полах рясы, оступался. Кейненеун смеялась, но, не останавливаясь, шла дальше. Отец Амвросий не прочь бы уже и вернуться, но стойбища не видно, и он боится заблудиться. Долго ли сбиться с дороги, когда воздух струится, переливается, искажая все очертания предметов! Жалкая собака и та кажется матерым волком…

Кайпэ, Кейненеун и рыжебородый таньг[7] разошлись на значительное расстояние друг от друга, их фигуры казались расплывчатыми, как мираж.

В этот свежий весенний вечер, когда мать Кайпэ — пожилая чукчанка с тусклыми глазами, съеденными дымом очага, — вышла из шатра поглядеть, не идет ли из стада дочь, она увидела, что вместо Кайпэ к стойбищу приближается чужой человек.

Незнакомец был одет так, как одеваются чукчи, но и по его походке, и по цвету лица, и по необычному вещевому мешку за спиной легко было распознать, что это не чукча.

«А где же Кайпэ? Да человек ли это?» — усомнилась женщина. Она протерла глаза и на всякий случай отступила назад, поближе к яранге. Откуда мог взяться здесь он, если он человек?

В лохматой собачьей дохе, в шапке с торчащими кверху наушниками, сдвинутой на затылок, приземистый, с длинным носом и лысеющим лбом, чужеземец острым взглядом из-под изломанных в середине бровей уставился на нее — и вдруг заговорил по-чукотски:

«Кэле!»[8] — пронеслось в ее мозгу, и вместо ответа на приветствие черта она с искаженным от ужаса лицом отпрянула и скрылась в шатре.

Пришелец направился к соседней яранге, где жил Ляс.

Ляс считался сильным шаманом. Даже сам Омрыквут побаивался его связей с духами, несмотря на то, что Ляс был его братом и совладельцем стада.

Когда появился в стойбище чужеземец, шаман спокойно сидел в пологе и чинил бубен. Заслыша шорохи у яранги и полагая, что это собаки, он крикнул:

— Га!

— Эгей! — ответил человеческий голос, в котором прозвучали радостные нотки.

— Что надо тебе? — грубо отозвался шаман. Он решил, что это один из пастухов пришел о чем-нибудь просить.

— Это я пришел — человек другой земли, — по-чукотски, сохраняя особенности речи этого народа, отвечал голос у яранги.

Суеверный, как и все чукчи, Ляс встрепенулся. «Откуда мог взяться здесь он, если он человек?» Ляс знал, что Амвросий ушел в стадо, да тот и не мог так говорить по-чукотски.

Шаман прислушался, поборол минутный страх, лишивший его дара речи, откликнулся вновь, не выходя, однако, из полога.

— Кто ты, что нужно тебе?

— Я человек. Но вот так штука!.. — раздался в ответ громкий смех: — Разве так чукчи встречают гостей?!

Ляс обомлел. «Злой дух!» — мелькнула мысль. Конечно, кто же еще, кроме него, посмел бы так дерзко смеяться над сильным шаманом? Злой дух — гость? Чем прогневал его Ляс?

Шаман замер. Не звать же черта в полог!

Прошла минута. Тишина. Наконец пришельцу надоело ждать, и он направился ко входу.

— Почему ты замолчал?

Шаман услышал шаги, схватил бубен, ударил в него, забормотал, зашаманил.

Звуки бубна, вначале дребезжащие, жидкие, раздавались все громче. Из соседних яранг показывались головы. Люди издали испуганно глядели на человека другой земли, который неизвестно каким образом вдруг оказался в стойбище и слушает, как шаманит Ляс.

Положение становилось не только нелепым, но и опасным… Пришелец начал догадываться, что его приняли за духа. Брови его поднялись, быстро и решительно он полез в полог.

Шаман вскрикнул, отпрянул в дальний угол, выронил бубен.

Незваный гость вполз, поздоровался и внешне спокойно стал набивать трубку, закурил.

Ляс молча наблюдал за ним. Наконец, овладев собой и решив, что это, пожалуй, все-таки человек, — не мог же дух курить! — стараясь скрыть волнение, начал расспрашивать его о новостях, как это обычно делают чукчи, еще не узнав, с кем они говорят.

И никак не мог уразуметь Ляс, откуда этот человек другой земли — если он действительно человек — знает язык настоящих людей — луораветланов, как называют себя чукчи.

Владимир Богораз — сверстник Чехова. В Таганрогской гимназии он учился одновременно с ним.

Будучи еще студентом юридического факультета, семнадцатилетний юноша был исключен из Петербургского университета и выслан на родину, а затем арестован и год просидел в тюрьме за принадлежность к партии «Народная воля».

За первым арестом последовал второй. В возрасте двадцати четырех лет, после трехлетнего заключения в Петропавловской крепости, Богораза выслали на десять лет в Колымский округ.

В этой долгой ссылке он увлекся этнографией и лингвистикой, знакомясь с бытом и языками местных народностей. Особенно обстоятельно он изучил чукчей, среди которых кочевал около трех лет.

По возвращении из ссылки Богораз состоял научным сотрудником Музея этнографии Академии наук, но уже вскоре опять был выслан полицией из Петербурга и уехал в Америку. Вернувшись на родину, молодой русский ученый принялся путешествовать по Камчатке, Анадырскому краю и Чукотке.

К этому времени Богораз был уже широко известен своими этнографическими трудами не только среди ученых России, но и за ее пределами. Под литературным псевдонимом он выступал и как автор чукотских рассказов и цикла стихотворений. Однако не литература была его истинным призванием. Малые народности Севера, их примитивная материальная и духовная культура, постепенное вымирание — вот что волновало молодого ученого.

Попав на Колыму, Богораз и другие политические ссыльные (последние «землевольцы» и «народовольцы», как они сами себя называли) рассматривали свою работу по изучению почти совершенно неизвестных народностей, разбросанных на Крайнем Северо-Востоке, как задание науки, которая должна позаботиться о сохранении этих народов.

В 1900 году, уже после отбытия ссылки, выезжая на Чукотку и предвидя, что местные власти будут ему, бывшему политическому ссыльному, чинить препятствия на каждом шагу, Богораз решил запастись соответствующими документами. По ходатайству Российской академии наук министр внутренних дел выдал ему открытый лист, в котором значилось: «Предписывается местам и лицам, подведомственным министерству внутренних дел, оказывать предъявителю сего всякое законное содействие к исполнению возложенных на него поручений».

Тем не менее, еще не доехав до места, Богораз стал терпеть затруднения со стороны местных властей. Открытый лист за подписью министра не помогал…

Как выяснилось впоследствии, причина крылась в том, что министр, выдав открытый лист, одновременно предписал установить за Богоразом строгий надзор.

Но и без содействия, под негласным надзором полиции, молодой ученый делал свое дело. Против всяких рогаток у него было оружие: любовь к людям, настойчивость, энергия, жажда знаний и научных открытий, чего ни тюрьмы, ни ссылки, ни секретные циркуляры сломить не могли.

…Вскоре после того как Ляс убедился, что пришедший из тундры, по-видимому, действительно не кэле, а человек, его яранга начала заполняться чукчами. Всем хотелось посмотреть на странного пришельца, неизвестно как и откуда попавшего в их стойбище, — большелобого, с крутыми бровями и длинным носом. Но самым удивительным для всех было то, что он отменно говорил по-чукотски.

Этот таньг ничего не принес для обмена, не опрашивал песцов и лисиц, как таньг Амвросий в первые дни своего приезда. Этот знал чукотские обычаи и умел себя вести совсем как чукча. Разве не странно все это? Даже сам Омрыквут недоумевал, хотя ему, как главе стойбища, приходилось не раз встречать за пределами Вельмы людей другой земли. Сейчас Омрыквут с нетерпением ждал возвращения Амвросия, которого считал умным человеком, чтобы спросить его мнение о пришельце.

Отец Амвросий возвратился в становище вскоре после Кейненеун и, узнав, что в яранге Ляса русский, волнуясь от радости, чуть не бегом направился туда, совсем не думая о том, кто этот русский, зачем он здесь, надолго ли, как он попал сюда.

Послышались шаги. Полог приподнялся, чукчи раздвинулись, и Амвросий оказался внутри. Среди присутствующих он сразу увидел европейца. Их взгляды встретились.

Миссионер, одежда и внешний вид которого не оставляли сомнений в том, кто он, не спешил заговорить первым. Он ждал этого от пришельца, полагая, что тот должен обратиться к нему со словами привета и попросить благословения. К тому же в Богоразе он не видел ни начальства, ни кого-либо иного, достойного почтения.

Рассматривая священника, молчал и Богораз. Но когда молчать далее стало уже неловко, Амвросий изрек:

— Кто ты, сын мой? Какая невзгода привела тебя в места, столь отдаленные? Подойди, я благословлю тебя.

Богораз не шевельнулся. Он всматривался в миссионера, и было похоже, что слова последнего не достигли его сознания. Для него эта встреча была и неожиданна, и любопытна. «Далеко, однако, проникла православная миссия», — думал он.

— Кто огорчил тебя, сын мой? Поведай мне. Эти люди, — Амвросий указал на чукчей, — нам не помеха.

— Меня зовут Владимир Богораз, — заговорил наконец пришелец. — По поручению Российской академии наук и с разрешения министра внутренних дел (он счел необходимым упомянуть и это) я занимаюсь изучением народов Крайнего Северо-Востока. — Он помолчал. — Рад встретить русского человека.

Амвросий понял, что покровительственно-духовный тон не удался, и сразу же заговорил просто:

— Давно ли из столицы?

Ответив на все вопросы, Богораз сам расспросил кое о чем и по приглашению отца Амвросия пошел с ним в его жилище — ярангу Омрыквута.

Этнограф подробно интересовался деятельностью миссии, расспрашивал о стойбищах, где побывал отец Амвросий, спросил, знает ли он чукотский язык.

— Что же вы делали сегодня в стаде? — осведомился он и, узнав, что тот просто от нечего делать ходил туда вместе с женой Омрыквута, многозначительно улыбнулся.

Отец Амвросий правильно истолковал такую вольность и обиделся.

Во время этого разговора Богораз бросил несколько острых, колючих взглядов на Кейненеун, и та, молодая, задорная, перехватив их, склонила голову, смутилась.

Миссионер располагал очень небольшим запасом чукотских впечатлений и ничего нового для Богораза рассказать не мог.

Вскоре Богораз завел разговор с Омрыквутом и после этого почти уже не общался с Амвросием. Быть может, причиной такой холодности была и та часть их разговора, во время которой отец Амвросий сказал, что хотя ему и нужно было бы достичь Берингова пролива, куда через неделю — другую направлялся Богораз, однако он не сможет составить ученому компанию, так как у него груз…

— Позвольте, какой может быть у вас груз? — как будто недоумевал Богораз. — Целая нарта?! Отпущенные вами грехи, что ли? — заметил он.

Пятнадцать суток, проведенные в стойбище Омрыквута, Богораз прожил в различных ярангах, переходя из одной в другую. Ночами, когда все засыпали, он доставал блокнот и, лежа при свете жирника, заносил туда дневные наблюдения. В одну из таких ночей он записал.

«…В течение двухвековых сношений чукоч с русскими чукчи сохранили свой язык, материальную культуру и религию… Русское влияние принесло чукчам железные орудия, кремневые ружья и порох, железные котлы и глиняную посуду. Все это, конечно, является полезным приобретением. Цветной бисер и бусы, балахоны из яркого ситца тоже должны считаться приобретением, так как они удовлетворяют эстетическому чувству туземцев и вносят в их тусклую жизнь какую-то физическую яркость…»

«Но этот бич северных народов — спирт, торговля с ее произволом цен, шаманы, хозяева-оленеводы, исправники, миссионеры, американские колонизаторы, золотоискатели, болезни… и при всем этом — полное отсутствие медицинской помощи, школ!» — горько думал Богораз, перелистывая страницы блокнота.

Замелькали записи: «Все число чукоч в общем можно считать по меньшей мере 12000 человек, из них ¾ — оленеводы и ¼ — морские звероловы… Некоторые селения близки к исчезновению или совершенно исчезли, потому что…»

Еще несколько написанных страниц пробежал глазами Владимир Германович, и утомленная голова его склонилась на раскрытый блокнот.

…На исходе второй недели Богораз оделил пастухов табаком и покинул стойбище Омрыквута.

Он шел, не отрываясь от реки Вельмы, впадающей в Чукотское море при Ванкареме. Оттуда он предполагал морским побережьем достигнуть Берингова пролива.