Поиски счастья

Глава 15 ССЫЛЬНЫЙ ПОСЕЛЕНЕЦ

Давно прошел отел. Лето клонилось к осени. А Тымкар все искал стойбище Омрыквута. В редких кочевьях, встреченных им, его кормили, хотя и неохотно. «Зря ходящий по земле человек», — говорили про него оленеводы. Сами они много трудились, и им неприятен был праздный человек, переходящий от стойбища к стойбищу в поисках легкой жизни и куска оленьего мяса. Тымкар скрывал от всех, куда и зачем он идет, опасаясь, что любители сообщать новости предупредят Омрыквута о его приближении. Всегда найдутся желающие привезти полезное известие богатому оленеводу.

Тымкар собирал в тундре яйца, ловил уток, куропаток, евражек, песцов, выхватывал из озерных ручьев гольцов, находил съедобные травы, ловил на крючок рыбу, доедал брошенных волками оленей… В стойбищах женщины чинили ему обувь. Собака его давно околела: трав она не ела, рыбу ловить не умела, а хозяин и сам нередко ничего съедобного не добывал.

Оводы, комары, мошкара угнетали. Ни люди, ни животные не находили от них спасения. Серая масса мучителей постепенно наливается кровью, насытившись, отваливается, и на освободившееся место садятся все новые и новые кровопийцы. От укусов у Тымкара распухли лицо и руки, он разодрал их в кровь. Гнус заползает под шапку, пробирается сквозь волосы, впивается в голову. В руках Тымкара веточка ивняка, он отма хивается ею от наседающего гнуса, который черной тучей преследует его. Лишь ночью, часа на два-три, становится легче: ночная прохлада заставляет комаров прятаться в мох и траву, но с рассветом держись!

Нередко Тымкару преграждали путь реки, и он по нескольку дней вынужден был идти вдоль их течения, пока где-нибудь не перебирался сам или с помощью оленеводов на другой берег.

Встречались пустые кострища на местах недавних стоянок оленеводов. Тымкар шел дальше.

Ко времени осенних ярмарок, где встречались береговые и оленные чукчи, он спустился к Энурмино, чтобы вместе со зверобоями плыть на ярмарку: там уже легче будет узнать, куда подкочует Омрыквут.

Ранним утром он вошел в поселение и направился прямо к яранге матери Тауруквуны.

— Тымкар? Ты пришел? — воскликнула старушка.

— Да, это я.

— Этти, Тымкар, — Тэнэт зарумянилась. Ей вдруг почудилось, что он пришел, чтобы взять ее в жены вместо Тауруквуны.

Устюгова и Ройса в жилище не было.

Входя в село, Тымкар видел, что на берегу, у байдар, копошились люди. Он спросил их, куда они собираются. Оказалось, что этой осенью энурминцы поплывут на ярмарку не на северо-запад, а на юг, в район Мечигменского залива: с севера надвигались льды. Где кочует Омрыквут, никто не знал.

Юноша понурил голову. К тому же весть об убийстве Тымкаром человека давно достигла Энурмино. Люди сторонились его. Человек, убивший человека, достоин презрения.

— Ты у нас жить станешь, Тымкар? — спросила его мать Тэнэт.

Загрубелые, расчесанные щеки Тымкара густо покраснели. Как она могла предложить кров убийце?!

— Ртов много в нашем шатре, а рук мало, — продолжала она, приняв смущение родственника за колебание.

Правда, ее ушам не посчастливилось, она тоже слышала печальную, достойную сожаления весть о Тымкаре… Но она и Тымкара знает неплохо: ведь он брат мужа ее дочери Тауруквуны. «Видно плохой был таньг, раз Тымкар убил его. Зачем станет убивать хорошего человека?»

Тымкар молчал. Он устал бродить по тундре, его голова болела от горестных мыслей. Тэнэт молода и здорова. Она сестра Тауруквуны. У нее нет ни отца, ни брата. А если нет в яранге охотника, как жить женщинам? Он оглядел полог. Один жирник, три оленьи шкуры, вытертая зимняя кухлянка, чайник, небольшой котел, связка амулетов-охранителей — вот все их имущество. Как раньше не подумал он о Тэнэт? Тымкар внимательно оглядел девушку. Мать заметила его взгляд, потупила взор. Тэнэт краснела. Она была очень похожа на Тауруквуну: такая же плотная, ладная, «стоящая», как говорили прежде про ее сестру.

В полог вползли Ройс и Устюгов.

— О, мистер Тымкар! Хау ар ю? Как поживаете?

— Этти, — мрачно ответил Тымкар.

Ройс был в чукотских торбасах, тюленьих штанах; только кожаная меховая куртка и шапка были старые. Выглядел он неплохо.

Норвежец со дня на день ожидал прихода шхуны «Северо-Восточной компании», настроение у него было бодрое. Он обратил внимание, что Тымкар стал совсем взрослым. Появились небольшая складка поперек лба, легкие морщинки у глаз, черные усики.

— Я не видел вас сто лет, мистер Тымкар!

Чукча непонимающе смотрел на него, хотя Ройс говорил по-чукотски.

— Вы стали, я вижу, совсем деловым человеком, — шутил Ройс. — Вы не имеете времени заходить даже к родственникам. Ведь Тэнэт, — он взглянул на девушку, — есть сестра жены вашего брата, как мне известно?

Тымкар по-прежнему молчал.

Норвежец не замечал его угрюмости.

— Тэнэт и Тауруквуна есть две капли воды…

«Какая вода? Что болтает его язык?» — подумал юноша.

— Миссис Тауруквуна была очень милая, Я приносил ей лепешки, когда она голодала.

Мать Тауруквуны опустила голову, утирая руками глаза.

— О, да, да — запнулся норвежец. — Я не должен говорить об этом.

Ройсу так и не удалось втянуть Тымкара в разговор. Устюгов молчал.

После обильной мясной еды юношу клонило ко сну.

…«Тэнэт?.. «Желаю тебе, юноша, счастья…», — туманится его мысль. — Однако счастье есть, если он так сказал! Кайпэ? Где найду? Как возьму?» — Тымкар закрывает глаза. — «Плохо, ружья нет. Кочак забрал шкурки… Что же, придется пасти оленей в тундре морскому охотнику?»… И снова перед его взором Тэнэт. Потом — Кайпэ. Но это уже не Кайпэ, а Сипкалюк… Но Сипкалюк далеко, за проливом, туда не пойдешь!

Тымкар проснулся перед утром. Все в яранге спали. Какая-то сила заставила его подняться, выползти в наружную часть яранги.

Солнце еще не взошло, было свежо, сыро. Ни о чем не думая, он взял свой багор с костяным крючком на конце, деревянную закидушку, нашел шапку и вышел.

Когда в Энурмино все проснулись, Тымкар был уже далеко.

Переправившись на плоту через лагуну, он нашел место, где они сидели у костра с Богоразом, присел. Ему казалось, — он видит этого таньга с длинным носом и большим лбом. Все разговоры с ним перебирал в памяти Тымкар. Как он хотел бы расспросить сейчас умного таньга о дороге к счастью, которого тот ему пожелал! Но опрашивать было некого. Даже следов костра не осталось после непогод и снегов.

В этот осенний день Владимир Богораз находился в бухте Строгой.

Кроме чукчей здесь жили и русские: несколько старателей и охотников, женившихся на камчадалках или чукчанках, купец с работниками и ссыльный поселенец Кочнев. Богораз остановился у него.

Ссыльного звали Иваном Лукьяновичем, чукчи именовали его «Ван-Лукьян». Роста он был невысокого, сложен ладно, во взгляде пытливых глаз чувствовалась твердая воля. Богораз присмотрелся к чертам лица Кочнева: крутой подбородок, развитые скулы, прямой, но широкий нос. В своей черной рубахе-косоворотке этот ссыльный напоминал Богоразу волжских сплавщиков леса.

История жизни Кочнева коротка. Родился он не на Волге, как предполагал Богораз, а в устье Печоры, в семье рыбака. Один из сосланных туда революционеров обучил его грамоте, а потом, обнаружив в нем недюжинные способности, подготовил в университет и, используя свои сохранившиеся в столице связи, помог поступить на медицинский факультет. Но так как учил он его не только тому, что предусматривалось программами, то с последнего курса Кочнева исключили из университета, подержали в Орловском централе, судили, а затем выслали на поселение в Колымский округ.

С детства полюбив Север и море и пользуясь ходатайством местного купца о присылке хотя бы малоблагонадежного лекаря в бухту Строгую, он и забрался сюда — подальше от докучливых властей. Из плавника и шкур построил домик в одну комнату, обложился книгами, готовый к многолетнему изгнанию.

Ко времени встречи с Богоразом он отбыл лишь два года наказания и сейчас с пароходом ждал жену.

Все это Иван Лукьянович запросто рассказал о себе Богоразу в первый же день их встречи.

Такая доверчивость и взволнованная откровенность несколько удивили тогда Владимира Германовича. (Он не предполагал, что Кочнев не только слышал о нем в Петербурге, знал о его прошлой принадлежности к партии «Народная воля», ссылке и научных изысканиях на Чукотке, но знал также кое-что и из того, что было известно лишь очень немногим его товарищам). Однако умудренный жизнью, Богораз не спешил следовать примеру этого молодого человека.

— На какие же средства вы живете? — спросил Владимир Германович.

Ссыльный метнул на него настороженный взгляд, но колючие искры тут же угасли, и он ответил:

— У меня ружье, и я добываю себе кое-что. Ведь море и тундра так богаты! Не скрою также: меня поддерживают местные жители. Иногда как медика приглашает купец. Хожу. А главное, — он снова взглянул на собеседника и закончил: — Главное, конечно, в том, что мне помогают товарищи из столицы.

— Вы слишком доверчивы, молодой человек, — укоризненно заметил ему Богораз. — Об этом говорить не следует.

— Принимаю. Но я слышал о вас еще в Петербурге, — снова сказал Кочнев. — Мне и сюда писали, что вы на Чукотке.

Брови Богораза шевельнулись.

— Кто вам писал обо мне?

— Ну, этого я не скажу. Ведь вы сами только что…

— Правильно. И не нужно никого называть, — улыбнулся бывший ссыльный.

Кочнев слегка волновался. Эта встреча была так неожиданна и так радостна для него, живущего здесь, в этой страшной глуши! Письма приходили раз в год. А тут перед ним оказался живой человек из столицы, который мог бы так много рассказать ему. Ведь в России бурлила жизнь — он это знал.

— Владимир Германович, будем откровенны, я сослан, вы это знаете. А ведь ссылают, как правило, не царедворцев, — начал он.

Но тут в дверь постучали. Хозяин вышел. Через минуту он вернулся и начал поспешно одеваться.

— Вы оставайтесь. Я быстро, — он приоткрыл походный ящик с медицинскими инструментами. — Подросток прострелил другому плечо. Извините, — и он скрылся за дверью.

Богораз посмотрел в окошко вслед ему.

Худощавый, подвижной, «Ван-Лукьян» обогнал посыльного, который едва поспевал за ним.

В жилище Кочнева вместо кровати стоял топчан из необтесанных жердин, матрац и подушка были набиты сухой травой; заставленный книгами грубый стол на двух ножках приколочен к стене; полка из связанных прутьев прогнулась от вороха бумаг, журналов, книг. Два толстых круглых полена служили стульями. Кресло, обтянутое со всех сторон — сверху донизу — шкурой белого медведя, не отличалось изяществом форм и вероятно было изготовлено тоже из бревен и жердин, ибо оказалось тяжелым, как сундук с железом, но определенно понравилось этнографу, когда он сел в него.

Обращало на себя внимание и то, что, несмотря на отсутствие в доме женщины, комната содержалась с безупречной опрятностью. Кастрюля и чайник были вычищены, хотя пища, по-видимому, приготовлялась над жирником или в топке печи из необожженного кирпича. На столе все находилось в строгом порядке. Потертые в дороге чемоданы и крестьянский сундучок (наверное, с ним Кочнев приехал в столицу с Печоры) были аккуратно прикрыты газетой.

Кроме медицинских пособий и беллетристики, на столе лежали книги об Америке, по философии, праву, искусству — с обилием пометок на полях. Раскрыв одну из них, Богораз начал читать помеченные ссыльным места и самые пометки.

Уже смеркалось, когда вернулся хозяин.

— Пустяки, — еще с порога произнес он, — Сквозная, Ключица цела. Через пятнадцать дней он будет у меня как новенький.

— Я вижу, вы нашли себе здесь настоящее дело. — Владимир Германович помолчал. — Да, помогать людям, не чувствовать бесполезности своего существования, верить в будущее, трудиться для него — это великое счастье.

Кочнев поставил в уголок ящичек с инструментами, снял шапку и куртку из нерпичьих шкур, вымыл руки и уселся на полено, усадив гостя в кресло.

— У вас, Иван Лукьянович, хорошие книги.

— Мало, мало! Я с таким нетерпением жду приезда Дины. Уж она-то привезет мне все необходимое!

— Ваша жена?

— Да. Вы знаете, это настоящий товарищ! Ее не испугает мое жилище, хотя она и привыкла к столичной жизни. Вы знаете, она… ах, что ж это я? Давайте пить чай, ведь вы голодны, я совсем забыл, — он зажег жирник и подвесил над ним чайник.

— Вы много читаете об Америке?

— Читал. Да, да. Интересовался Америкой.

— Жил я в этой Америке, видел, как бедствуют там люди. В Сан-Франциско, в Номе и в других местах многие русские мечтают о возвращении на родину. Прошлый год встретился мне у пролива этакий старообрядец с Аляски… Устюгов, — вспоминая, Богораз нахмурил лоб, — Василий Устюгов. Так вот, он приехал сюда в качестве проспектора «Северо-Восточной компании» на заработки, чтобы затем с семьей выехать в Россию. А ведь он и родился там!

Америка, Америка… Еще в пути на Колыму Иван Лукьянович подумывал о нелегальном возвращении в столицу через западное полушарие. Однако сейчас от этой мысли отказался. В Петербурге достаточно революционеров. Народ нужно пробуждать по всей России, писали Кочневу товарищи.

Иван Лукьянович поднялся, налил в кружки чай, спросил:

— Как вы смотрите на эту Северо-Восточную грабь-компанию? Это же хищничество, разбой!

— Недальновидность и даже больше. Мы рискуем потерять этот край и погубить местных жителей.

— Водки хотите? У меня есть.

— Спасибо. Не пью и вам не советовал бы.

— Нет, я не пью. Это у меня для медицинских надобностей. Пить в такой глуши — значит погибнуть. Нет, нет. Я слишком верю в будущее. Оно приближается. Посмотрите на события последних лет. Забастовки, стачки, марксистские кружки, «Союз борьбы». Ого! Теперь уже не одиночки, а фабрики, заводы, города. Массы начинают пробуждаться.

— Капитализм родил пролетариат, — продолжал ссыльный медик, — который будет его могильщиком. Это доказано Марксом.

— Пролетариат, Иван Лукьянович, у нас еще молод. Крестьянство и сами революционеры — вот в чьих руках исторические судьбы России.

Кочнев не мог разделять этот взгляд. Будучи студентом, он состоял в марксистском кружке и считал себя членом «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», за что и был арестован и сослан. Но Кочнев не захотел сейчас открывать с Богоразом дискуссию, ибо для самого Ивана Лукьяновича, как и для всех истинных марксистов, вопрос о неправильной позиции народников был давно уже решен.

Богораз продолжал:

— Вы слышали о прошлогодней первомайской демонстрации на Обуховском заводе?

— Да, мне писали товарищи, — отозвался Кочнев, зажигая светильник.

— А результаты? Кровавое столкновение с войсками, около восьмисот арестов, тюрьмы, ссылки, каторга.

— Что ж, — Иван Лукьянович снова подсел к столу, — рабочий класс поднимается на революционную борьбу. «Обуховская оборона» оказала огромное влияние на рабочих по всей России, повлияла она и на кре стьянство. Пора. Разве можно дальше мириться с такой жизнью? Взять хотя бы чукчей, эскимосов. Под двойным, даже тройным гнетом находятся: царизм, американские разбойники, свое кулачество.

— Да, тяжело живут, — подтвердил Богораз. — Но знаете, в их жизни немало и поэтически прекрасного. Вы бы изучали их мифологию, социальную организацию, язык.

— Язык? Но я уже неплохо им владею.

— Это вам необходимо. Я думаю о другом. Я думаю о разлагающем влиянии на этот народ цивилизации и особенно американской, если о ней позволительно говорить как о цивилизации. Она погубит его. Чукчи вымирают.

Неожиданно дверь распахнулась, и в комнату вошел чукча средних лет, черноволосый, с выстриженными на макушке волосами.

— А, Элетегин! Здравствуй, Элетегин, — хозяин поднялся. — Ты что?

— Просто так.

— Чай будешь пить?

Гость сел на второй, свободный «стул»; сел неуклюже, широко расставив ноги.

Иван Лукьянович налил ему чаю.

— Они ко мне часто заходят. Посидеть, поговорить, — сказал ссыльный Богоразу, поправляя фитиль жирника.

— Дорожите этим, молодой человек, — и этнограф заговорил с Элетегиным по-чукотски.

— Какомэй! — изумился тот, услышав отличную чукотскую речь. — Откуда знаешь наш язык?

…Эта встреча с Кочневым и Элетегином произошла еще зимой, когда Богораз добрался до бухты Строгой. С тех пор Владимир Германович побывал в окрестных поселениях, тундре у оленеводов, сходил в уездный центр Славянск, где у рыбных промышленников работало немало русских людей. Однако из каждого своего похода он снова возвращался в бухту Строгую; здесь он собирался сесть на пароход, чтобы отправиться в Петербург.

В тот осенний день, когда Тымкар вышел к Энурминской лагуне, Владимир Германович в ожидании судна находился у Кочнева.

Пароход, зафрахтованный русским купцом, ожидали из Владивостока со дня на день.

Вечерело. Лишь недавно ушел Элетегин, просидевший здесь полдня. Этнограф и ссыльный медик остались вдвоем.

— Да, все забываю рассказать вам, — заговорил Богораз, — о своей встрече с исправником. Знаете, любопытно… Думается мне, что…

— Не с колымским ли исправником? — перебил его Иван Лукьянович.

— Ах, он и вас, оказывается, не миновал?

— Меня? Что вы! — рассмеялся Кочнев, показывая ряд крепких белых зубов. — Ко мне он мчался сломя голову. Требовал, чтобы я выехал к нему навстречу. Две недели лечил его светлость. И откуда, знаете ли, взялась у исправника такая неожиданная вежливость? Просит: «Вы, говорит, господин лекарь, уж, пожалуйста, о хворобе моей — ни-ни… Избави бог, молва пойдет. Долго ли до начальства, до батюшки, да и баба, говорит, у меня — сущий зверь, господин лекарь, загрызет».

— Негодяй! Впрочем, для царевых слуг это достаточно характерно. А к вашей библиотеке не придирался? Нет? А вот у меня отобрал стихи Омулевского. Крамолу усмотрел в первых же строчках. Не читали? Напрасно: умный человек. Послушайте:

Пытливые глаза Кочнева заблестели:

— Вот и нам с вами, Иван Лукьянович, надобно думать о людях крепкую-крепкую думу. Это из «Камчадала». И вот оттуда же:

Кочневу вспомнился недавний разговор с Богоразом о судьбах революции. Теперь вот стихи эти… Нет, мало думать о народе. Ленин еще семь лет назад призвал переходить к действию!

— Стихи, конечно, душевные. Но они не зовут. Это не программа.

— Позвольте, как вас понять? — встрепенулся Богораз.

Иван Лукьянович прошелся по комнате.

— Вот вы, Владимир Германович, говорите, что надо — думать о чукчах. А ведь только от одних наших дум людям не легче. Помогать надо, действовать, готовить, поднимать народ на борьбу, а не только думать и писать стихи, что народ «свыкся», «безответно несет судьбы приговор». Надо эту «судьбу» изменить! — на щеках Кочнева выступили красные пятна.

— Организовать стачку на Чукотке, что ли? Нет уж, избавьте, пожалуйста, нас, избавьте науку и наконец этот чудесный народ от этакой опеки! Как этнограф, я утверждаю, что вымирание туземных племен в Северо-Восточной Сибири происходило в прямой или непрямой связи с воздействием культуры, как это случалось и в других странах. Если цивилизация станет приступать вплотную, то чукчи, должно быть, пойдут по пути других первобытных народов, и тогда они вымрут и исчезнут. — Этнограф заметно волновался, это было видно Кочневу по тому, как он все время старался устроиться поудобнее в кресле. — Мне представляется, что для сохранения этого народа следовало бы запретить при существующем государственном строе всякое вмешательство в его жизнь.

— Сделать заповедник для ученых? Зачем же вы тогда собираетесь разработать для чукчей письменность?

— Это совершенно другое. Книги будут просвещать их, подготовлять к постепенному приобщению к общечеловеческой культуре. Но от разлагающего влияния цивилизации окраинные народы надо решительно оградить! Во всяком случае теперь!

— От такой, как американская «цивилизация», — конечно! — Кочнев поднялся, заходил по комнате, — Но от светлой, разумной, честной — не согласен, Владимир Германович! По всей стране надо готовить народ к революции. И здесь, на далекой окраине, в ссылке, я вижу свою миссию в том, чтобы открывать людям глаза на причины каторжной жизни, поддерживать у них веру в счастье, противопоставить нас, русских социал-демократов, царским сатрапам и американским пиратам. Мы не можем равнодушно смотреть на беспросветнотяжелую жизнь и вымирание малых народов. Надо действовать, воспитывать чувство социального протеста у всех угнетенных, включая чукчей. А когда настанет час, революция одним могучим порывом сметет царизм по всей России.

Спор о судьбах революции длился не один час. Но в конце концов Богораз от дальнейшего «скрещения мечей» уклонился, поняв, что Кочневу решительно чужды его идеи, и заключив, что спорить нет смысла».

— А знаете, Иван Лукьянович, ведь я тоже слышал о вас еще в столице!

— Каким образом? Откуда? — изумился Кочнев.

— И не только о вас, дорогой! О многих, кто ныне отлучен от сердца России. Вот вы уже второй год здесь, а не осведомлены о том, что в Славянске есть очень интересные люди. Свяжитесь с ними.

Возбужденный, Кочнев поднялся с кресла: он знал, что по всей России происходит революционный подъем.

Помолчали. Ссыльный снова сел, не спуская глаз с собеседника.

— Думается мне, — продолжал Богораз, — что нам, русским на Севере, надо помогать аборигенам всем, чем только можно. Кроме прямой пользы, этим мы в какой-то мере парализуем то мнение, которое порою складывается у них о людях, как они говорят, другой земли из-за непристойного поведения всех этих исправников, миссионеров, а главным образом американских разбойников. Это будет укреплять дружбу между нами и местными народами. Старайтесь, чтобы чукчи замкнулись в себе, иначе, повторяю, они вымрут.

Кочнев промолчал, не желая продолжать бесполезный спор.

Он довольствовался теми сведениями, которые получил от Богораза.

— Мы, старшее поколение, — продолжал Владимир Германович, — будучи в ссылке, сделали свое дело, да и сейчас, как видите, не выключаемся из борьбы. Теперь очередь за вами. Завоюйте у местного населения безусловное доверие к себе, заслужите любовь и уважение, Это нелегко конечно. Но это необходимо.

— Я понимаю.

— Не замыкайтесь в бухте Строгой. Но будьте очень осторожны. Думается мне, что, несмотря на открытый лист министра, я у полиции под негласным надзором. Впрочем, я даже убежден в этом. А вы — политический ссыльный!

Уже совсем стемнело. Кочнев зажег второй светильник.

— В каждом поселении, Иван Лукьянович, у вас должны быть друзья, доброжелатели. Среди чукчей их найти нетрудно. Ну, взять хотя бы Уэном — это совсем недалеко от вас. Разыщите там молодого чукчу Тымкара. Он бывал на Аляске, хлебнул там горя, знает тундру, жестоко обижен жизнью. Этот прохвост исправник вкупе с шаманом оклеветали его: якобы он убил миссионера из Нижнеколымска. Между тем этого купца в рясе — Амвросия — я сам видел живехонького в стойбище Омрыквута: он залетовал там, обремененный пушниной. Да, чукотские имена вы можете записать, — и Богораз назвал ему многих, среди них Пеляйме, Энмину, Кутыкая и Тымкара. — При встречах можете напомнить им обо мне, у них, думается, должно остаться о таньге Богоразе неплохое воспоминание. — Владимир Германович помолчал, о чем-то думая, и неожиданно закончил: —Ну, а теперь давайте займемся чукотским языком. Вы допускаете немало серьезных ошибок. Берите бумагу и карандаш!

Учеба затянулась допоздна.

Уже ночью, после задушевной и доверительной беседы, Кочнев спросил Богораза, не согласится ли он увезти в столицу письмо, чтобы оно миновало цензуру. Тот утвердительно кивнул головой.

— Тогда я сажусь писать. Пароход простоит здесь совсем мало. К тому же приедет Дина, будет суетно. Вы ложитесь пока спать.

Сам Иван Лукьянович в эту ночь спать не ложился, И правильно поступил, так как на рассвете бухту огласил такой необычный здесь гудок парохода. Уже через несколько минут ссыльный поселенец и Богораз спешили к берегу.