Поиски счастья

Глава 23 КОНЕЦ СКИТАНИЙ

Где бродил и что делал эти годы Тымкар, неизвестно. Только в береговых поселениях его никто не встречал. Да едва ли и думал кто-нибудь о его исчезновении. Из родного селения его изгнал шаман как убийцу, родных не осталось, старик Вакатхыргин после единоборства с белым медведем занемог. Эмкуль вышла замуж. Тэнэт ждала от Ройса ребенка, Богораз был давно в Петербурге.

Нашел ли Тымкар кочевье Омрыквута, удалось ли ему увидеть свою Кайпэ, этого тоже никто не знал.

Но вот как-то в один из осенних вечеров он появился на мысе Восточном, в эскимосском селении Наукан.

В это время там гостили родственники науканцев с островов и американского побережья. Они приплывали сюда каждый год.

Среди эскимосов у Тымкар а знакомых не было. В давние времена между чукчами и эскимосами случались нелады, и с тех пор они сторонились друг друга, хотя явно и не враждовали. При нужде они оказывали друг другу услуги, но какая-то скрытая неприязнь сохранилась. Однако, как и всякого путника, Тымкара приветствовали, приглашали в жилища. Его накормили, расспросили о новостях, постлали шкуру для сна. Впрочем, кое-что из истории Тымкара было науканцам известно: ведь Уэном не так уже далек от Восточного мыса.

Рано утром Тымкар проснулся от суеты в пологе. Хозяева куда-то торопились. «Куда вы?» — спросил он их (эскимосы знают чукотский язык). Они шли провожать островных и запроливных родственников и знакомых. Погода обещала быть хорошей, а осенью с морем шутки плохи.

Тымкар тоже спустился на берег.

Более десятка больших кожаных байдар стояло в ряд на крупной гальке у воды. Шесть других загружались на плаву. Около них суетилась пестрая толпа гостей и хозяев. Подходили все новые и новые группы людей. Всюду смех, шутки, крики, возня. Гости спешили отплыть с попутным ветром. Матери вели или несли за спинами детей. Мужчины укладывали снасти, на ходу переговаривались, пинали снующих под ногами собак. Те повизгивали, но с берега не уходили.

Тымкар остановился в стороне. Он смотрел то на эту пеструю толпу, то на крутой склон, по которому бегом спускались эскимосы.

В проливе виднелся остров, за ним — слабые очертания американского побережья.

Никто не обращал на Тымкара внимания: все были заняты — одни отплывали, другие провожали. Поручения, взаимные просьбы, подарки, советы, прощания поглотили внимание этой шумной толпы. И хотя байдары еще спокойно покачивались на привязи, все спешили и нетерпеливо поглядывали вверх на крутой, почти обрывистый склон. Кого-то ждали: видно, кто-то опаздывал, задерживал остальных. Наконец двое мальчишек наперегонки побежали вверх, к землянкам.

Вскоре на кромке спуска к морю они появились вновь, за ними — женщина, ведущая за руку мальчика.

Спуск был крутой. Зигзагообразными тропинками, среди высокой полыни, все четверо медленно шли вниз.

Тымкар курил. Струйки сизого дыма тянулись к морю, к байдарам. Там уже подняли мачты, усаживались отплывающие. Шум усилился. Теперь провожающие старались перекричать друг друга.

На душе у Тымкара было тоскливо. И чем больше радости видел он на лицах этих возбужденных людей, тем угрюмее становился его взор. Куда идти ему, что делать? Он устал от скитаний. Его влечет к себе родное море, охота среди льдов; ему хочется так много, много нарисовать на моржовых клыках! Но у него нет даже яранги. Какой же он человек! Он достоин сожаления. «Только тело имеющий», — говорят о таких людях богатые оленеводы. Тымкару вспомнился Омрыквут, его слова: «Жалкий ты бедняк, «зря ходящий по земле человек»…

Затем ему видятся дни, когда в Уэноме вот так же у берега шумели чукчи, собираясь на ярмарку. И перед его взором опять и опять рождались образы матери, отца, брата Унпенера, Тауруквуны, Кайпэ… Да не был ли он тогда счастлив? О каком же еще счастье говорил ему таньг. «Желаю тебе, юноша, счастья…» И Тымкар сам придумывал себе это счастье. Яранга. Много жира и мяса. Дети и жена сыты. У него — хорошее ружье и есть патроны. Его байдары быстрее других. Он — самый лучший охотник! На клыках он рисует всю свою жизнь и жизнь чукчей, по этим рисункам его сын будет рассказывать об этом внуку. И еще к нему в гости приедет этот хороший таньг Богораз, научит своим значкам. И Тымкар станет таким, как этот таньг. Наверное его захотят сделать шаманом. Но он не согласится. Он будет охотником. Он не хочет быть шаманом. А еще он скажет чукчам, чтобы они не давали ни одной шкурки чернобородому янки. Он объяснит им, что янки — плохой человек.

«Но где же взять хорошего? — задумывается Тымкар. — А если хороший не придет? Что скажут тогда ему чукчи?»

Ведя за руку мальчика, эскимоска торопливо проходила мимо. Мальчуган не поспевал за ней, оглядывался по сторонам: ему все было любопытно.

Вдруг сердце Тымкара замерло, вздрогнули длинные ресницы, рука ощупала горло, он шагнул вперед.

— Сипкалюк! — вырвался из его груди хриплый возглас.

Женщина и мальчик оглянулись.

Пораженный Тымкар снова поднял руку к горлу. «Как? Сын!»

— Сынок! — Тымкар был уже около него, упал на колени, хватал его за руки, за плечи, терся щекой.

Мальчонка испугался, заплакал.

— Сынок! — взволнованно повторял Тымкар, заглядывая в лицо матери.

Глаза худенькой женщины были широко открыты, рука сдерживала высоко поднимавшуюся грудь; другая рука выпустила Тыкоса.

Науканцы всей массой молча обступили их.

— Тымкар? — испуганно, глухим голосом едва выговорила женщина. — Это ты, Тымкар? — повторила она, не веря глазам. Уж не злой ли это дух? Лицо ее выражало мучительное напряжение.

— Зовут, зовут как? — возбужденно спросил Тымкар мальчика по-чукотски.

— Тыкос, — ответил за него кто-то из эскимосов.

— Тыкос! Тыкос! — отец схватил его на руки.

Люди вокруг оживленно заговорили.

— Сипкалюк, ты встретила его? — молодая женщина нежно обняла ее. Она знала заветные мечты Сипкалюк.

Сипкалюк со стоном вздохнула. На лице ее по-прежнему было написано страдание, но в глазах светилась радость.

— Сипкалюк! — Тымкар шагнул к ней.

Она бросилась навстречу, спрятала в его одежде лицо, обхватила мужа руками, зарыдала.

— Тымкар… ты пришел?

Эскимосы переговаривались все громче. Байдары, стоящие на воде, опустели. Тымкар и Сипкалюк были окружены плотным кольцом.

— Да, я пришел…

Ветер крепчал.

— Хок-хок-хок! — закричал какой-то старик и пошел к байдарам.

Вся масса двинулась за ним, увлекая Тымкара и Сипкалюк.

— Это твой отец, — все еще в слезах говорила Тыкосу мать.

Мальчик удивленно смотрел на Тымкара. Тыкосу шел седьмой год.

Вместе с сыном отец влез в байдару так уверенно, как будто готовился к этому с вечера. И только тут он увидел Тагьека и его жену — краснощекую Майвик.

Берег шумел, люди махали руками, что-то кричали, смеялись. Теперь им будет о чем поговорить!

Под парусами, с попутным ветром флотилия кожаных байдар удалялась к острову в проливе Беринга.

Погода разыгралась. Скалистый западный берег неприветливо встречал эскимосов. Волны с шумом разбивались о него.

Байдары стороной огибали остров.

Весь путь Сипкалюк не отрывала глаз от Тымкара. У него выросли черные усики, между бровей наметилась морщина. А во взоре была видна то нежность, то угрюмая задумчивость. Он держал сына на руках.

Ни Майвик, ни Тагьек — никто не нарушал безмолвия. Кто знает, то ли они понимали, что их слова были бы лишними, то ли пустой болтовней опасались прогневить духа моря, который и без того уже гневался…

Приспущенный парус шумел. Днищем байдара пошлепывала по воде, быстро соскальзывая с гребней волн.

Сипкалюк тоже молчала. Радость сменялась тревогой: останется ли Тымкар с ней? Или опять уплывет неизвестно куда и зачем?

Тымкар пытался понять, что же случилось. У него сын, сынок! Как он раньше не подумал об этом… Но куда они плывут? В Ном? Тымкар поморщился. Это большое стойбище американцев было ему противно.

Берег становился более пологим: остров кончался. За ним, совсем близко, стоял остров поменьше, а потом — опять море до самых скалистых гор.

На первых байдарах послышались голоса. Эскимосы прощались. Три байдары слегка изменили курс, направляясь за пролив; две пошли к маленькому острову, и лишь байдара Тагьека нацелилась на восточный берег большого острова.

— Где станем жить? — в голосе Тымкара слышалась тревога.

Майвик поспешила ответить, что они живут на этом острове.

— Однако ты болтаешь пустое! — недовольный, перебил ее Тагьек.

Сипкалюк и Тымкар повернули головы к нему.

Тагьек сказал, что завтра они поплывут в Ном, что на острове они и так уже провели две зимы.

Действительно, после ночного посещения Олафом Эриксоном с приятелями эскимосского поселения близ Нома минуло уже два года. А ведь именно тогда Майвик удалось уговорить мужа покинуть американский берег. Но Тагьек согласился выехать только на один год, чтобы запасти побольше моржовых клыков. Теперь наступала уже третья зима…

В Америке Тагьек неплохо устроился с костерезным делом. Раньше каждый мастер-эскимос сам носил свои изделия на обмен, теперь все поделки у соседей забирал Тагьек, разрисовывал их и сбывал в Номе. Он давал мастерам не меньше, чем они получали сами. Для оплаты у него всегда был запас нужных товаров. Многие эскимосы ему задолжали. «Рук много, — прикинул тогда Тагьек, — это хорошо. Не хватает только кости. Совсем мало стали добывать моржей. Однако у чукчей всегда есть излишки моржовых клыков — выдержанных, полежавших в земле». Изделия из такой кости — потемневшей, красивой — ценятся особенно дорого. Тагьек задумался. Совсем не стало зверя у этих берегов. К тому же Майвик… Уже много лет просилась она к родным, просилась и Сипкалюк, которая в ночь прихода Эриксона успела выскочить и скрыться у моря. И Тагьек решил тогда поехать за моржовой костью и запасти ее сразу на несколько лет. Так он оказался на острове между Азией и Америкой. Майвик упросила его остаться еще на год — и вот теперь опять начинается тот же разговор… Нет, Тагьек больше сдаваться не собирается.

Майвик рассуждала по-своему: тут она родилась, тут прошли ее лучшие годы, там она потеряла дочь Амнону. Пришли американы и утащили дочь. Нет, не хочет Майвик жить на том берегу!

— Ночевать будем здесь, — сказал Тагьек, — а утром соберем полог — и в Ном.

Майвик не хотела и слушать. «Совсем, видно, забыла, что она женщина, — подумал Тымкар. — Разве может женщина выбирать место, где жить?» Но подумал так Тымкар вовсе не потому, что не хотел оставаться на острове: наоборот, ему бы тоже хотелось остаться здесь, откуда видны его родные места. Но ему никогда не приходилось наблюдать такое неповиновение со стороны женщины. Как может она так говорить с мужем?! Он посмотрел на Сипкалюк.

— Я здесь хочу, — как будто понимая немой вопрос Тымкара, тихо сказала она, озираясь на Тагьека.

— А есть у тебя свой полог?

Она отрицательно качнула головой.

Волны начали слегка захлестывать байдару: изменился курс. Все стихли. Еще ниже спустили парус.

На берегу виднелось несколько землянок. Из них выходили люди.

Островитяне с интересом смотрели на Тымкара. Кто он и зачем сюда явился? Острова всегда считались эски мосскими. Но женщины быстро разгадали, в чем дело. Они осмотрели его, Сипкалюк, взглянули на Тыкоса и зашептались.

Все они одеты были так же, как одевались чукчи. Но лица у них были более округлые, кожа почти светлая.

Хозяева помогли вытащить на берег байдару Тагьека. Им очень хотелось спросить его об этом большом и, как видно, сильном чукче, но присутствие Тымкара мешало немедленно удовлетворить законное любопытство.

Немного смущенная Сипкалюк взяла мужа за руку и повела к одной из землянок. Все смотрели им вслед. Женщины тихо высказывали свои предположения; старики пыхтели трубками: им не нравилось нарушение неписаных законов — эскимоска привела к себе чукчу!

Проходя мимо стоящих у землянок людей, Тымкар здоровался по-чукотски. Ему отвечали, но холодно, скупо, едва слышно.

Тымкар насчитал десять землянок. Почти около каждой из них торчали вкопанные в землю китовые ребра для просушки пушнины и шкур, для вяления на солнце мяса и моржовых голов; на них же убирали зимой от собак кожаные байдары.

Неподалеку журчал ручей. Около него лакала воду черная лохматая собака. Она подняла морду и внимательно оглядела Тымкара; с высунутого красного языка сорвалось несколько капель воды.

У берега лежали две большие байдары и несколько маленьких. Вот и весь поселок.

Землянка Тагьека, как и многие другие, врезана была в склон. Кровля и боковые стены выложены дерном. В стенах — сквозные отверстия: днем их открывают, чтобы в наружную часть жилья проникал свет. Внутри — полог: комната из оленьих шкур мехом наружу.

Открыв незапертую дверцу, Сипкалюк ввела Тымкара внутрь. Тяжелым запахом гнили и сырости дохнуло навстречу.

— Вот… — произнесла она, — наша землянка.

— Немелькын, — похвалил Тымкар, все еще не отпуская от себя Тыкоса.

Мальчик охотно сидел у него на руках: это так приятно, теперь все видят, что у него тоже есть отец. Но как только они вошли в землянку, где их никто уже не видел, Тыкос потянулся на землю и, выскользнув из рук Тымкара, помчался к малышам-приятелям сообщать необычайную радость. «Это твой отец, Тыкос», — повторял он про себя слова матери.

Вернулся Тыкос лишь к ужину, когда все давно уже были в сборе: и Тагьек, и его непокорная и говорливая жена Майвик, и их дети — сын Нагуя и дочь Уяхгалик, и Сипкалюк, и Тымкар.

— Тымкар, — обратился Тыкос к отцу, — все спрашивают: где был твой отец так долго?

— Га, замолчи! — шикнула на него мать.

Ее испугали такие вопросы сына. Разве можно узнавать, если человек сам не говорит! Так можно его прогневить. Сипкалюк самой хотелось о многом спросить мужа и — главное: будет ли он теперь всегда жить с ними? Но она боялась этого вопроса, опасалась спугнуть Тымкара, прогневить и его и духов. А тут еще лезет Тыкос!

— Мама, все спрашивают — Тымкар с нами жить будет?

— Э-эх, замолчи! — уже и Тагьек и Майвик зашикали на него.

Нагуя и Уяхгалик, перестав есть, уставились на Тыкоса круглыми глазами, не понимая, почему все взрослые сердятся на него.

Тымкар сидел на брусе, отделяющем спальную часть от наружной (меховой полог был заброшен наверх). В правой руке он держал нож, отрезал им куски вареного мяса, захваченного зубами и левой рукой. Нож блестел у самого рта.

Все семеро окружили деревянный поднос, заваленный тюленьим мясом.

В наружной части землянки потрескивал костер из плавника. Языки пламени лизали черные от копоти бока и днище большого чайника. Дым тянулся к входной дверце и отверстиям в стенах.

После молчаливого ужина женщины начали стлать шкуры для сна. Справа — для Тагьека и Майвик, за ними — детям, а в левой части полога — Сипкалюк и Тымкару.

Полог оказался сплошь занятым телами людей.

Вместо подушек был округлый брус, покрытый краем мягкой оленьей шкуры.

Майвик опустила входную шкуру полога, и все внутри погрузилось во мрак: летом жирников не зажигали.

Тымкар, а за ним и Сипкалюк слегка высунулись наружу, подсунув головы под опущенный меховой занавес.

Костер догорал. Звездочки искр перескакивали с места на место, постепенно растворяясь во тьме.

…Утром раньше всех проснулся Тыкос. Переполз через мать к отцу, начал водить ручонками по его усам. Затем, поймав ресницы, открыл глаза.

Тымкар улыбнулся, поднял сына, посадил на себя верхом.

Сипкалюк слышала их возню, но притворилась спящей.

Вскоре отец и сын поднялись и вышли.

Море штормило.

Побродив по берегу, они начали подниматься к плато на вершине острова. Тыкос бежал впереди, войдя в роль проводника: он показывал примечательные чем-либо места и спешил дальше. Отец шел следом, иногда окликая и задерживая его — этого худенького невысокого мальчугана с прямым носом и черными глазами.

Тонкий ледок, которым за ночь покрылись ручейки и впадины между кочками на вершине острова, еще не выдерживал тяжести человека, трещал под ногами.

Тымкар оглянулся. Землянки слились со склоном местности. Берег был безлюден. За узеньким проливом, совсем близко, виднелся остров, раза в три меньше этого. На нем тоже не было заметно людей, хотя и там жили эскимосы. А за островком, за просторами водной глади, где-то далеко-далеко находились горы Аляски.

Сердце Тымкара защемило: пока он зимовал там, погибли его родные. Он отвернулся. На западе едва проступали очертания берегов. Там он родился, там погребены мать и отец, там во льдах погиб брат Унпенер.

— Тымкар! — сын подбежал к нему. Мальчик разрумянился, глаза возбужденно горели, на одном торбасе развязалась завязка, концы ее волоклись по прихваченной морозом траве. — Тымкар! Ты что стал? Идем! Я покажу тебе, где мама поймала зимой песца.

— А у вас шаман есть? — спросил отец: он видел в землянке Тагьека связку амулетов-охранителей.

— У нас шамана нет. Шаман в Наукане, у бабушкиной сестры.

Отец и сын пошли дальше.

Из страха перед духами Тымкар не смел рассуждать, хорошо это или плохо, что на острове нет шамана, но лицо его немного просветлело, и он быстрее зашагал за Тыкосом, который нетерпеливо и укоризненно оглядывался на отца, не поспевавшего за ним.

У Тымкара есть сын… Да удивительно ли это: Тымкару уже двадцать пять лет! Сипкалюк назвала сына Тыкосом. Отцу приятно, что сын носит чукотское имя. Она, видно, надеялась его встретить… «Ты встретила его, Сипкалюк?» — сказала ей вчера какая-то эскимоска в Наукане.

— Тыкос! — подозвал он сына. — Море прибивает к острову плавник?

Тыкос повел его к юго-западному побережью: туда иногда море приносило лес.

Глядя на идущего впереди сына, Тьгмкар чувствовал какое-то новое для себя волнение, тихое, приятное, туманящее взор. А он и не знал, он и не думал! Воспоминания будоражили его, рождали стремление что-то делать, искать, действовать. Он построит себе землянку, они станут жить с Сипкалюк. Она принесла ему сына Тыкоса.

Эскимосы не прогонят его, а чукчи не узнают, что у него жена эскимоска… Он добудет много песцов и получит за них ружье и патроны. А тогда будет много жира и мяса, всего и всегда будет много. Потом вместе с эскимосами он купит деревянный вельбот и, возможно, даже мотор. На вельботе можно далеко уходить в море, где много моржей и нерп. У Тыкоса всегда будет еда и жир. Потом Сипкалюк родит дочь. Разве все это плохо? — спрашивал он себя. — Разве не так должны жить настоящие люди — чукчи? Разве его отец Эттой не говорил Тымкару об этом?

Эттой, мать… Что скажет там отец (Тымкар посмотрел на небо), если он будет жить с эскимоской. Отец будет недоволен… «Отец! Ты сердишься, отец?» Но зачем он добровольно ушел туда? Разве он не хотел, чтобы Тымкар поплыл за пролив? «Эттой! Ты — мой отец, скажи, разве неправильно поступил я?» И Тымкар прислушивался к говору прибоя, как будто волны могли ответить ему за отца. «Пусть, Эттой, я стану жить здесь. У нас будет много детей, они будут чукчи. Я добуду им ружья и байдары, научу их делать гарпуны и снасть. Они станут хорошими охотниками. Потом мы вернемся в Уэном. И тогда мы станем жить так, как должны жить чукчи: все будем охотиться и все делить поровну между всеми — ведь все люди одинаково хотят есть. Разве не так всегда жил наш народ? Разве не за это чукчи называются луораветланами — настоящими людьми?» Тымкар снова прислушался к рокоту моря. Они с Тыкосом уже почти спустились вниз. «А еще я буду много рисовать на моржовых клыках, я нарисую все, что знаю о чукчах. Тыкос, а потом его дети узнают, как жили люди. Это все сделаю я — Тымкар из Уэнома! Но пока… пока я не вернусь туда, Эттой, хорошо? Разве я уже не нарисовал Уэном для Сипкалюк?» Тымкару снова вспомнился таньг с бровями, как крылья у летящей чайки. «Как научился он палочкой рисовать то, что каждый из нас говорит? Ройс и Джон тоже умеют так рисовать (только едва ли они хорошие люди). Но почему же мы — настоящие люди — не умеем так? Лучше бы я не видел всего этого!.. Так было бы лучше. Много видел — много хочешь, а много хотеть — станешь жадным и злым, как Кочак…»

Тымкар направился к бревну, прибитому волнами к берегу. Около бревна уже суетился Тыкос. «Но разве я много хотел? Только ружье и Кайпэ. О, Омрыквут хитрый и жадный, он отдал ее Гырголю. У Гырголя много оленей, и он еще жаднее Омрыквута. Он стал даже купцом, как Джон-американ. Все чукчи теперь ему должны. Но это неправильно, раньше этого не было, — так говорил ты, Эттой, — мой отец. Это очень нехорошо, если люди тебе должны, это стыдно».

На берегу только одна лесина да несколько мелких обломков, источенных водой и разбитых о скалы. Тымкар начал шевелить набухшее бревно.

«Построю ярангу. Тыкосу тепло в ней будет. Он вырастет здоровым и сильным. Я добуду ему ружье. Он станет хорошим охотником и возьмет себе в жены самую лучшую девушку. У них всегда все будет. Когда состарюсь, стану у них жить, и мне не придется умирать добровольной смертью. Я не буду в тягость Тыкосу и его детям».

Нет, Тымкар не допустит повторения того печального года, когда он уплыл за пролив!

С трудом взвалив на плечо бревно, он начал вслед за Тыкосом сгибать остров, направляясь обратно. Бревно тяжелое. Но Тымкар идет бодро. Нет, теперь никто не скажет ему, что он «зря ходящий по земле человек», и никто не скажет ему, что он убил человека. У него есть жена и сын, у него будет своя яранга. Потом он добудет ружье и патроны. Тыкосу будет легче жить, чем ему. Тымкар расскажет сыну обо всем. Разве нельзя сделать жизнь лучше? Ничего, он, Тымкар, сделает это! К тому же хорошо, что здесь нет шамана. Наверное Кочак, если бы чукчанка привела эскимоса, прогнал бы его. «Кочак, однако, слабый шаман… Разве я убивал человека?!»

— Тымкар! — стоя у мыса, издали кричал Тыкос. — Иди быстрее, вот наша землянка.

Тымкар донес бревно почти до жилища Тагьека и сбросил его с плеча. Бревно глухо ударилось о землю. Затем Тымкар снова нагнулся, приподнял его сначала за один конец, потом за другой, подложил под него камни, чтобы лучше просыхало, не гнило.

И тогда без слов все поняли, что он остается жить с ними на острове.

В землянке Тагьека слышались возбужденные голоса: это ссорилась Майвик с мужем.

— Вижу, жадность вселилась в тебя! Дочь потерял, меня американы опоганили — все тебе мало? Лучше умру, чем поеду туда!

— Ум теряют с такой женой, — возмущался Тагьек. — Видно, время худых лет настало, если женщина так говорит.

— Вот беда! — вздыхал костерез. — Как же я могу остаться?

— Не нужно мне такого мужа. Живи один. Иди в другую землю, ищи другую жену, пусть она родит тебе Нагуя и Уяхгалик, — играла Майвик на любви мужа к детям. — Кому нужен такой муж?

Гнев бросился Тагьеку в лицо. Он кричал, угрожал, но Майвик упорствовала.

Тымкар в землянку не заходил.

— Молчать не стану! — снова услышал он слова Майвик.

Вскоре все стихло. Тагьек смолк, задумался. Как быть ему, что делать? Не может же он бросить семью, оставить их без жилища, без байдары! «Придется, видно, еще зимовать здесь, — раздумывал он. — Весной съезжу один в Ном, соберу заказы, дам кость моржовую. Эх, беда с Майвик!..»

На следующее утро Тымкар проснулся раньше всех.

Жирник выгорел, потух, в пологе было свежо. Тымкар оделся, вышел.

Вершины обоих островов присыпало снегом. В проливе появились льды, они шли к югу.

«Моржи, там должны быть моржи!» — подумал Тымкар, вглядываясь в пролив. Он знал, что моржи все время держатся на южной кромке льдов; в начале лета вместе с дрейфом они поднимаются на север, поздней осенью спускаются к югу.

Глаза Тымкара зажглись азартом; ведь он так давно не был на моржовой охоте!

Он быстро поднимался по склону острова, чтобы лучше рассмотреть льды. На них должны быть морские животные.

Пролив хмурился, по-осеннему низко нависло небо; под ногами со звоном ломался тонкий ледок; травы, мхи и лишайники слегка запорошил снег.

Тымкар всматривался в пролив. Там, на льдах, ему чудились черные точки. Он протер глаза. Черные точки оставались на месте.

— Моржи! — крикнул он. — Моржи! — и, как мальчишка, помчался в поселок будить Тагьека.

— Моржи, Тагьек! Много моржей! Льды пошли!

Тагьек неторопливо поднялся, сел.

Проснулись Майвик, Сипкалюк, вскочил восьмилетний Нагуя, зашевелился Тыкос. И только совсем маленькая Уяхгалик, разбросав ручонки поверх оленьей шкуры, продолжала спать.

Последние годы Тагьек больше занимался костерезным делом и уже несколько отвык от охоты. Нужные ему клыки моржей и без его участия в промысле все равно попадали к нему: он платил за них чаем и табаком. А теперь, после того как он побывал на Восточном мысу, у него очень много клыков. Их ему хватит на всю зиму, и еще достаточно останется для Нома, куда он поплывет весной — уж если не на постоянное жительство из-за упорства Майвик, то во всяком случае, чтобы собрать свои заказы, обменять их на товары, расплатиться с мастерами и дать им новые заказы.

— Много моржей? — зевнув, лениво переспросил Тагьек.

— Много, очень много! — волновался, не понимая его медлительности, Тымкар.

Тагьек почесался, набил трубку, закурил.

«Где это видано, — удивлялся Тымкар, — чтобы человек спокойно курил, когда на льдах проходит морж!» Однако он молчал: ведь не он здесь хозяин, даже землянка — не его. У них с Сипкалюк нет ни гарпуна, ни снасти, ни байдары. И Тымкару опять вспомнились обидные, но справедливые слова о том, что он — «человек, имеющий только тело»..»

У Тагьека есть байдара, есть ружье. Больше на острове ни у кого нет оружия. Но байдара, годная для охоты на моржей, есть еще одна.

Майвик уже встала, залила жирник, зажгла его, подвесила над ним чайник. Тыкос оделся и теперь нетерпеливо смотрел на отца. Ему очень хотелось вместе с ним пойти в море. Нагуя, полуодетый, сидел рядом с отцом, не проявляя, как и его родитель, особого интереса к сообщению Тымкара.

— Однако это хорошо, — наконец сказал Тагьек.

Оделся, вышел.

У землянки послышался его крик.

— Хок-хок-хок! — будил он эскимосов.

Было еще совсем рано. Полуодетые мужчины выглядывали из землянок.

Подняв поселок, Тагьек вернулся в жилище, сказал Тымкару:

— Мы с тобой теперь люди одного очага. Вот мое ружье, бери его. Моя байдара на берегу. Зови людей, отправляйся. Мы все, однако, давно не ели моржового сердца и почек, — с этими словами он протянул ему свой винчестер.

Тымкар бережно взял ружье, вынул из чехла, любовно провел рукой по стволу. Еще в Уэноме ему довелось впервые как-то выстрелить из ружья Кочака: он ходил в море с его сыном. Потом — в Номе — Тагьек иногда давал ему свой винчестер. И вот теперь снова он становится почти владельцем этого ружья! «Нет, видно, не напрасно я остался здесь», — думал Тымкар, торопливо собираясь в море. Эскимосы поглядывали то на байдару Тагьека, то на его землянку. Но Тагьек не выходил.

В поселке было полсотни ртов, но охотников только пятнадцать, остальные — женщины, старики, дети.

Байдарная артель издревле комплектовалась из восьми охотников: один — на носу байдары с копьем и гарпуном, другой — на руле, шестеро гребцов. Почти все в артели обычно приходились (родственниками хозяину байдары.

Кдгда Тымкар в сопровождении Тыкоса вышел из землянки, первая байдара уже отчалила.

Заметив чукчу, стоявшие на берегу насупились: они только что хотели сами идти к Тагьеку и попросить у него байдару. Ни один эскимос не вправе отказать в этой просьбе, если байдара стоит без дела.

— Этти, — по-чукотски поздоровался с ними Тымкар. Ружье привело его в превосходное настроение. К тому же разве не он первый увидел моржей? А это большая честь.

Недружелюбно ответили на поклон эскимосы.

— Тагьек дал мне винчестер и байдару. Скорее собирайтесь!

Люди на берегу переглянулись. Тымкар держит себя просто. Он зовет их с собой на промысел. У него — винчестер, единственное на острове ружье. А на зиму у всех так мало запасено мяса.

Тыкос уже суетился около байдары, укладывал на гальку тонкие жерди плавника, по которым байдару покатят к воде.

— Вы медлите, однако, я вижу? — удивился чукча. И вдруг понял, что эскимосы не хотят видеть его на положении «байдарного хозяина». Ведь он — чукча…

Тымкар еще никого не знал по имени. Тут были и пожилые охотники, и молодежь, и женщины, старики, дети.

— Тымкар! — кричал сынишка отцу. — Скорее!

Островитяне улыбнулись, видя, как Тыкос сам пытается сдвинуть байдару с места.

— Я сяду стрелком на нос, — быстро нашелся Тымкар. — Кто из вас будет за рулем, на корме?

Это место «байдарного хозяина». Он командует в море всеми.

Стоящие на берегу повернулись к невысокому старику. Обычно ему Тагьек отдавал свою байдару.

Емрытагин улыбнулся: он заметил нетерпеливые взоры охотников. Даже собаки, видя, что все повернулись в одну сторону, казалось ему, уставились на него…

Эскимос что-то сказал, засмеялся и направился к байдаре. Еще шестеро охотников последовали за ним.

…Тымкар стрелял хорошо. Трех моржей добыла за день его байдарная артель. Под вечер добычу поделили поровну между всеми. Толстые шкуры расщепили надвое. И, зная, что Тагьек не имел права и не мог взять плату за пользование байдарой, но зная также, что ему нужны клыки, — все шесть бивней отдали Тыкосу…

Довольные, эскимосы расходились по своим землянкам, соглашаясь друг с другом, что новый островитянин, пожалуй, человек толковый…

С каждым днем крепчали северные ветры. Днем и ночью тяжелые волны грохали о берег. Низкая облачность закрыла оба материка; даже соседнего острова почти не было видно. На семь-восемь месяцев люди теперь оказались отрезанными от всего мира. Правда, когда станет в проливе лед, иногда они будут ездить на собаках в гости к эскимосам на соседний остров, но мало разнообразия внесет это в их жизнь.

Ручей стал. Каждое утро теперь Сипкалюк отправлялась колоть пешней пресный лед. Сейчас это было еще нетрудно.

Тыкос часто уходил в меховой кухлянке к берегу. Он то со страхом глядел на гребни больших волн, боясь, что вода унесет его, то собирал выброшенных морем моллюсков, морскую капусту, раковины, обломки плавника на топливо, красивые круглые камешки разных цветов и оттенков. Нагуя и Уяхгалик, такие же румяные, как их мать, всюду бродили за ним, Впрочем, Тыкосу это даже нравилось: он чувствовал себя проводником, открывающим им тайны моря и острова…

Тагьек получил от соседей-костерезов первую партию заказанных им изделий — мундштуков, ножей, ручек, брошек, моделей шхун и теперь был занят гравировкой и разрисовкой. Он мало выхолил из землянки. Большинство эскимосов тоже сидело дома: в море охоты нет, песец еще не выбелил шкурки, не укрепил мех. Охотники вываривали в пахучих травах капканы, женщины шили обувь, вышивали, занимались хозяйством, а в свободное время вместе с подростками бродили по берегу, собирая водоросли и плавник.

Тымкар изучал остров. Здесь ничто не мешало мечтать, разговаривать с собой. Одиночество укрепляло его душевные силы.

Дни шли. Ветер стих. И остуженное им море сразу же начало густеть, укрываться на зиму льдом от холода.

Небо прояснилось. Тихой, но твердой поступью зима входила на остров.

Как-то утром, выйдя из землянок, эскимосы увидели лишь кое-где небольшие разводья дымящейся на морозе воды. Острова торчали из льдов.

На широких лыжах охотники заспешили к разводьям: там должны быть нерпы, а люди уже целый месяц не пробовали свежего мяса, да и жира запасено не так уж много. А сколько еще впереди дней пурги!

Тымкар смотрел на серое небо. Лишь кое-где темные пятна говорили о разводьях: небо, как мутное зеркало, отражало замерзший пролив.

С ружьем Тагьека Тымкар отправился на промысел. Широкие лыжи давали ему возможность передвигаться ио тонкому еще льду.

Эскимосы проводили завистливыми взглядами охотника с ружьем. Они вооружались копьями и гарпунами.

Разве удивительно, что Тымкар раньше других возвратился и приволок три жирные усатые нерпы? Другие охотники добыли по одной-две нерпы, а кое-кто возвратился и с пустыми руками. Но все равно в этот вечер в их землянках варилось свежее мясо: может быть, завтра они окажутся удачливее тех, кто поделился добычей с ними сегодня, и тогда они поступят так же.

Все длиннее становилась ночь. Остров обледенел, без шипов на обуви и остроконечного посоха стало трудно ходить. Ветер валил с ног, забивал дыхание. Достаточно было упасть, чтобы ветер сбросил человека за сотни метров вниз, к торосам. В такие дни эскимосы почти не выходят из землянок.

Лишь на два-три часа показывалось солнце. Немощное, желто-оранжевое, оно с трудом выкарабкивалось к горизонту, ползло к югу, не имея сил оторваться от льдов, и, усталое, вспухшее, уже вскоре начинало гаснуть в зыбкой трясине морозных испарений, оставляя по своему следу невысокие оранжевые столбы, такие же холодные, как и оно. И снова наступали сумерки. Горизонт становился ближе, небо сливалось с землей. Темнело. Ночь, длинная ночь опускалась на острова и пролив, накрывала окраины двух материков, нередко расцвечиваясь сполохами полярных сияний.

Пугливо озираясь, выползали из нор и лежек волки, лисицы, песцы и зайцы. Принюхиваясь, они отправлялись на промысел. Сколько маленьких трагедий свершается за каждую длинную ночь! То послышится писк зайца, то топот оленей, обезумевших от близости волков, то жалобный вой и возня попавшего в капкан песца…

Ночь цепко охватывала землю.

Утром, еще затемно, охотники выходили осматривать капканы, чтобы за короткий день успеть побывать всюду, где надо.

Вернувшись, они молча снимали шкурки с добытых зверей, раздевались, ели и засыпали. Утром — снова идти на промысел.

Жены сушили их пропотевшую одежду и обувь.

Костерезы засиживались допоздна. Горели жирники, освещая их бледные лица, склоненные над работой.

Так шла жизнь. Она была страшна и непонятна Джонсону и Эриксону, исправникам, миссионерам, чужеземцам, но постоянные обитатели полярных стран умели в ней находить радость: видеть суровую красоту полярного дня и холодного зимнего солнца; растить свои силы в борьбе с пургой, умея побеждать ее; восхищаться нагромождением сверкающих льдов; понимать величественную красоту родного края. Охота, рыбная ловля, находки мамонтовых клыков, осенние ярмарки с оленеводами, праздник раздачи, торговая пляска, подбрасывание на шкуре, жертвоприношение морю, праздник благодарения — как все это увлекательно! Нет, ни чукчи, ни эскимосы не желали бы себе лучшего края. Здесь они родились, росли, любили. Здесь жили их предки.

Полярный край своей суровостью помогает человеку стать сильным и телом и духом, учит побеждать, не дает праздно нежиться, пользуясь обильными плодами земли, согретой тропическим солнцем. Белые ночи летом и полярное сияние зимой, леденящий ветер, захватывающий дыхание, миражи среди ледового моря, нескончаемые косяки уток, перелет гусей и журавлей, светлые озера, неповторимые закаты — это Север. Человека, побывавшего на Севере, всегда будет манить в этот край!..

Для Тымкара и Сипкалюк жизнь начиналась как бы вновь. Им нужна была землянка, ездовые собаки, байдара, нарта, снасть, капканы, котел, чайник. Ничего этого нет. Все, все нужно Тымкару и Сипкалюк. Не могут же они и следующую зиму тяготить собой Тагьека и Майвик! Каждый должен иметь свой полог, если он хочет быть достойным уважения. А кому же не хочется считаться настоящим человеком, таким, чтобы на него не смотрели, как на жалкого бедняка и неудачника. Это тем более необходимо было Тымкару — чукче среди эскимосов.

Два больших события произошли в жилище Тагьека в один из коротких зимних дней: Тымкар принес первого добытого им на острове песца, а старик сосед подарил Тыкосу щенка.

Тыкос и Сипкалюк учили щенка лакать мясной отвар, когда у входа появился Тымкар.

— Какомэй! — радостно воскликнул он, увидев щенка в их руках: он понял, что счастье сегодня посетило его семью.

В землянке послышались возгласы радости: охота Тымкара была удачна.

И только Тагьек невозмутимо и сосредоточенно продолжал гравировать брошку.

Тымкар быстро, но бережно снял со спины тушку пушистого зверя и опустился на колени, наклонясь над щенком. Тот — слепой, беспомощный, пегий — дрожал, слабо попискивал и тыкался мордой в мерзлую землю. Тымкар взял его на руки, заглянул в мордочку и осторожно положил за широкий ворот своей меховой рубахи, Щенок глухо заскулил, барахтаясь где-то у пояса. Тымкар улыбался.

— Передовиком будет! — уверенно произнес он.

— Сука, — по-чукотски добавила Сипкалюк.

Улыбка еще шире разлилась по лицу Тымкара. Через год-два собака принесет ему пол-упряжки, через три-четыре года у него будет своя нарта, будут свои собаки!

— Где взяли? — радостный, спросил он жену.

— Старик Емрытагин дал, — быстро ответил Тыкос и не без чувства превосходства оглядел Уяхгалик и Нагуя: конечно, им тоже хотелось бы иметь свою маленькую собачку.

— Как станем называть? — ко всем обратился Тымкар, ощупывая за поясом смолкшего в тепле щенка.

Все задумались. Действительно, как назвать этот комочек живого мяса, когда еще ничего неизвестно: какая это будет собака, да и выживет ли она зимой без матери, молока и тепла. Но тем не менее имена начали предлагать. Все это были какие-то эскимосские, ничего не значащие для Тымкара клички.

Он отрицательно покачал головой. Ему хотелось, чтобы имя собаки было приятным, чтобы оно напоминало что-нибудь хорошее, радостное. Тымкар вспомнил имена отцовских собак, но почему-то они не нравились, хотя напоминали многое.

Лицо Тымкара мрачнело, рождалась злая мысль назвать собаку Гырголем или даже Омрыквутом, Кочаком, Янки… «Но ведь она — сука…» Да к тому же разве приятно будет ему так часто вспоминать этих людей?

Щенок снова жалобно заскулил. Тыкос через кухлянку отца дотронулся до него.

«Эта собака принесет мне счастье, — убеждал себя Тымкар. — У нее должно быть хорошее имя».

— Мы станем звать ее Вельма, — торопясь, слегка покраснев, вдруг объявил Тымкар и опустил глаза. Ему было неловко: ведь на реке Вельме было стойбище, где жила Кайпэ…

— Вельма? — настороженно переспросила Сипкалюк. — Но, может быть, это имя человека? Я где-то слышала такое слово.

— Может быть, — согласился муж. — Но разве это плохо?

Сипкалюк не стала перечить мужу.

— Что ж, пусть будет так, — согласилась она.

Весь вечер Тыкос и Тымкар возились с Вельмой.

Тыкали мордочку в мясной отвар, всовывали в рот кусочки мяса, поили теплым чаем. Щенок был им так же дорог, как бывает дорог теленок бедному крестьянину. Как же можно на Севере охотнику жить без собак! На них он выезжает во льды на промысел, объезжает далеко поставленные капканы, едет за мясом в соседнее поселение, когда наступает голод; им доверяет себя и нарту, потеряв в тундре ориентировку, и, наконец, ценой своей жизни собаки нередко спасают жизнь охотника, если долгая пурга застигает его вдали от стойбищ и поселений, обрекая на голодную смерть…

…Зима была в разгаре. Все сильнее и продолжительнее дула пурга, все больше времени приходилось охотникам отсиживаться в землянках. Даже льда наколоть и то почти невозможно в такую погоду. Женщины растапливали снег, нарубив его глыбами тут же, у жилищ, и, едва не задушенные ветром, потом долго отдыхали в наружной части землянок, прислушиваясь, как медленно успокаивается сердце.

Запасы мяса и жира быстро уменьшались, а охоты все не было. «Что станем делать?» — все чаще думали матери и отцы, глядя на детей и прислушиваясь к вою ветра. Экономили — гасили второй и третий жирники. В землянках и днем и ночью стояла тишина: полуголодные люди спали — спали ночью, спали днем. Так спокойнее: меньше тревожных мыслей, не так чувствителен голод. Мертво и страшно было в такое время поселение. Даже костерезы, и те, теряя от недоедания силы, больше лежали, чем работали. Пурга действует угнетающе и на сытого, согретого человека, что же говорить о голодных!

Просыпаясь, люди пили горячую воду, ели раз в сутки, прислушивались к пурге и снова дремали, натягивая на себя ветхие оленьи шкуры, ежились, плотнее прижимались друг к другу. Лица темнели, опухали.

Уже давно у Тагьека кончились запасы привезенных продуктов; даже табак, и тот был на исходе. Тагьек курил редко, сон помогал ему беречь не только силы, но и табак.

В полудреме Тымкар прикидывает, сколько и чего он мог бы получить за добытые им шкурки песцов и лисиц. Но где же зимой можно обменять их на продукты или товары? К тому же часть добычи он подстрелил из ружья Тагьека. Разве не должен он половину отдать ему?

Сипкалюк думает о своем. До встречи с Тымкаром она чувствовала себя в семье дяди второй хозяйкой. Теперь же ей кажется, что и она, и Тымкар, и Тыкос в тягость Тагьеку и Майвик. Ей стыдно, что у нее с мужем и сыном нет своего жилища.

— Тымкар… — тихо, чтобы не услышали дядя и тетя, шепчет она мужу, плотнее прижимаясь к нему, губами почти касаясь его уха. — Тымкар, мы должны иметь свой полог. — Ее бьет озноб.

Тымкар приоткрыл припухшие глаза, повел ими в сторону Майвик и Тагьека.

— Да, у нас будет своя яранга, мы построим ее, — рукой он ласкал маленькое лицо жены.

За спиной матери, сонный, что-то бормочет Тыкос.

— Стихнет пурга, — продолжает Сипкалюк, — я тоже пойду ставить ловушки на зайцев. Ты сделай их еще. Я знаю места… — Ей холодно, дрожь мешает ровно и спокойно говорить. — Я знаю места, где есть песцы. Там я ловила прошлую зиму.

Тагьек закашлялся. Сипкалюк и Тымкар смолкли.

«Маленький остров, мало зверя», — думает Тымкар, и перед его взором начинает проплывать безбрежная тундра — Мечигменская, Амгуэмская. И так без конца, без конца. Мхи, травы, озера, ручьи и речки, стойбища, утки, олени, куропатки, кочевники-оленеводы, Гырголь, Кутыкай, Омрыквут, Ляс… Потом — Кочак, чернобородый янки, большое стойбище американов за проливом, опустевший родной очаг. Богораз… «Желаю тебе, юноша, счастья!» Вот оно, счастье: эскимоска-жена, голод и холод, чужой шатер. Тымкар съежился сильнее, подоткнул заиндевелую у подбородка шкурку под плечо.

Кожаные стены полога, слабо освещенные огнем одного жирника, отсвечивают зеленоватым светом, снизу они покрылись изморозью.

Вповалку спят две семьи.

За землянкой — ветер, порывистый, злой. Кроме него, ничего не слышно вокруг. Только поскуливает щенок, тычется мордой в грудь Сипкалюк. Она оттаскивает его прочь. Он уже зрячий, научился жевать мясо. Сипкалюк наливает ему теплой воды из чайника, висящего над жирником. Вельма лакает.

Лишь через двое суток стало заметно стихать. Люди вышли из жилищ.

Вокруг землянок — сугробы. Все впадины между торосами заметены снегом. Пурга вдоволь натешилась и начала спадать. Метет поземка. Небо чистое, морозное, восход ал. Солнце уже чуть оторвалось от горизонта. День прибывает! Теперь пурга уже не будет такой темной, гнетущей: сквозь ее снежную завесу начнет проникать солнечный свет. Но долог еще путь зимы!

…Щенок взрослел. Тыкос, Нагуя и Уяхгалик не давали ему покоя: он жил вместе с ними в спальном помещении. Пищи сейчас хватало всем. Еще затемно Тымкар уходил на промысел. Чаще всего он спускался к замерзшему проливу и среди дрейфующих в отдалении льдов разыскивал участки чистой воды. Там теперь была жизнь! Нерпа — животное, ей нужен воздух, у нее — легкие, и она обитает именно в таких местах. Туда же являлись и белые медведи, тоже охотясь за нерпами.

В спокойные дни скорость дрейфа невелика. В ветреные дни он страшен. Скорость его увеличивается, торосы громоздятся друг на друга — шум, скрежет, обвалы. Тогда очертания разводий быстро меняются, льды дают трещины, одни поля отходят от других, часто лишая охотника возможности выбраться на берег. И если северные ветры вынесут такое ледяное поле за пролив к югу, гибель человека неизбежна. Разве только изменится направление ветра и льдину понесет обратно или случайно где-либо натолкнется она на остров. Но все это мало вероятно: море велико, как тундра.

Однако безветренных, безопасных дней не так уж много зимой на Севере. Не только Тымкар, но и другие охотники вынуждены были выходить на промысел в неспокойные дни.

Лишь после удачной охоты на морского зверя Тымкар уходил за песцами и лисицами, хотя именно за их шкурки летом приобретали у купцов такие нужные всем товары. Но нерпа — это жир для отопления, мясо для еды, шкурка для одежды.

Вот и сегодня: почти все мужчины охотились в проливе, и вдруг от острова подул ветер! Старики, женщины и подростки выскочили из жилищ, начали всматриваться в льды. Там — мужья, сыновья, братья. Что будет, если льды унесут их?

Эскимосы напряженно вглядывались вдаль. Кое-где видны черные точки.

Но кто это? Где остальные?

А остальные, почувствовав, что лед под ногами едва заметно закачался, уже бросали найденные разводья и спешили к берегу.

Тымкар тоже был на промысле. Из ружья Тагьека он подстрелил нерпу, выволок ее закидушкой на лед и, спрятавшись за торос, выжидал появления второго зверя. Но зверь не показывался, а ветер крепчал. Тымкар посмотрел на остров, и вдруг сердце его замерло: ему показалось, что кто-то держал на палке, как флаг, цветную камлейку — знак опасности для охотников, предупреждение о необходимости спешить с возвращением.

Тымкар сильнее сощурил глаза, чтобы лучше видеть. Сомнения не было. Сердце застучало громче. Вскочив, он быстро накинул на себя упряжь, к концу которой была привязана нерпа, и заспешил к острову. Нерпа заскользила по льду, роняя на него капли крови.

Тымкару почудилось, что лед под ногами колеблется, плывет… И хотя охотнику не впервой было скакать с одной движущейся льдины на другую, но замеченный им в поселении сигнал сильно тревожил его.

Ветер дул от острова.

Тымкару казалось, что прошло уже достаточно времени, чтобы достигнуть неподвижного ледового припая близ острова. Но он все еще шагал по движущемуся, плывущему льду.

С острова видели, как ветер разворачивал огромное ледяное поле; лишь один его край еще касался берегового припая.

Тымкар уже отчетливо различал людей и сигнал на острове: кто-то нес на шесте цветную камлейку, указывая не то ему, не то кому-то другому путь. Тымкар повернул к северу, хотя ближе было бы идти прямо. Но и там, и справа он вдруг увидел полосу чистой воды… Сердце замерло, потемнело в глазах.

Сквозь застлавшую глаза пелену Тымкар все же сумел разглядеть, что полоса воды к северу все сужалась и, наконец, клином упиралась в льды. «Туда, туда!» — стучало в голове Тымкара. Словно сами собой устремлялись туда ноги. «Туда, туда!» — показывали ему сигналами с острова.

И то ли действительно наступили сумерки, то ли потом заливало глаза, но Тымкару казалось, что очень быстро темнеет. Нерпу он не бросал. Нагнувшись вперед с багром в руке, он волок ее за собой то по торосам, то через щели между ними, то по колени проваливаясь в рыхлый снег. В глазах совсем темнело.

Льды все больше разворачивало от острова.

— Хок-хок-хок! — доносились до Тымкара отдаленные звуки. — Хок-хок…

Тымкар почти бежал вдоль кромки чистой воды, туда, где она уже упиралась клином в лед. Кровь колотилась в висках. Губы пересохли, глаза были широко открыты.

Но бросить нерпу он не решался.

Сипкалюк металась по берегу. Она подбегала то к Тагьеку, то к Тыкосу, хватая его, уже большого мальчика, на руки, то вдруг останавливалась, глядя на мужа, то бежала почти наравне с Тымкаром, отделенным от неё зловещей полосой черной воды, которая, как раскрывающийся веер, становилась все шире и шире…

Дорвавшись до воды, свирепея, ветер срывал брызги и нес их туда, где был Тымкар.

Спускать байдары было опасно: разве выгребешь обратно против ветра! А байдара быстро обледенеет.

Видя, что Тымкар не бросает нерпы, эскимосы громко ругали его: разве он не понимает, что гибнет?.. Гибнет Тымкар! Успеет добежать, пока еще одним концом льдина упирается в береговой припай, — быть ему живому, не успеет — прощай, Тымкар…

Сипкалюк с растрепанными ветром волосами сидела на снегу, обеими руками обхватив Тыкоса, подавленная, беспомощная. Она уже почти не видела Тымкара: слезы застилали ей глаза.

А черный веер раскрывался все шире.

Но Сипкалюк не суждено было вторично овдоветь. Тымкар успел перебраться на неподвижный лед берегового припая.

Эскимосы радостно зашумели, побежали навстречу. И только Сипкалюк, не удержав Тыкоса, осталась неподвижно сидеть на снегу. Силы оставили ее. Она тихо плакала, и слезы каплями вмерзали в ее одежду из шкур.

Льды уносило на юг.