Поиски счастья

Глава 19 У ВАНКАРЕМСКОЙ ЛАГУНЫ

Зима загнала Тымкара в поселение. В один из морозных дней он появился в Ванкареме.

На нем была еще летняя одежда, вытертая на локтях и коленях. Из проношенной пятки правого торбаса торчала стелька, сделанная из сухой травы.

За эти два года он заходил сюда не впервые. Да и раньше, еще при жизни отца, ему случалось тут бывать. Ванкаремцы знали Тымкара.

— Тымкар, это ты? — встречали его жители поселения, ежась в теплых одеждах из оленьих шкур.

— Откуда пришел?

— Этти! — приветствовали его у следующего шатра. — Ты, однако, замерз, заходи кушать!

Все яранги стояли вдоль берега моря, и Тымкар не мог миновать их стороной. Собаки предупреждали о появлении чужого человека, и любопытные чукчи выглядывали из жилищ.

— Ходят слухи, что Тымкар убил таньга, — переговаривались они.

— Шаман изгнал его из Уэнома.

— Какомэй! Тымкар?! — из яранги выглядывали женщины.

— Есть слухи, что он хотел взять уводом дочь Омрыквута.

— Каждому человеку нужна жена. У Тымкара уже взрослое тело.

Тымкар не слышал их разговоров.

— Что ж, в Ванкареме немало девушек…

— Тымкар, заходи! Ты замерз ведь.

В открытых настежь дверях фактории стоял Джонсон. Тымкар прошел мимо.

Ванкарем — большое селение. А юноше нужно было в другой конец, и он уже жалел, что не дождался сумерек: слишком много внимания привлек к себе. «Что думают они обо мне?»

— Пусть к нам придет, — краснея, говорила отцу Рахтынаут-Амнона.

— Зачем? У тебя есть жених по обещанию, — вразумлял ее отец.

— Тымкар, здравствуй! Каковы новости? — раздался голос из следующего шатра.

— Кто же носит летнюю одежду зимой?

— Тымкар — «одиноко живущий человек», — оправдывал его другой.

Морозный ветерок дул в лицо, струилась поземка.

— Что делал он все лето в тундре, если у него нет теплой одежды?

— Говорят, он убил таньга, проезжавшего здесь две зимы назад.

— Но кто знает, верно ли это?

— Этти! Заходи, — снова слышались гостеприимные приветствия.

Тымкар шел дальше.

— Он с бородатыми людьми плавал к американам.

— Его отец Эттой добровольно ушел к «верхним людям».

— Брат Унпенер погиб на охоте. Тауруквуна замерзла.

— Какая? — спрашивала жена плечистого чукчи.

— Кто же не знает Тауруквуны из Энурмино!

— Какомэй! Откуда пришел он?

— Тымкар, здравствуй! — ласково кивала ему молодая красивая чукчанка.

— Пошла в ярангу! — зашипел на нее ревнивый муж, и они оба скрылись в шатре.

— Кстати пришел он, пурга будет.

— Чем же он рассержен, что ни к кому не заходит?

— Он, видно, идет к Вакатхыргину. Разве вы не знаете, что он всегда заходит к нему?

— У Вакатхыргина молоденькая дочь. Джон-американ поменял ей имя: теперь ее зовут Мэри, Не из-за нее ли он идет туда?

— Ты, однако, многоговорливая бабенка, Иди в ярангу!

— Тымкар, этти!. — седой чукча выходит к нему навстречу, берет за плечи, вглядывается в обмороженное лицо. — Ты пришел, Тымкар? — и ласково подталкивает его ко входу в ярангу.

Суровость исчезает с лица юноши. Вслед за хозяином он входит в наружную часть жилища, замечает торчащую из проносившейся обуви стельку, вытаскивает ее, обтирает рукавом иней с ресниц, снимает шапку.

Собаки недоверчиво обнюхивают гостя. Тот ощупывает онемевшие щеки. Старик молча глядит на него, такого же рослого, как он сам, ожидая, когда гость отряхнется от снега.

Вакатхыргину сорок девять лет, он еще бодр и сам добывает пропитание себе и дочери, но седина делает его стариком. Жены у него нет уже семнадцать зим: она умерла в тот радостно-печальный день, когда родилась дочь Эмкуль.

— Однако я позову Эмкуль.

Старик вышел и направился к домику-яранге Джонсона.

С тех пор как он отпустил ее «помогающей» к купцу, прошел месяц. Джон угостил его тогда спиртом, дал пачку патронов, чаю. Но дочь уже не раз жаловалась, что американ пристает к ней, настаивает, чтобы она на ночь оставалась в его жилище.

В этот предвечерний час Вакатхыргин теперь всегда отправлялся за дочерью и до утра уже никуда ее больше не отпускал.

Каждый раз, когда отец шел за Эмкуль, сердце его наполнялось гневом. Этот бездельник Джон дал кличку ей, как собаке, назвал какой-то Мэри… «Даже собаке трудно придумать более отвратительное имя!» — сплевывая, негодовал старик.

Вакатхыргин уже жалел, что позарился на патроны, табак, чай. Но как быть ему теперь? Где взять эти товары, чтобы вернуть их за дочь?

Старик хорошо знал покойного отца Тымкара: они были почти ровесники и всегда останавливались друг у друга, когда выезжали из родных поселений. Случалось им встречаться и на моржовом лежбище, и на осенних ярмарках у оленеводов. Своих сыновей у Вакатхыргина не было, дочери повыходили замуж и разъехались с мужьями по другим поселениям. Он давно привязался к Тымкару, помнит его еще малышом, потом — подростком, юношей. Теперь Тымкар стал уже совсем взрослым, и каждый раз, когда Тымкар заходил к нему, у старика рождалась надежда, что, быть может, он женится на Эмкуль, и они станут жить все вместе, в одном шатре.

Тымкар не говорил ему ничего про Кайпэ из стойбища Омрыквута. Однако по рассуждениям старика выходило, что юноша ходит в тундру наниматься «помогающим», чтобы жениться потом на дочери оленевода и со временем самому стать хозяином стада. И каждое возвращение Тымкара в Ванкарем радовало Вакатхыргина.

…Вместе с отцом к шатру подходила девушка.

Она еще издали приветствовала гостя, Тымкар ответил ей улыбаясь. Он стоял у входа в ярангу, высокий, стройный. Вползли в жилое помещение — низенькую комнатку из оленьих шкур. Эмкуль зажгла два жирника: над одним повесила чайник, над другим котел и лишь тогда вспомнила о подарке Джонсона, Вакатхыргин внимательно посмотрел на дочь, на Тымкара, на табак, рука уже доставала из-за пазухи трубку: он не курил целых два дня, но подарка не взял.

— ! Я не хочу его табака! — с раздражением, неожиданно громко отрезал старик и рунул трубку обратно за пазуху.

— Какомэй! — удивился Тымкар: ему очень хотелось курить, даже больше, чем есть.

— Ты молчи, — глаза старика сделались жесткими. — В этом шатре я хозяин.

— Конечно, конечно, — поспешил подтвердить гость, хотя вовсе еще не понимал, как можно отказаться от табака.

— У меня только одна Дочь. Мне не нужен его табак!

— Джон-американ просто так дал мне его, — поняв намек отца, смутилась девушка.

Старик не спускал глаз с дочери.

— Разве просил я у него? Дорогой товар! Плохие людишки — эти сильные товарами американы! Чем заплачу, Эмкуль? Карэм! — выкрикнул он. — Карэм!

Эмкуль заплакала, отбросила в сторону пачку. Разве это плохо, что она взяла табак для отца? Отец совсем стал старый…

Старик за чаем рассказал Тымкару о приставаниях купца к его дочери, о том, что Эмкуль уже третья, кого Джон зовет к себе «помогающими», а он, Вакатхыргин, старый, но потерявший разум морж, — согласился…

Девушка, пряча лицо, так согнулась, что черные косы касались пола.

— Ты с нами жить станешь, Тымкар? — спросил его старик перед сном.

— Не знаю, — уклончиво ответил Тымкар.

Вакатхыргин нахмурился.

— Разве ты не знаешь, что меня изгнали из родного селения? — удивился Тымкар.

Старик конечно это знал, но смолчал.

— Говорят, я убил таньга. Большую плату отдали за него уэномцы. Всех прогневил я. «Лучше бы нам не видеть тебя здесь», — сказал мне Кочак минувшей зимой.

Эмкуль и ее отец молчали. Человек, убивший человека, достоин презрения.

— Кто же захочет жить с убийцей? — хитрил Тымкар. — Что скажут ванкаремцы?

Старик достал трубку, бросил косой взгляд на пачку с табаком, что лежала в углу, отвернулся.

Кровля яранги шумела: поднималась пурга.

Все смолкли. Эмкуль и Тымкар вскоре заснули. И только старик ворочался на шкуре. Он был суеверен. Но разве не знал он сына Эттоя? Как мог сын его друга убить человека? Однако, уж верно ли это?

Как только стихла пурга, Тымкар собрался на охоту. Вакатхыргин дал ему свою теплую одежду и ружье с оставшимися четырьмя патронами.

Судя по пятнам на небе, разводья среди торосистых льдов были недалеко.

Проводив Тымкара, старик вернулся в спальное помещение. Эмкуль ушла к Джонсону. Она в тот же день вернула ему подарок, и Джонсон догадался о причине отказа старика принять его дар. Вообще этот Вакатхыргин не нравился ему. Мартин всегда чувствовал себя неуверенно, когда разговаривал с ним. Казалось почему-то, что старик проникает в его тайные замыслы, а это было Джонсону неприятно.

— Твой отец, видно, разбогател, — пренебрежительно бросил он своей служанке. — Положи на стол.

В эти дни Джонсон не приставал к Эмкуль, разговаривал с ней, что случалось редко, расспрашивал, ушел ли в тундру тот или иной чукча, а затем посылал ее позвать к нему жену какого-либо отсутствующего охотника, а Эмкуль отпускал домой.

Отец вначале удивлялся ранним возвращениям дочери, потом же, когда дочь рассказала ему о поручениях Джонсона, Вакатхыргин догадался о проделках американа. Он запретил дочери выполнять такие поручения, «Пусть сам зовет, однако, если ему нужно».

Сегодня Эмкуль опять возвратилась рано, но точно исполнила приказание отца: к Джонсону никто не пришел… Солнце еще не скрылось, а Эмкуль была уже дома. Она вышла на окраину, выглядывая Тымкара.

Тымкар не появлялся. Двумя выстрелами он убил двух нерп и теперь еще далеко-далеко от берега волоком тащил их, впрягшись в специальную упряжь.

Этой пищи хватит на семь, а то и на десять дней. Жира Для отопления старик запас летом: Тымкар видел три полных бурдюка из некроенных шкур тюленей.

Когда распухшее зимнее солнце, устав ползти по горизонту, улеглось между огненных столбов, Тымкар дотащился до яранги. И сразу же его окружили вдовы и те, чьи мужья ничего не добыли.

На следующее утро Тымкар вновь собрался в море, но старик остановил его:

— У тебя только два патрона. Где возьмем еще?

Тымкар понял, что нужно идти в тундру за пушниной, чтобы на нее выменять патронов. Джон-американ шкуры морских зверей не принимал.

Бродя летом по тундре, Тымкар приметил много песцовых и лисьих нор, но все они были слишком далеко.

Вакатхыргин еще накануне выварил в пахучих травах капканы и теперь указал на них Тымкару. Тот взял их специальной рукавицей, чтобы не оставить запаха человека, подвязал к поясу чистой камлейки и направился в тундру.

В этот день Джонсон пытался грубо овладеть Эмкуль, вначале накричав на нее за невыполнение вчерашнего поручения.

Эмкуль вырвалась и убежала домой.

Тымкар ночевать не вернулся. Всю долгую ночь старик прислушивался, не спал; наконец настало утро, Отец и дочь выпили чаю, старик пососал пустую трубку. «Только бы скорее вернулся Тымкар», — думал он: дочь рассказала ему о попытке Джона.

Впервые за всю жизнь Вакатхыргин нарушил свое слово: он не пустил больше дочь к американу, хотя и получил плату за ее работу. Эмкуль молча сидела в пологе. Отец хмурился, прислушиваясь к шорохам за ярангой. Его мучил стыд. «Что стану говорить? Чем заплачу?»

Джонсон не появлялся и никого не присылал за Эмкуль.

К ночи вернулся Тымкар.

— К радости тебя я имею! — воскликнул старик, взял его за плечи, помог раздеться, снять со спины тушку песца (вторым патроном Тымкар промахнулся, а в капканы еще ничего не попало).

За едой он рассказал ему о дочери и купце.

— Однако я не послал Эмкуль к нему сегодня. Это очень нехорошо: так не должны поступать чукчи, если дано слово и получены дары.

— Да, да, — соглашался Тымкар, — это так.

— К тому же у нас нет патронов и табаку. Где возьмем?

— Это так.

Старик то вынимал, то снова клал за пазуху трубку, Тымкар молчал. Девушка сидела потупившись, пряча глаза, щеки ее пылали.

— Кто защитит Эмкуль? Даже того, кто был бы назначен ей мужем, нет у нее. Дочь бедняка… — Он покачал головой.

Девушка еще ниже склонила голову: ей казалось, что сейчас отец предложит ее в жены Тымкару.

Хмурым взором отец поглядел на нее, на сына Эттоя, но ничего не сказал.

Тымкар молчал, Усталого, промерзшего, его, как всегда после сытной еды, клонило ко сну.

Через несколько дней, когда в яранге Вакатхыргина сушились уже четыре песцовые шкурки, Тымкар понес на обмен шкурку первого добытого зверя, Он дождался очереди и выложил свою добычу.

— Мне нужно за нее пачку патронов, табаку, чаю.

— Не слишком ли много? — усмехнулся Джонсон и взглянул на охотника. Где он видел этого парня?

Тымкар ждал.

— Как звать тебя?

— Тымкар я.

— О, Тымкар из Уэнома?

Тот кивнул головой.

— Ты оттуда привез мне этого песца? Олл-райт! Ладно. Я дам тебе патроны, табаку и чаю, чтобы ты знал и другим сказал, как хорошо платит Джонсон! — и он выложил на прилавок товары, оглядывая изумленных охотников. Им он не давал так много.

Тымкар замялся: ведь он вовсе не из Уэнома принес ему песца. Сейчас чукчи скажут об этом Джону… Да и самому неприятно, что он обманывает купца.

— Ну, что же ты стоишь? Растерялся от радости? Бери товары. — И, довольный своей остротой, Джонсон рассмеялся.

Чукчи тоже засмеялись. Какой тюлень этот Тымкар! А еще, говорят, он убил таньга…

В глазах Тымкара блеснули недобрые огоньки.

— Почему ты смеешься?! — набросился он вдруг на чукчанку, которая приглашала его к себе, когда он входил в Ванкарем.

Подбодренные его гневом и нелепым положением — над ним смеялась даже женщина! — ванкаремцы уже не скрывали своего веселья. Не каждый день случалось им посмеяться!

Красивая молодая чукчанка и не подумала смутиться.

— Ты зачем, Тымкар, пришел сюда? — шевеля плечами, спросила она его, явно намекая на Эмкуль.

Тымкар растерялся, не зная, что ей ответить.

— Ну, забирай свои товары! — властно произнес Джонсон и сдвинул их на прилавке в сторону.

Охотники все еще пересмеивались.

— Эти товары возьми себе обратно! — вдруг заявил молодой охотник и запнулся.

Лица чукчей вытянулись. Что слышат их уши?

— Что? — Джонсон опешил. Его зеленые глаза уставились на толпу.

— Эти товары ты дал старику Вакатхыргину за Эмкуль. Она не придет к тебе больше!

Молодая чукчанка побледнела от досады. Охотники смолкли. Всем стало ясно, что Тымкар берет Эмкуль себе в жены.

Джонсон, наконец, нашелся:

— Эмкуль — твоя невеста? Олл-райт! — и, как ни в чем не бывало, он убрал товары на полку.

Старик Вакатхыргин удивился, увидев Тымкара с пустыми руками.

— Я отдал ему патроны, табак и чай за Эмкуль.

— Тымкар… — старик обнял его, как сына. — К радости тебя имею я! Эмкуль — хорошая девушка.

— Да, да. Конечно, — перебил его Тымкар. — Она не пойдет больше к нему. У нас есть еще шкурки. Мы получим за них табак, патроны и чай.

— Эмкуль! — воскликнул отец, его глаза увлажнились. — Эмкуль… — слезы помешали старику договорить.

— Однако я пойду покормлю собак, — неожиданно и для отца и для дочери сказал юноша. — Утром на нарте поеду осматривать капканы, — и Тымкар выполз в наружную часть яранги.

Шли дни, недели, месяцы.

Тымкар не намекал о женитьбе. Тем не менее Эмкуль считала, что вопрос о ее муже решен. Она ухаживала за Тымкаром, как жена, недоумевая, почему он так долго тянет. Старик терялся в догадках, но жизненный опыт подсказывал ему, что нужно ждать: рано или поздно все станет ясно.

Тымкар, Вакатхыргин и его дочь жили дружной семьей. В их яранге всегда были табак и чай, свежее нерпичье мясо — его добывал во льдах старик, жир — его вытапливала девушка, патроны — их выменивал Тымкар. В пологе было тепло. Чукчи завидовали. Хорошо им: охотников много, ртов мало. Эмкуль сшила Тымкару теплую одежду из припасенных раньше оленьих шкур.

В долгие дни пурги девушка расшивала Тымкару полы кухлянки и рукавицы из тюленьей замши, а он накалывал рисунки на моржовый клык, изображая на нем зверей, сцены охоты, ссору на трапе с чернобородым янки, Богораза, какую-то сказку о счастье. Здесь были и чукчи с ружьями, и девушки, и ребенок в красивой меховой одежде. Вакатхыргин с интересом следил за его работой; старик любил сказки и умел их рассказывать.

Временами Тымкар задумывался. Беспокойные мысли переносили его от Кайпэ к Сипкалюк, потом — к Тэнэт, Тауруквуне, Эмкуль. Образы путались, сливались. От переносья ложилась поперечная складка на лбу у глаз собирались легкие морщинки. Виделись ему мать, отец, Кочак и тот пастух, который поймал его арканом, как дикого оленя…

Вакатхыргин искоса поглядывал на него, раскуривая трубку на длинном мундштуке. Ему жаль было Тымкара, потерявшего всех родных. Но почему он не берет в жены его дочь? Что нужно ему? Почему его ум неспокоен? И старику казалось, что, женись Тымкар на ней, — и их шатер станет самым счастливым в Ванкареме.

— Тымкар, — тихо окликнула его однажды Эмкуль, когда ей показалось, что отец заснул, — О чем ты думаешь?

Тымкар улыбнулся.

— Думал, как выменять у Джона ружье. Много хочет песцов.

— Разве мое ружье перестало радовать твое сердце? — вмешался старик.

— Разве каждый охотник не должен иметь свое ружье? — и Тымкар снова углубился в работу над клыком.

Опять все смолкли.

Тымкар знал, что значит ходить по тундре без ружья, а он весной собирался в тундру на поиски стойбища Омрыквута. Семь шкурок песцов и лисиц собрал он, Джонсон требовал двадцать. Если бы не приходилось отдавать шкурки за патроны, табак, чай, за материю на камлейки, Тымкар уже накопил бы нужное число. Но он не один, и надо жить.

Пурга сменялась ясными морозными днями, давно прошла январская оттепель, дни увеличились.

Подружки и другие молодые чукчанки внимательно оглядывали Эмкуль, но не находили в ее фигуре никаких изменений.

— Однако твой муж не женолюбивый, как видно, — уже не впервые допекала девушку жена соседа.

— Да уж не бессильный ли он в любви? — интересовалась красивая чукчанка, сама неравнодушная к Тымкару.

— Когда же ты станешь настоящей женщиной? — допытывались другие.

Эмкуль краснела, опускала глаза. Разве это хорошо — женщине и не иметь ребенка? Но сказать им, что Тымкар ей не муж, одинаково стыдно, как и слушать эти вопросы.

Девушка досадовала на Тымкара, Отец был ею недоволен. Ему казалось, что тут виновата она, А старику так нужен внук. Какому же старику не хочется внука?

Нередко Вакатхыргин нарочно на целые сутки уходил к соседям, оставляя их одних. Дочь была уже взрослой девушкой, старик опасался остаться без потомства, У чукчей не считалось зазорным, если девушка становилась матерью, не имея мужа. Наоборот, они радовались каждому ребенку, каждому новому человеку — продолжателю жизни постепенно вымирающего народа, Ко всем детям чукчи относились одинаково хорошо.

В глазах чукчей Эмкуль выглядела смешной и жалкой. Это понимал и отец. Однако он никогда не жалел, что помешал ей принести ребенка от Джонсона: это не настоящий человек. Другое дело Тымкар! И если не Тымкар, то кто же возьмет ее в жены? У других за невесту год или два женихи отрабатывают, живя в семье девушки, а дочь Вакатхыргина никто, как видно, не хочет брать в жены. Больно было отцу, он сердился на дочь. Хорошенькое дело: целую зиму живет в одном пологе с парнем и не может принести старику внука!

Эмкуль понимала причину гнева отца. Тем тяжелее ей было выслушивать расспросы соседок. Но что она могла сделать? Разве ей самой не хотелось стать настоящей женщиной?

— Эмкуль, — приставала к ней соседка, — почему не видно радости на твоем лице?

— Не знаю! — безразличным тоном отвечала дочь Вакатхыргина, чувствуя, как щеки наливаются краской.

— Тымкар, однако, уйдет от тебя, если ты не станешь настоящей женщиной. Какому чукче нужна такая жена!

Видно не зря звали эту чукчанку долгоязычной женщиной.

Эмкуль стала избегать показываться в поселении. Тогда ее начали навещать в яранге… В конце концов очень важно знать, почему она не становится матерью.

С приближением весны все более бойко шла торговля у Джонсона, Чуть не ежедневно около склада виднелись нарты и собачьи упряжки. Приезжали оленеводы из стойбищ, охотники из других поселений.

Одни из них удивлялись, узнав, что в этот сезон купец дает за пушнину меньше, чем в предыдущий; другие соглашались с тем, что раз льды помешали прийти шхуне и товаров мало, — надо беречь их, чтобы всем досталось хоть понемногу; третьи хмурились, видя в складе достаточное количество всяких ящиков, мешков, оружия, материалов. Но что же сделаешь? Хорошо еще, что товары все-таки есть и не нужно гнать собак до другой торговой фактории. Разве есть время у оленеводов и охотников совершать такие поездки? У кого в тундре олени, у кого нет корма для собак: мясо, заготовленное на зиму, почти все уже съедено; собаки отощали, их кормят совсем плохо. Поворотчики с Колымы приезжали с товарами не часто.

Еще лет двести тому назад чукчи обходились без всяких привозных товаров. Ножи делались из камня и кости, светильни представляли собой каменные плошки, нитками служили жилы животных, одеждой — шкуры оленей и нерп; хлеб, табак и спирт были неизвестны, как и огнестрельное оружие, попавшее к ним впервые от казаков в начале восемнадцатого века. Да и зачем было оно им, когда вокруг столько непуганых зверей!

Чукчи жили, не зная других стран и народов. Но теперь… теперь зверь распуган — гарпуном или сеткой не всегда добудешь, — да и привыкли они и к табаку, и к чаю, и к украшениям, и ко многому другому, что привозилось с Колымы и Аляски.

К Джонсону чукчи относились терпимо, полагая, что «сильный товарами человек» так же достоин уважения, как и шаман, силач, богатый оленевод или хозяин большой байдары. Они считали даже невозможным просить за шкурки песцов и лисиц какие-либо товары — они просто выкладывали их купцу и с благодарностью, порой дивясь его щедрости, брали то, что им давали. В конце концов все это необходимые вещи! Когда же кто-либо из охотников просил товаров сам, чукчи с неодобрением относились к нему: ведь так своей жадностью можно разгневать американа, который и сам хорошо знает, что нужно охотнику, его жене или невесте. К тому же как посмотрят на все это духи? Достаточно прогневить их, чтобы заболеть, не иметь удачной охоты, погибнуть во льдах или навлечь на себя много других неприятностей… Нет, чукчам нельзя гневить духов!

Однако старик Вакатхыргин поступал совсем не так, как подсказывало благоразумие. Он, как казалось ванкаремцам, попрошайничал, не соглашаясь отдать Джону песцов за те товары, которые получали все. Джон доказывал ему, что товаров мало, ругался, но Вакатхыргин упорствовал. «Разве это хорошо? — думали другие охотники. — Чукча не должен так поступать, если он действительно настоящий человек». И было тем более странно, что духи почему-то не гневались на старика. Это было уже совсем непонятно! Да уж не дух ли он сам — этот седой и хитрый старик? Вот и Тымкар тоже: ни к кому не заходит, целую зиму провел то на охоте, то в яранге Вакатхыргина… Есть слухи, что он убил таньга, но духи тоже не гневаются на него. Все это очень, очень странно!

Мистер Джонсон никаких странностей в поведении чукчей не усматривал. Все шло отлично. Каждый день — большая торговля, подготовка пушнины к отправке, подведение баланса, составление ответа своему хозяину. Горячая пора!

В прошлую навигацию владелец этой фактории привез ему за два года банковские квитанции на тысячу долларов. Вместе с его частным бизнесом это составит весьма приятную цифру. Джонсона волновал только один вопрос: не принес бы черт чернобородого янки раньше других шхун. Как тогда утаить свою личную пушнину? Чтобы не рисковать, он снял на окраине селения пустовавшую ярангу. Каждый вечер туда отправлялись разобранные по сортам и упакованные тюки пушнины. Днем и ночью охраняли этот склад нанятые Мартином охотники. Он снабдил их оружием.

Чукчи смеялись над сторожами:

— Ты, однако, на кого здесь охотишься?

Им совершенно чужда была сама мысль об охране товаров: кто же возьмет чужое? Разве только собаки… Но ведь яранга закрыта. И к чему тогда винчестер?

Расчет Джонсона был прост: чернобородый всегда спешит, чтобы первому побывать в других поселениях, он успевает только наспех просмотреть записи в книгах, пока матросы и чукчи грузят пушнину и сгружают товары, и сразу же выбирает якорь. У него не будет ни времени, ни желания лазить по ярангам. Да и какие могут у него возникнуть подозрения? Мартин приготовил ему такое количество пушнины, которое точно соответствует израсходованным товарам по нормам, установленным хозяином. Мало этого, он, мистер Джонсон, для вида наторговал ему на одиннадцать «хвостов» больше.

Таким образом, все оставшиеся в фактории ценности были теперь собственностью самого Джонсона. Вот почему он и вынужден был ежевечерне отправлять в склад приобретенную за день пушнину. Но товаров все еще оставалось порядочно, а Мартину было бы жаль подарить их хозяину лишь для того, чтобы услышать от него похвалу своим способностям.

В один из таких горячих дней, когда уже началось таяние снега, к нему приехал Гырголь из стойбища Омрыквута. Одной из трех запряженных нарт управлял он сам, двумя другими — Кутыкай.

Джонсон сразу узнал Гырголя. Но, увидев три загруженные пушниной нарты, Мартин на мгновение даже растерялся: ему стало страшно, что все это предстоит утаить от хозяина. Однако уже в следующую минуту его обрюзгшее лицо прояснилось, он вышел из фактории навстречу приезжему.

Чукчи посторонились. Так он никого не встречал.

— Гырголь! — воскликнул он, как будто принимал старого друга.

— И-и, — широко улыбался тот.

Джонсон протянул ему руку.

Оленевод неуклюже взял ее; так они простояли, как показалось чукчам, очень долго.

Гырголю хотелось, чтобы все видели, как встречает его Джон-американ.

— Хочешь есть? Идем ко мне! Сегодня я больше принимать пушнину не буду, — и, заперев склад на замок, он вместе с оленеводом ушел в жилище.

Их встретила молодая чукчанка.

— Китти! — обратился к ней Мартин, — Это мой гость, Гырголь. Он хочет есть.

Чукчанка засуетилась у жирников. Джонсон сходил к себе в комнату, принес спирта, галет, копченой колбасы. Гырголь сиял. Да, Джон действительно был истинно хороший человек!

Кутыкай возился с собаками, оберегал от них пушнину. Вокруг столпились ванкаремцы: охотники, женщины. Были здесь и приезжие.

— Ты опять будешь торговать поштучно? — спросил Гырголя Джонсон. — Это очень-очень долго.

Оленевод задумался. С одной стороны, это необходимо; надо же пометить товары каждого пастуха, чтобы не спутать; но, с другой стороны, это действительно очень долго, хотя и приятно. Прошлую зиму он привез совсем мало шкурок, а потратил целый день. Сколько же потребуется времени теперь?

— Ко-о[20], — наконец выдавил он из себя.

Мартин пришел ему на помощь.

— Сколько ты привез?

— Ко-о, много. — Он в самом деле не знал количества. Да и как сосчитать?

— Олл-райт! Мы будем торговать десятками, — и янки пояснил ему эту технику. — Но ты знаешь, Гырголь, что прошлый год шхуна не привезла мне товаров и я не даю теперь так много, как раньше?

Гырголь насторожился, отодвинул стопку со спиртом.

— Ты можешь спросить об этом всех чукчей. Они подтвердят тебе, что я говорю правду.

Джонсон сходил за гроссбухом, начал подсчитывать. Судя по виду тюков, Гырголь привез шкурок сто. Если заплатить ему по прошлогодним нормам, то и тогда останется еще не менее шести винчестеров, сорока пачек патронов и шестидесяти — табаку, ящик чаю, двести ярдов кумача, спирт, мука, галеты, бисер и прочая мелочь.

Щелкают косточки счетов. Гырголь наблюдает, как шаманит этот американ.

«Хитрый», — думает он.

Мартин отложил книгу, счеты, выпил еще стопку спирта. Китти принесла свежее тюленье мясо, только что вынутое из котла.

Гырголь вспотел.

— Олл-райт! Ты мой друг, и я дам тебе товаров за каждую шкурку столько же, как и в прошлую зиму.

— Так надо, конечно, — как должное, принял это сообщение муж Кайпэ, обжигаясь горячим мясом.

Блестящая мысль вдруг пришла в голову Джонсону. Он обласкает этого щенка: после торговли он отдаст ему весь остаток своих товаров под пушнину будущего года! Это разумнее, чем рисковать ими. Он отдаст ему все… винчестеры, патроны, кумач, табак, чай, бисер. Он скупит пушнину в норах! Он приручит этого молодого дикаря и не даст возможности чернобородому учесть остаток товаров и записать их ему, Джонсону, на приход. Разве это не блестящая мысль, восхищался Мартин своей находчивостью. Ведь нартовый путь кончается — значит, с пушниной к нему едва ли придет кто-нибудь еще. И, кроме того, оставшись без товаров, он устроит себе месячный отпуск. Ведь он так устал с этими дикарями!

И мистер Джонсон залпом выпил еще стопку.

— Мы будем торговать завтра. Я запру склад изнутри, чтобы нам никто не мешал.

Гырголь согласился.

— Да, а где же Кайпэ? Ты хотел привезти ее с собой.

Гырголь объяснил, что у Кайпэ родилась дочь.

Джонсон разочарованно сморщил нос, закурил сигару. И он и оленевод захмелели. Китти куда-то исчезла.

Утром Кутыкай втащил в склад все тюки с пушниной, и Гырголь с Джонсоном заперлись там.

Любопытные чукчи столпились у дверей, Так Джон еще никогда не торговал.

Привлеченный скоплением людей у фактории, явился туда и Тымкар — и увидел Кутыкая. Гнев охватил его, черные глаза сделались колючими, злыми: он вновь, казалось, ощутил на своей шее затягивающийся ременный аркан.

Заметил его и Кутыкай, побледнел. Гырголь закрылся в складе… кругом чужие люди… Тымкар высок и силен… Машинально пастух ощупал висящий на поясе охотничий нож. Но Тымкар уже принял решение, исключающее ссору. Ведь сейчас ему важнее узнать, где кочует стойбище Омрыквута, чем расправиться с этим жалким пастухом!

Тымкар поздоровался с чукчами.

В ответ громче всех послышался голос Кутыкая. В эту минуту он жалел, что тогда так жестоко поступил с сильным и большим охотником. «Он, однако, видно, лучше Гырголя…» Пастух был зол на Гырголя за шкурки песцов, которые тот отобрал у него. «Кто кормит тебя? — кричал на него вчера Гырголь. — Кто дает тебе мясо? Если ты бедняк, то молчи!» Хорошо еще, если он даст Кутыкаю чаю и табаку. Что скажет теперь жена?..

Тымкар смешался с толпой.

Из-за дверей склада то и дело доносились возгласы удивления: это после торговли Джонсон отдавал оленеводу все остатки своих товаров. Потом до слуха чукчей дошли слова Гырголя. Он просил американа заготовлять для него у охотников лахтачьи шкуры, ремни, жир, торбаса, которых так много нужно пастухам: за все это Гырголь обещал платить пушниной.

Джон согласился.

Чукчи радовались. Теперь они смогут получать все товары за шкурки морских зверей, за жир, ремни, обувь. Это очень хорошо, пусть женщины шьют побольше торбасов!

Чукчи возбужденно говорили друг с другом. Тымкар вплотную подошел к Кутыкаю:

— Каковы новости?

— Ко-о, — неопределенно ответил тот, снова побледнев.

— Откуда приехал? — веки Тымкара вздрагивали, выдавая волнение.

Пастух показал рукой на тундру, не спуская глаз с возбужденного охотника. Однако Тымкар не проявлял никаких признаков недружелюбия; наоборот, закурив, он даже угостил Кутыкая.

Из склада потянуло спиртом. Чукчи удивились еще больше, послышался смех. Кто же не развеселится при таком запахе!

Тымкар втягивал пастуха в разговор. Тот постепенно обрел дар речи, но все время опасливо поглядывал на склад: не вышел бы Гырголь!

— Где кочует Омрыквут? — наконец прямо спросил Тымкар.

Кутыкай ждал этого вопроса. Он замялся: ведь Омрыквут запретил ему быть многоговорливым попусту. Что будет, если узнает Омрыквут?

— Где кочует Омрыквут? — тихо, по властно повторил Тымкар, стараясь скрыть волнение.

Пастух почувствовал, как его щеки похолодели. Он огляделся по сторонам. Из склада слышались веселые голоса. Там пили спирт. Злоба на Гырголя подкатила к горлу Кутыкая.

— Междуречьем, где Амгуэма и Бельма…

Двери фактории распахнулись.

Кутыкай отскочил к упряжке.

— Кутыкай! — пьяным голосом позвал его Гырголь. Джонсон был тоже пьян. Он заметил Тымкара.

— А ты тут что бездельничаешь? Мне нужны помощники — чистить пушнину.

— Карэм! — отрезал Тымкар, качнув головой. — Карэм! — и направился к яранге Вакатхыргина.

Пастух таскал в нарты товары. Охая от удивления, — так много Гырголь увозил товаров, — по сторонам стояли чукчи.

Ванкаремцы придвинулись к дверям, увидели, что склад пуст. Осталась только пушнина. Раздались возбужденные, на разные голоса, восклицания.

Кутыкай увязывал груз. Джонсон и Гырголь опять подержались за руки, и нарты тронулись. Озадаченные, смотрели им вслед ванкаремцы.

Этим же вечером покинул Ванкарем и Тымкар. Никто не видел его ухода. А когда Эмкуль и отец догадались, что Тымкар их оставил, они не удивились: каждый чукча волен поступать, как вздумает.

Лунной ночью Тымкар вновь одиноко брел по тундре. В глазах его был тот блеск, который свойствен только людям, исполненным веры, что счастье от них не уйдет.

Снег еще лежит по низинам, но время пурги и короткого дня миновало.

Тихо, воздух прозрачен, светят луна и звезды.

Цепочкой, одна за другой, бегут три упряжки. Посвистывает под полозьями снег. Нарты скользят по подмерзшему насту.

Время от времени Гырголь взглядывает на звезды и покрикивает на собак. Упряжка послушно сворачивает то вправо, то влево. И снова тишина. Только шорохи и посвисты переговариваются под полозьями.

Втянув голову в кухлянку, на задней нарте дремлет Кутыкай.

— Поть-поть-поть! — покрикивает на собак Гырголь.

Кутыкай открывает глаза. Снег, звезды, луна. Тундра безбрежна, как это огромное звездное небо. Где ей начало? Где конец?

Быстро перебирая лапами, бежит упряжка. Впереди видна фигура сидящего на нарте Гырголя. Он курит, оглядывая Амгуэмскую тундру. С этими товарами Джона он чувствует себя превосходно.

Шесть винчестеров! Каждый бы лопнул от зависти, увидев их. А спирт… Патроны, табак, чай, бисер, ножи, котлы, иголки! Достаточно, думал Гырголь, подарить иголку хозяйке любого шатра, как станешь самым дорогим и желанным гостем.

— Кхр-кхр-кхр! — доносится до слуха Кутыкая с передней нарты.

— А кумач! Его хватит на две двадцатки камлеек.

Гырголь втягивает носом воздух: ему чудится запах жилья. Он снова взглядывает на звезды и окриком слегка поворачивает собак влево.

Кутыкай спит. Под полозьями нарт перекликаются шорохи.

Скоро долина реки Амгуэмы.

По совету Джона-американа Гырголь заедет в кочевья оленеводов. Он раздаст им товары под пушнину будущего года. Следующей зимой он соберет ее и отвезет в Ванкарем. Джон обещал дать ему товаров еще больше.

«Однако Джон истинно хороший человек», — уже не впервые мысленно повторяет про себя муж Кайпэ.

Джон заготовит для него торбаса пастухам, лахтачьи шкуры на подошвы, ремни, жир, он даст все, чего захочет сам Гырголь. Все оленеводы станут завидовать Гырголю. Он уже и сейчас «сильный товарами человек»! Кто же откажет ему в оленях, если он даст спирт и табак, торбаса, ремни, чай и кумач, винчестер и патроны.

И Гырголь предвкушает, как из всех стойбищ пастухи погонят оленей в его стадо. Каждому оленю он вырежет на ухе свое клеймо. Стадо его потеряет счет, он станет самым «сильным оленями человеком» в тундре. К тому же, у Омрыквута и без этого немалое стадо. А Кейненеун все еще не принесла сына.

— Поть-поть-поть!.. Кхр-кхр-га!

Упряжка сворачивает влево.

Гырголь отчетливее чувствует запах близкого жилья.

Да! Он станет хозяином Амгуэмской тундры. Он разделит стадо на несколько отдельных кочевий. В каждом из них у него будет жена!..

— Поть-поть-поть-га!

«Гырголь! Ты пришел?» — уже чудятся ему ласковые слова привета повсюду, куда бы он ни приехал. В чужих кочевьях у него будут товарищи по жене. Щеки Гырголя рдеют. Мороз пощипывает губы, он облизывает их, глядя вперед невидящим взором.

Заметив стойбище, собаки резко натягивают упряжь и мчатся к ярангам.

Кутыкай вздрагивает, хватает остол. Из-под остроконечного тормоза снег упругой струей бьет вверх. Нарты бросает на застругах. Гырголь растерянно кричит на собак, которые с тявканьем и визгом врываются в чужое стойбище.

А дома уже давно ждут Гырголя. Еще с вечера нетерпеливый Омрыквут, томимый ожиданием, ушел в шатер старшей жены. Кейненеун и Кайпэ в яранге вдвоем. Кайпэ скучно одной в своем пологе, она пришла в шатер отца. Кейненеун тоже грустна. Детей у нее нет. Омрыквут ушел. Ляс советует ему взять себе третью жену. Разве все это может радовать Кейненеун? Разве ей самой не хочется стать настоящей женщиной.

На руках у Кайпэ ребенок, завернутый в нежную шкурку утробного олененка. Дочь. У нее такие же большие глаза, как и у матери.

Уже так давно уехал Гырголь! Что он там делает?

Кейненеун и Кайпэ молчат. Каждая думает о своем.

В пологе горят два жирника. Тепло. В тундре тихо. Близится время отела. Кейненеун вспоминается Амвросий. Всю весну он бродил за нею в стаде. Потом Омрыквут отдал ее ему… Почти с тех пор сердце неспокойно, хотя прошло уже две зимы. Омрыквуту нужен сын — наследник стада. Быть может, потому он и отдал ее таньгу? Кейненеун краснеет.

— Ты что? — спрашивает ее Кайпэ.

— Так, — уклоняется от ответа жена Омрыквута.

Кайпэ думает о Гырголе. Она уже примирилась с тем, что стала его женой. Конечно, ей хотелось быть женой Тымкара — такого смелого, высокого, сильного. Плохо, что тогда Кутыкай догнал их. Она даже не успела стать его женой. Ее дочь не может быть похожа на него.

Глаза Кайпэ задумчивы.

— Ты что, Кайпэ?

Кайпэ молчит. Ей скучно всю жизнь проводить в этом отцовском шатре и в этом стойбище. Кто же не хочет на берег! Там все новости, там люди живут веселые, здесь — только олени.

Один из жирников начинает коптить. Кейненеун поправляет фитиль и снова садится на прежнее место. Ее сердце щемит, ей стыдно, что от нее — молодой и сильной — Омрыквут ушел к старой жене, матери Кайпэ.

Тихо.

Только слышно, как монотонно шипят фитили, отдавая пламени жир.

Молодые женщины ложатся на оленьи шкуры и засыпают.

Осчастливленная приходом мужа, не спит в своем шатре мать Кайпэ. Она вспоминает времена своей молодости. Она была красива. Но против воли отец отдал ее Омрыквуту — сыну богатого оленевода. Уже вскоре Омрыквут взял себе вторую жену — Кейненеун.

Горят жирники. Рядом спит Омрыквут.

В яранге жены Кутыкая уже несколько дней нечего есть. Мясо кончилось. Омрыквут не закалывает оленя для пастухов. А заколоть своего оленя она без мужа не смеет. Какая же жена поступит так? Что сказал бы Кутыкай?

Дети спят, укрытые оленьими шкурами. В пологе прохладно: горит только один жирник. Днем она выпросила у Кейненеун кусок мяса для детей и немного жира.

На перекладине у потолка висят почерневшие от времени амулеты. Они охраняют ночью оленей… Тут и человеческие фигурки, и бесформенные, но имеющие таинственный смысл кусочки древесины, клочки шерсти и кожи, звериные зубы. Они заменяют в стаде Кутыкая…

Жене Кутыкая только двадцать лет, но морщины уже видны на ее широком лице.

Это очень плохо, когда Гырголь забирает с собой Кутыкая. Конечно, Кутыкай привезет детям и ей подарки, он выменяет их у купца на шкурки тех песцов, которые он и она поймали зимой капканами. Но все-таки это очень плохо, когда нечего есть и Кутыкая нет дома…

Она прислушивается: не послышится ли лай подбегающих упряжек. Но кругом тихо. Тихо в тундре. Тихо в яранге.

Небольшое стойбище спит. Только в яранге Ляса слабо бормочет бубен. Ляс шаманит. Он надел свою шаманскую одежду и что-то выкрикивает, бьет в бубен.

Кто знает, о чем шаманит Ляс?

Лясу жарко, лицо у него потное, он в фанатическом экстазе и не сомневается, что стойбище благоденствует благодаря его неустанным заботам. И даже тогда, когда нет никакого повода связываться с духами, он время от времени напоминает им о себе — сильном шамане Лясе из стойбища Омрыквута.

В чужом стойбище Гырголь спит неспокойно. Ему все мерещится, что в наружную часть яранги, где сложены его товары, кто-то пробрался, хочет их похитить. Гырголь прислушивается, высовывает голову из полога.

Кутыкай спит, как будто забота о сохранении имущества — не его забота. Это сердит Гырголя. Он набивает трубку, закуривает.

В яранге жарко. Гырголю не спится. Много желаний в его голове. Он верит в их осуществление: «Все будет, все будет! Джон поможет мне стать хозяином Амгуэмской тундры!»