Поиски счастья

Глава 40 ЛЬДЫ ТРОНУЛИСЬ

Льды тронулись. В сквозных воронках, изъеденные талой водой, позеленевшие, они расходятся, образуют причудливые трещины. Извилистые полосы чистой вод ширятся, похожие на каналы, озера, реки…

Ни тучки, ни ветерка. Миллиардом зеркал остекленевшие торосы отражают лучи яркого солнца. Всюду ослепительный блеск и песнь льдов.

Острава давно обнажились. Только в ущельях, спрессованный, долго будет лежать снег. Из сухой прошлогодней полыни пробивается зелень. Несколько дней — и она изменит окраску острова, вплотную подступит к нестаявшим снегам, и завяжется между ними упорная борьба, которая будет продолжаться до самой зимы.

Льды тронулись! Как легко на сердце, как хочется жить, верить в счастье, трудиться, любить! Забыты метели, лишения, голод. Как все же хороша жизнь!

Детвора на берегу. Там слышен ее беззаботный смех. Мальчишки перепрыгивают с одной льдины на другую, за ними по берегу спешат девочки.

Взрослые тоже покинули опостылевшие за зиму жилища. Щурясь от яркого солнца, они глядят в пролив, не отходя от землянок, другие разбрелись кто куда.

Ширятся, ширятся разводья!

Льды уходят на север.

Солнце круглые сутки не покидает неба. Над Беринговым проливом, от одного материка к другому, оно совершает свой путь, честно расплачиваясь за долгое отсутствие.

На крутом берегу в потертой одежде из шкур, без шапки, сидит старик Емрытагин и наблюдает подвижку льдов. Он сидит там давно. Да не он ли первый заметил начало этого великого движения? Для него оно означало восемьдесят третий год жизни. Старик и сам удивляется своему долголетию. Глаза его выцвели, ослабели. Но он слышит шепот ледового моря и видит ближние разводья. На лице Емрытагина умиление.

А за мысом бегает от парня девушка в зеленой камлейке. Она такая же статная и краснощекая, как Майвик. По прибрежным камням она мчится, как олень. Но разве убежать ей от молодого охотника?

— Пусти, Гыкос! — вырываясь, требует дочь Майвик. Ее волосы растрепаны, грудь высоко вздымается.

Нет, от Тыкоса не вырвешься! Но и Уяхгалик не слабенькая…

— Скажи отцу! — отрывая от себя его руки, обдает она его жарким дыханием.

И юноша понимает, что начинать, кажется, надо именно с этого… Он не знает, что ответит ему Тагьек, но отец будет против — в этом Тыкос уверен: Уяхгалик — эскимоска…

У следующего мыса девушка останавливается, берет парня за руку, заглядывает ему в лицо. Тот молчит. Они медленно удаляются.

Женщины собрались у жилища Тагьека.

Сипкалюк не знает, где Тыкос, Майвик не знает, где Уяхгалик и Амнона. Но матери не беспокоятся: дети взрослые. Да и кто же в такой день сидит в спальном помещении! Это только Тагьек не выползает из своей норы, как евражка зимой. Много наделали ему соседи костяных изделий. Теперь он готовится отвезти их в Ном, на Аляску.

— Сытые дни близко, — глядя в море, произносит Сипкалюк.

На лице Майвик чуть заметна улыбка. Приятные слова говорит племянница. Умная женщина, работящая.

Майвик деловито оглядывает жену Тымкара. Ее скуластое лицо уже в морщинах. А ведь она еще молода.

Майвик значительно старше, но она сохранилась несравненно лучше: полногрудая, плотная, краснощекая. На ней праздничная камлейка из красного ситца, в густых черных волосах лишь кое-где серебрятся седые нити.

— Ты верно сказала: морж пойдет скоро.

Теперь улыбается Сипкалюк, но лицо ее от этого не становится красивее: в больших пугливых глазах всегдашняя усталость.

…Набродившись по берегу, жители поселка один за другим возвращаются к своим жилищам. Пришла румяная Уяхгалик, обхватила мать за талию, прижалась к ней головой. С другой стороны появился Тыкос. Направлялся к своей одинокой землянке и старик Емрытагин. С высокого плато спускался Тымкар. Его шапка повисла на ремешке за спиной.

Каждый по-своему встретили островитяне вскрытие моря и теперь вернулись домой. Нет только Амноны. И не знает Майвик, что никогда ей больше не увидеть дочери.

Еще с утра Амнона куда-то скрылась. Изможденная болезнью, она одиноко бродила по острову. Этот весенний день взволновал ее снова. На впалых щеках ветер сушил слезы. Нет, никогда не стать ей настоящей женщиной! Кто же возьмет заразную в жены? А разве она виновата?.. Что же делать? Как жить дальше? Ей неотступно вспоминался день ее похищения. Пьяные американы уволокли ее в Ном. Потом она перестала быть человеком. В конце концов Джонсон проиграл ее Бизнеру, и целых десять лет она плавала на «Китти». Работала, терпела унижения. Уже тогда ей хотелось выброситься за борт, умереть, но каждый раз жизнь оказывалась сильнее. Надеялась увидеть мать. Верила, что вырвется из плена. И это случилось! Помогли таньги. Но теперь она поняла, что жизнь ее все-таки погублена.

Нестерпимо болела голова. Глаза застилала едкая дымка. Амнона перестала узнавать окрестности, различать очертания того, что окружало ее, пошатывалась, как пьяная. Ей чудилось, что она снова на «Китти», ей виделись каюта, карты, пьяные лица, бороды, бутылки…

Вначале — с льдины на льдину: подальше от людей! А потом, выбрав одну из них, поменьше, она опустилась на холодное ложе и, измученная, забылась в тяжелой дремоте. Пусть уносит ее море от этих жестоких и страшных лиц, обступивших ее…

Разводья все ширятся, расходятся ледяные швы, льдину покачивает. В бреду Амнона корчится, стонет, судорожно впивается в кромку льдины: ей кажется — это горло Джонсона… Но перед нею уже не Джонсон, а Билл Бизнер. Даже море не унесло от него! Вскрикнув, она вскакивает, выпрямляется навстречу ветру и, протянув бессильные руки вперед, словно к спасению, падает в воду.

Целые сутки искали Амнону по острову. Спустили на воду байдары. Все было тщетно. И тогда, сразу постаревшая, сказала Майвик:

— Не надо. Я знаю, — она взялась за сердце и подняла глаза к небу, — Амнона ушла туда…

И вслед за матерью все островитяне устремили глаза к небу. Никто не проронил ни слова.

Молчаливые, задумчивые, эскимосы разошлись по землянкам. Поселок словно вымер: ни смеха, ни говора.

Глухо рокотал пролив, и под его мрачную песнь Тымкар накалывал новый рисунок на тонкую и длинную пластинку из моржового клыка.

Не успели еще островитяне выспаться и отдохнуть после поисков Амноны, как по поселку пугливой птицей пронеслась новая тревога.

Эскимосы поспешно поднимались на возвышенность и вглядывались в ледовое море, где тянулась черная полоса дыма из пароходной трубы. Какой-то — видно большой — корабль приближался к острову. Невольно всем вспомнился визит чернобородого янки.

Сизый огромный корабль вскоре подошел к берегу. Загремела якорная цепь. От борта сразу же отчалила шлюпка.

На гребцах были одинаковые куртки с какими-то значками на рукавах.

Двое американцев, выпрыгнув на берег, поспешно двинулись к землянкам.

— Дети мои, — по-эскимосски обратился один из них к девушке в зеленой камлейке и стройному парню (они первые попались навстречу). — Соберите отцов ваших. Мы сообщим важную новость.

Хмурые, настороженные, поселяне собрались у новой землянки Емрытагина. Уже одно то, что корабль пришел не от русского берега и в такое необычное время, внушало тревогу. К тому же это не «купец»: слишком много на нем пушек…

Высокий седобородый старик в одежде пастора закатил к небу глаза, перекрестился и начал:

— Жители, эскимосы! Из далеких краев мы поспешали к вам. — Лицо его выражало благостную скорбь. — Великое несчастье ожидает вас и всех, кто обитает там, — он указал рукой на азиатский берег. — И мы пришли спасти вас, мирные жители, от этого бедствия.

Он внимательно вгляделся в островитян, но не прочел в их глазах готовности следовать за ним. На секунду внимание его привлек большой сутулый мужчина с прямым носом и длинными ресницами: он как-то особенно мрачно смотрел в сторону, и в уголках губ его гнездилась злая усмешка. Пастор предпочел перевести глаза на других.

Долго толковал эскимосам посланец Соединенных Штатов о каких-то красных людях — большевиках, о всех ужасах и страхах, ожидающих мирных островитян. Временами пастор делал паузы, рассчитывая на вопли о помощи, на тревожные вопросы, однако люди молчали, только хмурились; проникнуть в их настроение не представлялось возможным.

На рейде маячил корабль, выбрасывая из топок клубы черного дыма.

Спутник пастора молча вертел в руках палку, похожую на вытянутый вопросительный знак. Во рту его торчала бурая сигара с красным ободком посередине. Его бесила, как он полагал, нравственная тупость этих «дикарей». Ведь уже добрых полчаса произносил свою взволнованную речь миссионер, а они, казалось, даже не старались вникнуть в смысл того, что говорилось им. Они смотрели то на пароход, то на пастора, то на него — мистера Роузена. Едва ли он догадывался, что рядом с худым и высоким миссионером он выглядел несколько забавно: его костюм сильно обтягивал живот, котелок делал голову непомерно большой, а перстни на пухлых и коротких пальцах вызывали у этих людей какое-то отталкивающее чувство.

Проповедник продолжал свою речь. Он, видимо, неплохо знал язык туземцев. Однако и он начинал уже беспокоиться, ибо лица людей продолжали оставаться бесстрастными. Их смутили его первые слова о несчастье, но по мере того, как миссионер развивал свою мысль, они стали глядеть на него, как на слабого шамана, который пытается просто запугать их, чтобы затем побольше получить даров за обещание выручить из беды…

Роузену не терпелось: ведь ему приказано не только переселить на всякий случай на Аляску эскимосов с острова в Беринговом проливе, но попытаться уговорить на переселение и чукчей с азиатского берега вместе с их многочисленными оленьими стадами.

— Скажите им, что сюда больше не придут торговые шхуны Америки и они все, черт их побери, подохнут с голоду! — и он снова сунул сигару в рот.

Миссионер перевел. В толпе произошло небольшое движение, люди переглянулись. И лишь Тымкар по-прежнему мрачно глядел в сторону, и в уголках его губ таилась та же ироническая усмешка. Он хорошо помнил льстивую речь чернобородого янки, когда тому нужны были матросы… Нет, к людям с того берега у Тымкара уже давно потеряно всякое доверие.

«Как станем жить без чая и табака, без котлов, ножей и других нужных товаров?» — думали некоторые эскимосы.

В связи с войной и интервенцией за последние годы здесь совсем перестали появляться русские купцы.

Старец уловил замешательство на лицах островитян.

— Я вижу, дети мои, что вы озабочены своим будущим. Оно представляется мне страшным.

И он нарисовал им картину жизни без всего того, к чему уже давно привыкли эскимосы. Они будут пить простую воду вместо чая, не смогут сварить себе пищу, когда прогорят их котлы, забудут назначение трубок…

Однако, чем больше говорил этот старик, тем сильнее хмурился Емрытагин. За свои долгие годы он-то познал жизнь! Всегда, сколько он помнит, как голодные собаки мчатся за евражкой, так купцы устремляются к островам и другим местам за пушниной. А если американцев прогонят русские, то эскимосы получат товары у них. Да и кто же из купцов послушает слабоумного старика и откажется от пушнины!

— Святая церковь, — возвысил голос миссионер, — поможет вам устроиться на новых местах.

Он опять выждал, но никто не высказал желание о чем-либо спросить у него. Молчал и Тымкар: опять того и гляди начнут стрелять по ним из пушки, и опять могут подумать эскимосы, что виноват он, Тымкар. Нет, Тымкар будет молчать! Ну, а кто же тогда будет говорить, если молчит Тымкар? Быть может, Тагьек или Емрытагин? Но Емрытагин малоговорлив и никогда ничего не скажет, не подумав прежде как следует наедине с собой, а Тагьек… хотел бы Тымкар послушать, что он станет говорить! А если не вымолвит слова и Тагьек, кто же из более молодых посмеет первым подать голос!

Эдгар Роузен поглядывал на пролив и на фрегат. Цветастым платком, что торчал из кармана, он часто вытирал с лица пот, хотя было вовсе не жарко; докурив одну сигару, зажег вторую, то и дело доставал из жилета часы. Нужно было спешить, чтобы до прихода кораблей большевиков успеть переселить на Аляску туземцев.

«Пусть-ка попробуют господа большевики освоить незаселенные земли!»

— Вы точно перевели им мои слова? — спросил он пастора.

— О, да. Я нарисовал им картину запустения, жизнь, какая ожидает их, когда Штаты забудут про этот остров.

— Так спросите же, наконец, кто из них первый готов переселиться! Я дам ему десять долларов на обзаведение.

Пастор слегка улыбнулся.

— Едва ли, мистер Роузен, они знают деньги. Им лучше пообещать оружие, что ли: это их страсть.

— О-кэй! — воскликнул тот, быстро прикинув, что винчестер стоит на пять долларов меньше той суммы, которая ему отпущена на каждого переселенца, и таким образом он сумеет кое-что выкроить и для себя. Сознание, что и тут он оказался настоящим бизнесменом, подняло настроение мистера Роузена. — О-кэй, — повторил он, сунув трость под мышку. — Каждый получит винчестер.

Миссионер перевел, и сразу же все повернулись к Тымкару: эскимосы наизусть знали историю его плавания за пролив в качестве матроса, чтобы получить винчестер…

— Что же они молчат? — недоумевал Роузен. — Или, быть может, они не верят мне?

Его спутник не мог ответить на этот вопрос.

«Странные эти американы, — думали люди. — Переселяйся… Легко сказать — покинь родные места…» И кое-кому стало даже весело от неразумных слов пришельцев. Конечно, винчестер — это соблазнительно: их было лишь пять на весь поселок, да и то без патронов. Но кто же согласится променять родину на винчестер! Что же касается каких-то большевиков, то хотя эскимосы и не знали их, кроме Кочнева, но они знали русских, а раз большевики придут оттуда — значит они русские! Зачем же убегать от них? Если красные большевики хорошие люди, что ж, пусть приходят. А с голоду жители острова все равно не умрут. Разве шхуны кормят их? Это пустые слова! Трудно даже поверить, что язык старого человека болтает пустое!

— Так что же вы молчите? — забыв, что его не понимают, прямо к толпе обратился бывший директор «Северо-Восточной компании» и выругался.

Веки Тымкара дрогнули. Он понял. Понял и старик Емрытагин.

— Он назвал нас собаками! — возмущенно бросил эскимосам Тымкар.

— Что он сказал? — обрадовался Роузен.

Миссионер опустил глаза.

— Кстати, они могут кое-что понимать по-английски.

Лица островитян сделались злыми. Женщины — и особенно Майвик — о чем-то зашептались и вдруг рассмеялись, глядя в упор на юркого американа в котелке: на своих коротких ногах, расставленных в стороны, он сам казался им похожим на шелудивого пса…

Пастор пожалел о несдержанности своего босса.

— Если они не переселятся, — перешел уже к угрозам янки, — мы никогда не позволим им посещать Штаты!

Не успел еще пастор открыть рта, как Роузен добавил:

— А ведь у них там могут быть родственники, не так ли?

— Безусловно, мистер Роузен, — и он перевел все это эскимосам.

Тагьек затоптался на месте. Как же так? Ведь нужно отвезти в Ном на Аляску костяные изделия!

Но остальные островитяне остались равнодушными и к этому заявлению. Как можно не пустить их к родным? По всему берегу караулить станут, что ли? Емрытагину даже смешно, из его выцветших глаз скатились смешливые слезинки. Нет, нет, эти американы просто, однако, глупые люди: вначале они пугали какими-то красными большевиками, потом стали предлагать винчестеры, теперь угрожают голодом и запрещением посещать родственников. Тут что-то неладно.

Эскимосы молчали.

— Какая огромная потеря времени из-за кучки этих дикарей! Я удивляюсь вашему терпению.

Вместо ответа грегорианский священник только погладил свою длинную бороду.

— Нам необходимо спешить. — Эдгар Роузен опять нетерпеливо оглядел пролив, по которому дрейфовали на север разреженные льды. — Полковник будет недоволен!

Затянувшаяся встреча становилась в тягость и эскимосам: для них были необычны такие формы общения. Кое-кто из женщин уже ушел, услышав, что в землянках плачут дети.

Роузен расценил этот уход как вызов. Миссионер только пожал плечами: «Туземцы. Чего вы от них хотите?»

— Но это же возмутительно! — не выдержав, воскликнул бизнесмен. — Мы потеряли с ними, — он быстро «взглянул на часы, — мы потеряли из-за них уже целый час! — он отгрыз непомерно большой конец новой сигары и бросил его.

Емрытагин подобрал окурок и стал его разглядывать.

— Вы предложили бы им покурить, мистер Роузен. Эти люди очень отзывчивы на дружбу, — оказал миссионер.

— О да, конечно! — Роузен достал пачку сигар и протянул ее Емрытагину.

Однако старик отрицательно качнул головой, отступил назад. Роузену стало смешно:

— Нет, вы полюбуйтесь!

Он снова попытался навязать свой подарок — теперь уже другим, но все отступали и сигар не брали…

Вдоволь насмеявшись, американец убрал сигары и снова посмотрел на часы.

— Я больше не имею права задерживаться. Мы рискуем провалить дело там, — он указал изогнутым на конце стеком на азиатский берег, — ведь главное именно там!

Он спешил в бухту Строгую, где должен был встретиться с бароном Клейстом, выгрузить ему оружие.

— Мистер Роузен торопится. Он хотел бы знать, когда вы покинете остров, — обратился пастор к эскимосам.

Тагьек взглянул на жену. Она настороженно наблюдала за ним. Тагьек знал, что Майвик не хочет возвращаться за пролив, где провели они несколько лет. Он теперь поставлен в весьма затруднительное положение: если не переселяться сейчас — значит его больше никогда туда не пустят и ему придется забросить выгодное дело и снова стать охотником.

— А если я переселюсь, меня будут пускать сюда? — вдруг спросил Тагьек.

— Конечно, — воскликнул обрадованный Роузен.

— Хорошо, — не глядя на жену, принял решение Тагьек.

— Вери-вел! — и посланец Штатов, не имея при себе винчестера, протянул ему десять долларов.

Тот взял их как должное. Он знал цену этим бумажкам. Но не успел еще Тагьек спрятать полученные деньги, как Майвик подняла невероятный шум.

— Что кричит эта дикарка? — брови Роузена удивленно поднялись.

Пастор объяснил. Роузен засмеялся:

— Глупости! Ерунда! Теперь они, как бараны, потянутся за ним. Я же знаю этих дикарей!

Решение Тагьека произвело на островитян известное впечатление. Толпа зашумела. Как-никак столько лет прожито вместе. Делали ему заказы, получали продукты. А теперь, кому теперь нужны будут их изделия? Однако дальше шума и размышлений вслух дело не шло, и наблюдательный миссионер заметил, что люди вопросительно поглядывают на сутулого эскимоса, на которого он обратил внимание еще в начале беседы. Что-то суровое, властное было в его чертах. Не случайно же он понял ругательство Эдгара и перевел его односельчанам!

Служитель церкви поделился своими соображениями с патроном:

— Нужно поколебать его. Мне думается, что за ним пойдут остальные.

— Которого? Где он? — вглядываясь в толпу, спросил директор акционерного общества. — Крайнего справа?

— Нет, нет. Смотрите: он выше остальных, на висках седина, сутул, у него прямой нос и волевое лицо. Слева… слева седьмой.

— О, этот? — янки бесцеремонно указал на него пальцем. — Подзовите его ко мне.

— Сын мой! Мистер Роузен хочет с тобой поговорить, подойди к нам.

Тымкар понял, что зовут его, но не двинулся с места. Тогда американцы подошли к нему сами:

— Как зовут тебя, суровый человек?

Эскимосы тревожно расступились.

— Тымкар из Уэнома, — не очень дружелюбно отозвался он.

— Из Уэнома? — изумился миссионер. — Значит, ты чукча?

Тымкар утвердительно кивнул головой.

— Его имя Тымкар. Правда, оригинальное имя? Оно соответствует его мрачной внешности. И к тому же, оказывается, он чукча!

— Это любопытно, — живо отозвался янки. — Меня зовут Эдгар Роузен, — представился «дикарю» американец.

Тымкар молчал.

Вокруг было тихо. Только из дальней землянки доносилась ругань Майвик: женщина сразу же ушла, как только услышала о решении мужа.

— Да, так вот, Тымкар, мы предлагаем вам переселиться.

Чукча вопросительно взглянул на старца.

— Мистер Роузен по поручению… — пастор запнулся, — обещает вам помочь хорошо устроиться на новом месте, — и тут же он что-то негромко сказал Роузену.

— Да, да, — тот вытащил из бумажника десять долларов.

Тымкар не протянул руки, как это сделал Тагьек. И хотя он ничего не сказал, Эдгар Роузен спросил:

— Что он говорит?

— Он молчит, мистер Роузен…

— Какое свинство! — вспылил американец. — Деловой, порядочный человек должен с протянутой рукой стоять перед нищим негодяем, уговаривать его взять деньги! Их нужно учить полицейской дубинкой, а не уговаривать… Бить, да, бить! Это лучший метод разговора с дикарями. Бить, как индейцев, — с оружием, с пушками… — он покосился на фрегат.

Едва ли многое из этой тирады понял Тымкар. Но слово «бить», подкрепленное злым взглядом, он понял…

— Каттам меркычкин![24] — глухим голосом выдавил он чукотское ругательство и, повернувшись, зашагал к своей землянке.

Вокруг стало еще тише. Сипкалюк, широко открыв глаза, испуганно смотрела вслед мужу.

— Что это значит? — на лбу Роузена опять выступила испарина.

Миссионер не знал чукотского языка.

Между тем Тымкар подошел к своей землянке и остервенело принялся ее разрушать, сбрасывая с кровли куски дерна. Пыль поднялась вокруг его жилища.

— Как видно, он решил переселиться, мистер Роузен.

— Отлично! Тогда я уверен в успехе. Но почему он не взял деньги?

Растерянные эскимосы искоса поглядывали на корабль. Они поняли ругательство Тымкара и вспомнили, как поступил почти при таких же обстоятельствах чернобородый янки, с которым они отказались торговать.

— Ну, в путь! Переведите им, что на обратном пути мы проверим, и, если они еще окажутся здесь, мы погрузим их в трюм фрегата вместе с их кожаными кораблями, собаками и прочей дрянью.

Через несколько минут фрегат выбрал якорь и взял курс к мысу Дежнева.

Эскимосы наблюдали, как Тымкар разваливал свое жилище.

— Тыкос! — крикнул он сыну. — Собери собак. Мы станем жить в Уэноме.

«Вот так здорово! Так он уплывает подальше от Аляски? А как же мы?»

Сипкалюк, обрадованная, что не плыть ей в ненавистный Ном, бросилась к мужу, но тот отстранил ее.

— Тыкос, готовь байдару!

Девушка в зеленой камлейке побледнела: Тыкос, с которым еще утром они бегали по острову, уплывает…

Среди эскимосов заметна была полная растерянность: все уходят… Тымкар, Тагьек…

Подошел старый Емрытагин.

— У тебя в голове верные думы, — оказал он громко Тымкару. — Иди туда. Там твоя родина, — на глазах старика показались слезы. Любил он Тымкара: столько лет вместе прожили! Вместе трудились, голодали, мерзли. — Ты иди. А мы останемся. Здесь родились, здесь должны и жить. А когда увидим корабль американов, погрузимся в байдары и уйдем во льды. Посмотрят они, подумают — послушали их… Тогда вернемся в свои жилища. Так думаю я.

Решение мудрого Емрытагина ободрило эскимосов. В конце концов Тымкар — чукча, Тагьек — не охотник. А зачем и куда поплывут все они? Да и кто же может поверить этим американам? Нет, никуда не надо трогаться со своего острова…

Солнце уже описало полный круг и теперь пыталось вновь вырваться из туч у горизонта. В проливе шли льды.

Островитяне не спали. Они стаскивали на берег небогатое имущество. Вдали плакала девушка в зеленой камлейке.

Все смешалось в душе Тьшкара. Картины прожитой жизни, яркие, сильные, быстро сменялись одна другой, и какой-то внутренний голос, еще неведомый ему самому, властно звал его к новым поискам счастья: «Вперед, Тымкар, спеши, Тымкар!» Он смотрел на островитян, но не видел их. Как быстро пробегала перед ним сейчас вся его жизнь! И все настойчивее звучало:

«Вперед, Тымкар! Спеши, Тымкар! Твое счастье там, в родном селении. Там начинается, сказал таньг-большевик, новая жизнь!»

Все население острова загружало байдары домашним скарбом. На высоком берегу стоял наблюдатель.

Тымкар и Тагьек уже готовы к отплытию: им некого и незачем ждать. Вот они отталкиваются от берега, Тыкос поднимает парус из шкур, и байдары расходятся в разные стороны.

— Прощай, Тымкар!

— Прощай, Тагьек!

— Прощайте! — слышатся с берега голоса.

Байдары входят в ледяные каналы с подвижными берегами.

Из скопившихся у горизонта черных туч вырывается в небо яркое солнце.