Поиски счастья

Глава 7 ВОЗВРАЩЕНИЕ

Всю ночь тяжелые сны беспокоили Тымкара. Он ворочался, скрипел зубами, тревожа спящую рядом с ним молодую эскимоску Сипкалюк. Снились мать, Кайпэ, Тауруквуна. Все они почему-то стояли у яранги Кочака и, видно, о чем-то просили. Кочак молчал, он уставился на Кайпэ так пристально, что та опустила голову, пугливо спряталась за спину Тымкара, который оказался вдруг рядом с ней. Кайпэ сзади обвила его шею руками и что-то нежное шептала на ухо…

Тымкар открыл глаза. Под одной шкурой с ним лежала… Нет, это не Кайпэ. Кто же это? Тымкар нахмурился. Это Сипкалюк. Взволнованное снами сердце сильно билось, его стук отдавался в висках.

— Ты что, Тымкар? — женщина приподнялась на локте.

Тымкар оглядел землянку. Кроме них и трехлетней дочери Сипкалюк, никого.

«Да, да, конечно, так и должно быть», — подумал он, не отвечая на вопрос этой худенькой ласковой эскимоски.

— Тымкар, ты плохой сон видел? — с тревогой спросила она, вглядываясь в его черные глаза.

— Я не знаю. Спи, Сипкалюк, спи! — он вновь сомкнул веки, стараясь запомнить сон.

Луч весеннего солнца настойчиво пробивался в окно землянки. Солнце! Как много надежд и радости несет оно жителям полярных стран!

«Если с утра оно так высоко, — подумал Тымкар, — значит, скоро время белого дня, скоро домой!» Сегодня он не торопился вставать: добытых накануне двух нерп хватит на неделю. Можно отдохнуть.

Но сон не возвращался.

Последнее время Тымкар все чаще думал о родных. Сказывалась длительная, непривычная ему разлука. Семь месяцев, как он оставил Уэном. Сколько дум передумано! Порой мучила совесть, что на целую зиму покинул мать и отца. Но всегда утешал себя Тымкар тем, что оставленный Унпенеру винчестер поможет брату прокормить всех. И снова Тымкар пожалел, что второго винчестера, обещанного ему чернобородым купцом, так и не пришлось получить. А то было бы по ружью и у него, и у брата. «Всегда надо у них плату вперед брать!»

Вспоминались побег с «Морского волка», знакомство с Номом. Как много нового увидел он! Другие жилища, другие люди, иная жизнь. И что самое интересное — люди говорят на разных языках. Тымкар знал, что настоящие люди — это чукчи (так говорили старики); он знал еще русских, эскимосов, «бородатых людей» — американских китобоев. Но в Номе его ухо улавливало множество различных говоров — то гортанных, то певучих, грубых, смешных… Он выучил десятки новых русских слов, английских. Но откуда взялись эти другие люди? Почему он ничего не слыхал о них ни от стариков, ни от Кочака? Откуда эти люди берут мясо для еды и столько жира, чтобы обогреть такие большие жилища? Он никогда не встречал их на охоте! Они давали друг другу какой-то желтый песок — золото, муку, чай, табак, сахар. Где же промышляют они муку и чай, табак и сахар? Нет, этого Тымкар не мог постигнуть. И даже Сипкалюк, прожившая здесь уже пять лет, не могла объяснить ему.

Быть может, Тымкар и разузнал бы все это, если бы у него было время, но ему нужно охотиться, чтобы прокормить себя, Сипкалюк и ее дочь. Раньше Сипкалюк помогал дядя Тагьек, но теперь, когда в ее землянке есть охотник, он совсем, видно, забыл про нее.

Сипкалюк знала чукотский язык: до десяти лет она жила на мысе Дежнева, от которого и к северо-западу и к югу — чукотские поселения. Тымкар встретил ее недалеко от Нома. История ее жизни кратка и печальна. С родными она переселилась с азиатского побережья вначале на остров, а потом в Ном. От какой-то эпидемии родители умерли, муж прошлой зимой не возвратился с охоты. Ей двадцать лет.

В первый же день, еще у моря, Тымкар поведал ей свою историю.

Молодая женщина привела его к себе. Она не спрашивала его ни о чем. Он умолчал про Кайпэ.

…Удивленная, что Тымкар так долго не встает, Сипкалюк вновь приподнялась, заглянула в его широко открытые глаза. Но он, казалось, не замечал ее.

— Тымкар, ты что? — в ее голосе прозвучала тревога. Тымкар посмотрел на нее, нахмурился.

— Спи, Сипкалюк, спи.

Она тихо заплакала, догадываясь о его мыслях. Тымкар молча гладил ее по щеке. О причине слез не спрашивал. Разве он не понимал?

— Пусть сын будет у нас, Тымкар, — ее глаза были влажны, во взоре светилась настороженная нежность. Худенькая, почти совсем белолицая, она шептала — Сын, наш… мы будем…

Тымкар отрицательно качнул головой:

— Ты — эскимоска, я — чукча. Разве это хорошо? Что скажут люди?

— Брошу все: землянку, могилы матери и отца, пойду за тобой.

Он строго посмотрел на нее, брови сдвинулись.

— Разве ты не поняла меня?

Конечно, она поняла. Но разве ей не все равно, кто он?

Вдруг ей стало стыдно. Взглянула на спящую дочь, вспомнила погибшего мужа, отвернулась, заплакала над своей неудавшейся жизнью.

Тымкар поднялся и начал одеваться.

Весь следующий месяц, пока он еще жил на Аляске, они уже никогда не говорили об этом.

Все шло по-прежнему. Тымкар ходил на охоту, ловил в прорубях бычков и навагу, вечерами и в непогоду делал из моржовых клыков брошки, мундштуки, ручки.

Резьба по кости была любимым занятием в семье Эттоя. Чукотские изделия из кости славились издавна.

Сипкалюк выделывала тюленьи шкуры, вытапливала жир, шила одежду, чинила, прибирала в землянке, ухаживала за дочерью и за Тымкаром.

Тымкар продолжал приобретать подарки матери, отцу, Тауруквуне, Кайпэ, брату и даже Кочаку. Омрыквуту, чтобы тот согласился отдать ему дочь, он готовил подарки особенно прилежно. В Номе это оказалось несколько легче: здесь много купцов, и товары ценятся не так высоко. Семь пойманных капканами песцов облегчили ему приобретение необходимого.

Дни шли. Все выше и выше поднималось солнце. Напряженнее становилась жизнь в землянке Сипкалюк. Тымкар много работал. Ревниво смотрела на его приготовления молодая эскимоска, не радовалась своим обновам, карие глаза ее туманила дымка грусти и озабоченности. Ее подавленность была понятна Тымкару, смущала его. При встрече с Тагьеком Тымкар читал в его взоре неодобрение и с тем большим нетерпением ждал открытия навигации. Но льды еще прочно держались у берегов.

Сипкалюк оставалась с мужем ласковой. Правда, ласки ее стали молчаливы, но были по-прежнему искренни. И эта искренность чувств смущала Тымкара.

Однажды, когда он закончил очередную брошку — лисицу, изготовленную из пожелтевшего от времени моржового клыка, Сипкалюк неожиданно для него попросила не продавать брошку, а оставить ей. Сердце Тымкара дрогнуло. «Значит, она поняла, что я покину ее…» Но к смущению юноши примешалось несколько необычное чувство: ему было приятно, что ей хочется сохранить о нем память. И ему вдруг захотелось оставить Сипкалюк не только эту брошку, а нарисовать ей на большом клыке моржа свою ярангу, весь Уэном, родной берег, мать, отца, брата, Тауруквуну — все, что так мило и близко его сердцу.

На следующий день Тымкар шлифовал клык. Он наколет рисунки, раскрасит их разными цветами; изобразит, как он охотился за лахтаком, как уэномцы байдарной артелью добывают моржей. Большой клык! Много нарисует на нем Тымкар. Он не замечал, как Сипкалюк подходила к нему сзади и всматривалась в его необычную работу, не чувствовал, как сжималось ее сердце: молодая женщина видела, что мысли Тымкара — ее Тымкара! — уже далеки от нее.

«Однако, сможет ли она запомнить своей головой все, что расскажу ей?» Наверное это сомнение надолго оторвало его от работы, повергнув в раздумье, ибо Сипкалюк тревожно окликнула его:

— Ты что, Тымкар?

— Сейчас лягу, — и вновь взялся за клык.

…Спустя неделю, как-то под вечер, пригревшись на солнышке, они сидели друг против друга, у землянки, и он, отдав ей клык, дополнял рисунок рассказом. Сипкалюк вглядывалась в изображенное им на кости. Она не обратила внимание, что глаза Тымкара вдруг стали беспокойными. Рассказывая, он смотрел уже не на клык, а через ее голову, в море.

Тымкар заметил, что льды тронулись, бухта стала очищаться!

Лишь накануне ветер изломал и вынес из бухты льды, и вот в проливе уже показалась шхуна. Она привлекла на берег все население Уэнома. После восьмимесячной голодной зимы шхуна — большая радость. К тому же по простоте душевной уэномцы полагали, что это «Морской волк» спешит доставить Тымкара домой к началу моржовой охоты: так обещал чернобородый капитан.

Нет, это был не «Морской волк». Шхуна называлась «Китти». Тем не менее Тымкар действительно плыл на ней, хотя расплачиваться за проезд ему пришлось подарками, припасенными для Кайпэ, ее отца Омрыквута, для матери, для Тауруквуны, брата и отца своего — старого Эттоя. Но капитан не брезговал ничем, чтобы не в ущерб прибылям содержать трех своих жен, из которых мексиканка обитала где-то в южных штатах, американка — в Сан-Франциско, а купленная в Номе эскимоска Амнона была приписана к шхуне.

С борта «Китти» Тымкар разглядывал родные берега, и сердце его гулко билось в груди. Но странно: сейчас он почему-то думал не о том, что ожидает его, а о том, что уже минуло. Быть может, это объяснялось тем, что, готовясь вступить в свою обычную жизнь, он ощущал потребность еще раз оглянуться назад.

Покидая Ном, Тымкар, неожиданно для себя, обратил внимание, что Сипкалюк стала значительно полнее, чем была осенью, когда они встретились у моря. «Неужели?»— подумал он тогда, но отогнал от себя эту неудобную мысль. Однако всю дорогу до пристани эта тревожная догадка беспокоила его, хотя Сипкалюк не говорила ему ничего. «Пошел я…» — сказал он у трапа «Китти», что означало и прощай, и добрые пожелания, и то, что он действительно уплывает. Она молчала. Так и осталась она в его памяти, молчаливо стоящей на берегу рядом с маленькой дочуркой. Потом ее совсем не стало видно.

Прищурив глаза, Тымкар старался сейчас оживить эту уже мертвую сцену прощания, хотя перед его взором теперь были строгие и величественные очертания родной Чукотки. Они приближались, уже зеленеющие на склонах берега! И чем сильнее Тымкар чувствовал их близость, тем беспорядочнее становились его мысли. Предстоящая встреча с родными, с Кайпэ, желание увидеть свое ружье, оставленное Унпенеру, воспоминания о Сипкалюк — все это перемешалось и по-разному волновало его. Мысли путались.

Тымкар стоял на носу шхуны и вглядывался в толпу встречающих, пытаясь еще издали различить мать, старика-отца, брата, Таурунвуну.

— Ага, Кочак! — вдруг радостно воскликнул он, как будто при виде того было чему радоваться.

Уэномцев на берегу почему-то меньше, чем обычно в таких случаях. Среди них отлично видна огромная фигура Ройса; на нем меховая жилетка и болотные сапоги с высокими голенищами. Рядом с ним стоят Джонсон и Устюгов.

«Где же наши?» — спрашивал себя Тымкар. Он никого из родных не видел.

— Какомэй![9] — удивленно прошептал он и переступил с ноги на ногу, попав ступней между якорной цепью и кнехтом. Это на секунду отвлекло его. Он высвободил ногу, крепче сжав руками бортовые поручни, весь вытянулся вперед, но опять никого из родных не увидел.

— Какомэй! — повторил он, причем в голосе его почувствовались уже не только удивление, но и тревога.

«Где могут быть они?» — мысленно спрашивал себя Тымкар и не находил ответа. Он знал, что первую шхуну всегда встречают все. Тем не менее, среди уэномцев не было никого из родных — он видел теперь это совершенно ясно.

Наконец отдали якорь.

В числе первых Тымкар влез в шлюпку, все еще всматриваясь в толпу уэномцев.

— Тымкар! — послышались приглушенные голоса на берегу.

И уэномцы слегка расступились, опустили головы, как будто они были виновниками гибели родных Тымкара. Никому не хотелось быть вестником печальных событий.

Шлюпка приближалась. На ее носу стоял Тымкар, готовый выпрыгнуть на берег. Высокий, в тюленьих штанах, в потертой оленьей рубахе, с повисшей за спиной на ремешке шапкой. У ног вещевой мешок из некроеной шкуры нерпы. В глазах юноши застыл немой, но всем понятный вопрос: «Где, где же они?»

Прыгнув прямо в воду, поднимая брызги, Тымкар бежит на берег. Он бледен, ресницы его вздрагивают. Мгновение он стоит перед онемевшей толпой. Горло у него перехватило.

Чукчи потупили взгляды.

— Где? — смог только прохрипеть он, сердцем чуя какое-то несчастье.

Никто не откликнулся.

— Где? — чуть не шепотом, умоляюще обратился он к первому, кто оказался ближе.

Тот молчал.

В глазах Тымкара метнулся гнев. Выпустив из рук вещевой мешок, юноша шагнул, схватил за плечо стоящего рядом чукчу — своего сверстника Пеляйме.

— Где? — закричал он и впился пальцами в его плечи.

Прибрежные скалы эхом повторили вопрос.

Толпа шевельнулась. Из нее выдвинулся Кочак.

— Не гневи духа моря, Тымкар! — властно зазвучал голос шамана. — Мы ждем прихода моржей. Иди в свой шатер.

Казалось, можно было извлечь искру надежды из слов шамана, хотя он не ответил на вопрос Тымкара.

И, подчиняясь властности Кочака, забыв про вещевой мешок, озираясь, Тымкар заспешил к своей яранге.

Следом, не торопясь, шел Кочак.

Отвалив камень от входной двери, Тымкар переступил высокий порог, бросился к внутренней, меховой, палатке, упал на колени, подсунул голову под шкуру полога. Темнота. Тымкар выше поднял входную шкуру. Никого. Полог мертв. По стенам — зеленая плесень…

Руки ослабели, шкура полога опустилась Тымкару на шею. Какую-то долю минуты он так и оставался: голова — в пологе, ноги — во внешней части шатра. Затем на коленях он повернулся к выходу и тут же, у полога, опустился на землю.

В яранге появился Кочак.

Захваченный потоком своих мыслей, Тымкар вместо вопросов о матери, отце, брате, Тауруквуне зачем-то мысленно повторил недавние слова шамана: «Не гневи духа моря… Ждем прихода моржей…»

Кочак прищуренным глазом молча наблюдал за ним.

— Где мать, отец, люди нашего очага? — наконец едва выговорил Тымкар.

Кочак чего-то выжидал.

— Говори, Кочак! Почему молчишь? Где мать, где… Все где?

И Кочак рассказал. Все рассказал шаман Кочак. Всех назвал он, кто минувшей зимой прогневил духов… Разве могли не прогневаться духи, когда Унпенер сразу после смерти отца отправился на охоту? Все, все рассказал Кочак. Много и долго рассказывал шаман. И выходило, по его словам, что никто не виноват в смерти родных Тымкара: такова воля духов, которых гневить нельзя, тем более сейчас, когда они обещали Кочаку много моржей и Кочак сказал уже об этом чукчам.

Тымкар молод. Прошлым летом ему было только семнадцать лет. Еще год назад у него не было других забот, кроме Кайпэ и ружья. И вот он — без Кайпэ и ружья, без матери, отца и брата — вдруг стал «одиноко живущим человеком».

Кочак все еще продолжал говорить, когда на пороге показалась его дочь — жена Джонсона: она принесла забытый Тымкаром мешок. В нем лежали остатки подарков, приготовленных Тымкаром для родных и Кайпэ.

Тымкар, закрыв лицо руками, уткнулся в землю.

Кочак поспешил выпроводить дочь: женщина не должна видеть горе мужчины. Тымкар остался лежать на земле, у порога спального помещения яранги, у золы семейного очага. Время от времени его спина судорожно вздрагивала.

Кочак говорил долго, нудно, однообразно.

Уже вечерело, когда шаман заметил, что Тымкар задремал. Лишь тогда он поднялся и покинул ярангу «одиноко живущего человека».

…Силы вернулись к Тымкару. Он поднялся и, стараясь побороть охватившую его дрожь, вышел из яранги. На северо-востоке пламенел закат. Вот-вот брызнут лучи солнца нового дня.

Уэном спал. Чукчи давно закончили обмен на шхуне, вдоволь, наконец, накурились, напились крепкого чая (а кое-кто и спирта) и теперь отдыхали после хлопотливого дня. И только на высокой скале виднелась фигура человека: он наблюдал за морем, ожидая обещанных Кочаком моржей.

На рейде стояла «Китти».

Без всякой цели Тымкар медленно направился к ней. Кто знает, какие мысли будоражили его в этот час! Быть может, шхуна напомнила ему «Морского волка», на котором он уходил в Америку, надеясь, что брат один прокормит семью, а он получит ружье и Кайпэ? Или он шел туда, чтобы вновь уплыть отсюда, теперь уже спасаясь от горя? Но разве он мог это сделать. Вернее же всего, он двигался лишь потому, что должен был что-то делать, куда-нибудь идти, отвлечься от страшных мыслей.

Открытая дверца в ярангу старика Омрыргина привлекла внимание Тымкара.

Старик Омрыргин жил только вдвоем с дочерью. В Уэноме его считали мудрым человеком. На дочь его до встречи с Кайпэ Тымкар не прочь был смотреть как на возможную свою жену. Их яранги стояли почти рядом. Эттой и Омрыргин слыли добрыми соседями, и Тымкар сейчас не мог пройти мимо, заметив непорядок — открытую дверцу: через нее могли забраться в жилище собаки.

Тымкар не ошибся в своем предположении: навстречу ему из яранги с визгом выскочила собака, едва не сбив с ног.

Он вошел, кашлянул. Никто не откликнулся.

Тогда он приподнял полог и заглянул в спальное помещение. Оно оказалось пустым. Тымкар огляделся и понял, что жилье мертво не первый день. Нехорошие мысли вдруг охватили его. Дрожь в теле усилилась вновь. Суеверный страх побуждал его скорее покинуть ярангу. Юноша повернулся, шагнул, обо что-то споткнулся. Нагнул голову, вгляделся: начисто обглоданная, под ногами лежала бедренная кость человека. Это пес старика Омрыргина, пережив своего хозяина, притащил ее с погоста домой…

Тымкар выскочил из яранги и, не закрыв дверцы, зашагал дальше. Он не обратил внимания, что и Уэном, и тундра, и море уже выглядели не так, как несколько минут назад. Взошло солнце, яркие лучи его в один миг слизали предутреннюю серость летней полярной ночи. Все такими же серыми, страшными казались ему яранги — он обходил их подальше, — мертвой казалась тундра, хотя она искрилась миллионами радужных капелек росы. И даже огромная тень от его фигуры — он шел по ней, как по дорожке, — не остановила на себе его внимания. «Мать, отец, брат, Тауруквуна, старик Омрыргин…» — перечислял в уме Тымкар. Губы его шевелились, ввалившиеся черные глаза безучастно смотрели вокруг.

Нет, в этот час ему было уже не восемнадцать лет. «Кто же еще?» — испуганно думал он, оглядывая поселение. Теперь он понял, почему вчера на берегу было так мало чукчей.

День быстро разгорался. Влага испарялась, очищая воздух. Тымкар уловил какие-то звуки и поднял голову: инстинкт охотника… Разве может охотник не слышать зовов тундры? Звуки доносились с той стороны, где взошло солнце. Тымкар повернулся, приложил ко лбу над глазами ладонь, почти сомкнул ресницы и, щурясь, всмотрелся.

Там, в лощине, какая-то девушка шаловливо убегала от парня. Тот ловил ее, она хохотала, увертывалась от него — и все повторялось вновь.

Тымкара что-то кольнуло в сердце: «Кайпэ!»

Постояв минуту, он зашагал обратно.

Утомленный хлопотливой меновой ночью, Уэном все еще спал.

Быстро миновав мрачное жилище Омрыргина, Тымкар поравнялся с одной из яранг Кочака. В ней слышались громкие пьяные гортанные голоса. Юноша приостановился. Из яранги вынесли мешки с пушниной. Впереди шел Джонсон, за ним капитан «Китти», матросы. Ройс стоял у порога и что-то раздраженно говорил Джонсону.

Тымкар вспомнил, что американец Джонсон еще прошлой осенью согласился торговать товарами владельца «Морского волка». И вот теперь, пользуясь тем, что первым в Уэном приплыл не его хозяин, он делал свой личный бизнес: продавал часть пушнины чернобородого янки в свою пользу.

Ройс опасался попасть в соучастники и настаивал, чтобы Джонсон оставил товары и пушнину чернобородого на хранение чукчам, а сам, не дожидаясь прихода «Морского волка», отправился бы с ним, Ройсом, на север, как того требовал контракт с «Северо-Восточной сибирской компанией». Однако мистер Джонсон этого делать не собирался, и мистер Ройс грозил ему, что в таком случае они с Устюгавым этим же утром поплывут на север без него, наняв в помощники чукчу. Но и это не огорчало мистера Джонсона.

Шумный разговор чужеземцев разбудил чукчей в соседних ярангах. Потягиваясь и позевывая, они стали появляться у своих жилищ.

Со скалистого мыса спешил чукча-наблюдатель с радостной вестью о появлении в море моржей, как и предсказывал Кочак. Весть эта быстро разнеслась по селению.

Чукчи заторопились на промысел.

По пути к берегу, где стояли кожаные байдары, охотники здоровались с Тымкаром, звали с собой. Юноша откликался, но смотрел на всех недоверчиво: ему казалось, что все упрекают его за поездку в Америку, считая виновником голодной смерти родных.

В поисках помощника к Тымкару подошел Ройс.

— Здравствуй, — поздоровался норвежец.

— И-и, — ответил тот равнодушно, не глядя на него.

Не зная, как начать разговор, Бент Ройс помолчал.

Он понимал состояние Тымкара.

— Что думаешь делать? — как можно участливее спросил он его по-чукотски.

— Ко-о[10].

Ройс внимательно всмотрелся в его лицо, лицо того юноши, который (Прошлое лето так часто приходил к ним, интересуясь всем, что они делали: записями в дневнике, копкой земли, промывкой, одеждой, которую они носили, пищей, которую ели. Теперь это был другой человек. Сразу видно по всему. Но Ройсу недосуг вдумываться в судьбу одного из полудиких туземцев. У него свои высокие цели и задачи. От их решения зависят его личная судьба, его будущее, его Марэн. К делу, к делу, Бент!

— Сегодня мы отплываем на своей лодке на север, — произнес он и оглядел юношу: какое впечатление эго произвело? Тымкар ему нужен, так как лодка тяжела, да и не грести же им с Устюговым всю дорогу самим!

Тымкар молчал. Смотрел на летящих вдоль берега уток.

— У меня есть мука, сахар, табак, чай, ружье, — продолжил было Ройс, но тут же сообразил, что о ружье он заговорил напрасно.

Тымкар глядел в море.

— Я зову тебя с собой, — наконец прямо сказал проспектор.

Не ожидая, вероятно, такого предложения, Тымкар испуганно взглянул на него. Лицо норвежца, широкоскулое, с квадратным подбородком и маленькими глазами, выглядело добродушным, таким он казался и весь — большой, немного нескладный человек в огромных болотных сапогах, в кожаных, уже сильно потертых куртке и брюках.

— Карэм! — молодой чукча отрицательно качнул головой. Он продолжал всматриваться в море: там виднелась шхуна. Она шла из-за пролива. А от Уэнома в это время отходила «Китти».

Ройс долго и убедительно что-то втолковывал Тымкару, но тот не слышал его слов, хотя норвежец и был уверен, что чукча думает, колеблется и нужно лишь красочнее обрисовать ему выгоды этого путешествия. Он использовал весь запас известных ему чукотских слов, накопленный за год, и, наконец, дружески взял Тымкара за плечи.

— Я зову тебя, Тымкар, с собой. Понимаешь?

Вновь отрицательно качнулась черноволосая голова.

Ройс тоже заметил идущую к берегам шхуну, поднял бинокль.

— «Морской волк»! — обрадовался он.

И без того бледное лицо Тымкара побелело еще больше. Ничего не сказав Ройсу, не ответив на приветствие подошедшего Василия, он почти бегом бросился к своей яранге. Схватил там вещевой мешок с подарками для Кайпэ и ее отца Омрыквута, вышел, прикрыл входную дверцу и, не оглядываясь, направился вдоль берега на северо-запад, туда, где должно кочевать стойбище Омрыквута.

…Под вечер отплыли на своей лодке и золотоискатели. Они наняли — но лишь до соседнего поселения — Пеляйме.

Джонсон категорически отказался заниматься поисками золота, так как его новый хозяин — владелец «Морского волка» — остался доволен торговлей и предложил Мартину быть его постоянным представителем на Чукотке. Джонсон дал согласие и теперь срочно грузился на шхуну чернобородого янки, чтобы основать торговую факторию в еще более глухом поселении — миль за пятьсот северо-западнее Берингова пролива.

Его зимняя подруга, дочь Кочака, пока, как сказал Мартин ее отцу, оставалась здесь.