Поиски счастья

Глава 26 ВТОРОЕ УСИЛИЕ

Стояло полярное лето. Льды ушли, но их близость чувствовалась в холодном дыхании моря. Лишь изредка южные ветры приносили сюда влажное тепло. И тогда низкая облачность и туманы делали совсем неприветливыми и Михайловский редут, и тундру, и море, и город Ном.

Сейчас было свежо и тихо. И псе, кто не работал по найму, вышли на морской промысел. Только Василий Устюгов не показывался из избы. Третьего дня он закончил ремонт своего бота, прошпаклевал и покрасил днище и теперь ждал, пока просохнет краска. Но готовил он свой «корабль», как в шутку называли в семье бот, уже не для промысла. Было решено всей семьей пробиваться в Россию. Не мог больше Василий здесь оставаться, смотреть на свой дом, где теперь какой-то янки открыл лавку, чувствовать на себе недружелюбные взгляды дельцов, переносить их надменное высокомерие, видеть, как в услужении у трактирщика его сын становился лакеем.

Не удалось уговорить только деда.

— Никуда отсель, Васильюшка, не тронусь, наша это земля, — упорно твердил старик.

Дед числился сторожем при храме, и никакие доводы не могли поколебать его.

— Твое дело молодое. Решай, — говорил он, — а меня не трожь, не береди душу.

Было ясно, что с дедом ничего не поделаешь: он остается.

Времена изменились. Теперь уже редко кто уговаривал Василия отказаться от его планов. Многие тянулись на исконную родину предков. Как добраться? — вот главное затруднение, которое еще останавливало их.

Устюговы жили у отца Савватия. Батюшка овдовел, и ему нужна была помощь по хозяйству в его больших хоромах.

Сегодня Савватий ушел в Ном, Колька последний день работал в трактире, дед где-то бродил, Наталья стряпала на кухне.

Василий рылся в библиотеке отца Савватия. Еще подростком, как и все сверстники, Устюгов окончил церковно-приходскую школу. Он любил книги. А книг у батюшки было много. Их присылали ему из других городов и даже из России. Были тут сочинения Пушкина, графа Толстого, записки о герое-исследователе Юкона Лаврентии Загоскине, декларация Авраама Линкольна, книги об индейцах, о первом правителе русских владений в Новом Свете Александре Баранове, о русском Колумбе Шелехове, о кругосветных плаваниях белопарусных кораблей. Василий знал от отца Савватия, что русские владения в Новом Свете начинались мысом Барроу на севере и оканчивались в Калифорнии фортом Росс у Золотых Ворот, где ныне город Сан-Франциско. Их населили мореходы, мастеровые, промышленные люди, монахи, хлебопашцы из сибирских, вологодских и архангельских крестьян. В городе Новоархангельске — столице Аляски — они построили верфь, создали театр, библиотеку, музей. Знал он и то, что острова Алеутские, Чугацкие, Берингоморские, Кадьякский архипелаг — тоже русские. И чем больше он узнавал, тем понятнее ему становилось упорство деда, тем больнее сжималось его собственное сердце. «Не может того быть, чтоб экое богатство задарма продали, — думал он. — Неладно тут что-то». Но что именно неладно, ни в книгах, ни в беседах ему выяснить не удавалось. Видно, чтобы мысль эта не беспокоила умы таких, как он, американцы и распространяли тысячами открытки с изображением чека на семь миллионов двести тысяч долларов, выданного ими в уплату за русские владения в Новом Свете. Однако это настойчивое стремление убедить всех в законности сделки внушало Василию только сомнение. «Неладно, неладно тут что-то», — повторял он, протягивая к полке руку за новой книгой.

Ему жаль было расставаться и с книгами. Вообще эти дни Василию было не по себе. Он нигде не находил места, бродил повсюду, как бы прощаясь с землей, где родился и вырос.

«За рекой Славянкой, — читал в одной из книг, — стали появляться испанские и французские миссии, где тысячами работали в кандалах рабы-индейцы. Опасаясь этих миссий, аборигены приходили из лесов в форт Росс, приносили на обмен козьи меха, кедровые орехи, лососей, медвежатину. У русских индейцы научились прясть шерсть, заменяли ножи из вулканического камня ножами сибирской работы…»

Устюгов снова задумался, опершись плечом о стойку с книгами.

«Рабы»… Знал он, что и теперь порою исчезали люди. Говорили, что их увозят на кораблях и продают в рабство. «Как можно жить в такой стране?.. — думал он. — Вот Наталью снасильничать хотели, батю зашибли насмерть, разорили…» Вспомнились суд, переход пролива, Ройс, Джонсон, Пеляйме. «Остановлюсь у него, — прикидывал он. — А там, глядишь, подвернется какой русский корабль. Сказывал этот самый Богораз — много, мол, добрых земель по реке Амуру. Занимай любое угодье. Леса, говорит, богатые, зверя всякого, рыбы много. А главное — люди-то кругом свои, православные. Там и до начальства дойду, спрошу: «Это как же, мол, так — русские-то люди тут маются? Аль вы не знаете про них?..» Глядишь, озаботятся. Но как ни ладно все получалось в мыслях, а сердце Василия щемило и щемило. Тридцать с лишним лет прожил он здесь, дед и отец всю жизнь провели на Аляске, а он вот задумал уезжать… «Тяжко. Неладно все как-то вышло…»

Из кухни появилась Наталья, худая, бледная.

— Сходил бы на берег, поглядел. Подсох может. Скорее уж, что ли… Совсем извелась я, Вася, — она прильнула головой к его плечу.

— Принесет вот Колька вечером расчет, купим, что решили, в дорогу, а даст господь погоду — завтра и тронемся.

Наталья тихо плакала. Неизвестность пугала ее. Шутка ли, бросить все родное и податься в экую даль.

— Не изводись попусту. Бог милостив. Сыщем правду. Заживем.

— Верно, всей душой верю. Это я так… И трудно мне, но и здесь — до того ж тошно… Сил боле нету, Васенька. Ступай погляди корабль-то, — сквозь слезы в больших серых глазах уже улыбалась Наталья.

— Предерзостен ты, чадо! Ну, что ж, уж коль решился — благословлю, — отец Савватий перекрестил и трижды поцеловал Василия.

Провожающие стояли мрачные. Женщины всхлипывали.

— С богом, чадо! Поспешай!

Но Василий медлил, почти не слышал слов батюшки. Задумчивый, он нагнулся, взял горсть земли, завязал ее в платок и спрятал за пазуху. «Пусть смешается с землей российской».

— Святое дело свершил, сын мой, — одобрил Савватий.

Василий подошел к старику.

— Прощай, дед! Не поминай лихом!

— Не забывайте про нас, горемычных. До самого царя дойди, — напутствовал Устюгова пожилой многосе мейный сосед. — Все обскажи. Ведь нас тут, по Русской-то Америке, ох, много страдает! — вздохнул он.

Всех обошел Василий, со всеми простился по-христиански, а напоследок опустился на колено и поцеловал землю. Хоть и горькая она была для него, а все же родная. И чуяло, видно, сердце, что покидает он ее навсегда.

— Прощайте, люди, — зажав в кулак бороду, хрипло произнес он наконец и быстро пошел к борту, где уже давно сидели Наталья и Колька.

Отцу Савватию показалось, что по заросшему лицу Василия скользнула быстрая слеза.

…Ночуя в палатке на берегу, пять дней Устюговы шли морем вдоль берега на север, пока не достигли мыса Уэльского, откуда всего двадцать миль до островов Диомида в середине Берингова пролива. Потом, выждав погожий день, помолились и взяли курс на запад.

— Не печалься, Наталья. То мачеха наша была. Идем к матери родной. Радоваться надобно.

— С того и плачу! Не верится, что наконец-то среди своих будем. Радостные те слезы, Вася. Смелый ты у меня! Эдак никто еще не отваживался. Гляжу: открытым морем идем, а ты спокойный, как дома.

Колька, светловолосый подросток, с большими, задумчивыми, как у матери, глазами, стоял на носу бота, воображая себя капитаном. Он то и дело прикладывал ладонь козырьком над глазами, разглядывал острова.

Парус шумел. По борту пошлепывала волна. Василий сидел на корме. Одной рукой управлял рулем, другой — парусом.

— А как не будет ноне кораблей, зимовать-то где тогда станем? — спросила Наталья.

— Свет не без добрых людей. Есть у меня знакомый один — чукча Пеляйме. У него и приткнемся пока.

Ветер крепчал, Василий все ниже спускал парус.

— Ну, капитан, — окликнул отец сына, — скоро ль достигнем земли?

— До острова пять миль! — звонко прокричал Колька и снова отвернулся.

Наталья улыбнулась, довольная, что вот вырвался ее первенец на свежий ветер, а то совсем, гляди-ка, стал чахнуть парень.

Эскимосы помогли вытащить бот Устюгова на берег острова, увели путников в землянку, накормили.

— Ночуйте. Море гневается, — сказали они.

Островитянам не приходилось видеть, чтобы русские, как эскимосы, переселялись с одного берега на другой. Таньги издавна жили на обоих побережьях и выходили далеко в море только на больших кораблях. А тут какой-то таньг с женой и сыном перебирается за пролив. «Быть может, плохой человек? Возможно, в землянку позвали напрасно?»

Устюговы сидели в жилище старика Емрытагина. Жилище это отличалось от чукотской яранги только тем, что было наполовину вкопано в грунт.

— Почему уходишь? — по-русски спросил седой хозяин.

Колька хмыкнул: ему показалось смешным произношение старика. Мать дернула его за руку, строго посмотрела, и его веселье сразу исчезло.

— Разорили вконец. Невмоготу боле.

По выражению лиц эскимосов Василий догадался, что его не поняли.

— Отняли дом. Землянку отняли. Все забрали.

— Э-эх, — послышались сочувственные голоса. — Американы?

Устюгов утвердительно кивнул головой.

— Знаем. Жадные, обманщики, плохие людишки.

Помолчали.

— Однако, быть может, ты убил человека? Тебя искать не будут? — спросил старый Емрытагин.

Он слышал от Тымкара, как в Уэноме таньг-исправник искал другого таньга и хотел сжечь поселение и убить всех мужчин. Едва откупились пушниной тогда чукчи.

Нет, Устюговых никто искать не будет. Островитяне успокоились. Василий рассказал, что хочет дойти до самого большого начальника и поведать ему о том, как тяжко живут русские за проливом, как обижают их янки. Вначале слушатели приняли это за сказку, но сказка им понравилась. Они и сами могли бы многое рассказать о своих обидах на людей с того берега.

— Скажи тому большому таньгу-шаману — пусть прогонит американов. Раньше не было их совсем. Зачем пришли? Плохие. Так говорит, скажи, старик Емрытагин. Правильно я говорю? — спросил он островитян.

Все утвердительно закивали головами:

— Русские тоже есть плохие. Однако, мало. Совсем мало, однако. Такие пусть тоже не приходят.

Колька прилег и уже спал. Наталья боролась с дремотой.

Эскимосы переглянулись и начали выходить.

— Отдыхайте, — сказал Емрытагин. — Мы разбудим вас, когда заснет море.

Василий произвел на островитян хорошее впечатление. Прежде всего он смелый и сильный. Также не «одиноко едящий» он человек, а кушал вместе с ними: и то, чем они угощали, и свои продукты. Ничего не клянчил, не выпрашивал песцов и лисиц. А главное, у него в голове верные мысли. Видно, он мудр, хотя совсем еще молод.

Не успели еще Устюговы разложить постели, как в землянку чуть не вбежала Майвик и сразу — к Наталье:

— Дочь Амнону не видала в Номе? — глаза матери были широко открыты.

Нет, Наталья не знает такой эскимоски.

— А почему она там? Замужем?

Майвик заплакала. Потом она рассказала, как ночью, споив Тагьека, американцы унесли куда-то дочь.

— Может быть, Тагьек еще найдет ее, — утешала сама себя бедная женщина. — Опять пошел Тагьек за пролив.

— А давно это случилось?

Майвик снова залилась слезами.

— Пятнадцать лет только было Амноне, теперь — двадцать.

…Тымкар охотился в море, и как только он вернулся, Сипкалюк рассказала ему, что у них на острове русский с женой и сыном.

— Василий звать его, — закончила она.

— Василий? — переспросил Тымкар, что-то вспоминая. — Какомэй! Борода есть? — Бросив недопитый чай, Тымкар быстро отправился в землянку старика Емрытагина.

Не тот ли это Василий, которого он знал еще в Уэноме? Однако, почему он плывет с женой и сыном?

Устюгов и Тымкар узнали друг друга. Чукча неизвестно чему очень обрадовался. Быть может, ему было приятно, что он встретил человека, знавшего его ярангу, его отца, мать и брата?

— Идем, идем, там Сипкалюк и сынок, — приглашал Василия Тымкар в жилище Тагьека.

Но Наталья сказала мужу, что неудобно обижать старика, и они остались.

Емрытагин с благодарностью посмотрел на жену Василия. «Умная женщина», — подумал он. Старику тоже хотелось послушать русского человека.

Тымкару вспомнилась своя нелегкая жизнь, и он охотно рассказывал о ней. Не упомянул он только ничего о Кайпэ.

— Теперь винчестер есть! — довольный, сообщил он. — Достал. Скоро собаки вырастут. Ничего. Сынок Тыкос у меня!

Василий рассказал о себе.

Лицо Тымкара стало строгим, когда он узнал, что у его друга американы забрали землянку.

— Как могли? Слабый ты разве стал?

Вмешался Емрытагин:

— Понапрасну, Тымкар, говоришь так. Разве ты не знаешь людей с того берега? Если русский уходит оттуда, значит, сердце его переполнилось болью. Кто захочет жить с такими людьми?

— Это верно, — согласился Тымкар. — Сам знаю.

— Откуда пришли эти лживые и хитрые американы? — спросил Устюгова старик. — Раньше мы не знали их. Только русские бывали у нас. Зачем пустили?

Василий рассказал все, что знал от отца Савватия, деда, из книг.

Емрытагин и Тымкар задумались.

— Время совсем худых лет настало, — тихо сетовал старик. — Как станем жить?

Но Устюгов не знал, что на это ответить. И он тоже замолчал.

Ушел Тымкар поздно ночью. Ум его был неспокоен. Воспоминания, горькая доля Василия лишили Тымкара сна. Он думал о людях, об их жизни…

…Море успокоилось лишь через двое суток.

Вместе с Устюговыми эскимосы вышли в море — на промысел — и проводили их до половины пути.

В проливе еще двигались льды.

Емрытагин причалил байдару к ледяному полю, разложил костер из припасенного плавника, согрел чай. И когда подошел отставший бот Василия, старик подал ему, Кольке и Наталье по кружке горячей воды.

— Пейте, однако, быстро. Мы здесь охотиться станем. Тебе нужно спешить. Твоя байдара медленная, а Уэном далеко.

Пропуская мимо себя льдины или огибая их, Василий шел к российским берегам.

Колька непрерывно палил из винчестера по угкам.

— Побереги, сынок, патроны, — вразумлял подростка отец.

Ему вспомнилось, как с Ройсом они остались совсем без припасов. Даже через этот пролив шел он тогда лишь с тремя патронами, которые дали ему в Уэноме чукчи на случай встречи с белым медведем.

Воспоминание об этом страшном переходе увело его к событиям минувших лет. Винчестер… Это все, что осталось ему от компании. Не спрячь он ружье после суда, описали бы и ружье…

Море было спокойно. Ветерок дул совсем слабый. Бот двигался медленно.

— Что пригорюнился, Вася?

— Вспомнилась та зима…

Наталья догадалась о его мыслях. «Уж не тут ли он тонул тогда?»

— Ничего, Вася. Смелым бог помогает.

— Вижу корабль! — не поворачиваясь назад, закричал Колька.

Действительно, за ледяными полями чернело что-то, похожее на корабль. Но уже вскоре стало очевидно, что это всего лишь чукотская байдара с поднятым парусом. За ней виднелись другие. И они также — многократно отраженные льдами — временами казались огромными фрегатами.

Вскоре охотничья флотилия кожаных байдар и бот сблизились. Это были уэномцы. Все они знали Устюгова.

Послышались возгласы радости и удивления.

— Это ты, однако?

— Этти!

— Василь! — вдруг громче всех раздался женский голос с одной из байдар.

Наталья вздрогнула.

Устюгов поднялся на ноги. На байдаре, откуда назвали его имя, сидели двое: мужчина и женщина.

— Василь!.. — кричал обрадованный Пеляйме, изо всех сил работая веслом.

Энмина, с копьем в руке, похожая в своей шапочке-шлеме на воина, широко улыбалась.

Через минуту молодой чукча-охотник уже перепрыгнул в бот. Он схватил Устюгова за плечи, хлопал по спине, смеялся.

— Смелый! Ох, смелый! — восторженно повторял Пеляйме. — Тумга-тум…

Наталья устыдилась своего подозрения и, тронутая встречей, прослезилась. Энмина смущенно улыбалась. Колька все так же стоял на носу, недовольный, что отец опустил парус и его «корабль» лег в дрейф. Для юного Капитана это переселение было увлекательным приключением, о котором он столько мечтал… Ему не нравилось, что отец не воевал с «пиратами», а обнимался…

— Какомэй… — Пеляйме только сейчас увидел женщину. — Твоя девушка?

— А это сын, Колька.

— Энмина, — вспомнил чукча про свою подругу. — Ты помнишь его, Энмина? Это Василь, — возбужденно говорил он ей, как будто не она первая узнала Устюгова и окликнула.

Другие байдары стали отходить. Каждому хотелось первому сообщить в Уэноме новость: «Таньг Василь тогда перешел пролив и теперь с женой и сыном переселяется к нам. Пеляйме и Энмина пересели к нему в байдару…»

— Это очень хорошо, что ты пришел, — не умолкал молодой охотник.

Колька снова вглядывался вперед. Все шло почти так, как хотелось его воображению: на его «корабле» «пленники», «пиратское» судно взято на буксир…

— Да, да! Это очень хорошо, Василь! Ты мой тумгатум. Ты смелый. Энмина, он перешел тогда на ту сторону, — говорил Пеляйме своей жене, как будто это не было ясно и без слов.

Пеляйме рассказал, что минувшей зимой Энмина перебралась в его ярангу. С тех пор он не оставляет ее одну дома. Она ходит с ним на промысел.

Энмина смущенно опустила глаза. Она была одета, как охотник, — в непромокаемые брюки из нерпичьих шкур, в такие же торбаса, плотно затянутые ремешками, и в легкую летнюю кухлянку. На ее поясе были закидушка и нож. И только черные косы, свисающие на спину из-под шапочки-шлема, выдавали в ней женщину.

В их байдаре лежали лахтак и нерпа.

— «Все равно заберу Энмину», — сказал мне Ранаургин. А я ответил: «Убью». Кочак говорит: «Ты нарушил правила жизни». Теперь всегда Энмина со мной, — закончил Пеляйме и задумался.

— Молодец, Пеляйме! Правильно поступил, — одобрил Василий, выслушав его рассказ.

Женщины молчали, а мужчины все говорили. Иногда, правда, Василий вставлял какое-либо английское слово, но тогда Пеляйме хмурил лоб, слегка поворачивал голову, и Устюгов повторял это слово уже на понятном другу языке — чукотском или русском.

А берег все приближался. И там, в Уэноме, уже знали новость.

Кочак хмурился. Не нравилось ему, что Пеляйме водится с этим таньгом. Уж не таньг ли виноват, что Ранаургин, сын его, остался без жены, а Пеляйме и Энмина нарушили правила жизни?

Ранаургин ходил злой. Он вспомнил, как Устюгов помешал ему унести Энмину в свой шатер.

Бот и байдары еще не причалили, а в пологе шамана уже слышались удары бубна.

— А где Ройс? — вопомнил Василий. «Как-то живется бедняге?» — подумал он.

— Ко-о. В Энурмино, однако, — ответил кто-то из уэномцев.