Пойди туда — не знаю куда

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ, про то, как Любовь, она же Надежда, становится еще и Верой

— На, куколка, покушай, моего горя послушай! — сказала Василиса, протягивая сидевшей на столе Дурехе ложку с говяжьей тушенкой. — Жила я себе, поживала, тоски-печали не знала… Ну это так, для рифмы, как у Эдика, но в общем и целом, как любит выражаться Федор, который на самом деле вовсе, Дуреха, не Федор, в общем и целом так ведь оно и было. Где уж тут тосковать-печалиться, когда угоняешь чужие иномарки с наворотами? Или когда с Кощеем… Ну, чего глазищи вытаращила? Не хочешь эту дрянь есть — так и скажи… Мне вот тоже, честно сказать, кусок хлеба в горло не лезет. Почему, спрашиваешь?.. Эх, да потому, что раньше я, Дуреха, об одном, а теперь, мамочки, сразу о двоих думаю…

Вот такие, прямо скажем, невеселые разговоры вела Любовь Ивановна, сидючи в тесной клетушке офицерского общежития. Да ведь и было от чего загрустить!..

Из Воронежа взлетели нормально. Федор был вполне на вид бодр и даже шутил. Когда набрали высоту, он вынул из кармана плоскую металлическую фляжку.

— Ну что, лягушка-путешественница, давай выпьем!

— На брудершафт?

Федор засмеялся:

— Для начала — за знакомство.

— А разве мы не знакомы?

— Да как тебе сказать, — пожал широченными плечищами дядечка — достань воробышка, голову которому повторно перебинтовали у военных летунов в санчасти. — Да как тебе объяснить-то попроще, зеленоглазая?.. В общем, Алексеем меня зовут. — Он протянул Василисе ладонь, до того, как ей показалось, большущую, что на ней можно было запросто расположиться со стрелой во рту. — Селиванов, Алексей…

Ресницы у Царевны Лягушки испуганно взметнулись:

— Надеюсь, не капитан?

— А что такое?

— Да уж больно мне на капитанов везет…

— В таком случае — подполковник.

— Уже легче, — вздохнула Василиса, — и раз уж ты такой большой начальник, зови меня запросто — Любой.

— А ты меня — Лешей.

— Ну, здравствуй, Леша, — человек Божий!

Вот так они и познакомились на свою голову во второй раз.

Спирт у десантуры был качественный, категорически неразбавленный.

— Кстати, о «птичках», — после непродолжительной паузы сказал Федор, он же Алексей. — Накрыли мы их «хитрую» автобазу… ну, в общем, то заведение за забором, куда они угнанные тачки на разборку ставили… Ты Фонарева знала?

— Мишу?..

— Он ведь, кажется, телохранителем у Бессмертного был? Там, на этой автобазе, «тайфун» его нашли, а в нем документы… ну, и кровь, как водится… Знаешь, Люба, это ведь мой последний шанс был. Эти самые «птички» вконец меня зачирикали. Двух сотрудников на прошлой неделе похоронил… Я прямо там, на кладбище, слово себе дал: сам, своими руками не поймаю — ухожу к чертовой матери из органов!.. Такие вот пирожки с котятами.

Тронув рукой повязку, подполковник Селиванов попытался улыбнуться. Улыбка получилась какая-то неуклюжая, виноватая.

— Ты уж извини, что так получилось.

— Не за что, сама напросилась.

— Вот и Микадо ты в лицо знаешь, и подручных его… Нам бы только зацепиться…

Василиса нахмурилась:

— Я же сказала: чем сумею — помогу. Я ведь этого твоего Ашота Акоповича только мельком видела. А потом — ехать мне надо, Эдика искать…

— Да мы мигом, мы быстро! — оживился Алексей. — Ростов — не Москва. Мы их живехонько, Любовь Ивановна, вычислим…

Перед самым заходом на посадку у подполковника Селиванова закружилась вдруг голова. Он резко побледнел, попытался зачем-то встать, но пошатнулся, мешком осев на кресло, застонал, а через пару минут и вовсе потерял сознание.

В Ростовский военный госпиталь Алексея доставили в состоянии комы. В начале четвертого пополудни началась операция на черепе. Около семи вышедший из операционной полковник медицинской службы Бахтияров, увидев сидевшую в коридоре Василису, удивленно воскликнул:

— Глотова, Люба?!

У этого усатого красавца, тогда совсем еще не седого, она работала медсестрой — там, в Афганистане.

— Твой? — спросил Эльдар Вахидович.

— А то чей же, — опустив глаза, сказала его бывшая сослуживица.

— Ничего, мужик здоровый, функционировать будет.

29 мая в половине второго ночи подполковник Селиванов пришел в себя.

— Узнаёте? — улыбнулась Любовь Ивановна.

— Узнаю, — прошептал Алексей. — Вы… ты Люба.

— А мы что, на брудершафт пили?

— Кажется, пили… нет, точно пили!

И Василиса, которой заведующий хирургией полковник Бахтияров выписал постоянный пропуск, бледная, усталая, вот уже вторую ночь не смыкавшая глаз, все-таки нашла в себе силы улыбнуться по второму разу:

— Ну, а коли уж пили, значит, тебе, красавцу, утка нужна… Помочь или сам справишься?

Часа через полтора подполковник Селиванов заснул. Дыхание у него было спокойное, кривая на мониторе нормальная.

Все тот же профессор Бахтияров помог медсестре Глотовой поселиться в офицерской общаге по соседству с госпиталем. Комнатушка была крошечная — койка, стол, стул.

— И удобства, Дуреха, в коридоре, — оглядываясь, вздохнула Василиса. — Так что ты не волнуйся, крупногабаритных мужиков мы тут принимать ни в коем случае не будем. Вот так-то!..

Мужчину, который постучался к Василисе в 11.15 по московскому времени, уж никак нельзя было назвать крупногабаритным.

— Разбудил?! — искренне огорчился майор Вячиков, тот самый хлопотун в штатском, которого Василиса окрестила про себя Попрыгунчиком. Он нетерпеливо топтался за дверью, пока Любовь Ивановна приводила себя в порядок, а едва войдя, так сразу и бухнул:

— А ведь он, похоже, действительно жив, ваш Царевич!

По словам Павла Петровича, прояснявшего ситуацию по своим, как он выразился, «каналам», капитана Царевича совсем недавно, недели три назад, видели в лагере полевого командира Беслана Борзоева. Информация эта поступила от нашего военнопленного, лейтенанта, выкупленного родителями, иркутскими коммерсантами, за крупную сумму в иностранной валюте.

— В том-то и дело, — схватив себя за нос, задумчиво сказал майор Вячиков, — в том и загвоздка, что лагерь этот — специального назначения… Ведь ваш друг…

— Он мне не друг, а муж, — поправила Василиса.

— Ведь Эдуард Николаевич — человек, насколько нам известно, не шибко состоятельный, а там, у Большого Беслана, в основном выкупные: иностранцы, священники, работники госаппарата, дети бизнесменов…

— Но ведь он еще и журналист!

— Да в том-то и фокус, что капитан Царевич — журналист военный! А таковых они, как правило, расстреливают на месте, потому как считают разведчиками… Непонятно, странно!..

И тут майор Вячиков, дернув себя за ухо, резко ушел от темы разговора.

— Любовь Ивановна, — глядя в окно, сказал он, — а где вы овладевали навыками практического энэлпи?

— О чем это вы? — удивилась Василиса, тщетно пытавшаяся растереть красное пятно на правой отоспанной щеке.

— О нейролингвистическом программировании, — пояснил сослуживец подполковника Селиванова, глядя почему-то в пол, а не на Василису. — Насколько я понимаю, именно этим методом вы нейтрализовали сотрудников Новоцаповского райотдела…

— Это когда кроссовкой в морду?

— Зачем же! — так и подпрыгнул майор Вячиков. — Вот уж как раз наоборот, когда тихо и мирно всех голубчиков под ключ в одну камеру.

— А-а, — сказала Любовь Ивановна и пошла на общую кухню ставить чайник. Когда она вернулась, Павел Петрович, если его действительно так звали, поерзав на табуретке и почесав сначала коленку, а затем затылок, предложил ей поработать в Чечне — «Ведь вы же все равно туда поедете, ведь правда же?!» — на его, как он туманно выразился, «серьезное ведомство».

От неожиданности Василиса чуть не облила майора Вячикова из заварного чайника:

— Это вы что, вербуете меня, что ли?!

— Ах, да нет же, я же не в том смысле! — взвился под потолок лысый Попрыгунчик, но было уже поздно.

Василиса, дав гостю допить чашку, вежливо, но решительно выпроводила его за дверь:

— Извините, у нас тут разговор. Сугубо женский…

— С кем это? — пытаясь вернуться, сунул лысину в щель озадаченный майор, в ответ на что Любовь Ивановна выдавила чужую голову со своей территории и, накинув на дверь крючок, злорадно ответила:

— С ней, с моей нейролингвистической программисткой!

— Но хоть по городу-то, как обещали, походите? — заскребся снаружи незадачливый агитатор.

В следующее мгновение фаянсовая, с синими василечками чашка вдребезги разбилась об фанерную филенку и незнакомый майору Вячикову визгливый женский голос укоризненно произнес:

— А еще ведьма называется! Посуду-то зачем бить?! Глазами, гипнозом их, козлов, надо способности лишать… Ну, чего вытаращилась, способностей ихних жалко?!

Ни джипа «гранд-чероки», ни молодцов из него Василиса в тот день в городе не встретила. Зато лицом к лицу столкнулась на переговорном пункте еще с одним афганцем, Володечкой Усановым, штурманом ее первого мужа. Поговорили, вспомнили общих знакомых. «Тебе в Чечню? Ноу проблем! — сказал везунок Володечка, единственный, кто выжил из того, сбитого „стингером“ мужнина вертолета. — Я в Ханкалу через день летаю. Так что звони».

«Может, и позвоню», — глядя вслед убегавшему летуну, подумала погрустневшая Любовь Ивановна.

Домашний телефон Зинули Веретенниковой был прочно занят. Когда Василиса, чертыхаясь, в очередной раз накручивала длиннющий междугородный номер, по трансляции переговорного пункта объявили:

— Стамбул, пятая кабинка!

Вошедший в пятую кабину красивый чернявый юноша, плотно прикрыв за собой дверь, снял трубку.

— Магомед мертв, — сказал он. — Этой штучки в номере нет… Алло!.. Синьор Армандо, вы слышите меня?

Стамбульский собеседник Амира молчал.

Скажу честно: странноватая эта запись в тетради Царевича не очень меня удивила. Черти Григорию Викторовичу Тюхину мерещились регулярно. Я сам по этому поводу отвозил его однажды в удельнинскую психушку. Три дня как завязавший фантаст был бледен, трезв, но то и дело фукал почему-то на плечо и щелкал по нему пальцем. Когда я поинтересовался, в чем дело, он совершенно спокойно ответил: «Чечеточку бьют, сволочи! Кучерявенькие такие, с копытечками…»

По поводу синьора Мефистози, на вечере которого в Домжуре мы с Тюхиным сидели рядом, Григорий Викторович высказался еще более парадоксально: «Знаешь, почему на нем такая длиннющая сутана? Потому что под ней — хвост!.. А шляпа-барсолина — это чтобы рога прятать. Не маэстро, а черт это, Витек!.. Слушай, у тебя… м-ме… десяточки до послезавтра не будет?»

Ну да Бог с ним, с Тюхиным, не о нем наш рассказ. Покуда мы с недоумением листали тетрадь пропавшего в Чечне журналиста, жизнь шла своим чередом. Раненный пулей в голову и прооперированный в ростовском военном госпитале подполковник Селиванов не по дням, а по часам поправлялся, и чем очевиднее это было для лечащего врача Бахтиярова, тем грустнее становился взгляд у его бывшей афганской сослуживицы медсестры Глотовой, временно оформившейся в хирургию по своей прежней специальности.

Работы хватало. Раненых в эти дни было много, и почти все они были сложные. Особенно запомнился Василисе рыженький срочник из-под Бамута, подорвавшийся на мине. Резали его почти семь часов. Василиса сама перекладывала с операционного стола на каталку все, что осталось от солдатика. Стонущий обрубок весил как семилетний ребенок.

— Господи, да что же это творится! — устало прошептала она, присев на краешек селивановской постели.

Был первый час ночи. Всхлипывал насосами аппарат искусственного сердца. Подключенный к нему сосед-танкист неподвижно смотрел в потолок.

Вот тогда это и произошло в первый раз: Алексей вдруг взял Василисину руку в свою и осторожно, боясь уколоть щетиной, поцеловал ее запястье…

С Любовью Ивановной случалось в жизни всякое, но вот рук ей, честно признаться, никто до этого не целовал. Это… это было так неожиданно, так нелепо и нежно, Господи, что она, вместо того чтобы фыркнуть со смеху, уронила вдруг голову ему на грудь…

Ну, разумеется, сказалась усталость, немыслимое переутомление: оперировали по пятнадцать часов в сутки, и это продолжалось уже неделю. «Просто заснула, наверное, — оправдывалась она час спустя перед Дурехой, — я ведь второго июня прямо у операционного стола с зажимами в руке носом клюнула… А он как губами притронулся, так у меня в глазах и поехало…»

Когда Василиса очнулась, голова ее лежала на груди у Алексея. Сердце у подполковника билось гулко и часто. Глядя, как сосед, в потолок, он бережно гладил ее короткие жесткие волосы. В тот раз она страшно смутилась, покраснела так, что проступили вдруг все конопушки, но руку свою из его широченной лапы не вырвала, а аккуратно — все-таки лежачий больной! — высвободила.

На следующий день Алексей опять поцеловал Василисе руку, но в обморок она на этот раз не упала, просто закрыла глаза и вздохнула.

— А там не стреляют, там только травы шуршат и церквушечка на горизонте белеет, — прижав ее ладонь к щеке, сказал подполковник Селиванов.

— Где?

— Там, наверху… А еще я женщину с крыльями видел. Небо синее-синее, мирное такое, а по нему женщина летит… Белая, красивая… как ты.

— Боже, Боже ты мой! — простонала Василиса, на глазах у которой навернулись вдруг слезы. — Да вы что, мужики, с ума все посходили, что ли!..

4 июня больной Селиванов, хоть и держась за стеночку, но сам, без посторонней помощи, дошел до туалета.

…Вечером того же дня медсестра Глотова сидела в скверике у драмтеатра. Минут пять восьмого напротив касс остановились две машины: черный джип «гранд-чероки» со знакомой пулевой пробоиной на ветровом стекле и красный подержанный «форд». Водители иномарок — мордатый амбал, тот самый, которому она пшикнула в лицо фонаревским «параличом», и симпатичный чернявый юноша кавказской наружности — пожав друг другу руки, поменялись автомобилями: шеястый квадрат пересел в красный «форд», красавчик в светлых слаксах — в столь знакомую Василисе черную тачку. Обе машины, лихо развернувшись, умчали с Театральной площади. Минут через десять, кинув в урну окурок, поднялась со скамейки и Любовь Ивановна. У светофора она открыла сумочку и, глянув на себя в зеркальце, поспешно надела темные противосолнечные очки, а добравшись до общаги, надолго заперлась в душе.

— Котят нужно топить, пока они слепые, — хмуро заявила Любовь Ивановна своей лупоглазой подружке, когда они пили чай. Дуреха долго соображала, о чем это она, но так и осталась в совершеннейшем недоумении.

Около одиннадцати медсестра Глотова позвонила своему знакомому по Афгану, Володечке Усанову, и, переговорив с ним, набрала домашний номер полковника Бахтиярова.

Рано утром под ее окнами бибикнул армейский «уазик».

Как всегда, Василиса чуть не опоздала. Когда она спрыгнула на бетон военного аэродрома, лопасти Володичкиной «вертушки» уже вращались. Ах, какой ветер, какой неистовый, слезы из глаз выжимающий вихрь от винтов шибанул Василисе в лицо, сорвал фуражку с пижонской высокой тульей у бежавшего рядом с ней прапорщика! Согнувшейся в три погибели, изо всех сил зажмурившейся гражданке Глотовой, со вчерашнего вечера опять «временно не работающей», показалось на миг, что некая неведомая, невидимая сила совершенно осознанно препятствует ей, не хочет пускать ее туда, куда она так заполошенно опять устремилась. «Бежишь-бежишь-бежишь!..» — вращаясь, вжикали стальные лопасти вертолета.

— Да! да! бегу, — глотая перемешанные с пылью слезы, шептала в ответ Любовь Ивановна. — Бегу, потому что слишком хорошо себя, оглашенную, знаю!..

И тут опять начались чуть ли не привычными уже ставшие чудеса. В салон Ми-8 беглянке помог подняться неизвестно откуда взявшийся майор Вячиков. Присев рядом с Василисой, лысенький гоношила что-то долго и энергично втолковывал ей. А когда недоверчиво взиравшая на собеседника пассажирка служебного вертолета сначала неуверенно пожала плечами, а затем кивнула головой, Павел Петрович, просияв, вручил ей конверт с командировочными деньгами и так называемые документы прикрытия на имя Пашковской Веры Станиславовны, питерской журналистки, участницы международного проекта «Поиск-96». Вячиков, дружески дернув Василису за нос, выскочил из ревущей машины. Дверь захлопнули, вертолет тотчас же взлетел. И вот, когда фигурка машущего рукой майора стала совсем-совсем маленькой, растерянно смотревшая в иллюминатор женщина с большущими зелеными глазами вспомнила вдруг, что впопыхах, собираясь, забыла сунуть в сумку злосчастную куклу Дуреху…